Ангелы на кончике иглы

Всю стену и угол до окна занимал иконостас, во время оно спасенный бабкой из монастыря. Двоенинов сразу стал иконы снимать и посреди комнаты складывать. Клавдия молча глядела, понимала и не вмешивалась.

– Во! – назидательно сказал Алексей, закончив работу. – И просторней будет, и пыли меньше!… И мое положение все же надо учитывать. Давай, батя, все в огород!

– Давно пора! – заявил Никанор, беря свое за поражение в вопросе развода и торжествующе посмотрев на мать. – А я чего говорил!

Они стали таскать тяжелые, окованные медью иконы и складывать на грядку, еще влажную от только что дотаявшего снега.

– Как бы беды не было, иконы все-таки! – бормотала Клавдия, ходя следом…

– Если в чем не понимаешь, дак молчи! – наставлял ее Никанор. – Не то после разводу на другой женюся.

– Кому ты нужен, рухлядь? На ногах еле стоишь!

– А это неважно. Помоложе найду, не бойсь! Я себе цену знаю.

Настроился он вдруг озорно и иконы из дому в огород таскал бегом, подбадривая сына. В кучу с иконами Леша навалил старую одежду, две поломанных табуретки, подсунул подо все пачку старых газет и, вынув из кармана красивую ронсоновскую зажигалку, подарок Макарцева, подпалил. Тряпки после жара сухих газет сразу затлели, задымили. Табуретки начали обугливаться. Иконы же потрескивали, но, покрытые краской и металлом, загораться не хотели.

Если бы все это затеял Никанор, Клавдия огрела б его чем ни попадя, а иконы из огня вынула. Уж ежели не дома, дак пускай в сарае лежат, сохраняются. Мало ли чего? Все-даки Бог! Но сынок сам все соображает, коли офицером был, а сейчас работает в такой организации, главней которой и на свете нету. Уж он знает, что делает. Может, снова приказ был церковное уничтожать, а может, иконы ему чего подпортят, если кто донесет. В прошлом годе к бабке заходил один дачник, художник. Иконы эти, говорил, старые, семнадцатого века, что ли. Предлагал за каждую по восемьдесят рублев. А икон у Агафьи десятка полтора. Он бы и более дал, но бабка сказала, что иконы монастырские, продать их – тягчайший грех. Клавдия и не стала теперь про это говорить от греха подалее. Лучше уж пущай горят. Все же огонь есть стихийное бедствие, а деньги – одна корысть.

Алексей с отцом пошли в избу, поговорить о ремонте, прикинуть, сколько потребуется досок, да где бревна совсем осели от гнили и надо заменить. Решили все делать сами, никого не нанимать.

– На майские праздники и начнем. Только надо вам скорее съездить развестись.

– Ладно, Лешенька, ладно! – согласилась Клавдия. – Завтрева же и поедем. Только какую причину называть развода-то?

– Скажи, пьет… Алкоголик, мол, и все.

– Я – алкоголик? – возмутился отец. – Ну, это ты, Леха, загнул! Выпить, конечно, могу, но алкоголик – это совсем уже который того… А я?

– Что ты, батя, как маленький? Я, я! Тебе-то не все едино?

– Не слушай ты его, Лешенька! Несет глупости, ей-Богу! Страмота!

– Для бумажки же только, – пояснил Алексей.

– А, ну, если для бумажки тока, дык тогда конечно!

Когда Двоениновы опять вышли в огород, иконы уже вспыхнули. Заполыхали они после долготерпения чистым оранжевым пламенем, без чада и дыма. От всего остального золы уже навалило много кругом.

– Удобрение будет, – заметил Алексей, посмотрев на часы.

– Как там начальник-то твой, – спросил отец, – из больницы выкарабкался?

– Сегодня как раз беру.

– Значится, выкарабкался. А то в больнице и остаться можно. У меня нога раненая тоже чтой-то заплетаться стала.

– Пей меньше, – объяснила Клавдия.

– Врач говорит, слово какое, забыл…

– Тромбофлебит, – произнесла, не запнувшись, жена.

– Вот, самый он! Можно слечь в больницу. А чего ее ложиться, когда я хожу? Не смогу ходить, дак лягу, правильно я рассуждаю, сынок? Лечись, не лечись – что в организм ни входит, все выходит раком.

– Кто ее знает! – сказал Леша. – Вообще, надо лечь, обследоваться…

– Еще чего не хватало, обследоваться! Им только дайся, уж такого найдут, что прямиком на погост. А нам дом ремонтировать.

– Ну, я поехал, – Алексей собрался. – На майские с Любкой завалимся на все три дня, если дежурить не заставят. И продуктов захватим.

Алексей вышел за калитку, и черная «Волга» сразу помчалась так, что исчезла за лесом прежде, чем Клавдия успела до забора добежать. Двоенинов опаздывал, но полагал, что в такой радостный день ругать его не станут. Зинаида Андреевна уже спустилась на улицу, ждала. Она волновалась и все подгоняла Лешу. Игоря Ивановича обещали отдать в четырнадцать часов, после консилиума. Из холла Зинаида позвонила мужу.

– Почему так поздно? – спросил он. – Я жду не дождусь…

– А тебя выписали?

– Давно выписали, я уже одет, – сказал Макарцев, хотя врачи оставили его недавно и он только что снял пижаму и надел брюки.

Ему помогала сестра, чтобы он меньше двигался. В холле он появился с заведующей кардиологическим отделением, которая поддерживала его под руку. Макарцев сам пошел вперед, к жене, поцеловал ее в губы, слегка подкрашенные. Она заморгала часто-часто, чтобы слезы не выступили.

– Господи, да неужели все кончилось? – радостно проговорила она.

– Еще ничего не кончилось, – сказала заведущая. – Игорю Иванычу предстоит войти в норму. Режим во всем: питание, отдых, прогулки, сон, ни в чем никаких излишеств, – она посмотрела на Зинаиду Андреевну.

– Понятно, понятно! – Макарцев слегка развел руками. – Уж какие могут быть излишества!

– Вы не отшучивайтесь, Игорь Иваныч! На работу вам нельзя. В санаторий на месяц-полтора.

– Бросьте, бросьте! – отговорился он. – Вы уже достаточно меня здесь отдыхом помучили! Для меня лучший санаторий – работа.

– Если не послушаетесь, Игорь Иваныч, я позвоню к ЦК, пожалуюсь на вас…

– Ладно, ладно… На недельку хоть домой, а там и в санаторий…

– И дома режим больничный, приеду проверять…

– Вот деспот, а!

Зинаида Андреевна подала мужу пальто, сама проверила, укрывает ли шею шарф, хотя на улице было тепло и солнечно, застегнула пуговицу. Выскочив из машины, Алексей открыл хозяину дверцу, ждал, улыбаясь.

– Здорово, молодец! – весело сказал Макарцев и как мог крепко пожал Двоенинову руку. – Небось, думал, я не выкарабкаюсь, крышка?

Макарцев хохотал. Он был счастлив.

– Ну что вы, Игорь Иваныч! Немножко приболели, и все. Бывает! У меня отец тоже вот с тромбофлебитом… А ничего!

– Знаешь, Зин, как он перепугался, когда я упал? – говорил Макарцев, кряхтя усаживаясь на переднее сиденье и повернув голову назад, к жене. Рукой он открыл бардачок. – Ну, Леша, где сигареты для меня.

– Гарик! – Зинаида Андреевна просительно положила руку ему на плечо. – Ну зачем?

– Во, видишь, брат, домашняя диктатура пролетариата. То нельзя, это нельзя! Теперь начнется… Несчастную сигарету и то не выкуришь. Придется, Алексей, нам с тобой курить только в дороге, потихоньку, чтобы никто не видал.

Ему нравился этот демократический разговор с шофером, а Леша гнал по кольцевой дороге, чтобы через Ленинградский проспект выскочить к «Динамо», к дому Макарцева, а потом ехать в редакцию, рассказать новость с подробностями, как да что.

– Я для тебя меню выписала из какой-то книги, Игорь Иванович, – вспомнила Зинаида Андреевна. – Как питается американский миллионер. В девять – овсяная каша без молока и сто граммов вареной телятины. Чашка зеленого чаю. В двенадцать тридцать – триста граммов вареной глубоководной рыбы без соли, пять сырых перепелиных яиц, чашка кофе, ломтик сыру. В пять – полстакана крепкого бульона, слегка обжаренная дичь, пятьдесят граммов икры с лимоном, два абрикоса. В двадцать тридцать – вечерний чай…

– Где же ее возьмешь – глубоководную рыбу? А где коньяк? Или я прослушал, а, Леша?

– Коньяк отдельно, потихоньку, Игорь Иваныч, как сигареты…

– Ты почему не говоришь насчет Боба, Зина? – вдруг, перестав играть, сухо спросил Макарцев. – Когда?

– Я не хотела тебе напоминать, Гарик. Вчера звонили, разрешили сегодня приехать.

– Сегодня?! Какого же черта молчишь?

– Я думала, привезу тебя домой и съезжу за ним, – она закрыла глаза, рот расплылся в улыбке. – Такой сегодня у меня день – одни хлопоты.

– Нет, так дело не пойдет. Едем вместе!

– Тебе нельзя!

– Положительные эмоции – можно! Вот что, Алексей, давай, брат, выруливай. Сам знаешь куда…

– Петровка, 38?

Двоенинов мгновенно глянул в боковое зеркальце и пошел резко перестраиваться из левого ряда в правый, огибая косяк машин, шедших на левый поворот. Все замолчали и не сказали друг другу ни слова, пока шофер не притормозил у ворот МУРа.

– Прошу тебя, Гарик, посиди в машине, я сама…

– А справишься без меня? Я ведь все-таки…

– Сиди, сиди…

Когда жена скрылась в воротах, Игорь Иванович вытащил из кармана стеклянную трубочку, стряс из нее на ладонь две таблетки и забросил их в рот, после чего приложил палец к губам, давая понять Леше, что прием лекарства нужно держать втайне. Алексей развел руки: ясно, чего там!

Просидели они минут сорок, и Леха стал думать про Анну Семеновну. Она уверена, что он давно привез Игоря Иваныча, и сейчас просто прирабатывает, гоняя по Москве. А он тут простаивает безо всякой халтуры, и Макарцев, всегда такой занятый, тоже просто сидит с ним в машине, ожидает и молчит. Леша поколебался, не спросить ли Макарцева о своем деле насчет перевода в «Совтрансавто». Но решил, что сейчас не до этого и он все равно скажет, чтобы Леша ему напомнил в другой раз, нечего и мозолиться.

Макарцев сперва не узнал сына, обритого наголо. Боб показался из ворот в куртке, без шапки, с отсутствующим выражением лица. За ним семенила Зинаида Андреевна, неся в протянутой руке его шапку, которую он, видимо, демонстративно отказался надеть. Алексей скромно отвернулся, чтобы не проявлять чрезмерного любопытства. Борис открыл дверцу, уселся на заднее сиденье и, не здороваясь и не замечая отца, обратился к шоферу:

– Дай курить!

Алексей покосился на Макарцева. Тот напрягся и сидел, не шелохнувшись, глядя вперед. Двоенинов медленно вытащил пачку сигарет, вытряхнул конец сигареты, чиркнул своей красивой зажигалкой.

– Поехали, – процедил Макарцев, когда Зинаида Андреевна села рядом с Борисом. – Побыстрей домой…

– Зачем вы меня взяли? – спросил Борис.

– Не надо так, Боренька, – тихо сказала Зинаида Андреевна.

– Кто вас просил?

– Ладно, дома поговорим, – обрезал Макарцев.

– Папа только из больницы и прямо заехали за тобой.

– А я откуда? Утром из психушки привезли…

– Ты голодный?

Борис не ответил, сплюнул на коврик, растер ногой и больше за всю дорогу не произнес ни слова. Когда они вылезали на Петровско-Разумовской, возле подъезда, Игорь Иванович, придержав рукой дверцу, произнес:

– Вот что, Леша. В редакции скажи, что у Макарцева все в порядке, самочувствие хорошее, скоро выйдет. А насчет остального – не надо…

– Само же собой, Игорь Иваныч, – обиделся Алексей. – Я же не маленький…

– Или вот. Что я скоро выйду, не говори, понятно?

– Будет сказано, как велели.

Макарцев захлопнул дверцу, и Леша укатил.

– Зачем меня взяли? – крикнул Борис с порога.

– Мы твои родители, – объяснил Игорь Иванович. – Сын Макарцева должен находиться дома, а не в тюрьме.

– А если в тюрьме лучше?

– Подумай об отце, Боренька! У него инфаркт. Подумай о его положении: ведь он кандидат в члены ЦК!

– А почему я всю жизнь должен думать о его чертовой карьере? Что мне – трястись вместе с ним?

– Ты понимаешь, – произнесла Зинаида Андреевна, – что теперь ему дорога в члены ЦК может быть закрыта, и это сделал ты.

– Одним фашистом меньше будет. Да если хочешь знать, я их специально сбил, этих двоих, чтобы тебе подложить свинью!

– Мне? – Макарцев все еще растерянно стоял в коридоре в пальто, и испарина покрывала его лоб. – Врешь, мерзавец! Я ведь твой отец!

– Отец? Да отцы-алкаши и то лучше, чем шалашовки!

– Я – шалашовка? Ну, знаешь…

– А кто же? Дома корчишь принципиального, а в своем ЦК лижешь жопы мудакам. Да если хочешь знать, скоро таких, как ты, вешать будут. Всю мою жизнь изуродовал, паскуда-сталинист! Ты не за меня – за свою шкуру трясешься.

– Дурачок! – Макарцев постарался улыбнуться, чтобы обрести превосходство, но руки от слабости дрожали. – Да я сам чуть не пострадал в годы культа. И ты, и мать. Мы тебе не говорили.

– Чуть не пострадал… Да лучше бы ты честно сгнил в лагерях и меня не позорил!

– Сынок, думаешь, я розовый кретин и ничего не понимаю? А не приходило тебе в голову, что для тебя я себя и мать сохранил? И добивался положения, чтобы тебе было хорошо? Да если б меня загребли, ведь и тебя отправили бы в спецдетдом. Не сохрани я положение, престиж, анкету, не видать тебе института! Выкинули бы из школы, как щенка, на завод к станку. А ты живешь почти при коммунизме и для удовольствия обвиняешь отца. Узнай хоть сперва, чего от жизни хочешь!

– А как узнать, если глушат? Как?!

– Ладно, я буду тебе приносить французские газеты и журналы. – Отец перешел к испытанной форме воспитания посредством взятки. – Или даже американские.

– Давно мог носить…

Наступило затишье, и Зинаида Андреевна почувствовала, что разговор о политике, как всегда, исчерпался, закончившись ничем, и интонации смягчились. Она решила перевести диалог мужчин в практическое русло и этим объединить их.

– Ты много пропустил… Надо будет уладить конфликт с институтом.

– С каким институтом?

– С твоим.

– Дураки! Нет никакого института! Неужели за целый год вы не сообразили, что нет?!

– А что же есть? – Макарцев решил, что Боб их разыгрывает.

– Ничего! Я даже и не поступал…

– А что же ты делал?

– Пил. Слушал музыку. Девок днем водил. Разве тебе мать не говорила?

– Зина? – крикнул Игорь Иванович. – Слышишь?!

Она не оглянулась, вышла.

– Может, – тихо спросил отец, – ты и не комсомолец?

– Само собой! Я билет после школы сжег, чтобы взносы не платить!

Макарцев стиснул зубы и прислонился лбом к дверному косяку.

– Что же это?! – снова тяжело заговорил он. – Будто не в свой дом попал… Ну, хорошо, Борис Игоревич. Не будем о прошлом. Зачеркнем его!… Попытаемся жить сначала. Подумаем чем заняться. Работать? Пойти на курсы подготовки в вуз?

– Если я куда-нибудь пойду, то только в духовную семинарию.

– Верить в Бога?

– При чем тут Бог? Пойду, чтобы тебе карьеру испортить!

– Опять глупые шутки. Тебе бы заняться самообразованием и построить какой-нибудь фундамент…

– Ты мне его уже построил! А пожрать в этом доме дадут! Или с голоду сдохнуть? В тюряге хоть баланду наливают…

Борис ушел на кухню.

– Я тебе постелила, Игорь, ложись, – в коридор вернулась Зинаида.

– Вот подарочек мне к выздоровлению. Хоть назад в больницу беги…

– Успокойся, Гарик, прошу…

– Я-то спокоен. Я абсолютно спокоен, Зина. Меня не так легко сбить. Я ведь не по своей эгоистической лесенке лез, я по партийной лестнице взбирался. А ведь трудно было! Шла грузинская мафия – я уцелел, шла украинская – удержался. И не соплякам, которые теперь прут без принципов, без веры, без убеждений, – не им меня свалить. Я еще поборюсь! У Бори цинизм от возраста, пройдет! Чтобы он лез в партийные дела, я сам не хочу. Не воровал бы только, не убивал…

Макарцев понял, что сказал глупо. Махнул рукой и ушел в спальню. Там, не в состоянии успокоиться, он ходил от двери к окну и обратно, чувствуя, как колотится сердце. Лучше бы лечь.

Где– то сбоку от Игоря Ивановича раздался шорох, и маркиз де Кюстин собственной персоной приблизился, виновато улыбнувшись, и ласково положил ему руку на плечо. Макарцев инстинктивно отклонился. Изумление возникло, но вопрос не сорвался с языка; Макарцев только вдохнул освежающий запах сильного одеколона и молча смотрел на непрошеного гостя, одетого с иголочки: жилет с голубыми полосками гармонировал с синим фраком. Тщательно, даже кокетливо завязанный бант украшал весь наряд. Блики от бриллиантов на пальцах маркиза, когда он шевелил руками, пробегали по стенам спальни.

– Вот какая неприятность, – задумчиво сказал Кюстин, прижимая к бедру шпагу. – В наше время с молодыми людьми, представьте себе, происходило примерно то же: пьяные гоняли на лошадях, сбивали людей, избегали наказания по протекции. Отправьте мальчика за границу, если можете. Там у него есть шанс на альтернативу…

– Шутить изволите? – Макарцев кисло усмехнулся. – Кто же его выпустит? Даже мне теперь туда дорога из-за него закрыта! И как все остальное разрешится, покрыто мраком.

Они помолчали. Кюстин огляделся вокруг.

– Извините за нескромный вопрос: на этой кровати вы спите с женой?

– Иногда, – почему-то застеснялся Макарцев.

– В каком смысле?

– Чаще она спит, а я бодрствую. Все-таки я руководящий работник. Так называемый аппаратчик.

– Да, конечно, и будем надеяться, вы сумеете продвинуться еще выше, хотя это для вас теперь и трудно…

Макарцев почувствовал слабину в коленях и сел на кровать.

– Плохо мне, маркиз, – вдруг расслабившись, признался он. – Внутри плохо и снаружи… Беда! Жить тошно…

– Понимаю, – погладил его по локтю Кюстин. – У меня такие тяжкие моменты в жизни тоже бывали. Поэтому и явился, чтобы выразить сочувствие. Сожалею, что ничем не могу помочь вам, хотя, поверьте, почел бы за честь это сделать. Сейчас вам надо принять успокоительное. И ложитесь в постель. Если позволите, я побуду возле вас…

Кюстин молча смотрел, как Макарцев медленно разделся, высыпал на ладонь и проглотил две таблетки седуксена, лег, накрывшись одеялом, и закрыл глаза.

Послышались шаги, и приоткрылась дверь.

– Как ты, Игорь? – спросила жена.

Он обвел глазами комнату: Кюстин исчез. На его месте стояла Зина, подавая ему еще какое-то зелье. Положив руку на прыгающее сердце, он стал уверять ее и себя, что сердце у него уже здоровое и болеть не должно.

68. ЛИЧНАЯ НЕСКРОМНОСТЬ

Анна Семеновна безошибочно угадывала, когда соединять, не спрашивая. Степану Трофимовичу позвонили, когда он собирал бумаги, чтобы ехать в ЦК. Ягубов не знал говорившего, но он был «оттуда». Звонивший интересовался Ивлевым. Ягубов сдержал поспешность и отвечал спокойно, с достоинством, но от прямой оценки ушел, чтобы не навязывать товарищам свою точку зрения. Сказал, что сотрудник этот взят Макарцевым, а сам редактор болен.

– Ждать, скорей всего, не будем, Степан Трофимыч. У нас материала достаточно, и все уже согласовано.

– Понял вас, – ответил Ягубов. – Мы, со своей стороны, учтем сигнал.

Хотя Степан Трофимович и опаздывал, он решил еще немного задержаться и решить вопрос оперативно, руководствуясь принципом, вычитанным им из американской инструкции для бизнесменов: не обращайся к одной бумаге дважды. Он сознательно ничего не уточнял по телефону, чтобы быть свободнее в поступках. Макарцев, вернувшись, начнет сентиментальничать, что надо беречь способных работников, тактично исправлять их ошибки. Он старается быть добрым, но, к сожалению, не только действует в ущерб партийной принципиальности, но и отстает от жизни. Не понимает, что теперь происходит процесс полного слияния партийного руководства с органами госбезопасности. И вести единую линию – значит помогать друг другу, а не ерепениться. Макарцев же не только сам не связан с органами, но и относится к ним свысока. Такие руководители, если думать начистоту, в новых условиях тормозят совершенствование партийно-государственного аппарата.

– Анна Семеновна! – вызвал он Локоткову. – Кашина срочно!

Ягубов, поджидая, походил вокруг стола. Валентин вошел, приветливо улыбаясь.

– Солнышко сегодня какое, Степан Трофимыч! С учетом дня рождения Владимира Ильича… Может, вам в кабинете портьеры на летние заменить – посветлее, глазу радостней?

– Заменить можно, – согласился Ягубов, не вникая в его болтовню. – Вот что, Валя: по какой статье лучше уволить Ивлева?

Кашин остановил посерьезневший взгляд на заместителе редактора, соображая.

– Я насчет Макарцева интересовался, – как бы между прочим произнес он. – После праздников появится…

– Знаю.

– А партбюро-то его по какой статье хочет провести? – уточнил Кашин, продолжая взвешивать ситуацию.

– Через протокол партбюро мы его после проведем, – Степан Трофимович поморщился от несообразительности завредакцией. – Ты что, Валя, не понимаешь?

– Звонили? – указав большим пальцем за плечо, уточнил Кашин. – А сами статью не подсказали?

– Ежели все подсказывать, мы с тобой для чего?

– Ясненько, Степан Трофимыч! Тогда это… по сорок седьмой статье КЗОТа, пункт «в», – в связи с недоверием?

– Это будет очень в лоб, – помедлив, возразил Ягубов, – пойдут разговоры… Кстати, а как у него с моральным обликом?

– Насчет облика – это, конечно, найдется… А если уволить по разъяснению? Недавно было письмецо с новой формулировочкой «за личную нескромность»… Касается как раз работников идеологического фронта. И по ней судам запрещено рассматривать дела о неправильных увольнениях.

– Подойдет! – согласился Степан Трофимович. – Приказ давай быстро. И вот еще: проведи-ка все это числом, так, на неделю раньше. А то, выходит, мы сами-то прохлопали, ждали, пока укажут…

Валентин уволочил свою отстающую ногу в дверь. Проводив его снисходительным взглядом, Степан Трофимович сел за стол и вынул из бумажника сложенный вчетверо листок. На листке были написаны в два столбца фамилии. Над левым списком стоял знак минус, над правым плюс. Ягубов провел глазами по левому столбику. Он начинался с Полищука. Возле этой фамилии стояли два вопросительных знака, их Степан Трофимович теперь уверенно вычеркнул. Далее шли Раппопорт, Матрикулов (с вопросительным знаком), Ивлев, Качкарева (с вопросительным знаком), Закаморный (уже вычеркнутый) и еще несколько фамилий. Последним в колонке значился Макарцев. Ягубов вынул из кармана ручку, щелкнул, выпустив стержень, и аккуратно вычеркнул Ивлева.

После этого он прогулялся глазами по правой колонке со знаком плюс. Тут стояли те надежные товарищи, которых он знал по старой работе, доказавшие свою преданность Ягубову единомышленники, на которых он мог опереться. В этом списке был вычеркнут Волобуев, поскольку его уже удалось перевести в «Трудовую правду». Остальные работали в разных местах – в райкомах, в институтах, в органах, и с ними в принципе все уже было согласовано. Большинство из них, правда, не имело дела с журналистикой, но в организаторских способностях их сомневаться не приходилось.

Проглядев столбец, Ягубов поставил жирную точку возле фамилии Авдюхина. Авдюхин работал инструктором в отделе агитации и пропаганды горкома, а в свое время был вместе с Ягубовым в Венгрии. Человек надежный, немногословный. Информацию собирать умеет, а это для спецкора главное. Вначале писать за него поручим Раппопорту, пусть поделится опытом с товарищем. Продолжению этих размышлений помешал Кашин.

– Порядок, Степан Трофимыч, – он положил на стол приказ.

– А мне он зачем? – удивился Ягубов, убирая в бумажник листок с фамилиями.

– На подпись. Баба с воза – кобыле легче.

– Валя, дорогой! Я начинаю за тебя беспокоиться. Вызови Ивлева, пусть подаст заявление по собственному желанию. После объясни ему насчет личной нескромности… Все оформи, как положено, тогда и на подпись.

Кашин молча взял приказ и смущенно вышел. Ягубов пожал плечами и стал ходить по кабинету, додумывая ситуацию на ходу. Он похвалил себя за смелость. Ведь редактора нет – Ягубов взял на себя ответственность, хотя Кашин и пытался напомнить, что Макарцев распорядился никаких кадровых вопросов без него не решать. Но тут Игорь Иванович вряд ли возмутится. Теперь у него рыльце в пушку, и придется ему эту пилюлю проглотить. В ЦК Макарцева покрывали. Но если Политбюро получит данные, оргвыводы будут сделаны сразу. Дело не в моей кандидатуре, подумал тут же Ягубов, вовсе не в моей! Дело в партийной принципиальности. Дубчек отстранен, а Игорь Иванович однажды положительно о нем отозвался.

Обдумав этот шаг, Ягубов прошел мимо Анны Семеновны в кабинет Макарцева и по вертушке позвонил Шамаеву, референту Кегельбанова. Степан Трофимович полагал, что Егор Андронович, как только ему доложат о Ягубове, поймет, что по пустякам земляк его тревожить не станет. Шамаев отнесся к Ягубову дружески, но на просьбу о личном приеме попросил изложить суть вопроса. Степан Трофимович объяснил сжато и аргументированно, себя оставляя в стороне. Сослался на мнение партбюро и редколлегии, исполнителем воли которых он, Ягубов, является. Поколебался, не напомнить ли, что Макарцев скрылся от органов в трудное для партии время, но решил, что этот факт пригодится позже. Упомянул лишь сына Макарцева.

– Записал? – спросил, подождав, Ягубов.

– Все записывается, – успокоил Шамаев. – Я доложу.

В приподнятом настроении Степан Трофимович вышел в приемную.

– В ЦК, Леша! – он слегка присвистнул.

Алексей вскочил и побежал впереди Ягубова, раскручивая ключи на брелочке. Когда замредактора садился в машину, мотор уже работал. Двое сотрудников вежливо раскланялись со Степаном Трофимовичем, и он им степенно кивнул, подумав, что настанет время, когда шофер будет открывать перед ним дверцу. Делается это для ранга не ниже завотделом ЦК. Впрочем, вопрос несущественный, дверцу самому открыть нетрудно. В этом ощущается особый демократизм.

Отъезд Ягубова Кашин наблюдал, стоя возле окна. За столом у него сидел Ивлев.

– На чье имя заявление?

– Пиши на Макарцева. Как положено.

Он смотрел на Вячеслава с сочувствием.

– Я ведь тут ни при чем. Сам понимаешь, я исполнитель. Приказали – делаю. По мне бы – работай ты у нас на здоровье хоть до пенсии…

– Да видел я эту газету в гробу, Валентин! – легко бросил Ивлев. – Разве в этом дело?

– Может, и устроишься где…

Не удержавшись, Кашин добавил от себя то, что не должен был говорить. Статья, по которой Ивлев увольнялся, исключала такую возможность. Вячеслав этого не знал и не обратил внимания на последние слова завредакцией.

Вячеслав размашисто накатал заявление, расписался, протянул листок.

– За трудовой книжкой попозже зайдешь, ладно?

В коридоре Ивлев остановился, заколебавшись. Он решил, что уйдет побыстрей, чтобы ни с кем не встречаться, не объяснять, не выслушивать слов сочувствия. Потом подумал, что скажет только Сироткиной. Но тут же убедил себя, что и к Сироткиной лучше не заходить. Она узнает от других, когда его уже не будет. У Якова Марковича тоже лучше не маячить. В результате заглянул он к одному Полищуку.

– Я сматываю удочки, Лев Викторыч. Привет!

– В командировку? А почему я не знаю?

– Видимо, Степан Трофимыч не изволил посоветоваться. Я совсем…

– Что?! Да объясни же членораздельно! Ведь Макарцев запретил…

– Это я слыхал, Лева… И вообще, поосторожней: я с хвостиком.

– Чепуха! У них ничего не выйдет! – Полищук включил селектор.

– Анна Семеновна, Ягубов у себя?

– В ЦК, Лев Викторыч. Будет часа через два…

– Ясно, – он нажал другой рычажок. – Яков Маркыч, не могли бы вы срочно зайти? Спасибо!

– Я ушел, – бодро сказал Ивлев.

– Погоди!

– Знаешь, настроения нет…

– Но мы все переиграем, уверен!

Говорил он это в спину Вячеслава. Тот пожал плечами и быстро пошел к лифту, чтобы не встретиться с Раппопортом.

Стол Полищука был заполнен материалами, подготовленными к 99-й годовщине со дня рождения Ленина. Сегодняшний номер, целиком посвященный этой знаменательной дате, вместил малую толику. Теперь Полищук разбирался: что не устареет до следующей, сотой годовщины, что надо пропускать постепенно, по мере подготовки к юбилею, что вернуть обратно в отделы и освежить новыми фактами, а что за полной непригодностью выбросить. Ответсекретарь сдвинул в сторону неразобранные материалы, вытащил номерной телефонный справочник для служебного пользования и быстро листал его.

Взгляд Полищука уперся в Харданкина, с которым он вместе работал в ЦК комсомола. Тот хотел быстро расти, радовался благам, которые можно получить, но на горло товарищам не наступал. Когда ему предложили перейти в органы, он основательно выяснил условия и согласился. Соединившись, Лев спросил совета. Так и так, умный парень, жаль…

– А мы дураками не занимаемся, – серьезно ответил Харданкин. – Для этого есть милиция.

Спросив фамилию, он обещал навести справку. Просил позвонить дня через три. Вошедшему Таврову Полищук, разведя руки, объяснил, что пытается хоть что-нибудь выяснить.

– Это шутки Ягубова, – сказал Лев. – Он ведь и на меня катит баллон. Макарцев вернется – отменит приказ.

– Шутки бывают разные, – посопев, философски заметил Яков Маркович. – Тут Ягубов вызывает меня и спрашивает: «Почему вы сами придумываете почины? Ведь это искусственно. Почины-то народные! Их надо не сочинять, а брать из жизни». «Это мысль! – говорю я ему. – Увидите – берите!» С тех пор он о починах молчит…

– Дубина! – процедил Полищук.

– Вовсе нет! – возразил Яков Маркович. – Посмотри сегодня первую полосу. Почин рабочих завода «Пламя революции» – сэкономить столько стали, что ее хватит на статую Ленина высотой 25 метров. В действительности сталь пойдет на новые танки, но это уже деталь. Подпись автора статьи, небезызвестного Я.Таврова, Степан Трофимыч вечером вычеркнули и написали Я.Сидоров. «Почему?» – спрашиваю. «Одни и те же фамилии утомляют читателя, – объясняет мне Ягубов. – К тому же фамилия Тавров напоминает о временах, давно осужденных партией и забытых. Возьмите себе, Яков Маркович, новый псевдоним». – «Пожалуйста! Буду подписываться Раппопорт…» – «Неуместный юмор, – говорит. – Подписывайтесь Иванов или Петров – мало ли на свете фамилий?» Я думаю, Лева, это сигнал…