Джон Пеллэм (№3) - Адская кухня

Ломакс повернулся к Пеллэму. Тот переминался с ноги на ногу, готовый к схватке.

Но брандмейстер лишь указал на серую дверь без вывески.

— Войдешь в эту дверь и поднимешься на третий этаж. Комната триста тринадцать. Понял?

— Что все это значит?

— Войдешь в эту дверь. — Ломакс кивнул на дверь. — Комната триста тринадцать. Поднимись, загляни. А теперь убирайся с глаз моих. Меня тошнит от одного твоего вида.

Войдя в кабину лифта, Пеллэм нажал белый пластмассовый кружочек с цифрой "3".

Это здание принадлежало больнице, той самой, где лечили после пожара его самого и где арестовали Этти Вашингтон.

Пройдя по длинному коридору, Пеллэм нашел маленькую палату, про которую ему говорил Ломакс.

Остановившись в дверях, он даже не посмотрел на супружескую пару, стоявшую в палате. Не заметил сложное медицинское оборудование. Не взглянул на медсестру в белом халате, которая мельком оглядела его. Нет, Джон Пеллэм видел лишь сплошные бинты, покрывавшие двенадцатилетнего мальчика. Маленького Хуана Торреса, больше всех пострадавшего при пожаре дома 458 по Тридцать шестой западной улице.

Сына человека, который лично знаком с Хосе Кансеко.

Пеллэм обвел взглядом палату, гадая, зачем Ломакс направил его сюда.

Он ничего не понимал.

Сердце Пеллэма наполняла уравновешенная жалость — которую он в равных количествах испытывал к ребенку и к Этти Вашингтон. (Впрочем, мелькнула у него мысль, почему эти чувства должны быть взаимоисключающими? Пеллэму пришлось пережить тяжелый момент. Да, если Этти Вашингтон виновна, одно исключает другое.)

«Даже не думай об этом, — строго одернул он себя. — Она невиновна. Я уверен в этом.»

И снова недоумение: зачем Ломакс направил его сюда?

— La iglesia[40], — безучастным тоном произнесла медсестра. — El cura[41].

В комнату быстро вошла вторая медсестра. Довольно резко оттолкнув Пеллэма, она даже не извинилась. Медсестра предложила матери маленький белый стаканчик. Судя по всему, той тоже было плохо. Сначала Пеллэм подумал было, что мать также пострадала во время пожара. Но затем он вспомнил, как сам выводил ее из горящего дома, следом за пожарным, который нес на руках ее сына. Тогда с ней все было в порядке, однако сейчас у нее дрожали руки. Две маленькие желтые таблетки, вывалившись из стаканчика, упали на пол. Только сейчас до Пеллэма дошло, что эта палата чем-то отличается от остальных, мимо которых он только что прошел.

Чем же?

Здесь явно происходило что-то странное.

Да, вот в чем дело…

Закрепленный над кроватью монитор был отключен. От руки мальчика отсоединили капельницы. С крючка, приваренного к спинке, исчезла история болезни.

El cura. Достаточно пожив в Южной Калифорнии, Пеллэм нахватался испанского. Он вспомнил, что это слово означает священника.

Ребенок умер.

Вот что хотел показать ему Ломакс.

Мать мальчика, не замечая упавшие таблетки, беспомощно прижалась к своему спутнику. Тот, высокий мужчина с коротко остриженными мелкими кудрями на голове, обернулся и молча посмотрел на Пеллэма.

«Мой папа, так вот, он знаком с самим Хосе Кансеко. Нет-нет, честное слово, правда, знаком!»

Медсестра снова прошла мимо Пеллэма, на этот раз тихо пробормотав: «Прошу прощения.»

В палате наступила полная тишина, нарушаемая лишь белым шумом, неразборчивым шипением, напоминающим звуковую дорожку ленты с запечатленными последними мгновениями жизни Отиса Балма или с пустым креслом Этти после того, как она пошла открывать входную дверь — этими кадрами закончился последний сеанс съемки. Пеллэм стоял оцепенев посреди палаты, не в силах выдавить слова соболезнования, не в силах думать и анализировать.

Прошло какое-то время, прежде чем до него наконец дошло другое следствие этого скорбного события: теперь Этти Вашингтон будет предъявлено обвинение в убийстве.

12

Уголовная коллегия Верховного суда штата Нью-Йорк разбирала дела быстро.

Джон Пеллэм сидел на последних рядах грязного, битком набитого зала заседаний рядом с Ником Фланаганом, поручителем, которого нанял Луис Бейли, круглолицым, пресыщенным жизнью мужчиной с черными дужками под ногтями, который просчитывал различные проценты залогов в уме быстрее, чем Пеллэм с помощью калькулятора.

Узнав о смерти маленького Хуана Торреса, Луис Бейли пересмотрел свои прикидки относительно суммы залога в сторону увеличения — до ста тысяч долларов. В соответствии с обычной практикой поручительств, Этти должна была представить наличные или ценные бумаги на общую сумму десять процентов от размера залога. Фланаган согласился на пяти с половиной процентах. Пошел он на это скрепя сердце, показав тем самым или щедрость своей души, или — что вероятнее — то, что он в неоплатном долгу перед Бейли, о чем глубоко сожалеет, и это благодеяние является лишь одной из многих попыток расквитаться с кредитором.

Этти Вашингтон должна была перевести на депозитный счет все свои сбережения — девятьсот долларов. Бейли через одного из своих безликих помощников с улицы договорился о том, чтобы взять недостающую сумму в долг. Этти не позволила Пеллэму заплатить за нее ни гроша — впрочем, в любом случае его взнос не был бы существенным.

Закулисные дела, безукоризненно срежиссированные Бейли, произвели на Пеллэма впечатление. И все же у него оставались сомнения, что своим профессиональным мастерством в зале суда адвокат сравнится с умением обделывать дела в барах, канцеляриях и архивах.

Бейли также удалось раздобыть копию заключения графологической экспертизы, и новость эта оказалась неутешительной. Приступы бурсита и артрита, донимавшие Этти, сильно влияли на ее почерк. Согласно заключению, подпись на страховом договоре «принадлежит скорее подозреваемой Вашингтон, чем другому лицу».

Пеллэм внимательно следил за помощником окружного прокурора Луизой Коупель, молодой женщиной с острым подбородком, маленьким ртом и копной волос, совершенно неподобающих служителю правосудия. Она показалась ему уверенной в себе, чересчур раздражительной и слишком молодой для того, чтобы вести дело об убийстве.

Судебный пристав невнятно пробормотал:

— Слушается дело штат Нью-Йорк против Этты Уилкс Вашингтон.

Вскочив с места, Бейли подтолкнул Этти, и та тоже встала. Адвокат держал голову высоко поднятой, старая негритянка стояла потупившись. Пожилой судья со скучающим видом развалился в кресле, откинувшись назад, опираясь на пальцы виском, испещренным проступающими сквозь кожу венами, которые были видны даже с последних рядов зала суда.

— Ваша честь, — сказала прокурор, — мы изменили предъявленные обвинения.

Судья взглянул на молодую женщину.

— Мальчик умер?

— Совершенно верно, ваша честь.

Несмотря на почти полное отсутствие в фразе звонких согласных, она прозвучала очень резко.

Судья полистал бумаги.

— Миссис Вашингтон, — скучным голосом объявил он, — вы обвиняетесь в тяжком убийстве второй степени, простом убийстве первой степени, убийстве по небрежности, поджоге первой степени, поджоге второй степени, нанесении тяжких телесных повреждений первой степени, преступном действии первой степени и преступном действии второй степени. Вы понимаете суть предъявленных вам обвинений?

Поразив первые ряды присутствующих в зале суда, Этти Вашингтон громко и раздельно произнесла:

— Я никого не убивала. Я ни в чем не виновата!

Прокурор голосом, похожим на скрежет битого стекла, строго напомнила:

— К судье обращаются «ваша честь».

Судья махнул рукой, останавливая ее.

— Миссис Вашингтон, вам объяснили суть предъявленных обвинений, так?

— Да, сэр

— Признали ли вы себя виновной по какому-либо пункту обвинений?

Не дав ему закончить, Этти решительно сказала:

— Я ни в чем не виновна, ваша честь.

— Хорошо. Какой залог требует обвинение?

— Ваша честь, обвинение просит, чтобы обвиняемую Вашингтон не освобождали под залог.

— Ваша честь, — проворчал Бейли, — моей подзащитной семьдесят два года. У нее нет документов, у нее нет денег, она получила серьезную травму. Миссис Вашингтон никуда не убежит.

— Она обвиняется в убийстве и поджоге… — сухим тоном напомнила Луиза Коупель.

— Я ни за что на свете не убила бы этого мальчика! — воскликнула Этти. — Ни за что на свете!

— Представитель защиты, объясните своему клиенту, как следует вести себя…

Очнувшись на мгновение от скуки, судья летаргическим тоном сделал Этти внушение.

Прокурор продолжала:

— Мы имеем дело с женщиной, которая составила тщательно продуманный план мошеннического обмана страховой компании. Налицо предварительный замысел и наем профессионального поджигателя.

— А этот подозреваемый задержан?

— Пока что нет, ваша честь. У нас есть основания считать, что этот человек ответственен также за серию других пожаров, происшедших в городе и повлекших за собой человеческие жертвы. Есть погибшие и получившие тяжкие телесные повреждения. Складывается такое ощущение, что поджигатель просто обезумел.

— Вы говорите о тех самых пожарах?

— Да, сэр.

— Ваша честь, — в смятении поправил Бейли.

— Защитник, помолчите.

Судья нахмурился, что явилось пока что самым сильным выражением чувств.

— За последние двое суток произошли еще три пожара. Самый последний по времени случился в метро. Только что, направляясь на заседание, я услышала сообщение еще об одном пожаре.

Медленно обернувшись, Бейли посмотрел на Пеллэма. Еще один пожар?

Коупель продолжала:

— Универмаг на Восьмой авеню.

— Что там произошло? — спросил судья.

— Опять самодельный напалм, ваша честь, — ответила прокурор. — В секции женской одежды. По счастливой случайности когда пожар только начался, одна из продавщиц стояла рядом с пожарным щитком. Она схватила огнетушитель и загасила пламя, прежде чем оно успело разгореться. Однако могла произойти крупная трагедия. — Оставив свой строгий официальный тон, она устало добавила: — Ваша честь, полиция просто не знает, что делать дальше. Найти поджигателя никак не удается. Свидетелей нет. А пожары продолжают возникать с пугающей частотой. И, сказать по правде, весь Вест-Сайд уже до смерти перепуган.

— Ваша честь, — произнес мелодраматическим тоном Бейли, — обвинение позволяет себе вопиюще недопустимые домыслы. Понятно, на дворе август. Стоит жара, чувства накалены до предела…

— Благодарю вас за сводку погоды, мистер Бейли. К чему вы ведете?

— Преступления совершены разными людьми, сознательно копирующими один почерк.

— Обвинение?

Вопросительно подняв брови, судья посмотрел на прокурора.

— Маловероятно, — ответила Луиза Коупель. — Состав, который преступник использует для изготовления своих зажигательных бомб, уникален. По сути дела, это отпечатки пальцев конкретного поджигателя. Средства массовой информации пошли нам навстречу и не опубликовали точные пропорции смеси. Мы уверены, что за всеми этими поджогами стоит один и тот же преступник. Обвиняемая категорически отказалась сотрудничать со следствием и помочь установить личность поджигателя…

— Она отказалась сотрудничать со следствием, — вставил Бейли, высказывая вслух мысли Пеллэма, — потому что не знает преступника.

— Как я уже сказала, мы имеем дело со сложным, детально проработанным жестоким преступлением, которое повлекло за собой гибель ребенка. И в свете того, что у обвиняемой уже была одна судимость за мошенничество…

— Что? — воскликнул Бейли.

— Мистер Бейли, вы возражаете?

— Нет, ваша честь, не возражаю.

— Хорошо, потому что если бы вы возражали, я вынужден был бы указать на неуместность подобных действий. Мы разбираем дело без присяжных. Это не демонстрация улик.

— Я не возражаю. О какой судимости идет речь?

Адвокат посмотрел на Этти. Та, словно онемев, опустила лицо.

Пеллэм подался вперед.

— Как о какой? Шесть лет назад миссис Вашингтон была осуждена за мошенничество и вымогательство. Кроме того, ваша честь, в том деле фигурировала угроза поджога.

У Этти есть судимость? Она угрожала поджогом? Пеллэм мысленно быстро прошелся по многочисленным беседам с Этти. Ни на одной отснятой кассете об этом нет ни слова. Даже намека. Пеллэм возбужденно потер большой и указательный пальцы.

Бейли выжидательно смотрел на Этти, но та сидела потупив взор.

— Я впервые слышу об этом, ваша честь, — наконец пробормотал адвокат.

Он шепнул что-то Этти, но та, покачав головой, промолчала.

— Что ж, — заметила прокурор, — это уже проблемы защиты. Обвинение умывает руки.

— Совершенно справедливо, мистер Бейли, — подтвердил судья. Вздувшаяся жилка на его побагровевшем виске, казалось, изменила свое положение. Судье не терпелось поскорее прейти к следующим делам, которые значились в повестке дня. — То, что вам неизвестно прошлое вашей подзащитной, вряд ли имеет отношение к делу. Давайте закругляться.

— Учитывая вышесказанное, — прошипела Луиза Коупель, — обвинение требует отклонить ходатайство об освобождении под залог и оставить мерой пресечения содержание под стражей.

Судья откинулся на спинку высокого черного кресла.

— Ходатайство об освобождении под залог отклоняется.

Он опустил молоточек, показывая, что дело закончено, и этот удар прозвучал громом выстрела.

— Нас обошли с фланга.

Луис Бейли и Пеллэм стояли на тротуаре перед зданием уголовного суда. Жаркий августовский воздух был наполнен странным запахом — горечью.

Адвокат рассеянно уставился на ноги. В темно-синем носке красовалась большая дыра, но зеленый выглядел почти совсем новым.

— Я должен был это предвидеть. Прокурорша обвела нас вокруг пальца. Она попросила отложить предварительное слушание, намекнув, что если я соглашусь, она не станет возражать против освобождения под залог.

Пеллэм угрюмо кивнул.

— Совершенно законный метод, в просторечии именуемый обманом.

— Да, понятно. А на самом деле Коупель просто выжидала, когда мальчишка умрет. Смерть маленького Торреса укрепила ее позиции.

«Вот они, наши служители закона, — подумал Пеллэм. — Да простит их господь!»

Он спросил:

— Вы не знали о том, что у Этти есть судимость?

— Нет. Она ни разу не обмолвилась об этом.

— Для меня это тоже стало громом среди ясного неба. Это здорово ухудшит ее положение?

— Ну, на суде обвинение все равно не сможет это использовать. Если только Этти сама не начнет давать показания, но я ей это не позволю. Однако, это…

— Неприятно, — пробормотал Пеллэм.

Бейли попытался было подобрать другое слово, но в конце концов повторил:

— Неприятно.

Не сговариваясь, оба обернулись и посмотрели на серо-черное здание уголовного суда. Их взгляды упали на серьезный разговор остролицего адвоката в темном костюме и его маленького, толстенького угрюмого клиента. Так случилось, что Пеллэм уставился на адвоката; Бейли задержал взгляд на человеке, чьи интересы тот представлял. Всего в трех кварталах отсюда начинался Чайнатаун. «Так вот чем объясняется этот запах, — подумал Пеллэм. — Прогорклое растительное масло.»

— Луис, я тревожусь по поводу Этти. Вы не могли бы добиться ее перевода в тюремный госпиталь?

— Никто не идет мне навстречу. И не пойдет до тех пор, пока не будет схвачен поджигатель.

Пеллэм похлопал по бумажнику.

— У меня нет связей в управлении исправительных учреждений. Если я и смогу что-нибудь сделать, все будет по старинке. Повторное ходатайство. Предоставление новых оснований.

— Вы сможете это осуществить?

— Не думаю, что дело выгорит, и все же попробовать надо.

Бейли не отрывал взгляда от большой стайки голубей, шумно суетящихся вокруг недоеденной булочки, которую бросил на асфальт прохожий.

— Говорите начистоту, — наконец сказал адвокат.

Пеллэм вопросительно поднял брови.

— Ситуация с залогом выбила вас из колеи, так? Вы очень расстроились.

— Я не хочу, чтобы Этти оставалась в тюрьме, — сказал Пеллэм.

— Я тоже не хочу, но это еще не конец света. — Помолчав, Бейли спросил: — А все-таки в чем дело?

— Что?

— Пеллэм, я спрашиваю, что вы тут делаете, — объяснил Бейли.

— Невиновный человек сидит в тюрьме.

— То же самое можно сказать приблизительно процентов про двадцать тех, кто находится там, — заметил Бейли, кивая в сторону центра предварительного содержания под стражей. — Это старо как мир. Почему вы вздумали разыгрывать из себя частного детектива, какая ваша корысть во всем этом?

Пеллэм окинул взглядом оживленную Центральную улицу. Суд, административные здания… Правосудие в работе. Почему-то Пеллэму пришел на ум муравейник. Наконец он сказал:

— Если Этти отправится за решетку, мой фильм окажется никому не нужен. Три месяца работы коту под хвост. И я потеряю на этом тысяч тридцать — сорок.

Адвокат кивнул. Пеллэм решил, что эти меркантильные интересы вряд ли придутся по душе Бейли, искушенному мастеру смазывать нужные шестеренки, но при этом искреннему другу Этти. Однако в настоящий момент Пеллэм намеревался ограничиться лишь этим.

Помолчав, Бейли сказал:

— Я начну работать над тем, чтобы добиться перевода в тюремную больницу. Не хотите заглянуть ко мне в контору?

— Не могу. Меня ждет еще одна встреча. Тоже по нашему делу.

— С кем же?

— С самым плохим человеком в Нью-Йорке.

Семь человек молча разглядывали его.

Футболки, запыленные табачным пеплом. Длинные волосы, темные от грязи и пота. Черные дужки под давно не стриженными ногтями. Пеллэму вспомнилось словечко из его юности, словечко, которое употреблялось для описания любителей черных кожаных курток в школе имени Уолта Уитмена в Симмонсе, штат Нью-Йорк: «кочегары».

На коленях у одного из парней сидела молоденькая девушка. У парня было вытянутое скуластое лицо и узловатые руки. Он похлопал девушку по упругой попке, и та, состроив гримасу, с сожалением соскочила на пол. Схватив сумочку, она быстро ускользнула прочь.

Пеллэм по очереди посмотрел на всех семерых, задерживая на каждом взгляд. Все семеро тоже продолжали таращиться на него, но только у одного из них — довольно щуплого, кучерявого, чем-то напоминающего обезьяну, — во взгляде светилось хоть что-то похожее на ум и рассудительность.

Пеллэм уже решил не притворяться и ничего не заказывать в баре. Он понимал, что существует только один способ добиться результата.

Он спросил парня с вытянутым лицом:

— Это ты Джимми Коркоран?

Парень мог бы ответить все что угодно, однако его вопрос явился для Пеллэма полной неожиданностью:

— Ты ирландец?

По правде говоря, в нем действительно текла ирландская кровь, со стороны отца. Но как Коркоран смог это определить? Пеллэм был уверен, что материнская сторона прослеживается в нем значительно сильнее: помесь рас, ведущая свою родословную — по крайней мере, так гласило семейное предание, — от Дикого Билли Хикока, знаменитого охотника и драчуна, ставшего впоследствии федеральным маршалом. Тут были намешаны и голландская, и английская кровь, а также кровь индейцев-арапахо и сиу.

— Есть немного, — подтвердил Пеллэм.

— Точно. Я сразу приметил.

— Я хочу поговорить с тобой.

На столе стояли семь грязных стаканов и лес высоких пивных бутылок, слишком густой, чтобы пересчитать.

Кивнув, Коркоран указал на пустой стол в углу зала.

Пеллэм взглянул на бармена, человека, обладавшего редкой способностью смотреть сразу на весь зал и при этом не замечать в нем никого конкретно.

— Ты не фараон, — сказал Коркоран, усаживаясь за столик. Это был не вопрос. — Я сразу понял. У меня это все равно что шестое чувство.

— Да, я не из полиции.

— «Буши»! — крикнул Коркоран.

Тотчас же принесли бутылку виски «Бушмиллер» и два стакана. В противоположном конце зала шесть здоровенных лапищ потянулись к бутылкам пива, и шесть голосов возобновили оживленный разговор, в котором Пеллэм не мог разобрать ни слова. Коркоран наполнил стаканы. Они с Пеллэмом чокнулись — глухой стук — и выпили виски.

— Значит, ты тот самый человек из Голливуда. Киношник.

Разумеется, слухи дошли и сюда.

Усмехнувшись, Коркоран выпил второй стакан виски и хлопнул чудовищно огромными лапищами по столу, оттопырив мизинцы и большие пальцы, словно выстукивая затейливый ритм на ирландском бубне.

— Так, значит, откуда ты? — спросил он.

— Из Ист-Вилледжа. Я…

— Откуда в Ирландии?

— Я родился в Штатах, — сказал Пеллэм. — А мой отец родом из Дублина.

Коркоран резко оборвал дробь по столу. Деланно нахмурился.

— А я из Лондондерри. Знаешь, кем это нас делает?

— Заклятыми врагами. Но раз ты знаешь, кто я такой, ты также знаешь, что мне нужно.

— Значит, заклятыми врагами? А ты знаешь, что к чему, да? Ну, если честно, мне неизвестно, что именно тебе нужно. Я только знаю, что ты снимаешь здесь кино.

— Говорят, — сказал Пеллэм, — что об Адской кухне ты знаешь все.

Грузный парень с тупым лицом, сидящий за столиком в противоположном углу, воинственно взглянул на Пеллэма. Из-под ремня у него торчала черная пластмассовая рукоятка пистолета. Парень постучал по ней костяшками пальцев.

Пеллэм сказал:

— Я знаю, что ты возглавляешь банду.

— Банду, — повторил Коркоран.

— Или это клуб?

— Нет, банда. Мы не боимся называть вещи своими именами. Правда, ребята?

— Точно, Джимми, — ответил один из громил.

Повозившись с жестяной коробкой, Коркоран достал кусок датскогопеченья и сунул его в рот, исказив еще больше свое уродливую лошадиную физиономию.

— Скажи мне… что ты думаешь о Кухне? — спросил он Пеллэма.

За несколько месяцев, которые Пеллэм провел здесь, никто — из тридцати с лишним человек, у кого он брал интервью, — ни разу не спросил, какого он мнения о районе. Задумавшись на мгновение, Пеллэм сказал:

— Это единственный район из всех, какие я только видел, который становится лучше, чище, безопаснее, но при этом его старожилы воспринимают все перемены в штыки.

Одобрительно кивнув, Коркоран улыбнулся.

— Верно подметил, твою мать. — Побарабанив по столу, он снова наполнил стаканы. — Отведай еще нашего самогона. — Коркоран отвернулся к окну, и его угловатое лицо наполнилось тоской. — Верно подметил, дружище. Кухня уже не та, какой была раньше, это точно. Мой отец, он переплыл через воду, когда ему уже было за сорок. Они все называли это «переплыть через воду». Отец сбился с ног, пытаясь найти работу. Тогда можно было устроиться работать только в порт. Сейчас там лишь развлекаются долбанные туристы, но в те времена в порт заходили большие корабли, с пассажирами и грузом. Вот только для того, чтобы получить работу, надо было дать на лапу боссу. Я имею в виду, дать взятку. Большую. Мой папаша, он никак не мог скопить достаточно денег, чтобы вступить в профсоюз. Поэтому ему приходилось наниматься поденщиком. Он постоянно говорил о Белфасте, Лондондерри, беспорядках. Понимаешь, по уши сидел в политике. Меня это не интересовало. А твой отец, он был республиканцем, поддерживал Шинн фейн[42]? Или он был лоялистом[43]?

— Понятия не имею.

— Как ты относишься к независимости?

— «За», обеими руками. Я держусь подальше от работы от звонка до звонка.

Коркоран рассмеялся.

— В свое время я сидел в тюрьме Килманхэм. Знаешь, где это?

— Там вешали участников «Восстания на пасхальной неделе»[44].

— Знаешь, когда я там сидел, меня не покидали странные чувства. Я думал о том, что ходил по тем же самым каменным плитам. Я плакал. И мне не стыдно в этом признаться.

Грустно усмехнувшись, Коркоран покачал головой. Залпом допил виски и откинулся назад.

Запястья Пеллэма спас чистый инстинкт.

Внезапно вскочив на ноги, Коркоран схватил стул и с размаха опустил его на стол, однако Пеллэм успел отшатнуться назад к стене.

— Ах ты козел! — закричал Коркоран. — Долбанный козел!

Он снова с силой обрушил стул на стол. Ножки, ударившись о дубовую столешницу, переломились с грохотом сдвоенного выстрела. Во все стороны брызнули осколки стекла; в воздухе повис туман виски.

— Ты пришел сюда, в мой дом, чтобы шпионить за мной… — Его слова потерялись в новом приступе ярости. — Ты хочешь выведать мои секреты, твою мать, долбанный педераст…

Пеллэм скрестил руки на груди. Не двигаясь с места. Спокойно глядя Коркорану в глаза.

— Не надо, Джимми, успокойся, — послышался голос из противоположного угла.

Это был тот самый парень, на которого обратил внимание Пеллэм, заходя в бар. Самый маленький из всех. С обезьяньей физиономией.

— Джимми…

— Это говорит виски, — заметил другой.

— Послушай, мистер, наверное, тебе лучше… — начал было третий.

Но Коркоран их даже не замечал.

— Ты пришел в мой дом, твою мать, в мой район и выспрашиваешь обо мне! Я слышал, чем ты здесь занимаешься. Я знаю. Я все знаю. Ты думаешь, я что-то не знаю? Какой же ты глупый козел! Вот такие придурки как ты и испоганили здесь все. Это вы отняли у нас Кухню. Мы пришли сюда первые, а затем нагрянули вы, козлы, со своими камерами, и смотрите на нас как на долбанных насекомых!

Встав, Пеллэм стряхнул с рубашки осколки.

Еще одним свирепым ударом Коркоран обломил стулу оставшиеся ножки.

— Кто дал вам право? — подавшись вперед, завопил он.

— Джимми, он вовсе не собирался тебя обидеть, — спокойно промолвил Обезьянья физиономия. — Не сомневаюсь в этом. Он просто задал несколько вопросов — и больше ничего.

— Кто дал ему право? — взвизгнул Коркоран.

Схватив другой стул, он швырнул его через весь зал. Бармен сосредоточенно вытирал и без того сверкающие стаканы.

— Джимми, выпей, — умоляющим тоном произнес кто-то. — Успокойся!

— А вы, долбанные педерасты, молчите и не вмешивайтесь, вашу мать!

В руке Коркорана блеснул черный пистолет.

В зале наступила тишина.Никто не шелохнулся. Казалось, все присутствующие оказались каким-то образом подсоединены к пальцу, лежащему на спусковом крючке.

— Слушай, Джимми, угомонись, — прошептал Обезьянья физиономия. — Сядь и успокойся. Давай без глупостей.

Подняв с пола стакан, Коркоран подошел к стойке и схватил еще одну бутылку Бушмиллза". С грохотом поставил ее на стол перед Пеллэмом. Наполнил стакан до краев.

— Сейчас он выпьет со мной и извинится, — взбешенно прорычал Коркоран. — Если он это сделает, я отпущу его на все четыре стороны.

Подняв руки, Пеллэм мило улыбнулся. Он повернулся к бармену.

— Хорошо. Но только мне содовой.

Как в фильме «Шейн». Алан Лэдд заказывает для Джои содовую. Пеллэм просто обожал этот вестерн. Он смотрел его раз двадцать. Все его одноклассники хотели быть Микки Мантлом; Пеллэм мечтал о том, чтобы стать режиссером Джорджем Стивенсом.

— Содовой? — прошептал Коркоран.

— Если нет, то «Пепси-колы». Нет, подождите, лучше диетической «Пепси».

Бармен шагнул к холодильнику. Стремительно развернувшись, Коркоран направил на объятого ужасом владельца заведения пистолет.

— Не смей, твою мать! Этот педик выпьет виски и…

В воздухе мелькнула черная кожа, и вдруг Коркоран оказался на полу, лицом вниз, с заломленной за спину правой рукой. Пистолет очутился у Пеллэма.

Черт побери, неплохо. Пеллэм до последнего мгновения сомневался, вспомнит ли он, как выполняется этот прием. Но все произошло на полном автомате. Это осталось у него с тех времен, когда он пятнадцать лет назад работал каскадером и участвовал в съемках батальных сцен какого-то дрянного фильма о войне в Индокитае. Приемам рукопашной борьбы Пеллэма научил постановщик трюков.

Схватив пистолет ирландца, Пеллэм обвел им по очереди всех шестерых громил. Не выпуская запястье Коркорана.

Никто не двигался.

— Козел! — взвизгнул Коркоран. Пеллэм выкрутил ему руку сильнее. — О черт, можешь считать себя покойником, долбанный…

Еще сильнее.

— Ну хорошо, козел, хорошо, сдаюсь.

Отпустив запястье Коркорана, Пеллэм приставил дуло ему к виску.

— Как ты грубо разговариваешь, — с укоризной произнес он. — Значит, король Адской кухни, да? Знаешь все? В таком случае, ты должен знать, что я собирался предложить тебе пятьсот долларов за то, чтобы ты выяснил, кто поджег дом на Тридцать шестой улице. Вот чем я занимался здесь. А что получил? Мне пришлось поставить на свое место юнца, который давно не мылся.

Пеллэм направил пистолет на Обезьянью физиономию. Тот поспешно поднял руки. Пеллэм вежливо произнес:

— Будь добр, принеси мне диетической «Пепси».

Обезьянья физиономия, помявшись, направился к стойке. Материализовавшийся из ниоткуда бармен, казалось, был при смерти. Он испуганно посмотрел на Коркорана.

— Дай же ему «Пепси», твою мать, долбанный козел! — проревел тот.

Дрожащим голосом бармен промямлил:

— Я… гм… Дело в том, что у нас нет…

— Сойдет и «Кока-кола», — сказал Пеллэм, направив пистолет на грузного парня с тупым лицом. — Брось свою штуковину на пол, хорошо?

— Выполняй! — проворчал Коркоран.

Пистолет с грохотом упал на пол. Пеллэм ногой зашвыврнул его в угол.

— Сэр, прошу прощения, вы просили диетическую «Коку»? — дрожащим голосом спросил бармен.

— Мне все равно.

— Слушаюсь, сэр.

Открывая банку, бармен едва не уронил ее. Уверенной рукой налив газировку в стакан, Обезьянья физиономия отнес его Пеллэму.

— Благодарю.

Залпом выпив стакан, Пеллэм поставил его на стол и попятился задом к двери, на ходу вытирая лицо салфеткой, которую предусмотрительно передал ему громила.

Поднявшись с пола, Коркоран повернулся к Пеллэму спиной и вернулся за столик. Долговязый ирландец уселся на свое место, откупорил бутылку пива и начал бодро говорить, веселый и жизнерадостный. Подчеркивая основные места ударом бутылки по столу, он прочел красочную лекцию о «Восстании на пасхальной неделе», «черно-пегих»[45], голодном бунте 81-го года — так, словно Пеллэма уже не было в зале.