Джон Пеллэм (№3) - Адская кухня

Помолчав, Пеллэм спросил:

— Вы можете выяснить фамилию страхового агента, с которым общалась Этти?

— Разумеется, могу.

Могу. Этот глагол потихоньку становился самым дорогостоящим словом английского языка.

Пеллэм протянул адвокату еще двести долларов, хрустящими новенькими двадцатками. Порой у него возникала мысль, что банкоматы перед выдачей наличных обязательно должны предупреждать держателей кредитных карточек: «Вы уверены, что собираетесь потратить деньги разумно?»

Пеллэм кивнул в окно на строящийся небоскреб. Контора Бейли находилась в двух шагах от сгоревшего здания, в котором жила Этти, и сверкающее хромом и стеклом здание было задернуто дымкой, которая до сих пор висела над пожарищем.

— Роджер Маккенна, — медленно произнес Пеллэм. — Этти сказала, в тот вечер, когда произошел пожар, рабочие со стройки находились в переулке за ее домом. Что они там делали?

Но Бейли закивал так, словно это известие его нисколько не удивило.

— У них есть здесь кое-какая работа.

— Здесь? Вот в этом здании?

— Точно. Маккена — один из его совладельцев. Это его люди сейчас работают наверху — они производят тот шум, который вы слышите. — Он кивнул на потолок, дрожавший от гула отбойного молотка. — Новый Дональд Трамп собственной персоной — делает ремонт в этом здании.

— Зачем?

— Можно только догадываться, но мы думаем, мы думаем, что Маккена готовит на втором этаже гнездышко для своей любовницы. Уж его-то вы не станете подозревать, а?

— А почему он должен быть вне подозрений?

Бейли взглянул на бутылку с вином, но решил все же воздержаться.

— Не могу поверить, что Маккена пойдет на что-то противозаконное. Такие крупные подрядчики, как правило, стараются держаться подальше от всяких сомнительных делишек. Зачем ему пачкать руки о такую мелочовку как поджог старого дома? У него отели и офисные здания по всему Северо-восточному побережью. Не далее как на прошлой неделе Маккенна открыл казино на набережной в Атлантик-сити… Похоже, я вас не убедил.

— У голливудских сценаристов есть правило: если работаешь над второсортным боевиком или триллером и не хочешь тратить много времени на разработку образа негодяя, сделай его акулой рынка недвижимости или нефтяного бизнеса.

Бейли покачал головой.

— Маккена — птица слишком высокого полета, чтобы нарушать закон.

— Разрешите сделать один звонок.

Пеллэм взял телефон.

Адвокат, судя по всему, передумал насчет вина и изящным движением снова наполнил свой стаканчик. Пеллэм покачал головой, отказываясь, и набрал длинную последовательность цифр.

— Мне Алана Лефтковица, пожалуйста.

После нескольких щелчков и долгого ожидания из трубки раздался веселый голос.

— Пеллэм? Джон Пеллэм? Черт побери, ты где?

Испытывая лютую ненависть к самому себе, Пеллэм перешел на голливудский жаргон.

— В «Большом яблоке»[12]. Чем у вас сейчас пахнет, Лефти?

— Варим одну вещичку со студией «Полиграм». Наверное, ты слышал. С Кевином Костнером в главной роли. Я сейчас как раз убегаю на съемки.

Пеллэм не смог навскидку вспомнить, обязан ли ему чем-нибудь получающий многомиллионные гонорары продюсер Алан Лефтковиц, или, наоборот, он сам перед ним в долгу. Пеллэм решил занять позицию кредитора:

— Лефти, мне нужна кое-какая помощь.

— Понял. Вываливай, Джонни.

— Ты ведь знаешь всех больших ребят здесь, на Правом берегу.

— Ну, знаком кое с кем.

— Мне нужен Роджер Маккенна.

— Мы с ним встречались пару раз. Он входит в совет директоров «Коламбия пикчерс». Или в какой-то попечительский совет. Или еще куда-то. Точно не помню.

— Мне необходимо с ним встретиться. Или лучше скажем так: мне нужно на него посмотреть. Где-нибудь на его территории. Не на поле боя.

Собеседник на противоположном побережье помолчал. Затем:

— Вот как… И зачем это тебе понадобилось?

— Провожу кое-какие исследования.

— Ха. Исследования. Всюду суешь свой нос. Подожди минутку.

Не положив трубку, Лефтковиц начал дышать часто и порывисто, словно занимаясь любовью, — хотя Пеллэм знал, что на самом деле он только перегнулся через массивный письменный стол и листает записную книжку.

— Так, как тебе нравится вот это?

— Что, Лефти?

— Ты хочешь попасть на прием. Ты ведь обожаешь приемы, верно?

Насколько мог вспомнить Пеллэм, последний раз он ходил на прием два или три года назад.

— В самую точку, Лефти. Без светских тусовок я жить не могу.

— Маккенна постоянно что-нибудь устраивает. Упомяни мою фамилию, и перед тобой откроются все двери. Я сделаю пару звонков. Узнаю, где и когда что будет. Позвоню Спилбергу. (Разумеется, Лефковиц имел в виду ассистента Спилберга. А разговаривать ему в конце концов придется с ассистентом ассистента главного кормчего «Затерянного ковчега», находящимся в совершенно другом городе.)

— Лефти, буду тебе по гроб жизни обязан. Огромное спасибо.

— Значит, Джонни, — игриво произнес продюсер, — ты проводишь исследования?

— Да.

Завистливое молчание. Тем временем сигналы отражались от спутника связи, зависшего где-то в холоде открытого космоса, и возвращались назад на землю.

— Джон, до меня дошли кое-какие слухи.

— Какие? Что «Окленд» спустил две игры подряд, а «Кардиналс» продолжает беспроигрышную серию?

— Кто-то обмолвился кому-то из моих знакомых, что ты забронировал время в монтажной студии.

— Слишком много «кого-то», — заметил Пеллэм.

— Но это не все, что я слышал.

— Вот как?

— Две-три студии, на которые ты работал, пытались заказать тебе места для натурных съемок новых фильмов, но, по слухам, ты этим уже не занимаешься.

Кто-то рассказал кому-то о чем-то.

В Голливуде новости распространяются быстрее, чем на улицах Адской кухни.

— Нет-нет, я просто устроил себе небольшой отпуск.

— Ну да. Конечно. Я все понял. И еще тебе нужен хороший редактор, чтобы подчистить то, что ты наснимал о Микки-Маусе и Собачке Гуфи в «Диснейуорлде» во Флориде. Разумеется.

— Да, что-то в таком духе.

— Слушай, Джон, не тяни. Я в тебя всегда верил.

Безопасный способ сказать, что как бы плохо ни шли дела, какие бы неприятности ни преследовали Пеллэма (а был момент, когда он очутился на мели), Лефтковиц его не забывал. Что, после небольшой творческой правки, более или менее соответствовало действительности.

— Сознание этого всегда грело мое сердце.

— Итак? Ты ведь что-то задумал, признайся.

— Лефти, поверь, это сущий пустяк. Так, одна маленькая затея. Тебя это нисколько не заинтересует. В настоящий момент меня волнует лишь вопрос распространения на внутреннем рынке.

— Ты получил финансирование? И я ничего об этом не слышал? — Последние слова Лефтковиц произнес шепотом, но от слуха Пеллэма они не укрылись.

— Честное слово, это очень маленький проект.

— Насколько мне помнится, «Золотую пальмовую ветвь» в Каннах и премию кинокритиков на фестивале в Лос-Анджелесе ты тоже получил за «маленькие проекты».

— Я же сказал, что сейчас меня интересует лишь распространение.

Продюсеры любят заниматься только продвижением чужих фильмов, потому что в случае провала не несут миллионных убытков. С другой стороны, в случае успеха им идет определенный процент от доходов. Призы киноакадемии на этом не заработаешь, да и разбогатеть тоже трудно, но зато и не разоришься.

— Мои уши чутко ловят каждое твое слово, Пеллэм. Говори.

— Сейчас у меня деловая встреча…

— Вот как? И с кем?

— С одним юристом. — Пеллэм подмигнул Бейли. — Не могу вдаваться в подробности.

— Ты на Уолл-стрит? Что за фирма?

— Тише, не надо так громко, — шепнул в трубку Пеллэм.

— Джон, какую игру ты ведешь? Я нутром чувствую, ты затеял что-то крупное. Новый художественный фильм?

Если бы Лефтковиц узнал, что Пеллэм в настоящий момент мучится над документальным фильмом, он бы немедленно положил трубку, и тот Пеллэм, который всегда неизменно пользовался с его стороны стопроцентной поддержкой, для него просто перестал бы существовать. Распространение документальной ленты означает продажу максимум сотни копий по всей стране. Художественные фильмы расходятся многотысячными тиражами.

Пеллэм, решив, что совесть не будет его терзать, сказал:

— Лефти, введи меня к Маккенне, и я попрошу своего юриста связаться с тобой. — Он выдержал небольшую паузу, которую сценаристы называют «тиком». — Возможно, мне придется сжечь за собой мосты, но я готов пойти на это. Ради тебя.

— Джонни, я тебя обожаю. Честное слово. Я говорю искренне. Да, кстати о Маккенне, ты знаешь, что это та еще скотина?

— Лефти, мне просто нужно с ним повидаться. Я не собираюсь с ним спать.

— Можешь говорить своему юристу, чтобы он звонил мне.

С этими словами Лефтковиц положил трубку.

— Кто это был? — спросил Бейли. — Голливудский киношник?

— До мозга костей.

— Вы действительно хотите, чтобы я ему позвонил?

— Луис, такую гадость я вам ни за что не сделаю. Но у меня есть к вам один юридический вопрос.

Бейли снова опрокинул бутылку в свой стаканчик.

— Какое в штате Нью-Йорк наказание за ношение незарегистрированного пистолета?

Наверное, нашлись бы такие вопросы, услышав которые, адвокат задумался бы; возможно, некоторые его даже удивили бы. Однако этот не попадал в данные категории. Бейли ответил на него так, словно Пеллэм спросил у него о погоде.

— Ничего хорошего. Конечно, судья может проявить некоторое снисхождение. Но только не в том случае, когда перед ним уголовный преступник. В этом случае год тюрьмы. Отбывание в «Райкерс-айленде». В одной камере со здоровенными приятелями, хотите вы того или нет. Надеюсь, вы не себя имели в виду?

— Я спросил просто так, из чистого любопытства.

Адвокат прищурился.

— Вы ничего не хотите рассказать мне про себя?

— Не хочу. Нет ничего такого, о чем вам следовало бы знать.

Бейли кивнул в сторону окна.

— А зачем вам может понадобиться оружие? Выгляните на улицу, молодой человек. Вы что, видите прерию? Ковбоев? Индейцев? Это не улицы Ларедо[13].

— Луис, я в этом не совсем уверен.

8

Откуда-то из здания до Пеллэма снова донеслась та же самая песня, настойчивая и громкая. Судя по всему, в хит-парадах рэпа она занимала первую строчку.

«…теперь не будь слепым… открой глаза, и что ты увидишь?»

У Пеллэма под ногами громоздилась высокая стопка видеокассет, результат многомесячного труда. Отснятый материал еще не был отредактирован и даже упорядочен, если не считать наклеек с надписями даты и сюжета, выведенными неряшливым почерком. Выбрав одну кассету, Пеллэм вставил ее в дешевый видеомагнитофон, опасно примостившийся на еще более дешевом телевизоре.

Сквозь стену доносилось размеренное буханье песни:

«Это мир белых людей. Это мир белых людей…»

Экран дешевой «Моторолы» моргнул, неохотно оживая, и появилась следующая картинка:

Этти Уилкс Вашингтон сидит уютно устроившись перед видеокамерой. Сначала она хотела, чтобы ее снимали в ее любимом кресле-качалке, антикварном раритете из настоящего дуба, которое Этти подарил ее муж Билли Дойл. Но даже малейшее покачивание отвлекало внимание, и Пеллэм уговорил Этти пересесть в кресло с прямой спинкой. (В юности Пеллэм в качестве младшего ассистента участвовал в съемках «Челюстей» и запомнил, как Спилберг приказал оператору во время натурных съемок намертво закрепить камеру на палубе судна. Однако опытный продюсер мудро предложил снимать эту сцену, держа камеру в руке, — в противном случае по всей стране зрители в самый напряженный момент бросались бы в туалетные комнаты, борясь с приступами морской болезни.)

Поэтому Пеллэм пересадил Этти в мягкое кресло. Он хотел, чтобы она сидела перед окном, на фоне кипящей стройки. В кадре присутствовал и другой раритет: старинное бюро с выдвижной крышкой, заваленное бумагами и письмами. На стене за ним висело с десяток семейных фотографий.

"Ты хочешь, чтобы я рассказала о Билли Дойле, моем муже? Скажу прямо: он был человек необычный. Я таких больше не встречала. Первым делом я расскажу о его внешности. Мой Билли был очень красивый, это я точно говорю. Очень высокий и, как бы это сказать, очень белый. Мы с ним любили гулять по улицам вместе. Билли всегда заставлял меня брать его под руку. И неважно, происходило ли это на окраине в Сан-Хуане, где живут преимущественно одни черные, а они не любят смешанные пары, или в Адской кухне, где большинство белых. Ирландские и итальянские парни тоже не любили смешанные пары. На нас все недовольно пялились. Но Билли всегда шел со мной под руку. И днем, и ночью.

И он всегда ходил вместе со мной в клубы, в которых я пела. Он сидел за столиком, поставив перед собой стаканчик виски, — а Билли любил виски — сидел, единственный белый во всем заведении, и все на него таращились. Но потом на него уже перестали обращать внимание. Я поглядываю со сцены в зал, и вот он сидит, ест свиные рубцы и разговаривает с двумя — тремя посетителями, улыбается мне, хлопает их по плечу и говорит, что я его девушка. А потом через какое-то время я снова смотрю на него и вижу, что он спорит. Я понимала, что он говорит о Билли Холлидее и Бесси Смит[14].

Но вся беда Билли состояла в том, что он так и не нашел себя. А для мужчины это очень плохо. Ничего нет хуже этого — мужчина, не нашедший себя. Иногда ему даже не приходится ничего искать. Иногда мужчина просто попадает куда-то, бросает якорь, а там проходит несколько лет — и он такой, какой есть, и с него этого достаточно. Но Билли постоянно искал. Больше всего на свете он хотел иметь кусочек земли. Что-нибудь свое. В этом-то самое смешное — вот почему мы так и не обзавелись своим домом, потому что Билли все силы тратил на то, чтобы купить дом, небольшой участок земли. Он так хотел этого, что постоянно ввязывался в какие-то махинации. Из-за этого он и попал в тюрьму."

Кинодокументалисты ни в коем случае не должны вмешиваться в происходящее на экране. Но Пеллэм, выключив камеру, удивленно спросил:

— А ваш муж сидел в тюрьме?

Но как раз в этот момент Этти обернулась и встала с кресла. Пеллэм вспомнил, что в дверь неожиданно постучала Флоренс Бессерман, подруга Этти с третьего этажа. Кассета кончилась. Этти так и не закончила рассказ об уголовном прошлом Билли Дойла, и Пеллэм согласился прийти еще раз — как впоследствии выяснилось, в день пожара. Перемотав кассету на начало, Пеллэм нашел то, что искал. Кадры не с Этти, а с симпатичной, пухленькой Анитой Лопес из квартиры 2-А, которая тараторила как пулемет и постоянно размахивала руками с ярко-красными ногтями несмотря на неоднократные напоминания Пеллэма сидеть спокойно.

— …Si, si[15], банды у нас есть. Совсем как в кино. У них есть пистолеты, они много пьют, попадают в разные истории, у них есть машины. Бум-бум, такие большие колонки. Ай, такие громкие! Раньше это была банда «западников». Теперь их больше нет. Теперь у нас "Cubano[16] лорды", да, очень большая шайка. У них есть своя база, и им наплевать на то, что об этом знают все. Я вам скажу, где она. На Тридцать девятой, между Девятой и Десятой авеню. О, я их очень боюсь. Не говорите никому ничего из того, что я вам сказала. Пожалуйста!

Выключив видеомагнитофон, Пеллэм опустился на колени и изучил содержимое холщовой сумки, в которой было все, что должен иметь дотошный кинодокументалист: профессиональная видеокамера, блок питания, блок аккумуляторов, две чистые кассеты, направленный микрофон с поролоновым чехлом для защиты от посторонних звуков, блокнот, ручки. И самовзводный револьвер «Кольт». В шестизарядном барабане пять патронов 45-го калибра. Деревянная рукоятка поцарапанная и потемневшая от пота.

Пеллэм вспомнил то, что сказала ему на прощание мать, когда в мае прошлого года он уезжал из тихого городка Симмонс, штат Нью-Йорк, в Манхэттен:

— Знаешь, это просто сумасшедший город, этот самый Нью-Йорк. Джонни, держи ухо востро. Мало ли что может случиться.

Пеллэм уже достаточно пожил на этом свете и понимал, что мать была права.

Он шел на запад по раскаленному асфальту Тридцать девятой улицы. На ступенях крыльца сидела полная женщина с длинной темно-коричневой сигаретой, качавшая старую, обшарпанную коляску. Женщина читала газету на испанском языке.

— Buenos dias,[17] — поздоровался Пеллэм.

— Buenas tardes[18].

Женщина подозрительно осмотрела Пеллэма с ног до головы, задержав взгляд на джинсах, черной куртке и белой футболке.

— Не могли бы вы мне помочь?

Подняв голову, женщина сделала глубокий вдох, словно затягиваясь.

— Я снимаю фильм об Адской кухне. — Пеллэм показал сумку с видеокамерой.

— О местных бандах.

— Aqui[19] никаких банд.

— Ну, я имел в виду группы молодых людей. Подростков. Я употребил не то слово.

— Faltan[20] банд.

— Мне говорили про «Кубинских лордов».

— Es un club[21].

— Клуб. А где он собирается? У этого клуба есть un apartmento?[22] Я слышал, оно здесь, на этой улице.

— Buenos muchachos.[23] У нас ничего плохого не бывает. Ребята за этим следят.

— Я бы хотел с ними поговорить.

— Никто сюда не ходит, никто нас не беспокоит. Они хорошие hombres[24].

— Вот поэтому я и хочу с ними поговорить.

— И вы только посмотрите на las calles[25]. — Она обвела рукой улицу. — Они ведь чистые, разве не так?

— Вы бы не могли сказать, кто в этом клубе главный?

— Я никого не знаю. Вам в этой куртке не жарко?

— Сказать по правде, жарко. Я слышал, эти люди собираются где-то здесь.

Рассмеявшись, женщина снова уткнулась в газету.

Оставив ее в покое, Пеллэм обошел весь район — спустился к самой реке и вернулся назад, обогнув с противоположной стороны черное приземистое здание конференц-зала Джекоба Джевитса. Он так и не нашел то, что искал. (А что он ожидал увидеть? Кучку молодых парней, похожих на «Акул» из «Вест-сайдской истории»?)

Ему навстречу попалась семья латиноамериканцев: муж и жена в футболках и шортах, девочка лет десяти в коротком, обтягивающем платьице. Они тащили сумку с портативным холодильником, полотенца, складные стульчики и игрушки. Пеллэм предположил, что у главы семейства выходной, и все решили дружно отправиться в Центральный парк. Он провожал взглядом семью, спускающуюся в метро, и тут увидел на крыше человека.

Это был мужчина одного возраста с Пеллэмом, быть может, на несколько лет моложе. Латиноамериканец. Он был в обтягивающих джинсах и ослепительно-белой футболке. Мужчина стоял на крыше жилого здания, глядя вниз, и даже с такого большого расстояния в его черных глазах было видно недовольство.

Перепрыгнув с крыши на крышу, латиноамериканец оказался прямо над Пеллэмом. Тот видел лишь силуэт. Незнакомец продвигался на запад, по крышам домов.

Развернувшись, Пеллэм направился в ту же сторону. Потеряв латиноамериканца из виду, он остановился на перекрестке, оглядываясь по сторонам. Вдруг ярко-белое пятно мелькнуло в толпе рабочих на Десятой авеню. Быстро перебежав через улицу, Пеллэм попытался было догнать незнакомца, но тот бесследно исчез. Проклятие, как ему это удалось? Пеллэм спросил у рабочих, видели ли они кого-нибудь, но они категорически заявили, что никого не видели, а переулок, перед которым они стояли, — единственное место, куда мог скрыться латиноамериканец, — был тупиком. Зарешеченные окна. Глухие стены. Ни одной двери.

Оставив бесплодные попытки, Пеллэм возвратился на Тридцать шестую улицу и направился к обгорелому остову дома Этти.

Его предостерег не шум — отсутствие шума: гулкий стук, доносившийся со стройки напротив, внезапно стал тише, поскольку его источник заслонило тело молодого латиноамериканца. Не оборачиваясь, Пеллэм поставил сумку на асфальт и сунул руку внутрь. Однако не успел он нащупать «кольт», как ему в затылок уперлось что-то металлическое — как он решил, дуло пистолета.

— Сворачивай в переулок, — произнес мелодичный голос с испанским акцентом. — Пошли.

9

Густые брови латиноамериканца срослись над носом, а веки чуть запали, словно он затаил глубокую злобу на весь мир.

Они с Пеллэмом стояли в переулке за зданием, в котором размещалась контора Луиса Бейли, на грязной брусчатке. Спертый воздух был насыщен затхлым запахом гнилых овощей и прогорклого масла. Пеллэм стоял, скрестив руки на груди, и спокойно смотрел на направленный на него крошечный черный пистолет.

Он снова оглядел своего похитителя. На запястье розовый шрам. Совсем свежий. На тыльной стороне ладони, между большим и указательным пальцами, — полустертая татуировка в виде кинжала. Пеллэм долго жил в Лос-Анджелесе; он сразу же узнал знак, указывающий на принадлежность к банде.

— Habla ingles?[26] — спросил Пеллэм.

Латиноамериканец заглянул в сумку. Держа пистолет направленным в грудь Пеллэма, он нагнулся и частично вытащил видеокамеру.

— Я буду очень признателен, если ты оставишь эту штуку в покое. Это…

— Заткнись.

Парень не нашел «кольт». Положив камеру на место, он выпрямился.

— Ты из «Кубинских лордов», — сказал Пеллэм.

Он обратил внимание на то, что парень такой же высокий, как он сам. Большинство латиноамериканцев, которых он знал, были невысокими.

— Я вас искал, — продолжал Пеллэм.

— Меня?

— Одного из вас.

— Зачем?

— Поговорить.

Сросшиеся брови изогнулись, выражая удивление.

— Что ж, говори.

— Я снимаю фильм про Адскую кухню. Мне хотелось бы поговорить с членами банды. Или это у вас клуб?

— А чем ты занимался в тот день?

— В какой тот?

— Что ты искал? Ты на этой улице приставал ко всем с расспросами. Снимал на камеру. Зачем?

Пеллэм молчал.

Латиноамериканец с отвращением фыркнул.

— Ты хочешь сказать, это сделали мы? Ты хочешь сказать, это мы сожгли тот дом?

— Я снимаю фильм. Мне…

Густые брови грозно сдвинулись.

— У нас есть канал теленовостей. В Нью-Йорке. На испанском языке. Знаю, ты о нем даже не слышал. Его девиз: «Primero con la verdad.»[27] Ты в это веришь? Для тебя la verdad siempre primero?[28] Правда на первом месте? — Скрестив руки на груди, парень мозолистым большим пальцем почесал старый, глубокий шрам на подбородке. — Ты журналист? Репортер?

Пеллэм кивнул на вымощенный брусчаткой переулок.

— Вы прямо вот здесь играете в баскетбол? Продаете велосипеды? Устраиваете для малышей катание на пони? Одним словом, занимаетесь всем тем, чем занимаются в клубах?

— Что ты от меня хочешь?

— Я слышал, ваши ребята болтались здесь перед самым пожаром.

— Он слышал… И что, это обязательно должно быть правдой? Раз белый человек говорит, что los cubanos[29] подожгли дом, это обязательно должна быть правда. Черный человек так говорит, и это обязательно должна быть правда. — Пеллэм ничего не ответил, и парень продолжал: — Ты не думаешь, что это сделала та черномазая старушка. Ты думаешь, это сделал я. Почему? Потому что ты любишь ниггеров больше, чем латиносов.

Пеллэм не мог предположить, что в груди латиноамериканца еще остается место для ярости, однако сейчас по лицу парня разлилась новая волна злости. Он расставил чуть шире ноги, обутые в дорогие кроссовки, и у Пеллэма мелькнула мысль, что он сейчас выстрелит. Пеллэм краем глаза огляделся по сторонам, ища, куда откатиться при выстреле. Он подумал было о том, чтобы броситься за своим «кольтом», но пришел к выводу, что не успеет.

Какую линию поведения принять: извиниться или перейти в наступление?

Нахмурившись, Пеллэм шагнул вперед.

— Я здесь делаю свою работу, — гневно бросил он. — Не хочешь отвечать на мои вопросы — это твое дело, черт бы тебя побрал. Но у меня нет ни малейшего желания выслушивать твои долбанные нравоучения.

Черные глаза сузились в щелочки.

«Сейчас он меня пристрелит. Проклятие! Так я и знал. Надо было облизать ему задницу!»

Но парень не нажал на спусковой крючок. И не ударил Пеллэма рукояткой пистолета в лицо — чего тот тоже опасался.

Убрав пистолет, латиноамериканец направился вокруг дома Этти, знаком предложив Пеллэму следовать за ним. Поднырнув под желтой лентой полицейского ограждения, парень поднялся по лестнице к тому, что осталось от крохотного подъезда. У него за спиной Пеллэм быстро вытащил из сумки «кольт» и засунул его сзади за пояс джинсов. Подхватив сумку, он пошел следом за парнем.

Тот ударом ноги распахнул входную дверь и шагнул в вестибюль, испачкав футболку об обгоревшее дерево косяка. Пеллэм услышал звон разбитого стекла и громкий треск. Минуту спустя молодой латиноамериканец вышел на улицу, сжимая в руке металлическую табличку. Парень швырнул табличку Пеллэму, тот неловко ее подхватил. Список жильцов дома. Длинный, тонкий палец члена банды «Кубинские лорды» постучал по фамилии: «К. Рамирес».

— Это моя тетка. Ты доволен? Она жила здесь с двумя ninos[30]. Сестра моей матери! Доволен? Ты все понял? Я ни за что не подожду дом, в котором живут мои родственники. И знаешь что еще? Эта дама, моя тетя Кармелла, она видела, как в прошлом месяце один из ирландцев Джимми Коркорана трахнул молотком по голове одного типа. Тетя Кармелла дала показания в суде. Теперь этот ирландец за решеткой, а Джимми — он очень разозлился на нее за то, что она сказала. Ну, дружок, как тебе нравится вот это? Теперь ты доволен? Узнал всю правду? Правду о белом ирландце? А теперь убирайся отсюда. Чтобы ноги твоей не было в Адской кухне!

— Кто такой этот Коркоран? Джимми Коркоран?

Парень вытер со лба пот.

— Возвращайся в свою телестудию и расскажи всем, что «Кубинские лорды» никогда не занимаются подобным дерьмом!

— Я не журналист.

— Так что нам с тобой больше говорить не о чем. Ты уже знаешь la verdad[31].

— Твоя фамилия Рамирес? — спросил Пеллэм. — А как тебя зовут?

Постояв, парень поднес к губам палец, призывая к молчанию, затем ткнул Пеллэму в лицо.

— Всем расскажи!

Он оглядел Пеллэма с ног до головы, словно стараясь запомнить получше, а затем не спеша шагнул из тени сгоревшего здания на раскаленное, яркое солнце.

Но Джимми Коркоран оказался призраком.

Никто о нем даже не слышал, никто не знал вообще никаких Коркоранов!

Пеллэм бродил по кварталу, останавливаясь у пуэрториканских винных погребков, корейских лотков с овощами и зеленью, итальянских мясных лавок. Никто не знал Джимми Коркорана, но у всех в голосе появлялось какая-то странная веселая нотка — как будто люди были огорчены тем, что им приходится отвечать отказом.

Пеллэм заглянул в мексиканское кафе.

— Этот Коркоран обитает где-то здесь, — добавил он, пытаясь разговорить хозяина.

Хозяин, древний мексиканец со сморщенным лицом, уставился на поднос с пирожками и, затянувшись, молча кивнул.

Поняв, что от него ничего не добиться, Пеллэм купил кокосовый напиток и вышел на улицу. Подойдя к группе молодых парней в футболках, толпящихся у газетного киоска, он задал им свой вопрос. Двое поспешно ответили, что никогда не слышали ни о каком Джимми Коркоране. Остальные трое и вовсе забыли те зачатки английского, которые знали.

Пеллэм решил пройти дальше на запад, ближе к реке. Когда он проходил мимо приходской школы на Одиннадцатой улице, кто-то его окликнул:

— Привет!

— Привет! — ответил Пеллэм.

Мальчишка стоял в высоком, видавшем виды мусорном баке и смотрел вниз, положив руки на тощие бедра. На нем были мешковатые джинсы и, несмотря на жару, красно-зелено-желтая ветровка. Пеллэм пришел к выводу, что ему очень нравится мозаичная прическа у мальчишки на голове. Выхваченный бритвой кусок повторял улыбку, глубоко врезавшуюся в черное лицо.

— Что ты ищешь?

— Вот что я тебе скажу… Спускайся сюда.

— Зачем?

— Я хочу с тобой поговорить. Не прыгай, слезай по задней стенке… Нет!

Мальчишка спрыгнул вниз.

— Ты меня не помнишь.

— Конечно, помню. Ты сын Сибби.

— Попал в самую точку! А ты из Си-эн-эн. Ты снимал на камеру.

В расположенном неподалеку маленьком стадиончике с четырьмя полями для бейсбола и двумя баскетбольными площадками не было ни души. Ворота были надежно заперты на цепь. Пеллэм прикинул, что на обустройство стадиончика ушло не меньше сотни банок краски.

— Где мать и сестра?

— В приюте.

— А ты почему не в школе?

— Какая еще школа летом?

Пеллэм начисто забыл про то, что на дворе август. В больших городах трудно определить, какое за окном время года — даже несмотря на снег или зной. Пеллэм с трудом мог представить себе, на что похожи летние каникулы в Адской кухне. Сам он летом бегал в кино, торговал журналами, изредка играл в волейбол. Ему запомнилось, как по утрам он словно одержимый носился на велосипеде, петляя по ровному бетону между скользкими дорожками, оставленными растерянными слизняками и улитками.

— Как тебя зовут?

— Исмаил. А тебя?

— Я Джон Пеллэм.

— Ого, мне не нравится имя Джон. Одного моего знакомого бездельника-ниггера зовут Джоном. Он целый день ничего не делает, ты меня понимаешь? Лучше я буду звать тебя Пеллэмом.

Похоже, вопрос о том, ставить ли перед фамилией «мистер», даже не рассматривался.