Ангелы на кончике иглы

– Макарцев в этом вопросе меня поддержал бы.

– Опасная игра! Я думаю, что Игорь Иваныч поставил бы честь газеты выше личных симпатий.

– При чем тут личное? Наоборот! Это и есть защита чести газеты!

– Подмена понятий! Вы можете поручиться за Kaкaбaдзе, как за себя?… Видите? Что же ставить престиж газеты на карту из-за одного сотрудника. К тому же, если говорить откровенно, я убежден: у нас в стране человек не может быть арестован, если он не виноват!

Полищук сузил зрачки и напряг губы, чтобы не возразить немедленно. И проглотил возражение.

– Согласны? – продолжал Ягубов. – Но допустим, фотокор Какабадзе действительно невиновен. Он не был пьян, не дрался. Допустим! Кто же так делает? Надо решать на высшем уровне. Тогда и я был бы «за»… Вы умный человек, Лев Викторыч. Мне жаль вас: ЦК такие вещи не прощает, сами знаете. Вы, с вашей хорошей анкетой – конченый человек. Знаете, я мог бы попытаться поговорить наверху со своими людьми, чтобы это дело замяли, взять часть вины на себя, уволить кого-либо из исполнителей. Но, прямо скажу, от вас тоже кое-что потребуется. Не сейчас и не мнe – я человек без корысти. А тем, кто вас вытащит, рискуя замарать себя.

– Что потребуется? – глухо спросил Полищук.

– Мы ведь не купцы, – усмехнулся Ягубов. – Сам пока не знаю. Скажем, когда на партбюро будет решаться вопрос об оздоровлении редакции, вы должны быть за…

– За вас и против Макарцева? – уточнил Полищук, сжав пальцы в кулаки. – А если вы проиграете?

Жест этот не остался незамеченным. Улыбка мелькнула на устах Степана Трофимовича.

– Американцы считают, что тот руководитель хорош, без которого все идет нормально. А стиль Макарцева, между нами, – вчерашний день, аритмия. Подумайте, на чьей вы стороне.

Зазвонил внутренний телефон.

– Сколько? – переспросил Ягубов. – Ладно, я сам займусь.

Положив трубку, он встал, подошел к Полищуку.

– Кстати, давайте посоветуемся. Хотя мы считаем, что «Мутной воды» не было, мне доложили, что собрали лишь пять полос. Один наш сотрудник все же спрятал верстку со статей.

– Кто?

– Что делать с этим человеком? – не отвечая, продолжал Ягубов.

– Смотря с какой целью…

– Вот и я думаю: с какой? Цель может быть такая, что и не нам выяснять…

– Просто взял прочитать, – сразу сказал Полищук, подумав, что лучше предложить из двух зол меньшее. – Поставим вопрос на партбюро, товарищи решат.

– Тогда включите вопрос о коммунисте Раппопорте в повестку дня.

Степан Трофимович внимательно посмотрел на Полищука, пытаясь прочесть эффект от слова «Раппопорт», но Полищук повернулся и пошел к двери.

Из своего кабинета Лев позвонил Якову Марковичу.

– В комнате есть кто-нибудь, кроме вас?

– Ага.

– Тогда просто слушайте. Ягубов знает, кто взял верстку. Во избежание неприятностей немедленно отнесите ее Кашину. Скажите, что ее нужно передать Игорю Иванычу. Поняли?

– Значит, ничего-таки не вышло?

Но в трубке уже звучали короткие гудки. Яков Маркович мрачно оглядел сидящих рядом с ним Ивлева, Закоморного и Надежду, которая не дождалась, пока Слава к ней заглянет, и забрела к Якову Марковичу.

– Все логично, ребята! – Ивлев встал. – Это следовало предположить. Волобуева мы недооценили. Он – ягубовский сторожевой пес.

– Вот раньше были цензоры!… – мечтательно произнес Максим, пустив кольцо дыма. – Гончаров, Тютчев, Aксаков, Лажечников… Интеллигенты! Но в данном случае, братья, вы сами виноваты!

– Интересно! – промолвил Яков Маркович.

– Есть такое полезное существо богомол, – Закаморный говорил красиво, поглядывая на Надю и вдохновляясь. – Он ловит насекомых. Зрение его устроено так, что он насекомых не видит, если они не шевелятся или ползут медленно. Раздражение зрительного нерва наступает, когда объект промелькнет быстро. Тут богомол и хватает! Уполномоченный Главлита тоже замечает резкое движение. А если мелкими вкраплениями много раз, то для умного читателя можно написать даже антисоветчину.

– Эзоп ты наш! – Ивлев хлопнул его по плечу. – Представь себе: идут строчки, в которых ничего нет, кроме повторяющегося «ура!». Если раз уберешь восклицательный знак, богомол вздрогнет. И цап!

– Все гораздо проще, – Раппопорт потер спину. – Степан Трофимыч хочет заживо похоронить Макарцева. Для этого нужно доказать, что сейчас «Трудовая правда» стала более удобной для руководства. Макарцев сделал газету серой, Ягубов делает ее коричневой. В лагере, дети, я выпекал газету для зеков, которые мечтали стать свободными. А теперь я выпускаю газету для читателей, вполне довольных тем, что они сидят за колючей проволокой. Ягубов с автоматом – на вышке.

– Не расстраивайтесь, Яков Маркыч, – Надя погладила его кончиками пальцев по плечу. – У вас желудок заболит.

– Как всегда, женщина права, – засопев, согласился Тавров. – По домам, чекисты!

В коридоре Надю окликнул Кашин. Он тихо спросил ее о чем-то, она ответила и вернулась к компании, а Кашин прошел мимо.

– Чего он? – спросил Ивлев.

– Выяснил, что у меня день рождения. Спросил, почему его не приглашаю.

– Забавненько, – протянул Максим. – Его-то как раз не хватало!

Он выразительно постучал согнутым пальцем по стенке.

– Что ты ответила?

– Сказала, буду справлять в ресторане.

– В каком?

– Это надо знать ему, а не тебе. Ты, если захочешь, придешь ко мне домой. А он съездит к черту на кулички…

– Сироткина – умница, – заявил Тавров и, посмотрев на Ивлева, прибавил. – Некоторые этого не ценят.

Вячеслав пропустил замечание мимо ушей. В лифте Надежда просунула руку в карман Ивлеву, он в кармане сжал ее руку в своей. На лестничной клетке им встретился Степан Трофимович. Замредактора сделал вид, что ничуть не удивлен этой ночной компании, а так и должно быть. Он и не сомневался, что именно они ждали появления статьи. В чем-чем, а уж в людях он разбирался. Ягубов прошел мимо, чуть наклонив голову, и заглянул в комнату с надписью «Уполномоченный Главлита». Волобуев поднялся ему навстречу.

– Спасибо, Делез, – Степан Трофимович крепко потряс его руку. – Я твой должник.

– Да что там, чепуха…

Совершив этот краткий дружеский акт, Ягубов ушел так же быстро, как появился.

49. ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ

Долговязая, чуть косолапящая Катя и юркая полненькая Люся, Надины школьные подруги, бегали с тарелками из кухни в комнату, а гости слонялись, перебрасываясь репликами. Все приехали прямо из редакции, голодные, и ворчали на тех, кто опаздывает. Чтобы побольше наготовить, Сироткина осталась дома. Катя и Люся самоотверженно помогали ей с утра. Генерал Сироткин обещал прийти домой не раньше часу ночи. Лифтеру было приказано пропускать гостей. Надежда обещала обеспечить подругам достаточное количество мужчин, но пока что выбор был небольшой.

– А Слава будет, Надь? – без посторонних ушей спросила Люся, несмотря на запрет упоминать это имя.

– Ну что привязалась! – Катя кинулась защищать ее. – Кажется, тебе объяснили…

– А чего я такого спросила? Мне хочется посмотреть, кому это наша независимая Надька все-таки уступила… Он красивый?

Надежда отрицательно мотнула головой. Благо, она резала лук, и плакать можно было в открытую. Она уже почти убедила себя, что не хочет, чтобы Ивлев у нее появился. Будут лишние разговоры, и только. Но, убедив себя, она все-таки надеялась, что он заедет. Пусть не заходит – она выйдет к нему на лестницу на минуту и возьмет веточку мимозы. Или позвонит, что не может приехать. Пускай придумает любую причину, самую липовую, но пусть придумает!…

В дверь позвонили.

– Граждане, Закаморный, – вбегая в комнату, уверенно сообщила Сироткина, в душе надеясь, что Ивлев. Звонок повторился настойчивей, и она крикнула. – Бегу, бегу!

За порогом действительно стоял Максим, слегка набычившись. Плащ на груди отдувался, выпуклость Закаморный поддерживал обеими руками, скрестив их на груди.

– Целоваться можно? – спросил он, не обращая внимания на сидящих по углам Раппопорта и Анечку с мужем.

– Сегодня можно, – Надя подставила щеку.

– А в губы? – он облапил ее ручищей, поцеловал и в щеки, и в губы, и в шею. – Это подарок…

Он расстегнул плащ и протянул мягкий живой комок.

– Собака? – только и произнесла Надя, не зная, радоваться или расстраиваться.

Щенок дрожал от холода, шерсть у него местами слиплась, лапы покрылись грязью. Тем временем Закаморный вытащил из кармана бутылку «Столичной» и поставил на столик под зеркалом.

– Это еще не весь подарок, Надя, – Максим указал на щенка. – Остальное подарю позже…

Строткина понесла щенка в комнату. Она пустила его на пол, он отбежал к буфету, наделал лужу и скрылся под столом.

– Не имела баба хлопот, – произнесла Раиса Качкарева, редактор отдела литературы и искусства, умеющая к месту вспомнить то, что всем и без нее хорошо известно. – Один щенок заменяет двух детей. Правда, это беспородный, с ним легче.

– Между прочим, – включилась Инна Светлозерская, сидевшая на подоконнике так, чтобы все могли видеть ее ноги. – Это кобелек или сучка?

– Разберемся в процессе размножения, – ответил Максим. – А, кстати, здравствуйте, суки!

– Фу, как неэстетично, Макс, – заметил полулежащий в кресле Яков Маркович. – Ну зачем же так в лоб?

– Он знает новый анекдот, – объяснил Сережа Матрикулов, молодой художник, отработавший на Сахалине три года после окончания полиграфического института и теперь взятый в «Трудовую правду».

– Угадал! – сказал Закаморный. – Представляете, всех с работы выгнали. Остались Лоры, Доры, Жоры и суки. Лоры – это любовницы ответственных работников. Доры – дети ответственных работников. Жоры – жены ответственных работников…

– Прошу не оскорблять мою жену! – вставил Полищук.

– Жена молчит, – заметил Раппопорт. – Возможно, ее это не оскорбляет.

– И… – Максим выдержал паузу, – суки. Это Случайно Уцелевшая Категория Интеллигентов.

– Выпьем мы когда-нибудь? – застонала Раиса. – Или нас сюда заманили лечиться голоданием? Вон, щенку уже дали колбасы. Нам не останется…

Закоморный принял позу чтеца:

– В стране все хуже дело с мясом,

И партия сказала массам:

«Опять шалит интеллигент —

Собак развел в такой момент».

– Я Максима боюсь, – сказала Качкарева.

– И правильно, Раиса Михаиловна, делаете, – согласился Раппопорт.

– Хотя вообще-то, Яков Маркыч, я всех боюсь. На вид-то я мужик, а душа трусливая, бабская… Сегодня вызывает меня Ягубов, протягивает книжку. Смотрю, рассказы про милицию. Автор какой-то Сизов. «Быстренько, Рая, – говорит, – строчите рецензию, да на похвалы не скупитесь». «Ладно, почитаю, – говорю. – А если мне не понравится?» «Понравится, Рая, – заявляет он, – если вам новая квартира нужна». – «То есть?» – «Сизов – зампред Моссовета, ведающий жилой площадью». Я в библиотеку – смотрю: на книгу Сизова уже вышло 52 рецензии. Какие только журналы о нем не пишут!

– Всем квартиры нужны, – сказала жена Полищука.

– Кроме меня, – заметил Максим, разливая водку. – А где, черт возьми, Надя? Или мы будем пить за ее подруг?

Он по очереди внимательно оглядел Катю и Люсю. Больше ему понравилась Люся, но легче достижима была Катя.

– А почему бы и нет? – озорно сказала она, и Закаморный улыбнулся, довольный своим ясновидением.

– Посмотрите, гости, – войдя, Надежда поставила на стол паштет из печени трески с луком и яйцом. – У меня сегодня потрясающие подарки. Целая выставка!

На пианино стоял подсвечник, вырезанный золотыми руками Льва из куска дерева необычной формы. Вот уже полгода Полищук, купив инструменты, резал вечерами по дереву, получая наслаждение от дел рук своих. Подсвечник напоминал скорчившегося от великой муки маленького человечка с огромным фаллосом, на котором человечек, жонглируя, держал горящую свечу. Рядом с подсвечником стояла дощечка, сорванная в лифте: «При повреждении стенок кабины немедленно прекратите пользование лифтом и сообщите диспетчеру». Лишние слова на доске были выскоблены, осталось: «Немедленно прекратите и сообщите». Здесь же, между коробок с конфетами, лежал дар Якова Марковича: кусочек ржавой колючей проволоки, перевязанный розовой лентой с бантом.

– Я тоже хочу проволоку, – попросила Раиса.

– В крови горит огонь желанья, – пропел ей Раппопорт.

– Подарки замечательные, – повторила Надя, растерянно поглядев под ноги.

Там щенок выпустил со странным звуком порцию желтой слизи, которая растеклась по начищенному до зеркального блеска паркету.

– Это для аппетита, – пробурчал Яков Маркович.

– Эх, Надя! – мечтательно сказал Закаморный. – Ты не можешь догадаться, какова вторая половина моего подарка. Щенок нагадил, напустил блох. Это, конечно, приятно. Но подарок мой состоит в том, чтобы взять щенка назад и выпустить на двор, где я его нашел.

– Ход щенком, – сказал Полищук.

Максим поднялся из-за стола, вынес щенка за дверь, а после в ванной тщательно вымыл руки.

– Налито? – спросил, вернувшись, он. – Все пьют водку? Тогда пора. За Надю, до дна! Стакановцы вы мои!

Выпили, поставили рюмки, молча навалились на жратву, сперва отмечая, что особенно вкусно, а потом поглощая все подряд. Яков Маркович повесил пиджак на спинку стула, оглядел их всех.

– Я здесь самый старый, дети, – изрек он. – И скажу вам, что не верю я ни в близость людей по крови, ни по половому признаку, ни по расовому. Верю я только в близость по духу. И поглядите-ка, именно духовное родство запрещают, следят за единомышленниками.

– Телепатии боятся, – вставил Максим. – Вдруг окажется неуправляемой духовная связь людей?

– Слушайте! – перебила Качкарева. – Ягубов на прошлой неделе послал меня в Калугу, в обком. Подъезжаем к городу – щит с надписью: «Вперед к коммунизму!» А за щитом знак: «Осторожно, крутой спуск!» Проехали метров сто – указатель: «Дорога на свалку».

– Качкарева-то – символистка, – засмеялся Полищук. – А что, если мир действительно катится к рабству?

– Мы всегда впереди, – сказала Надя.

– Блажен, кому отпущены беззакония, и чьи грехи покрыты, – пропел Максим. – Выпьем за вождей. Пускай они не устают хоронить друг друга!

Следом за коллегой Яков Маркович поднял рюмку к небу и поставил на скатерть. Он с грустью в который раз оглядел острые блюда, столь аппетитные (стол Сироткиной нисколько не напоминал о том, что с продуктами трудно). Раппопорт отломил кусочек хлеба, намазал его маслом и стал медленно жевать.

– Вы почему не пьете, Яков Маркыч? – к нему наклонилась Светлозерская. – Не пьют только стукачи…

– Успокойся, моя девочка, – невозмутимо и ласково ответил он. – Дай-ка лучше я тебе еще налью…

– Светлозерская инстинктивно укрепляет социалистический лагерь, – сказал Закаморный. – Кто не пьет, тот подрывает нашу экономику.

– Если память мне не изменяет, – заметил Раппопорт, – еще недавно Макс утвержал обратное: алкоголик расшатывает систему.

– Нормальное диалектическое противоречие, – сказал Лев.

– Постойте, постойте! – крикнула Инна. – Макс, ты между тостами успеваешь еще выпить? Переберешь!

– И разговаривали между собой обо всех событиях, как сказал Лука, – усмехнулся Максим. – Ты не беспокойся, Абрамовна, на моей потенции это не отразится.

– Мне все равно!

Сережа Матрикулов в это время прижимался коленом к ее ноге.

– Перебор – наша профессия, ребята, – твердил свое Яков Маркович. – Что такое обычная пресса? Эти три примитивные функции: информировать, просвещать и развлекать. У нас задачи посложней: дезинформировать, затемнять, озадачивать…

– По радио призывы к мирному сосуществованию, – пробурчала Качкарева, – дикторы читают голосом, будто начинается война.

– Согласно нашей философии материя первична, а сознание вторично, – стал рассуждать раскрасневшийся Полищук. – Но поскольку мы уверены, что наши идеи преображают жизнь, нам кажется, что слово преображает материю. И значит, слово первично, главнее материи. Обещания заменяют материальные блага. И, стало быть, слово опаснее поступка. И чужое мнение мы давим танками.

– А что? – опять заговорил Раппопорт. – И наивные потомки, Лева, будут читать наши газеты (архивы-то уничтожат!) и думать, что мы были свободны и счастливы.

– Словесное счастье!

– А реальное – нам невдомек.

– Партайгеноссе Раппопорт прав, – повысил голос Максим, – нами никогда не двигали гуманные соображения, которые изложены в наших программах. Вождями руководят два обстоятельства: жажда власти и страх. Чехословакия – это жажда власти. Щель в железном занавесе с Западом – страх перед Китаем. Задача печати – прикрывать истинные намерения лидеров. Мы – иллюзионисты!

– Тс-с-с… – Яков Маркович поднял руки. – Вам не скучно, Катя, Люся? Вы приуныли… Одна политика, молодые люди. Никакого внимания противоположному полу. Выпьем за прекрасных дам!

– За бабей! – сказал Закаморный. – Я вот все думаю, как назвать наше общество…

– Тебе поручили, – поинтересовался Полищук, – или сам?

– Сам. Знаете, есть одноразовая посуда – из бумаги: поел и выбросил. Теперь делают полотенца, носовые платки, носки из бумаги. А мы – одноразовое общество. Пожили и умерли. У нас одноразовая философия: высказались и забыли. У нас нет прошлого и нет будущего: любого из нас можно сплюнуть в урну.

– В Одессе, говорят, есть секретный завод, – вспомнил Лев, – перерабатывающий макулатуру. Своеобразный Антиполитиздат. Вышедшие миллионными тиражами речи там превращают опять в бумагу.

– Народ жалко, – сказал молчавший до этого Анечкин муж Семен.

Яков Маркович усмехнулся, хотел возразить, но не стал. А Максим поддержал Семена.

– Народ замечательно деградирует. Уровень культуры – это не число книг, а число унитазов. У нас унитазами пользуются едва ли двадцать процентов населения. Остальные – очком при пятидесятиградусном морозе. Все обленились. Левша, который мог подковать блоху, теперь не способен починить кран.

– А говорят, у нас однопартийная система, – выкликнул, допив рюмку, Полищук. – У нас давно есть вторая партия – партия наплевистов. Наплевизм – массовая философия, всем на все плевать.

– К сожалению, коммунисты действуют, – вставил опять Семен, – а наплевисты – терпят.

– Это не так, – мгновенно возразил Раппопорт. – У нас работал такой симпатичный парень по фамилии Месяц. Поехал он в Курск, в командировку, и вечерком, когда зажглись фонари, вышел на балкон и стал делать пипи на прохожих. И описал инструктора отдела пропаганды обкома, культурно гулявшего с женой. Макарцеву пришлось Месяца уволить, как инакомыслящего. Так что наплевисты совершают поступки! Со мной, правда, вопрос сложнее, поскольку я коммунист-наплевист.

– Похоже, – сказал Закаморный. – История с субботником: наплевал в душу всем, Рап!

– И наплюю еще! Я вас не шокирую, юные леди?

– Вы что думаете, мы маленькие? Да мы… – Катя смутилась, не договорила.

– Во что же верить? – тихо проговорила Сироткина, ни к кому не обращаясь.

– Уж и не знаю, во что, Наденька, – печально ответил Раппопорт. – Я, деточка, верил в Сталина…

– Вы?

– Да, я. Мы верили в Сталина, а он на нас наплевал. За это мы его оплевали тоже. Посоветовал бы верить в Бога, но это для вас нереально. Верьте в людей, которым… вы верите. Что же еще остается?

Надя порозовела, поняв намек. Ивлев, однако, не пришел, не позвонил и теперь уж не придет.

– Послушайте, мужчины! – Анечка встала, потянулась и оглядела всех. – Нельзя же круглосуточно разговаривать. Давайте споем, что ли?

– Давайте! – радостно согласился Семен и вдруг затянул высоким тенором:

От Москвы до самых до окраин,

С южных гор до северных морей

Человек проходит, как хозяин,

Если он, конечно, не еврей.

– Сема, господи, ну разве нельзя без политики? – Локоткову вдруг прорвало. – Я так боюсь за этот ваш треп, так боюсь!…

– Перестань, Аня! – обрезал Семен.

– Ой, мужики! – закричала пронзительно Инна. – До чего вы все занудные! Я в новом платье. Ну хоть бы посмотрели, какое декольте! Ведь все видно до колен. Прекратите разговоры! Я буду раздеваться.

Светлозерская встала и, покачивая бедрами, пошла вокруг стола. Обошла всех и повалилась к Якову Марковичу на колени.

– Посмотрите, Рап, глядите сколько хотите! Правда, красиво. Вы один тут настоящий мужчина. Они все дерьмо! Потрогайте, какое у меня белье – итальянское. А итальянец исчез. Она подняла подол платья.

– Инка, ты что? – прошептала Надя.

– Лучше бы музыку завела. Давайте танцевать! Расшевелим мужиков, девочки! Если еще будет политика, я не знаю, что сделаю! Женщина готова распахнуться – и желающих нету! Ненавижу!

Поставив на проигрыватель пластинку, Надежда тихо села в уголке. Она тоже много выпила и сникла. Мужчины продолжали спорить за столом, за исключением Якова Марковича, которого Светлозерская вытащила на середину комнаты. Она танцевала вокруг него, опускаясь почти до полу и снова поднимаясь, а Раппопорт неуклюже топал вокруг нее, то и дело оборачиваясь, чтобы не пропустить разговора за столом.

Видя, что ей так и не удалось привлечь внимание Якова Марковича к своей особе, Инна резким движением ухватила подол платья, подняла его до плеч, проделась через отверстие и швырнула платье Раппопорту.

– Ты замерзнешь, деточка, – умоляюще сказал он, продолжая по инерции топать ногами.

А она уже скинула коротенькую прозрачную комбинацию, отстегнула чулки, ловко прыгая то на одной ноге, то на другой, сняла их, набросив Раппопорту на шею. Лифчик полетел к нему в руки. Яков Маркович промахнулся. Кряхтя, он наклонился его поднять, а когда поднялся, Светлозерская держала в руках малюсенькие цветастые трусики и торжественно оглядывала помещение, убеждаясь, что теперь-то уж точно все мужики замолчали и смотрят только на нее.

– Когда в компании, – заметил Максим, – говорят «Девочки, давайте разденемся», есть два выхода: или все смеются…

– …или раздеваются, – окончил Сережа Матрикулов.

– Лева, пора домой! – жена взяла Полищука под руку. – Вы извините, у нас ребенок один дома остался… Пойдем, Лева!

– Прошу тебя, не будь ханжой! – он потрогал языком усы.

– Не буду, но уйдем…

Полищуки исчезли в коридоре. Надя, Катя, Люся, раздетая Инна и Анна Семеновна взялись за руки и пошли хороводом вокруг Раппопорта, увешанного одеждой Светлозерской.

– Сиди-сиди, Яша, под ракитовым кустом!…

Максим, Матрикулов, Анечкин Семен и мужиковатая Раиса молча наблюдали за ними. Полищук, уходя, чиркнул выключателем, стало темно.

– Что-то вы все раскисли? Давайте выпьем. О плавающих, негодующих, страждущих, плененных и о спасении их Господу помолимся… – запел Максим. Никто тоста не поддержал, и он выпил один. – Знаете, что сказал про вас Камю? Для характеристики современного человека будущим историкам хватит одной фразы: он совокуплялся и читал газеты.

– Я больше не хочу читать газет! – крикнула Инна, раскрасневшаяся то ли от плясок, то ли от внимания, наконец-то ей уделяемого.

– Не хочешь газет, тогда пойдем, я тебя одену. Ты меня слушайся. Я бывший директор танцплощадки.

– А Какабадзе, Инка? – громким шепотом спросила Надя.

– Я его тоже люблю. Но его же нету!

Максим Петрович, пошатываясь, снял с плеч Якова Марковича Иннину одежду и, взяв Инну под руку, повел в ванную. Инна расставила руки, уперев их в косяки.

– Куда это ты ведешь меня, насильник?

– О, дщерь греха! Зри белый кафель ванны.

Есть ты, есть я. Стремления гуманны.

Прими меня скорей в таинственной пещере,

В которой страсть к своей приходит мере.

Неизвестно, был то экспромт или старое сочинение Максима, уже неоднократно использованное в обращении. Конца его никто не расслышал, потому что Надежда включила ужасающе громкий джаз.

Долговязая Катя, глядя, как Максим с Инной исчезли в ванной, повела плечами:

– Мужики гордые до тех пор, пока рассуждают о высоких материях. А увидят женское тело – и можно веревки вить.

– Свейте из меня веревку, Катя, – предложил Матрикулов, облапив ее за талию. – Потанцуем?…

Катя неуклюже пошла с ним, поглядывая сверху вниз, чуть иронически. За столом ей казалось, что ее заметил Максим, и она с ним переглядывалась. Но Закаморный скрылся в ванной и долго не выходит. В этой Инне ничего особенного нет и лицо вульгарное.

– Дайте кто-нибудь сигарету! – раздался вопль Максима из ванной.

Выскользнув из объятий Матрикулова, Катя схватила на столе сигареты, спички и побежала в ванную. Она открыла дверь и в слабом свете, доходившем сюда из кухонного окна, увидела Инну, склонившуюся над ванной, и Максима, стоящего позади нее.

– Спасибо, Катюша, душа моя! – сказал Максим, когда Катя сунула ему в рот сигарету и зажгла спичку, стараясь глядеть только на сигарету. – Спасибо, душа моя! Дай поцелую!

Макс сунул зажженную сигарету Инне, но она уронила ее в ванну. Закаморный обнял Катю одной рукой и притянул к себе. Она без сопротивления подчинилась ему, а когда почувствовала, что Сергей тянет ее от Максима за руку, обвила руками Закаморного за шею, забыв об Инне. Сергей гладил Катю. Инна медленными ласковыми движениями расстегивала пуговички Сергею.

В комнате между тем Люся пригласила танцевать Семена. Анечка напряженно наблюдала, как Семен все крепче прижимает Люсю к себе и та не сопротивляется. Ну как это можно, как можно? Пускай он пьяный, ему все равно с кем, думала Анечка. Но Люся-то – она ведь женщина, видела, что я с ним пришла! Есть же какая-то женская солидарность. Или теперь уж ничего святого нет? Нехорошо это, нехорошо!

– Хочу пить! – сказала Люся.

Они направились на кухню.

– Семен! – позвала Локоткова. – Я тоже хочу пить!

– Случайные связи только укрепляют семью, Аня, – объяснил, обернувшись, он. – Ты не бойся!

На кухне, пока Люся пила, Семен погасил свет. Из ванной доносились сопение, стоны, бессвязные слова.

– Нет, – говорила Люся, – нет.

– Почему же нет?

– Потому что нет! Закройте хоть дверь!

Семен притворил дверь и забаррикадировал ее столом. Анечка не выдержала, встала и последовала на кухню. Дверь в кухню оказалась запертой. Анечка открыла дверь в уборную и, присев на краешек унитаза, заплакала. Из ванной доносился хриплый женский голос: «О-о-о!» На краешке унитаза сидеть было неудобно, а ломиться в дверь на кухню – стыдно. Они там разговаривают, больше ничего не может быть. Но слезы капали, и Анна Семеновна их не вытирала.

Раиса Качкарева полулежала на диване и разговаривала с Надей. Раппопорт перед книжным шкафом сам с собой играл в игру. В полутьме он угадывал, что за книга на полке, вынимал и убеждался, что выиграл сам у себя. Услышав звонки, он пошел открыть дверь. Но это звонил телефон в соседней комнате. Яков Маркович уселся во вращающееся кресло.

– С кем вы желаете говорить?

– Мне нужен Тавров.

– Игорь Иваныч?! – изумился ничему не удивляющийся Тавров и на всякий случай оглянулся. – Ты откуда?

– Все оттуда же, Яков Маркыч. К сожалению…

– Как ты меня нашел?

– Да просто: «свежая голова» в редакции подсказала… У вас там весело?

– Не знаю… – замялся Раппопорт. – В целом весело… Как твое самочувствие?

– Медленно все… Вот, выходить разрешили – двести метров в день. Ну, лечебная гимнастика – лежа… Устал я…

– Болеть устал? Это мне понятно!

– Нет, Тавров, не болеть… Что Ягубов творит? И ведь его поддерживают! Надо бы задушить, да сил пока нет.

– Еще навоюешься!

Установилась пауза, которая заполнилась джазом, долетающим из столовой. Макарцеву трудно было, и Раппопорт его не торопил. Не добившись никаких результатов, Зинаида в отчаяньи поделилась с мужем.

– Мой сын убийца? – крикнул ей Игорь Иванович. – Нет у меня сына! Вся жизнь кувырком…

– Есть, – холодно возразила она. – Твои позы никому не нужны и, тем более, мне. Ты обязан поправиться хотя бы для того, чтобы спасти Бобочку!

Такой бледной и жесткой Макарцев жену никогда не видел. После того как она ушла, он мучился, скрипел зубами, кряхтел, не в силах совладать с собой, и наконец решился звонить Якову Марковичу. А позвонив, молчал.

– Может, мне о пенсии подумать, Тавров, как считаешь?

– Ты для этого звонишь?

– Нет, Яков Маркыч… Чего крутить? С сыном, брат, плохо.

– Понимаю…

– У тебя нет каналов – надавить? Был бы я здоров, мигом нажал. Но я временно вне игры…

– Попробовать могу…

– Попытайся. Ведь у тебя самого сын!

– Эмоций не надо.

– Ну, извини, Тавров, что оторвал от стола.

– Пустяки, я домой собрался. Поправляйся, все будет в порядке.

– Думаешь?

– Уверен!

Дверь ванной открылась. Там происходила перемена декораций. Максим, застегивая рубашку, жестом пригласил Раппопорта:

– Присоединяйся к нам!

– Рад бы, ребята, да нечем…

– Вечно ты прикидываешься старше, чем есть, Яша!

Яков Маркович отечески потрепал Закаморного по шее, прошлепал по коридору и тихо притворил за собой дверь.

– Рап ушел, – рассеянно сказала Надежда.

– А ты все надеешься на Славку? – изрекла Раиса грубоватым прокуренным голосом.

Сироткина придвинула к себе подсвечник в виде человека и машинально гладила его выступающую часть, облипшую мягким стеарином, стекшим со свечи. Пламя покачивалось от движений рук.

– Гладь, гладь, – сказала Качкарева, – если больше гладить нечего.