* * *
Корректуру «Ремесла» (в сверстанном виде) высылаю той же почтой. Ради Бога — не задерживайте и верните Durch Eilboten
и заказным. Книга появится в конце ноября и будет хорошо отпечатана, не беспокойтесь.
* * *
Если напишете — отвечу без промедления. Я проснулся. У меня отшибло память на личную жизнь. Помню человеческое и общее. И Вас помню на балконе, лицом вверх и глазами в ночное черное небо, равно безжалостное для всех.
* * *
Белый шлет Вам привет и просит стихи в «Эпопею». Сообщите, какие печатать. Как Ваша литературная работа? Гейне переводите? Из записных книжек не хотите чего-нибудь смастерить?
Я посылаю Вам на этой неделе 20.000 германских марок. Вы живете в стране со зверской валютой, и, представляю себе, как это мало. А Гика?
Есть у Вас новые стихи? Пришлите, пожалуйста, по старой памяти.
Желаю Вам добра
Ваш
Берлин, 29.10.22.
(для ясности 29-го октября 1922 г.)
* * *
Все люди берегли мои стихи, никто — мою душу. (1932 г.)
ЧЕХИЯ
ЗАПИСИ ИЗ ПЕРВОЙ ЧЕШСКОЙ ЧЕРНОВОЙ
(зеленая с черным: зебра)
Слева, в виде эпиграфа:
«От сего, что поэт есть творитель, не наследует, что он лживец: ложь есть слово против разума и совести, но поэтическое вымышление бывает по разуму так, как вещь МОГЛА и ДОЛЖЕНСТВОВАЛА быть».
Тредьяковский
* * *
— Начинаю эту тетрадь в Чехии, в горах у лесника — без адреса — (6-го нового августа 1922 г.
* * *
Первый стих: Сивилла
(Сивилла: выжжена, сивилла: ствол)
* * *
Невошедшие строки (варианты)
…Битв… ибо веком сглазив
Вечным — навек взошел
В тело (столбняк и кладезь) —
Фебовой флейты ствол.
<Справа от четверостишия, поперек страницы:> NB! сглазив — как наказав: наказав вечным веком, бессмертием.
* * *
Битв… ибо зраком сглазив
Вещим —
* * *
Голос и кость
(Сивилла)
* * *
Проточные жилы (рек)
* * *
Разрозненные голоса
Арфы Давидовой
* * *
— — по дорогам
Яблони сторожевые
* * *
Ибо на тебе, шиповник.
Капли сердца моего
* * *
Так,
Кануть безвестно!
Элизиум! Братство лесов!
Рай мой древесный!
Заживо ризы раздарив
[…]
Посмертное струенье ив
Принять при жизни.
* * *
Так, в судорогу ваших дел —
Всей благостью потусторонней
* * *
Золото моих волос
Тихо переходит в седость
Не жалейте: всё сбылось
Всё в груди — спелось.
Спелось — как вся даль слилась
В стонущей трубе окрайны.
Господи! Душа сбылась, —
Умысел твой самый тайный.
* * *
Не твердите мне, что — рус
Волос мой
Ранней седостью горжусь:
[…]
Несгорающую соль
Дум моих — ужели пепел
Фениксов отдам за смоль
Временных великолепий.
* * *
Да и ты посеребрел,
Спутник мой! К гром?м и дымам
К молодым сединам дел —
Дум моих причти седины.
Горделивый златоцвет,
Роскошью своей не чванствуй!
Молодым сединам бед
Лавр пристал — и дуб гражданский.
* * *
(Не окончено и в Ремесло не вошло — а могло бы.
Около 20-го сентября 1922 г.
Горние Мокропсы, близь Праги.)
* * *
Но до Господа дойдут
Рёвы | труб.
Зовы |
* * *
зов
Утробы зав?дской
Сброд и картузов
Сиротство, сиротство!
На вытяжку — корпуса
Рабочий поникший
С ребенком, что родился
Сегодня | — для них же
Намедни |
<Справа от наброска, поперек страницы:> Отголоски пражской Свободарни
.
* * *
Все жалобы к Богу несет труба.
* * *
…Где начало правды, где схлынул жир
Дорогих квартир
Где и столько дыр —
В смерть — и выход в мир.
* * *
Бедному на том свете дадут шубу, богатому — душу.
* * *
На корысти — коросте —
Так блаженно и просто: другая жизнь.
* * *
Где из свалочной ямы
Первым сядешь за стол.
* * *
Юных ангелов седость,
Седость ранних монархов
* * *
Оттого что так рано мой волос сед —
Обещаю и знаю, что смерти нет.
* * *
Где кажется дадут: поэтам — хлеб,
Богатым — душу.
* * *
Как казачьи набеги
Лихорадки крапивной
(Любовь)
* * *
И улыбаясь молодости бурной
Я голову свою несу как урну.
* * *
Опомнись же! Вторая четверть века!
Что делаешь?
— Да уж который год
Бесчувствую и провожаю реку
Души своей и радуюсь: растет.
* * *
На требованья жилистого века
И женскую : тридцатый год!
Бесчувствую и провожаю реку
Души своей, и радуюсь: растет!
* * *
На требованья жилистого века
Что делаю? Да уж который год
действую |
Бесчувствую | и провожаю реку
Души своей, и радуюсь: растет!
* * *
(28-го сент<ября> 1922 г.)
* * *
Если камень летит — в меня он.
* * *
С крыши камень упал — в меня он.
* * *
Или тот, лавролобый,
В чащах Дафну узрев?..
* * *
Радуги переброс.
* * *
Лбов — тихая обуреваемость.
* * *
В упокоенный плеск
Струений тростниковых.
* * *
Лысеющие леса
* * *
NB! Мельницу с одним окном, ручей, горбатый мостик.
* * *
Проводы реки.
* * *
Ива, древо скорбящих.
* * *
Разрозненные голоса
Арфы Давидовой.
* * *
Посмертный скарб.
* * *
25-го русск<ого> сентября 1922 г., день С<ережи>ных имянин, полковой праздник марковцев
и канун моего тридцатилетия.
(Подпись под стихом «Так, заживо раздав…».)
* * *
Не цветом, а светом
Загадка решается: клен
* * *
Такая ж заплата
Как слово: любовь.
Ложь: пурпур и злато,
Ложь: киноварь, бронза и кровь
Спетом
[…]
Не цветом, а светом
Загадка решается: лес
Осенний…
* * *
Аминь и Осанна!
Иного не вспомнят уста
* * *
Пресветлая осень,
Какое подобье избрать?
* * *
(Хождение возле: «Не краской, не кистью».)
* * *
27-го р<усского> сент<ября> — 10-го нов<ого> Окт<ября> 1922 г.
* * *
Даль, в верстовых столбах пошедшая ввысь.
* * *
Все поезда — в Бессмертье, по дороге — Россия.
* * *
Все поезда — в Бессмертье, полустанок — Россия.
* * *
Лестницей ребер, рук —
Тел воскресающих…
* * *
Дух, справившийся с прахом
* * *
Шелесты фольги
(NB! шелест засохшей листвы на дубах — точный шелест фольги.)
* * *
То благовествую, что сама
Нынче лишь узнала:
В строгой постепенности псалма,
Зрительною ск?лой…
* * *
То живописую что сама
Нынче лишь узрела
* * *
клочья…
Просыпаются — кто в чем успел
Лечь на сон бессрочный
* * *
Старческих, не знающих сего,
Отроческих — птицы…
* * *
Вихрь седобородый…
* * *
Вяз седобородый…
* * *
Смертная жизнь:
м |
Слабых | — сеть
Дерева жизнь:
Славу петь!
* * *
Я знаю:
Такая же будет сквозная —
Та роща…
* * *
Хочешь? Помоги
Вспомнить! На иконках —
Шелесты фольги,
Проволочек тонких…
* * *
Сухие дубы — как елки с украшениями — когда нечаянно качнешь.
* * *
В этой стране —
Песни в цене!
* * *
— так опаду
… — и так восстану!
NB! Непременно старого Давида!
* * *
…День когда тьма от света
Отделена была. Столь наг и чист
Свет, что три ночи сряду
Стихи забрасываю: каждый лист —
Целою Мессиадой!
* * *
Тетрадь откладываю: каждый лист —
Целою Мессиадой!
* * *
В сиром воздухе загробном —
Перелетный рейс…
Сирой проволоки вздроги,
Повороты рельс…
Точно жизнь мою угнали
По стальной | версте —
двойной |
В сером мороке — две дали…
(Поклонись Москве!)
* * *
Точно жизнь мою убили.
Из последних жил
В сиром мороке в две жилы
Истекает жизнь.
* * *
Две продольности и встречный
Гром: железа речь.
Разве некой поперечной
Посередке лечь?
* * *
Разве некой поперечной
Не победа — лечь?
* * *
Под колесами не слышно
Рельс, не видно рельс.
* * *
Разве поезд — только поезд
И его ли ждешь?
* * *
28-го Октября по новому (Октябрь всегда пишу с большой буквы, из-за того — московского) вечером, в 11 ч. 20 мин. — на щеке — паук. (Espoir
.)
* * *
Не н?до вам мо?й люб?ви!
Обманываю вас —
Пан?ве!
* * *
В Сочельник кончила М?лодца. За два месяца — ни стиха.
* * *
Зов —
Прародины.
* * *
Можжевельник монашествующий.
* * *
Что любовную любовь
Отбываю, как повинность.
* * *
Растворяю окно: гора или облако?
(Не стих, запись)
* * *
Хочу написать Окно (за кисеей).
Запись одной весны (книга). Устрашает необходимость фабулы. Люблю не людей, но души, не события, а судьбы <под строкой: а со-бытиё — СО ВСЕМ>. Я не умею выдумывать, брезгую вымыслом. Так прекрасно всё спелось без меня.
* * *
Не люблю из черной работы — только мытье полов: чувствую действительное унижение: долу перед прахом (который отрясают с ног). И унижение не только <пропуск одного-двух слов>, просто: мне на четвереньках — низко. Пол хорош для лежания: вытянувшись как мертвец.
Проще: не люблю из черной работы — только мытье полов: слишком помойно.
* * *
Я не изгоню из этой книги людей, они в нее сами не войдут (как в мою жизнь).
* * *
Весна: звенящее, сквозное, не оперенное.
* * *
Котел. — Платформа. — Въезд. — Колодец. — Лысая гора (можжевельник). Дубовая рощица.
* * *
«Что с ним сделала жизнь». Жизнь, — но ведь это вёсны и лета и осени и зимы, и разливы рек, т. е. опять вёсны — и лета — что они с нами — нам — делали, кроме доброго?
«Что со мной сделала жизнь» — стихи.
* * *
Люби другое, и страдать будешь от другого — и страдать будешь по-другому: по-своему: родному <сверху: высокому>.
* * *
— Просквозило всю голову!
(на горе)
* * *
Встречи с П<астерна>ком, на платформе, ожидая поезда в Прагу.
* * *
Моя душа теряет голову.
* * *
Памятью и рассудком помню, что есть другая жизнь — горячая, где жарко. Сердцем — нет: оно всецело на службе моих горных подъемов (т. е. ног, и легких, и лба).
* * *
Весну этого года я увидела черной, в темноте, скорей услышала, чем увидела — в шуме разлившегося ключа, поздно вечером, когда уже ничего не видно.
* * *
Это книга отрешения: платье всё время падало, я его вяло удерживала — и вдруг задумалась, загляделась, а оно — <пропуск одного слова> — скользнуло и вот — кружком как пес у моих ног: жизнь.
* * *
Быть действующим лицом — да, если бы не с людьми! В лесу, например, — действующим лицом.
Мне плохо с людьми, потому что они мне мешают слушать: мою душу — или просто тишину.
Такой шум от них! Без звука. Пустой шум.
* * *
Знаю, что весна со мной сотворит — что не знаю (то, чего еще не знаю).
* * *
Запись моих близоруких глаз.
* * *
Я знаю, что за облаком — боги. Два слова во мне неразрывны: боги и игры. А наших земных игр не люблю: ни взрослых, ни детских.
* * *
Почему такая свобода во время сумерок? Уверенный голос, шаг, жест. А я знаю: лицо скрыто! Свобода маски. Мне в жизни нужно, чтобы меня не видели, тогда всё будет как <пропуск одного слова>. Исчезнуть, чтобы быть. (Не смерть ли?)
* * *
Я не больной. Больной неустанно меняет положение, потому что дело не в кровати, а в нем. Я металась, пока не напала на одиночество (единственный бок одиночества). Следовательно, дело было в кровати, а не во мне.
* * *
6-летний мальчик, сын режиссера, целует ручку. Ах, если бы не режиссера сын, а сапожника! — Сам —
(NB! Странно: переписываю эту запись — речь о Лелике Т<ур>жанском
— как раз в день его шестнадцатилетия: 25-го июля 1932 г. Он более чем когда-либо «целует ручку». В мифологию больше не играет, но танцует на балах.)
* * *
Моя душа слишком ревнива: она бы не вынесла меня красавицей.
* * *
Черный. Белый. Темный и светлый мне нужнее: больше дает. Думаю — п. ч. черный существует еще и как разряд: густоты, степени жара и пр. (Черный: жаркий: густой: резкий — ), т. е. как ряд определенных присутствий, мне ненужных, лишних, м. б. враждебных.
Черный: ряд (свойств и вещей), темный — всё.
* * *
Так, вопрос цвета решать светом, степенью света. Это я почувствовала осенью.
* * *
— Шум надувающихся и проносящихся ручьев. — Этого слова я искала вчера, проходя темным вечером по деревне. Черный остов церкви, запах березового лыка (размоченных ливнями плетней) под ногами вязь, грязь, — и справа и слева, вдогон и в обгон — шум надувающихся, торопящихся, проносящихся ручьев.
* * *
Думаю, что из всего что на свете видела и не видела я больше всего люблю Сицилию потому, что воздух в ней — из сна. Странно: Сицилию я помню тускло-радужной, <пропуск двух-трех слов>. Знаю (памятью), что в ней всё криком кричит, вижу (когда захочу) бок скалы ощеренный кактусами, беспощадное небо, того гиганта без имени под которым снималась: крайность природы, природу в непрерывном состоянии фабулы, сплошной исключительный случай, а скажут при мне Сицилия — душевное состояние, тусклота, чайный налет, сонный налет, сон.
Запомнила, очевидно, ее случайный день и час, совпавший с моим вечным.
Помню дорогу, мощеную пластами как реку — пластами — постепенную, встречного осла с кистями и позвонцами, сопутствующие холмы с одним единственным деревцем, кислую марсалу и кислый хлеб. И монастырю, в который мы шли (развалинам) и дороге, которой мы шли и дню, в который мы шли — всему этому, очевидно, было имя, (иначе бы не было: который). А вот — память взяла и забыла, переместила бренную (данную) дорогу, день, час в совершенный: сновиденный мир.
* * *
Сицилию я помню Флоренцией, в которой никогда не была.
* * *
А м. б. только всего — ранняя сицилийская весна.
* * *
У меня летом была отчаянная мысль: я так люблю эту березу, но я буду замерзать под ней зимой — она <фраза не окончена>
И то же с моим колодцем, под горкой, пастернаковским, из которого в ведре несу — ведрами ношу! — луну: упаду — только повышу уровень…
Значит: обман: это мое сознание: как оно меня любит! Значит: себя — тешу.
А потом поняла: они тоже беззащитны, они тоже ничего не могут, нам вместе холодно, страшно и т. д., не они, а я — должна их защищать. — Стихи. —
* * *
Непроспавшееся небо, точно протирающее глаза верхом руки.
* * *
(Начало февральских стихов к Б. П.)
* * *
Узнать у А<льтшулле>ра
наибольший диапазон человеческого голоса. Хорошо бы у кого-нибудь — нечеловеческого.
* * *
Так нового века Патрокл и Ахилл
Мы свято друг другу явили
Что могут — в железном сознании КРЫЛ —
Последние силы и жилы.
* * *
Я сейчас в первый раз в жизни понимаю что такое поэт (стою перед лицом поэта). Я видала людей, которые прекрасно писали стихи, писали прекрасные стихи. А потом жили, вне наваждения, вне расточения, копя всё в строчки: не только жили: наживали (-лись). И достаточно нажив разрешали себе стихи (как маленький чиновник — поездку на дачу — после целой департаментской зимы). И, естественно — месяцы и месяцы жильничества (лучше бы — жульничества!), скопидомства (-душства) — небытия! — т. е. зная, что им стихи стоят, в какую копеечку им самим влетели, и естественно, говорю, требовали за них с окружающих непомерной платы: кадил, коленопреклонения, памятников заживо, множа то малое, что дали на всё в чем себе отказали и этот счет предъявляя.
И я, жалея в них нищих, галантно кадила — и отходила. Я ведь многих, многих поэтов знала. И больше всего любила, когда им просто хотелось есть — или просто болел зуб: это человечески сближало. Я была НЯНЬКОЙ при поэтах — совсем не поэтом — и не Музой! — молодой (иногда трагической!) нянькой. — Вот. — С поэтами я всегда забывала, что я — поэт. А они, можно сказать — и не подозревали.
Вы, Пастернак, в полной чистоте сердца — мой первый поэт, т. е. судьба разворачивающаяся на моих глазах, и я так же спокойно (<пропуск одного слова>) говорю Пастернак — как Байрон. Ни о ком не могу сказать сейчас: я его современник, если скажу — польщу, пощажу, солгу. И вот, Пастернак, я счастлива быть Вашим современником. Читайте это так же отрешенно, как я пишу, дело не в Вас и не во мне, это безлично, и Вы это знаете. Исповедуются не священнику, а Богу. Исповедуюсь (не каюсь, а воскаждаю) не Вам, a Daemon’y
в Вас. Он больше Вас, но Вы настолько велики, что это знаете.
Последний месяц этой осени я <пропуск одного слова> провела с Вами, не расставаясь, не с книгой. Я одно время часто ездила в Прагу, — и вот, на нашей крохотной станции — ожидание поезда. Я приходила рано, в начале темноты, когда фонари загорались. (Повороты рельс.) Ходила взад и вперед по темной платформе — далё-ёко! И было одно место: фонарный столб — без света — это было место встречи (конец платформы), я просто вызывала Вас сюда, и долгие бок о бок беседы, никогда не садясь, всегда на ногах.
В два места я бы хотела бы с Вами: в Weimar, к Goethe и на Кавказ (единственное место в России, где я мыслю Гёте).
Я не скажу, что Вы мне необходимы, Вы в моей жизни необходны, как тот фонарный шест, — который всегда встанет, на всех моих путях. В начале темноты, в конце платформы.
Тогда осенью я совсем не смущалась, что Вы этого ничего не знаете — видите, не писала же, и не написала бы никогда, если бы не Ваше письмо, — не потому что тайна, а потому что Вы всё это сами знаете — может быть только с другого конца: по ту сторону платформы. (Там где кончается платформа начинается Пастернак. Формула той платформы. Той осени. Меня той осени.)
«Хочу» — можно и расхотеть, хочу — вздор. У меня и в детстве не было хотений.
«На вокзал» было: к Пастернаку, я не на станцию шла, а на свидание (надежнее всех, на которые когда-либо… Впрочем, мало ходила: не снисходила: пальцев одной руки хватит… Но об этом потом — тогда — или никогда)… Вы были моим счастливым свиданием, Пастернак.
И, заметьте: никогда нигде кроме той асфальтовой дороги. Уходя с вокзала я просто расставалась: сразу и трезво — как в жизни. Я Вас никогда не брала с собой домой. И никогда нарочно не шла. Когда прекратились поездки в Прагу, кончились и Вы (встречи).
Рассказываю Вам всё это, п. ч. в Прагу больше не езжу (раз в месяц, за иждивением — и днем, уничтожающим: начало темноты, смысл фонаря — и бесконечность за концом платформы, оказывающуюся всего только шахматами полей).
Теперь о союзничестве. Когда я кому-нибудь что-нибудь говорю и другой не понимает (всегда: никогда!) первая мысль: Пастернак. Не мысль: оборот головы. Как полководец за подкреплением. Ссылаясь.
Как домой иду. Как на костер иду. Вне проверки. Я, например, знаю, что Вы — из всех — любите Бетховена (даже больше Баха), что Вы больше стихов любите музыку, что Вы «искусства» не любите, что Вы не раз думали о Паганини и хотели писать о нем, что Вы католик, а не православный. Пастернак, я читаю Вас, но я как Вы не знаю Вашей последней страницы.
Мне хочется сказать Вам — и Вы не рассердитесь и не расстроитесь, ибо Вы мужественны и бескорыстны — что в Вашем творчестве больше Гения, чем поэта, сдавшегося ему на гнев и на милость. (Только низкое себялюбие может сражаться с ангелом! «Самоутверждение» — когда всё дело: в самосожжении!)
Еще, Пастернак, я хочу, чтобы Вас не зарыли, а сожгли.
* * *
Ваша книга
. Пастернак, у меня к Вам просьба. «Так начинаются цыгане»
— посвятите эти стихи (мысленно) мне. Подарите. Чтоб я знала, что они мои. Подтвердите право на владение. И есть крик, вопиюще-мой: — Это я, а не вы — пролетарий (который кстати всегда произношу так:
— Нет, не вы, — это я — пролетарий!)
Пастернак, есть тайный шифр. Вы — сплошь шифрованы. Вы безнадежны для «публики». Если Вас будут любить, то из страха: одни — отстать, другие — быть обвиненными в отсталости, третьи (уже исключение) — как звери Орфея, повинуясь, т. е. тоже из страха. Но знать (понимать)… Да и я Вас не знаю, да и Вы себя не знаете, Пастернак, мы тоже звери перед Орфеем, только Ваш Орфей — не Пастернак: вне Вас.
А есть другой мир, где Ваша (наша) тайнопись — детская пропись. С Вас там начинают (первая ступень). Пастернак, подымите голову! Выше! Там — Ваш «Б<ольшой> Политехнический зал».
* * *
Ремесло. — М?лодец. — «Женское ничтожество». — Беседа с Вашим гением о Вас.
* * *
А теперь, Пастернак, просьба: не уезжайте в Р<оссию> не повидавшись со мной. Россия для меня — un grand peut-?tre
, почти тот-свет. Знай я, что Вы в Австралию, к змеям, к прокаженным — мне бы не было страшно, я бы не просила. Но в Россию — окликаю: итак, Пастернак, предупредите, я приеду. Внешне — по делам, честно — к Вам: по Вашу душу, проститься. Вы уже однажды так исчезли — на Девичьем Поле, на кладбище: изъяли себя из… Просто: Вас не стало.
Пастернак, я привыкла терять, меня не удивишь, меня обратным удивишь. Удивите! (удачей). Пусть хоть раз не сбудется судьба. Нынче в первый раз боюсь — и борюсь за: что? да просто рукопожатье.
Я вообще сомневаюсь в Вашем существовании, слишком похоже на сон: по той свободе, которая у меня к Вам, по той беззаветности (освежите первичный смысл), по той несомненности, по той слепости. (Сплю на оба глаза, а м. б. — «Спи, глазок, спи другой…», а про третий — забыла.)
Я бы могла написать целую книгу наших встреч, не написать: записать. Знаю, что — было. Так, удостоверенная в таком Вас, сомневаюсь в простом Вас: простого Вас, да просто: Вас нет.
Больше просить об этом не буду, только если не исполните (под каким бы ни было предлогом) — рана на жизнь.
Не отъезда Вашего боюсь, а исчезновения (пропад?ния).
* * *
Вы пишете: «не хочу о себе», и я говорю: не хочу о себе. Стало быть — именно о Вас. Вам плохо, потому что Вы с людьми. — И всё. — С деревьями Вы были бы счастливы. Не знаю Ваших дел, но — уезжайте на волю.
Да, одно темное место в Вашем письме. Вы думаете, что я «по причине гордости и стесненности» <пропуск двух-трех слов>. Дружочек, я Бога молю всегда жить — как живу: я раз в месяц бываю в Праге, все остальные двадцать девять — я на горе, с можжевеловым кустом, который — Вы. Единственная моя горечь — что я в Берлине не дождалась Вас.
Никогда не слушайте суждений обо мне людей: я многих задела (любила и разлюбила, няньчилась и бросила) — для людей расхождение ведь вопрос самолюбия. За два месяца в Берлине <фраза не окончена>. Единственное, чего люди не прощают, это что ты без них, в конце концов — обошелся. Не слушайте. Если Вам что-нибудь о моей жизни нужно знать — сама расскажу.
* * *
Пишите чаще. Без оклика — никогда не напишу. А писать мне Вам <фраза не окончена>. Писать — входить без стука. Вы же, когда бы обо мне ни думали, знайте, что думаете — в ответ: мой дом — весь — на полдороге к Вам: у самого порога, которого между нами — нет. Где уж тут: стук в дверь: раз навсегда сорвана.
* * *
(всё это — карандашом в тетрадь)
С 7-ое по 14-ое февраля:
Гора
Орган
Поэт
Душа
Сириец
Колыбельная
Богиня Иштар
Лютня
Азраил (два)
Надо:
Фонарь
Лестница Иакова
Мать меньше чем кто-либо видит своего ребенка в настоящем: либо на горшке (вчера), либо на троне (завтра).
* * *
На пургу не дунешь, млад!
Вьюнош-млад, вьюнош-млад!
На луну не плюнешь, млад!
Вью — нош млад!
* * *
(Из этого: Расколюсь — так в стклянь
)
* * *
…Любезность — или нежелание огорчить? Глухота — или нежелание принять?
…А знаете, как это называется?
Из всех, за всю жизнь — только один вместил: 61 года от роду — и очевидно миллиардер — т. е. привы <слово и фраза не окончены>
…У Вас же великолепный выход: что превышает — на долю Гения. Он и не такое вместит.
Это не игра, п. ч. на игру нужен досуг. Я же задушена насущностями: от стихов до вынесения помоев, до глубокой ночи. Это кровное. Если хотите: кровная игра. Для меня всегда важно прилагательное.
* * *
Отношение к Вам я считаю срывом — м. б. и ввысь. (Вряд ли.)
* * *
Я не тот (я другой!) — тогда радуюсь. Но чаще «не тот» — просто никто. Тогда огорчаюсь и отступаюсь.
* * *
Смирение — это последнее любопытство: до чего дойдет (мужчина, гость, Бог, <пропуск одного слова>) и на чем, наконец, остановится — и есть ли конец — и остановится ли?
* * *
Edelstein — в Германии я бы любила бриллиант.
* * *
Вспархиванье птиц: отрывистое мурлыканье.
* * *
Могу есть — грязными руками, спать — с грязными руками, писать с грязными руками — не могу. (В Сов<етской> России, когда не было воды, вылизывалась.)
* * *
Чудовищность причастия: есть Бога. Богоедство.
* * *
Чешские гуси меня ненавидят, капитолийские бы любили.
* * *
Как тросточка довершает руку!
* * *
(Запись о любимой серой тросточке, купленной С. на аукционе имущества бывшего царского посла и подаренной мне, а затем — много спустя — потерянной мною в Моравской Тшебове, на холму, собирая чернику.)
* * *
Отправить на тот фронт.
* * *
— А она всё-таки вертится! — Да не вертись — завертелась бы!
* * *
Дворянство хорошо, когда ты окружен (как шея — петлей) коммунистами, когда ты с людьми достаточно — человека.
* * *
NB! А с дворянами? Теми, вроде Бунина, в дворянской фуражке, т. е. дураками. И злостными.
Ответ кажется будет таков: когда я с дворянами мне бесконечно трудно вспомнить, что и они — люди (т. е. любят, болеют, а главное — умирают).
