Оккупация

Но в этом ещё разобраться надо, что это за командиры. Тухачевский, Корк, Уборевич – туда им и дорога! Другие на жидовках были женаты. Народ ненадёжный. А кто судьи, следователи – кто в НКВД сидел?.. Детки Дзержинского да Кагановича! Сталин не Бог, за всем, что делалось в государстве, не уследишь. Наконец, и Победа! Как бы там ни было, а Европу на лопатки положили, шею Гитлеру свернули. Нет, Иван, ты мне Сталина не трожь, у него ещё много врагов будет, да не мы, русские люди, мусор на его могилу потащим. Он хотя и грузин, вроде бы и ни к чему это грузину на русском престоле восседать, но если уж так случилось – суди его по делам. Катька-царица немка была, да вон каких дел наворочала, а Багратион – полководец?.. А Барклай-де-Толли?.. Я человек русский и людей люблю, прежде всего, русских, потому как род наш, семья, но если ты инородец и человек хороший – вот тебе моя рука! Потому как инородцы тоже наши братья. И если инородец умный, то понимать должен: в России всем будет хорошо, если хорошо русским! Если ты живёшь на земле, добытой и возделанной русскими людьми, понимай это, и цени, и хоть немножечко будь русским. Тогда и я пойму башкира, татарина, и всякого калмыка, живущего в пределах России, – и я стану немножечко башкиром и калмыком, потому как у Бога мы одна семья – все дети его, а между собой братья.

Чернов говорил, говорил, но сон сковал меня намертво, и я уж не слышал его пророчеств и заклинаний. Моя жизнь с этим беспокойным человеком только начиналась, и я ещё много услышу от него умных, а иногда и не очень умных, но всегда искренних и горячих речей. Чернов пришёл в мою жизнь как учитель и старший товарищ. Он ещё до войны работал в центральных газетах, а в годы войны был военным журналистом – много видел, знал и умел делать выводы. А кроме того, он был добрым человеком, полюбил меня и всячески помогал в газетной работе; я же, если не очень хотел спать, готов слушать его был бесконечно и навсегда сохранил благодарность за его науку.

Последнее, что я услышал от него в ту ночь…

– Смерть Кулинича повергла в шок редакцию. Особенно его собратьев. Они совсем потерялись.

Я ещё успел спросить:

– А много их… его собратьев?

– О-о-о!.. Ты завтра посмотришь…

Он и ещё что-то говорил, но я уж ничего не слышал.

Пройдёт три года нашей службы в Румынии, мы вернёмся в Москву, и там я узнаю, что Чернова постигло большое несчастье. С Дальнего Востока приехал его младший брат и потребовал от Геннадия Ивановича освободить дом, который Чернов в отсутствии брата много лет занимал и обустроил за свои средства и своими руками. Их отец отписал дом младшему сыну, и старший брат не имел на него юридических прав.

– Отец оставил развалюху, а я дом расстроил, вложил в него много денег.

– Я тебя об этом не просил, – сказал брат.

Чернову с больной женой и тремя детьми пришлось оставить дом и просить убежище у друзей. Дом находился в черте Москвы, и мы, друзья Геннадия Ивановича, принялись хлопотать о предоставлении ему квартиры. Это был долгий, мучительный процесс, – Геннадий Иванович переживал, у него разболелось сердце. И когда, наконец, ему дали квартиру, он и его жена были глубоко больными людьми. Вскоре Геннадий Иванович умер. Ему ещё не было и пятидесяти лет.

На следующий день мы пришли в редакцию и увидели, «как много собратьев» было у Кулинича. Они не пришли на работу. Грудились где-то на квартирах, готовили похороны. Кулинич погиб в субботу, а утром в понедельник из Москвы прилетела группа евреев и с ними раввин в длиннополом сюртуке и чёрной шапочке на макушке. Их встретили Холод и Акулов, который тоже не пришёл в редакцию. Чернов ходил по кабинетам, хлопал дверьми, возмущался:

– Газета не ждёт, ей надо выходить, а кто ж её будет делать?

Всего лишь десять-двенадцать журналистов пришли на службу, остальные составляли в редакции фалангу Кулинича, – по разным признакам. Потом, когда я буду читать книги по еврейскому вопросу, я прочту работу ленинградского автора Романенко и там встречу термин «еврей по жене» – так автор называл русских мужиков, женившихся на еврейках. Со многими такими людьми я буду и впредь работать и увижу, что эти-то молодцы настолько перерождаются, что готовы тебе горло перегрызть за одно только упоминание о дурных свойствах еврея. То же самое можно сказать и о русских женщинах, связавших свою жизнь с евреем.

Чернов попросил меня аврально написать передовую, а к завтрашнему номеру подготовить очерк или рассказ.

– Завтра какой-то праздник, а у нас ничего нет.

Я закрылся у себя и писал. Исписанные листы носил к Аннушке. Она мне говорила:

– Там у них такое творится… Плачут и читают молитвы. И наши, русские, с ними!.. – восклицала Аннушка и таращила на меня прелестные, детски наивные глаза. – Чевой-то они, а?..

– Ритуал, значит, такой.

– Ну, это у них, евреев. И с ними даже генерал Холод. А наши-то, наши-то чего?.. Вот ведь. А так-то… в обычное время – ходят по редакции, как все нормальные люди, и не скажешь, что они такие. А?.. Ну, что вы молчите?..

– Сказал же – ритуал. Он, Кулинич, знать, важная птица у них, если из Москвы прилетели.

– И Акулов с ними! Наш-то редактор!

– А ему нельзя в стороне стоять. Раз кормишься с их ладони – помни хозяев. Одно меня удивило: как их много в редакции. Армия, военная газета, а поди ж ты, сколько собралось. Чернов говорит: семьдесят процентов. Или уж директива такая, чтоб во всех газетах они работали?

– Говорю ж тебе: Холод – еврей. Он-то уж знает, кто в редакции должен работать. Это вот тебя прислали… Видно, недосмотрел. А, может, нет у них таких, чтоб очерки писали.

Вздохнула Аннушка, посмотрела на меня ласково:

– Да уж… Хорошо, что ты не с ними. И Чернов, и Грибов, да ещё Бобров Александр… Уважаю вас. Не хотела б, чтоб и вы там… плакали да молились. – И, с минуту помолчав: – Командующий приказал самолёт готовить. В Москву гроб повезут.

В среду Кулинича в цинковом гробу повезли в Москву. Хоронить его и генерал Холод, и Акулов полетели. За редактора остался полковник Ковалёв, начальник отдела боевой подготовки газеты. Они с Черновым вызвали меня, попросили поработать в отделе вместо Ковалёва. Чернов сказал:

– Наверное, тебе придётся работать там несколько месяцев, пока нового начальника отдела не пришлют. Ковалёва будем ладить на место Кулинича.

С большой неохотой, но я согласился. В отдел меня привёл Геннадий Иванович. Представляя сотрудникам, сказал:

– Капитан начальником в газете никогда не работал, но вы знаете, как он пишет; так что учитесь, перенимайте у него опыт.

Я сел за большой стол начальника главного отдела газеты, оглядел сотрудников, они смотрели на меня. У самой двери за маленьким столом сидел старший лейтенант Юрий Грибов и в нетерпении постукивал по листу бумаги ручкой. Рядом с ним за столом большим, двухтумбовым сидел в новенькой форме с академическим значком на груди майор Булыга. Большой, гривастый, он смотрел на меня тяжело, грозно, будто вышедший на ринг боксёр и готовый со мной сразиться. За ним в ряду сидел капитан Козорин – тоже с академическим значком. «Академики», – подумал я и почему-то решил, что пишут они медленно и плохо, с ними во всех редакциях «плачут». Поодаль от меня в моем ряду сидели два старших лейтенанта: щупленький, точно подросток, Толя Кожевников и длинный сутулый Лахно – батько Махно.

– У всех ли есть задание на сегодняшний день?

– Да, нам вчера дал его полковник.

– И есть рисунок полосы?

– Вот он, у меня, – сказал Булыга.

– Вы заместитель начальника?

– Неофициально, по просьбе полковника.

– Ясно. Покажите план-рисунок.

Он показал, и я с ним согласился.

– Хорошо. Начнём работу.

И сам склонился над чистым листом бумаги. Стал писать передовую о спорте. Написал её часа за полтора и понёс по старой памяти Аннушке. Она сказала:

– Меня просили печатать вам очерки и рассказы, а теперь вы будете писать всякую муру…

Я взял со стола передовую.

– Хорошо, понесу машинисткам.

– Ну, ладно, ладно – уж и обиделся. Если печатать тебе не буду, так ведь и не зайдёшь ко мне. Пойдёшь к машинисткам, а там Мария красотка сидит. Живо влюбишься.

Взяла у меня передовую, а я не стал задерживаться, сказал:

– Теперь у меня много работы. Я пойду.

Сев за стол, думал: чего бы написать – рассказ или очерк? В блокноте уж скопилось много материла, любой можно развернуть и в рассказ и в очерк. Важно раскинуть в голове фантазию. Журналистика, как и писательство, требует, как воздух, фантазии. Если она есть, эта способность зацепиться за факт, за черту характера в человеке, – садись и пиши. Весь антураж, все детали тотчас к тебе прибегут и наполнят картины, диалоги, отступления, размышления, но если фантазии нет или она слаба, еле теплится под черепной коробкой, факт и фамилия тебе ничего не скажут. Вон сидит за своим маленьким столом Грибов и – пишет, пишет… Отложил один лист, подвигает к себе другой, и снова пишет. А вот он сложил листы как карты, несёт мне.

– Вот… дневное задание.

Я стал читать. Всё написано живо, грамотно, и ни одной помарки. Сразу видно, как резво работала мысль, как он легко пишет. И заголовки хорошие – ни одного я не меняю. Заметки, информации и две забавные истории рассказаны лихо, расцвечены шутками, а одна заметка о поездке солдата домой на побывку читается как небольшая песня. И всё логично, окантовано единой темой. Получилась подборка. И название придумано: «Жизнь моя, солдатская». Вроде бы ничего нового, а звучит тепло и хочется почитать. Я подписал все заметки к набору и смотрю на своего московского друга.

– А ты, Юрий, рождён журналистом. Талант у тебя.

Покраснел Грибов, смутился. В глазах сверкают огоньки радости. Знает, что талантлив, но похвалу услышать приятно.

– Я могу отлучиться на пару часов?

– Конечно, только приходи к обеду. Играть в водный мяч будем.

Грибов срывается с места и исчезает. А я смотрю на других товарищей по цеху. Один только Кожевников пишет, остальные сидят и думают. У Кожевникова идеальный порядок на столе, слева от него лежит толстая кипа чистых листов. Я уже знаю, он любит, когда рядом много бумаги. Похоже, её вид стимулирует творческую энергию. Он хотя пишет и не так быстро, как Грибов, но пишет, и я за него спокоен. Пишет также и Батько Махно. Этот часто отрывается от листа, подолгу смотрит в окно, за которым бегут и бегут к берегу зелёные волны, но потом склоняется над листом. Беспокоят меня «академики». Эти сидят недвижно, словно манекены. Думают. Я таких боюсь. У них затор в голове, они, как Саша Семёнов из львовской дивизионки, не могут сдвинуть с места строку. В «Сталинском соколе» тоже были «академики» и почти обо всех говорили, что у них дело не идёт. Способностей нет. Я думаю об академии, в которой и сам учился: почему туда принимают всех желающих, не устраивают творческий конкурс, как в Литературном институте, в котором, кстати, я затем буду учиться? Или в институте Театральном?.. Журналистику воспринимают, как занятие обычное, не требующее особых способностей. А между тем журналистика – младшая сестра литературы.

Время клонилось к двенадцати, через два часа обеденный перерыв. Листаю записную книжку, где уже скопилось много фамилий, историй, фактов. Выбираю один из них, начинаю писать очерк. Пишу час, второй… Ко мне подходит Лахно, подаёт статью.

– Вот, сделал. Посмотрите.

И выходит из комнаты.

Читаю. Всё грамотно, логично – можно бы и подписать, но я не тороплюсь. Думаю: вроде бы и хорошо сделано, а – неинтересно. Фразы длинные, вялые, обороты речи шаблонные. Такие статьи называют железобетоном, их не читают. Как-то так повелось, что их пишут кое-как, без выдумки, интересных, неожиданных поворотов и языком суконным.

Склоняюсь над статьёй и приделываю ей начало: живое, броское – дескать, что меня, автора, побудило взяться за перо и написать эту статью. И привожу историю, которую от кого-то слышал. А потом ещё в середину вставляю неожиданное, но, конечно, уместное размышление. И так же расцвечиваю конец.

Потом ко мне подходит старший лейтенант Кожевников. И подаёт свою статью. При этом тихо говорит:

– Вы так лихо поправили Лахно. Он этого не любит.

С минуту смотрю на него и – ничего не отвечаю.

– Если можно, я пойду на обед.

Я разрешаю и склоняюсь над его статьёй. Она сделана не так плотно и логично, как статья Лахно, но при небольшой правке и её можно было бы подписать. Но я и её «расцвечиваю». На это у меня уходит минут двадцать.

После игры в мяч и обеда ко мне подходит и садится у края стола капитан Лахно. Спокойно и с чувством подчёркнутого достоинства начинает разговор:

– Мне не понравилась ваша правка.

И смотрит испытующе, ждёт моей реакции. Его категорический тон меня не смутил. Я ответил мягко:

– Статью вы подготовили хорошо, я бы мог подписать её и без правки, но я хотел её немного оживить.

– Ваше право оживлять, но наш отдел серьёзный, деловой и стиль у нас установился. Есть у меня возражение и принципиальное: мы не вправе чинить произвол над автором.

– Автор не будет возражать, если мы делаем его статью живее, интереснее.

– Ну, ладно, я наш разговор перенесу на летучку.

– Хорошо. Поговорим на летучке.

На том мы разговор окончили, и я попросил всех высказать свои соображения по завтрашнему номеру. Эта планёрка продолжалась у нас не более часа. Затем я подозвал к себе майора Козорина, попросил статью, над которой он работал.

– Я немного её не закончил.

– Хорошо, посмотрим её вместе.

Углубившись в текст, я понял, что майор «гладит» статью, как кошка лапкой, то есть боится в неё вторгаться или не знает, что с ней делать. Статью по просьбе редакции написал генерал-майор Семёнов, командующий авиацией Румынской группы войск. Генерал рассказывал о новых самолётах, о боевой учёбе лётчиков, но и его статья была сухой и скучной.

– Генеральские статьи мы почти не правим, – сказал Козорин, – они обижаются и могут позвонить редактору.

– Да уж, генерал есть генерал, они не любят, когда их учат. У вас есть его телефон?

Майор дал мне телефон генерала, и я ему позвонил:

– Товарищ генерал, вам звонят из редакции. Готовим вашу статью к печати, она очень интересная, деловая, но скучновата. Газета у нас солдатская, и нам бы хотелось статью немного оживить, – если, конечно, вы не возражаете?

– А чего возражать? Я ведь не писатель, для газеты пишу впервые.

– Ну, и отлично! Я завтра к вам подъеду и окончательный текст вам покажу.

Генерал назначил мне час встречи.

На следующий день я на редакционной машине подъехал к нему, он бегло прочитал статью, поблагодарил за помощь и, ничего в ней не поправив, подписал. Прощаться не торопился.

– Да посидите со мной, я закажу чаю, и мы поговорим. Вы ведь тоже лётчик и были помощником у Василия Иосифовича. Я был на охоте, хотел к вам подойти, да вас румынские министры в плен взяли. Они, дурачьё, думают, что вы были помощником Сталина – того, большого, а я киваю головой и говорю: да, да – этот юноша был могущественным человеком в государстве, перед ним маршалы прыгали на полусогнутых. Они мотают башкой и лопочут на своём языке: ай-яй, какая важная птица к нам залетела!..

Откинувшись на спинку кресла, генерал хохочет, и на его груди позванивают ордена, которых у него много, и золотая звезда Героя Советского Союза. На фронте он командовал полком истребителей, встречался с Василием Сталиным, который тоже командовал истребительным полком. Генерал, успокоившись, говорит:

– Слышал я, что Василия посадили. Это ужасно. Он был храбрый лётчик, я сам видел, как однажды он возвратился на аэродром с двадцатью пробоинами на боках машины.

Генерал рассказал и другие случаи из своей боевой жизни и ещё поведал два-три забавных эпизода из мирной учёбы, обрисовал портреты замечательных лётчиков, которые служили у нас в частях. Я сказал:

– А что, если нам развернуть эту вашу статью да рассказать и обо всём этом? Вы не будете возражать?

– Хорошо бы, конечно, да я-то не сумею.

– Поможем вам, товарищ генерал.

– Ну, если поможете…

На том мы и расстались. Я в тот же день сел за его статью и до самого вечера над ней работал. Она получилась большой, на три номера. В сущности это уже была не статья, а доверительный душевный разговор бывалого воина с солдатом, нечто вроде очерка и даже рассказа. Я увлёкся и работал до самой ночи, а утром подъехал к генералу и он, прочитав свои воспоминания, поднялся, обнял меня, сказал:

– Теперь я понимаю, почему Василий пригласил тебя в помощники.

Я хотел сказать, что никакой я не помощник и никогда им не был, но мне уж надоело оправдываться и я, махнув рукой, простился с генералом. С тех пор мы стали друзьями; я ездил с ним по частям, летал на боевых самолётах, – он доверял мне ручку управления и часто заезжал в редакцию. Потом ко мне приехала Надежда с двумя дочками, мне дали квартиру, и мы, несмотря на разницу званий, стали дружить семьями. А когда через три года мне надо было ехать домой и я не знал, как вывезти большое собрание книг, приобретённое в русском магазине, генерал выделил специальный самолёт, который и доставил меня на Центральный аэродром столицы.

За четверть века работы журналистом я мог убедиться, что дело легче всего иметь с человеком большим; и чем большую должность занимает ваш собеседник, чем он умнее и проницательней, тем быстрее с ним договоришься, и тем он душевнее, доверительнее. И уж потом, когда я буду работать в «Известиях», я скорее всего находил общий язык с министрами, академиками, – встречался и с Алексеем Николаевичем Косыгиным; легко и просто было с ним обо всём договариваться. Существует закономерность, о которой я не подозревал: чем крупнее личность, тем она проще. Я со стороны таких людей даже чувствовал какое-то отцовское внимание и желание облегчить задачу. Тут, несомненно, проявляется черта русского характера, генетическая запрограммированность русского человека на добро, на сочувствие, на стремление прийти на помощь и щедро употребить свои силы. Бюрократизм, волокита, зловредность при решении дел, будь то они ваши личные или государственные, – явление не наше, не русское. И в этом я убедился, работая в газетах и встречаясь со множеством именитых и не совсем именитых людей. И если я в своих книгах показываю в основном положительных героев, красивых душей и телом, стремлюсь высветить в них благородство и даже величие, я в этом стремлении иду не от фантазии, а от жизни, от впечатлений, вынесенных мною из многочисленных встреч с персонажами газетных публикаций.

Газета – большой и мудрый учитель писателя; она учит не только ясности и краткости изложения, но ещё и вырабатывает чувство восхищения человеком, его делами, его великой душой.

Много я написал и напечатал книг, – одних только романов десять, – но ещё больше статей, корреспонденции, фельетонов, очерков, репортажей, заметок, информации и рассказов. И пусть они жили всего лишь один день и, как мотыльки, пролетев под солнцем, умерли и лежат в хранилищах старых газет и журналов. Но все они были моментами моей жизни, волновали меня, героя, о котором я писал, а может быть, хоть на одно мгновение тронули и сердце читателя. А если учесть, что тираж газеты «Известия» доходил до двенадцати миллионов, то можно себе вообразить радость автора, сумевшего тронуть сердца такой массы людей.

Артист, удачной игрой взвихривший аплодисменты, исполнен гордости за миг удачи, но какова же радость постигает журналиста, взволновавшего миллионы сердец!

Я счастлив, что испытывал в своей жизни такую радость. Я любил профессию журналиста, и она щедро меня одарила: сделала из меня человека, а затем и писателя.

А в тот день я дал Козорину новое задание, сам же сел за статью генерала.

Незаметно подошёл конец рабочего дня, сотрудники отдела один за другим вышли из комнаты, а я, увлёкшись статьёй, забыл о Булыге, который не сдал мне работу. Поднял на него взгляд и увидел лицо, живо напомнившее мне страдальческое выражение Саши Семёнова, когда он мучительно думал, что же ему делать с заметкой и какой ей дать заголовок. Булыга смотрел на меня пристально и с таким отчаянием, что я спросил:

– Что с вами?

– Статья. Мне дал её полковник Ковалёв, но я решительно не знаю, что с ней делать и зачем она?

– Давайте посмотрим вместе.

Статья была какого-то майора о каких-то полевых занятиях пехотинцев. Как её ни читай, а понять было невозможно, чему она посвящена и что хотел сказать автор. Я тут же позвонил и этому автору, с ним договорился, что статью его мы сильно поправим, – не возражает ли он?

– Конечно, нет! Да делайте с ней что хотите! Никогда я не писал, и чёрт знает, как их нужно писать!

– Вы завтра вечером можете к нам подъехать? Надо будет подписать статью после правки.

– Да, конечно. В пятом часу буду у вас.

Булыгу я тоже отпустил и сел за статью майора. Сидел над ней больше часа, но тут зашёл Геннадий Иванович, сказал:

– Хватит работать! Это я сижу каждый день допоздна, а тут ещё и тебя запрягли.

Пригласил в Морской клуб поужинать и выпить хорошего вина. По дороге говорил:

– Эта новая твоя работа адская, полковник Ковалёв каждый вечер сидел как проклятущий. Там эти два «академика» ничего не могут, он и за них лямку тянул. А тебе чтоб полегче было, я Грибову предложил поработать в отделе. А он и рад – не хочет ехать в Тимишоары.

И потом, сидя у окна Морского клуба и ожидая ужин, сказал:

– Лахно на тебя жаловался. Говорит, завтра на летучке выступит. Он, конечно, языкастый, но ты пошли его подальше. Я посмотрел статью – хорошо ты её поправил. Одно только тут плохо: не будешь же ты над каждой статьёй так вытанцовывать. Сил не хватит. Газета, что твой крокодил: жрёт уйму материала.

Принесли бифштекс, вино. Ели, пили, а Чернов продолжал:

– Мне-то, конечно, хорошо это, иметь вместо засушенной воблы шоколадную конфету, да люди против тебя восстанут. Не могут они писать живым литературным языком, а всё больше шаблонные фразы гонят, вроде той: «Больших успехов добился солдат Пупкин…» Или: «Ефрейтор Гунявин помог отстающему товарищу…» Газеты обречены на штамп, потому как писателей и поэтов для неё не наберёшься. Вот и тебя взять… покрутишься-покрутишься на её полосах, да и сбежишь в литературу. Один только Чехов мог долго работать в газете, да Марк Твен. Они подладились под её дух и размер – короткие байки писали. А Чехов так и стыдился своих рассказов, подписывал их зубоскальской фамилией: Чехонте. Потом уж только понял, что рассказы-то его гениальные. Но у нас ты обладай талантом Чехова, а газета тебя не примет, потому как цензура. Редакторов прорва; и я встану на твоём пути, и Акулов, а уж что до Холода, тот позеленеет, увидев такой рассказ в газете. Нет, Иван, ты литературу в газету не тащи, не бросай булыжник в застоявшееся болото. Плыви по течению. Жалко мне тебя. Пойдёшь против, растерзают как волки. Способных журналистов мало. Большинство таких, как твои «академики».

С нетерпением ждал субботы, когда поеду на охоту и встречусь с Еленой. Считал дни и часы. И в субботний день пораньше окончил все дела, сдал Чернову дневную норму статей и заметок и с радостным чувством полетел в гостиницу, и уж взбежал на первый этаж, но снизу меня кто-то окликнул. Спустился в вестибюль, оглядываю его, но пусто, и только посредине стоит невысокий мужчина с шапкой цыганских кудрявых волос, в белых брюках, кремовой рубашке. Улыбается. Не сразу признал в нём Рональда Нелепеску, охотника, заместителя премьер-министра Румынии. Он не идёт ко мне навстречу, а стоит и улыбается. Я метнулся к нему, и мы обнялись.

– Я давно жду вас. Не хотел мешать вам на работе.

– Мы поедем на охоту, но сначала пообедаем. Вот ресторан.

– Не нужен ресторан. И на охоту ехать не нужно. Пойдёмте к причалу. Там ждёт нас катер.

Я, ничего не спрашивая, последовал за Рональдом. Говорю ему:

– Вы хотя и улыбаетесь, и рады нашей встрече, но что-то грустное я заметил в вашем выражении.

– А-а-а, пустяки. Меня сняли с работы. Сегодня утром объявили. Я ещё жене не сказал. Она-то, конечно, будет волноваться.

Я нахмурился, не знал, что на это сказать. И спрашивать о причинах такой беды не хотелось. Но Нелепеску стал сам рассказывать:

– Я давно не нравился Москве. Ещё Сталин был жив, а меня клевали за канал.

– Канал? Какой канал?

– А вы не знаете? У нас ведь тоже Великая стройка. Ваш Госплан навязал. Канал «Дунай – Чёрное море» строим. На него из деревень потянулась молодёжь, он пожирает треть бюджета. И, как у вас, стали умирать деревни. Во многих уж не поют песни. Сорвали с места деревню. А теперь вот ещё и пшеницу велят сеять. У нас климат сухой, жаркий – кукуруза хорошо родится, а пшеница нет, она чахнет. Ну, я того… бумагу написал, не в те колокола ударил. Меня и… по шапке.

Нелепеску невесело засмеялся.

– А теперь как же? Вам дадут новую работу?

– Могут и не дать, я тогда в деревню поеду, на земле буду работать.

У причала, покачиваясь на волнах, стоял белый, как чайка, катер. На борту имя «Наяда». У лестницы, соединявшей катер с причалом, стоял пожилой моряк с бородой и усами, в фуражке с золотой кокардой. На плечах погоны со звёздами и какими-то знаками. Подал мне руку, назвал себя:

– Адмирал Маринеску, прошу сюда – в каюту.

Зашли в небольшое помещение, похожее на форму снаряда, но, впрочем, с потолком и множеством вделанных заподлицо светильников. Сели за стол, на котором красовались дорогими этикетками три бутылки с вином, бананы, ананас, персики.

– Это мой дядя, командующий Военно-морским флотом.

Адмирал привстал и почтительно поклонился. Я чувствовал, как лицо моё занимается жаром. Меня и здесь принимают за помощника Сталина. Но ничего, решил я про себя, если будут расспрашивать, я всё им растолкую. Мне уже было тяжко принимать знаки уважения, расточаемые по досадному недоразумению. И я, поднявшись и поклонившись адмиралу, произнёс чётко:

– Капитан авиации… Журналист.

– Да, да – я знаю. Рональд говорил, он вас полюбил, я рад. Будете в Бухаресте – милости прошу, а сейчас, если не возражаете, пойдём к моему брату. Старший брат, он нам за отца – барон Маринеску. Может, слышали?..

К нему обратился Рональд:

– Дядя, вы тут отдохните. Я хочу вести катер.

– Да, да – конечно. Ты любишь водить катер. И научи русского товарища. Он же лётчик, быстро освоит.

Оба они довольно неплохо изъяснялись по-русски и не говорили при мне на родном языке. Это был знак почтения к гостю. Скоро я узнаю, что они, и дядя и его племянник, учились в России, кончали там академии – один сельскохозяйственную в Москве, другой военно-морскую в Ленинграде.

Рональд предложил мне место капитана, показал ручки и кнопки двигателя. Я неуверенно, но включил зажигание, а затем и рычаг газа, ловко встроенный в полумесяц, служащий для управления катером.

Очень скоро мы оказались напротив трёхэтажного дворца оранжевого цвета. Рональд показал на него:

– Поворачивайте к нему. Это дом барона Маринеску. Его подарил ему старый король Румынии Карол. Они были друзьями. Король доверил моему дяде воспитание своего сына Михая.

– Ну, про Михая я слышал, а вот старый король?..

– Я вам потом расскажу. Это печальная история. Мы, конечно, мало чего знаем, но будто бы его увела из жизни супруга Елена и посадила на трон сына своего, лейтенанта Михая. Вот маленькая бухта, заходите сюда, мы здесь пристанем.

Сойдя с катера и направляясь к главному входу во дворец, я не знал, что меня ожидает за его массивными дубовыми дверями, но здесь уместно будет сказать, что пройдёт с тех пор сорок лет, я похороню в Москве мою Надежду и перееду на жительство ко второй жене Люции Павловне в Петербург, и здесь однажды, сидя у телевизора, вновь увижу этот великолепный оранжевый дворец, стоящий на берегу Чёрного моря вблизи границ Румынии и Болгарии. Диктор назовёт его «Шалашом» и расскажет, что купил его один из недавних владык России, награбивший у нас миллиарды долларов и принимавший в нём молодую женщину, победившую на конкурсе красавиц России, и молодого русского человека, сделавшегося каким-то чудом, по утверждению вездесущих журналистов, самым богатым человеком мира. Кличка у него была Малыш, и я в Петербурге много слышал о его таинственных банковских операциях и о том, что он, несмотря на свою молодость, состоял в какой-то международной мафии и будто бы даже руководил ею. Мимолётная случайная телепередача взбудоражила мою фантазию, и я ещё раз обратился мыслью к оранжевому дворцу, стал изучать историю его нового владельца и его друзей, и мне открылись многие тайны крушения Российской империи… Я написал роман «Шальные миллионы» – произведение, в котором много драматических и трагических историй и также много любви, лирики и дорогих моему сердцу картин, с которыми были связаны годы молодости и детства. Много страниц посвящается и вот этому оранжевому дворцу, к дверям которого мы сейчас подходили.

Вошли в коридор, из него в просторный зал, и тут адмирал предложил нам сесть за стол, накрытый фруктами и вином, подкрепиться с дороги, а сам пошёл на второй этаж в апартаменты хозяев. Потом они придут вместе с бароном Маринеску. Это был старик лет восьмидесяти – прямой, с высоко поднятой седой головой, в пенсне, из-за которых смотрели на вас глаза неопределённого цвета, но ещё живые и проницательные. Он поклонился мне, кивнул племяннику и сел во главе стола. И тотчас две официантки из боковой двери стали приносить горячие блюда.

Я уже подвязал салфетку и хотел приступить к трапезе, как по лестнице, ведущей на второй этаж, послышалось дробное постукивание женских каблучков. Все повернулись к двери, и я тоже. Она открылась, и на пороге появилось чудо. Иначе не назовёшь то, что я увидел. А увидел я Елену. Но только не в обычном её одеянии, а в длинном бархатном платье светло-зелёного цвета и с широким вырезом, рискованно обнажавшим значительную часть груди. Её волосы художественно вздыблены над головой и двумя волнистыми прядями кокетливо падали на плечи. Она улыбалась и смотрела только на меня, словно говоря: «Ты, конечно, не ожидал». И как мне ожидать её появления в этом дворце, среди близких родственников моего нового друга?.. Я вышел из-за стола, поклонился и как-то неловко поцеловал поданную мне руку.