Вам — задание (№1) - Вам — задание

Почти три недели пробыли у гостеприимной и сердечной старушки Татьяна Андреевна и ее дети. Но однажды утром в деревню нагрянули фашисты и полицаи. Татьяна Андреевна схватила детей и бросилась к лесу. Снова начались дни скитаний.

Изредка они заходили в деревни. Люди делились с ними чем могли. Наступила осень, спать было в лесу холодно. Татьяна Андреевна вспомнила гостеприимную старушку и решила идти туда.

«Если жива бабушка, — думала Таня, — то она наверняка снова приютит нас».

Скитаясь в лесу, Мочалова научилась хорошо ориентироваться в нем, к деревне они вышли быстро. Но то, что они там увидели, напомнило трагедию, пережитую летом. На месте деревни чернели пепелища да виднелись задымленные печи. Словно во сне, держа детей за руки, шла Татьяна Андреевна к тому месте, где раньше стоял дом бабушки Лизы. Разум отказывался воспринимать окружающее, а ноги, сами вели ее к пепелищу. И вдруг — что за наваждение? К ним навстречу семенит бабушка Лиза. Мочалова решила, что это галлюцинация, но старушка заговорила:

— Господи, неужели это вы? Живы-здоровы!

И Татьяна Андреевна поняла, что это действительно бабушка Лиза. Они обнялись и заплакали. Старушка, громко всхлипывая, рассказала:

— Как ты, Таня, хорошо тогда сделала, что ушла с детьми. Немцы начали выгонять людей на улицу и строить в колонну. Я сразу же вспомнила твой рассказ и, не дожидаясь, пока придут эти антихристы к моему дому, через огород бросилась наутек. А в деревне крики, выстрелы. Я спряталась в лесу, а сама в душе не верю, что они могут и нашу деревню спалить. Но когда увидела, что полнеба дымом черным закрыло, то поняла, что и наша очередь пришла. Просидела я в лесу до утра, а когда пришла в деревню, то вот эту картину и застала. Спалили немцы людей наших — баб, детей да стариков, а сами посели в автомобили и поехали дальше. Что же это делается, люди милые?

Старушка помолчала немного, а затем продолжала:

— Не стала я уходить из деревни. Решила, что не сунутся сюда они опять, и осталась жить тут. Вон, в погребе теперь мой дом. — Она кивнула головой на приземистое строение. — Хочу только к зиме немного утеплить да и для обогрева что-нибудь придумать. Ну, а вы как?

Татьяна Андреевна горько усмехнулась:

— Шатаемся по белу свету, как говорится, ни кола ни двора, ни доли людской.

— А знаешь, дочка, — старушка дотронулась до руки Татьяна Андреевны, — оставайся ты с детьми у меня. Будем вместе своих ждать. Подготовимся к зиме, — она махнула рукой в сторону, где стояли раньше дома. — Посмотри, кое-где дымок идет — это тот, кто уцелел, устраивается.

Словно теплая волна согрела сердце Мочаловой. Глотая слезы, она сказала:

— Спасибо вам, бабушка.

— Что меня, дочка, благодарить!

Мочалова повернулась к детям:

— Ну вот, считайте, что мы домой пришли. Давайте теперь за работу браться.

Юля и Ваня заулыбались и согласно закивали головами.

— Вот и правильно! — сказала старушка. — Картошка у меня есть, трошки сала в кубельце осталось. Как-нибудь проживем.

Так и начали жить Мочаловы у бабушки Лизы. Не стали они погреб утеплять, а за неделю соорудили из старых досок, полуобгоревших дверей, жердей и тонких стволов деревьев времянку, утеплили мхом, еловыми лапами и сухими листьями. Старик — один из немногих жителей, которые смогли убежать, когда в деревню нагрянули немцы, — помог сделать из старой железной бочки печку. Заготовили на зиму дров. А вот одежды нигде не удалось раздобыть. Бабушка Лиза отыскала в одном из склепов два старых ватника и остатки кожуха, потом взялась за обувь. Сплела всем лапти.

Пришла зима. Выдалась она снежной, морозной и ветреной. На улицу выходили только в случае необходимости.

Был вечер. Горевший в самодельной железной печке огонь бросал красновато-тусклый свет на лицо Татьяны Андреевны. Бабушка Лиза и дети спали. Мочалова хотела подольше подержать в печи огонь, чтобы меньше мерзли дети.

Женщины не сговариваясь по очереди поддерживали в студеные ночи огонь.

На душе у Татьяны Андреевны было тяжело. К ней каждый вечер приходили тревожные думы о Петре. Оставшись наедине со своей болью и тревогой, она ни на секунду не сомневалась, что он жив. «Единственное, что мне сейчас нужно, — это выдюжить, сохранить детей. Я верю, что мы будем вместе!»

А в металлической печурке горел огонь, словно подтверждая, назло горю и беде, что жизнь на земле продолжается...

34

ВЛАДИМИР СЛАВИН

Февраль свирепствовал. Почти ежедневные метели, сильные морозы затрудняли действия партизан. Отряд, командиром которого был Тамков, испытывал большие затруднения с продовольствием, не хватало теплой одежды. Полушубки, валенки, шапки-ушанки были взяты на строгий учет. Их передавали из рук в руки только тем, кто уходил на боевые задания.

Но сегодня к бою готовились все. Отряд получил задание выбить из деревни, находившейся на окраине партизанской зоны, усиленную роту карателей. Фашисты появились в деревне накануне вечером, и, очевидно, сильный мороз и вьюга не позволили им сразу же приступить к уничтожению деревни.

Связной, прибежавший ночью в отряд на самодельных лыжах, сообщил, что немцы, с трудом добравшись до деревни на машинах и двух танках, выставили на окраинах сильные заслоны. Фашисты понимали, где находятся, и были готовы отразить нападение партизан.

Тамков доложил о случившемся командиру бригады. Это очень встревожило Глазкова. В деревне жили многие семьи партизан, у надежных людей прятались тяжелораненые бойцы.

Славин тоже был немало взволнован. В этой деревне жила его мать. Анастасию Георгиевну приютила одинокая старушка. Вместе они коротали трудные дни, присматривали за хозяйством. Владимир уже трижды успел встретиться с матерью. В последний раз был у нее вместе с Женей. При расставании Анастасия Георгиевна нежно погладила дочь, обняла сына, всплакнула: «Берегите, детки, себя. Ведь одни вы остались у меня...»

И вот теперь мать оказалась в смертельной опасности.

Собираясь в поход, Владимир натянул на себя все, что у него осталось из одежды. Хуже было с обувью. Старые кирзовые сапоги совсем развалились. И он между портянками вложил прослойку из немецких газет, хорошо, что сапоги были большие и газеты туда свободно входили. Топнул левой ногой, топнул правой, прошелся по землянке. «Ничего, выдержу», — подумал Владимир и стал готовить оружие. Проверил автомат, набил магазин патронами, пристегнул к широкому трофейному ремню единственную гранату, взглянул на Грибова и Бартошика:

— Ну что, ребята, готовы?

Вскоре все трое вышли на поляну, где строился отряд...

Утром партизаны приблизились к деревне с трех сторон. Как назло, неожиданно успокоилась метель. Прозрачный морозный воздух пронизывали яркие лучи солнца. Вокруг деревни лежала чистая нетронутая целина. Охватывая деревню кольцом, партизаны ползком приближались к домам. Два бронебойщика пока остались на опушке, скрываясь в кустарнике. Они держались в резерве на случай появления фашистских танков. Из единственной в отряде 45-миллиметровой пушки решили ударить по немецким пулеметчикам, оседлавшим дорогу при въезде в деревню.

Ночью карателей атаковать было бы легче. Но командование отряда понимало и другое: ночной бой в деревне был опасен для местных жителей. Расчет был на то, что немцы меньше всего могут ждать нападения днем, что большинство из них, когда начнется бой, окажется на улице, где их легче будет уничтожить. Чтобы посеять панику в лагере противника, Лапко посадил сорок бойцов на лошадей, дал этой группе два пулеметных расчета, устроенных в санях. Перед ними была поставлена задача — с ходу ворваться в деревню, сковать действия противника.

Роте, которой командовал Крайнюк, предстояло атаковать деревню с противоположной стороны.

Славин, тяжело дыша, полз рядом с другими бойцами. До ближайшего сарая, за которым начинались крестьянские дворы, оставалось метров двести. Вдруг из-под крыши сарая гулко застрочил крупнокалиберный пулемет. Бойцы замерли на месте, поглубже зарываясь в снег.

— Бери с собой Панченкова, зайдите с фланга, уничтожьте пулемет! — распорядился Крайнюк, обращаясь к Грибову.

Славин отстегнул от ремня гранату и протянул ее Панченкову:

— Возьмите! Пригодится.

Грибов и Алексей Иванович Панченков, отец погибшего Сергея, отклонившись шагов на пятнадцать в сторону, быстро поползли вперед.

Крайнюк умышленно поручил Панченкову и Грибову уничтожить пулеметчиков. Антон, как и все бойцы отряда, видел, что этот пожилой человек после гибели сына изменился, стал молчаливым, часто уходил в лес, долго бродил там, а в бою действовал напролом, словно не понимал, что его тоже в любую секунду может сразить вражеская пуля.

И сейчас Славин все время опасался, что Алексей Иванович не выдержит, бросится во весь рост на пулемет. Но Крайнюк думал иначе. Панченков был очень ответственным человеком, и, получив приказание уничтожить пулемет, он будет, конечно, осторожным, понимая, что от его продуманных действий зависит многое.

Партизаны, как кроты, зарывались в снежные сугробы. Некоторые, выбрав позицию поудобнее, вели прицельный огонь по крыше сарая. Несколько раз пулемет захлебывался, очевидно, партизанские пули достигали цели. Крайнюк, осторожно выглядывая из сугроба, замечал, что во многих местах бойцы сокрушили немецкую оборону и ворвались в деревню. «Вот бы кто-нибудь догадался ударить по сараю с тыла», — подумал он. Но томительно тянулись минуты, а пулемет не замолкал, поливая атакующих свинцовым огнем. Антон увидел, как недалеко от сарая вскочил на ноги Грибов, сделал несколько шагов и упал. «Убили! — похолодел от догадки Крайнюк. — Фланги тоже прикрыли живодеры!» Он передал приказ по цепи сосредоточить огонь по крыше сарая и с тревогой подумал о Панченкове: «Где же он? Дойдет ли?» И тут же увидел знакомую фигуру. Утопая по пояс в снегу, Алексей Иванович пробирался вдоль бревенчатой стены сарая. «Добрался! — обрадовался Антон. — Но как он забросит гранату?»

А Панченков неожиданно отскочил на несколько шагов от сарая и взмахнул рукой. На крыше разорвалась граната, пулемет сразу же захлебнулся. Панченков второй раз взмахнул рукой, и взрыв раздался там, откуда еще несколько минут назад бил автомат. И в этот момент короткая автоматная очередь, посланная с другого конца крыши, поразила Алексея Ивановича, и он упал навзничь в снег.

Крайнюк вскочил на ноги:

— За мной! Ура-а-а!

Партизаны бросились вперед. С обоих концов сарая слышались винтовочная стрельба, автоматные очереди, но они уже не могли остановить стремительную атаку. Сопротивление немцев было подавлено, и наступление перекинулось в глубь деревни.

Но в этот момент положение резко изменилось. Из-за крайнего дома выскочил танк, выкрашенный в белый цвет. Разбрасывая снег, он шел прямо на бойцов Славина, изрыгая пулеметный огонь. В рядах партизан возникло замешательство. Одни бросились назад — к сараю, другие — наоборот, вперед, к недалеко расположенным домам. Каждый чувствовал себя совершенно беззащитным перед беспощадной машиной, закованной в толстую броню. Увидев это, Тамков направил на выручку группе Славина одну санную упряжку с бронебойщиком. Первый же выстрел оказался на редкость удачным. Стальная махина задымилась и остановилась. Только сейчас Славин заметил, что он стоит в самой середине большого сугроба, утонув в нем по пояс. Вид неожиданно появившегося танка ошеломил, пригвоздил к месту. Владимир оглянулся и увидел, что двое партизан несут Грибова. «Значит, жив!» — обрадовался он, ринувшись вперед, к центру деревни.

Славин бежал вдоль высокого частокола и, экономя патроны, вел огонь только по видимым целям. Вдруг он почувствовал резкую пронизывающую боль в животе и, теряя сознание, упал в снег.

Славин пришел в себя через несколько часов от нестерпимой боли. Открыл глаза, увидел серое небо. Ему показалось, что оно почему-то покачивается. Владимир посмотрел вперед, и взгляд его уперся в спину человека. Догадавшись, что его несут, подумал: «Кто они? Немцы или свои?» — и опять потерял сознание.

Владимир очнулся в каком-то доме, в полумраке увидел низкий закопченный потолок и чье-то склоненное лицо. Всмотрелся, узнал Тамкова. Тот улыбнулся:

— Открыл глаза! Держись, парень, все образуется!

— Где я? — чуть слышно спросил раненый. Его сухие губы едва шевелились. Тамков наклонился еще ниже:

— Что ты сказал?

Володя почувствовал, как его лица коснулось что-то прохладное. Кто-то, стоявший у изголовья, смочил влажной ваткой его губы. Он попросил пить. Из мрака послышался женский голос:

— Нельзя тебе, родненький. У тебя ранение в живот. Потерпи, сейчас поедем дальше, там тебя доктор посмотрит. Все будет хорошо.

Владимир почувствовал, что его поднимают сильные руки, кладут на носилки, несут во двор, опускают в низкие сани. Рядом села женщина, а впереди какой-то старик, который сразу же тронул поводьями лошадь, и упряжка осторожно заскользила вперед.

Только теперь Володя узнал женщину. Это была Панченкова. Он вспомнил Сергея, его сестренку Надю. Потом в воображении возник Алексей Иванович в тот момент, когда он пробрался к сараю и бросил на крышу одну за другой две гранаты... Владимир чуть слышно позвал Панченкову. Женщина наклонилась над ним:

— Что ты хочешь, сынок?

— Тетя Дуся, что с Алексеем Ивановичем?

Женщина отвела глаза.

— Все в порядке, немного ранен он...

Она не могла сказать правду этому пареньку. У него самого жизнь висела на волоске. Славин спросил:

— А моя мама жива?

— Жива, жива. Ты лежи спокойно, тебе нельзя разговаривать.

Владимиру действительно было тяжело говорить, но он собрался с силами и снова спросил:

— Что со мной?

— Ранен. Пуля тебя немножко зацепила... в живот попала... Но ты не волнуйся. Все будет хорошо.

— Немцев из деревни выбили?

— Да-да. Дали мы им в кости как надо.

— Куда меня везут?

— К доктору. Он тебя в другой деревне ждет.

Парень замолчал. Он лежал, сжав зубы и закрыв глаза, — сильно болел живот. Казалось, что он опять впал в беспамятство. По после некоторой паузы Владимир чуть слышно спросил:

— Тетя Дуся, буду я жить?

Слезы покатились по щекам женщины. Для нее, потерявшей уже сына и мужа, слово «жить» приобрело особый смысл. Она была санитаркой и хорошо знала, что значит ранение в живот, да еще в создавшейся ситуации. Торопливо глотая слова, Панченкова проговорила:

— Что ты говоришь, сынок! Конечно, будешь жить! Подумаешь, ранение. Бывало и похуже, однако ничего, выживали люди. Ты только поменьше разговаривай, силы береги, — она ткнула ездового в спину: — Поторапливай лошадь! Быстрее нужно!

Вскоре они въехали в деревню, где в помещении школы уже находился врач. Его специально вызвали из соседнего отряда. Плотный приземистый мужчина, лет пятидесяти, наклонился над раной. Густые черные брови сдвинулись к переносице, минут через десять он выпрямился и тихо сказал находившемуся в дальнем углу Тамкову:

— Ранение слепое, операцию делать нельзя, да и нечем, надо надеяться и ждать...

Минуло несколько дней. Славин лежал в хате, глядя в низкий потолок, стараясь понять, что с ним, где находится. В сознании проплыли последние события, бой, езда на санях, тетя Дуся... Вспомнил врача с густыми черными бровями. «Интересно, сделали мне операцию или нет?» — он взглянул в сторону и увидел Панченкову. Она сидела на табуретке, грустно смотрела в окно. Владимир понимал, как ей тяжело. Потеряла сына, муж ранен, а руки не опустила, старается всем помочь.

А Панченкова как раз в эту минуту думала о нем. В душе она сомневалась, что парень выживет, и, часто глядя на него, невольно вспоминала своего Сергея. Ведь они были почти ровесниками, дружили.

Почувствовав на себе взгляд раненого, Панченкова резко обернулась. Увидев, что он пришел в себя, улыбнулась:

— Что, сынок, проснулся? Это хорошо. Значит на поправку идет.

Он тоже чуть заметно улыбнулся:

— Тетя Дуся, где я?

— В хате, Вовочка, в хате, в деревне Дуничи.

— Дуничи! — удивился Славин. — Как же далеко завезли! Наверно, немцы наседают, — и тут же спросил: — Маме моей передали, что я ранен?

— Нет, сыночек. Командир узнал, что она болеет. Приказал не волновать. А сестра знает. Она была тут. Сегодня утром в свой отряд отправилась. У нее какое-то срочное задание. Сказала, что через пару дней опять придет. Так что лежи спокойно, сил набирайся.

Но так случилось, что Женя не пришла. Крупные силы немцев все больше и больше теснили партизан, и на следующий день Славина снова уложили в сани, запряженные парой лошадей. Предстоял дальний путь, в самую глубь партизанской зоны...

35

СТАРШИЙ ЛЕЙТЕНАНТ КУПРЕЙЧИК

Зима сорок четвертого года была суровой. Морозы, снежные метели усложняли борьбу, но Красная Армия уверенно гнала врага на запад.

Купрейчик готовил группу разведчиков к очередному походу во вражеский тыл, когда принесли почту. Ему вручили два письма. На одном он сразу же узнал ровный, аккуратный почерк жены. Взглянул на другое — почерк незнакомый, а внизу обратный адрес и фамилия — Мухина. «Так это же жена Кузьмы Андреевича», — догадался Алексей, развернул письмо и начал читать: «Здравствуйте, Алексей Васильевич. Вы извините меня, что беспокою. Но я знаю, что вы крепко дружили с моим мужем. В своих письмах он мне часто рассказывал о вас. Прошло уже немало времени, как я получила сообщение о его гибели, но поверить в это не могу. В мыслях вроде бы все ясно, но сердце не признает этого. Мне часто кажется, что произошла какая-то ошибка и Кузьма жив. Но в то же время я понимаю, что, к сожалению, это не ошибка. Извините меня, но я вас прошу, напишите, пожалуйста, как погиб мой муж».

Купрейчику стало жарко. Он расстегнул верхнюю пуговицу гимнастерки и попытался прочитать письмо жены. Но перед глазами всплыл образ погибшего друга, а память с неумолимой жестокостью напомнила тот день.

Через несколько минут после того, как Кузьма Андреевич вышел из блиндажа, послышались оглушительные разрывы вражеских снарядов.

Купрейчик сразу же подумал о капитане. Он выскочил из блиндажа и, не обращая внимания на артналет, бросился искать Мухина. Кузьму Андреевича он нашел метрах в тридцати от блиндажа. Он лежал на сырой, рыхлой земле. Все тело, голова были изрешечены осколками.

Воспоминания о друге были гнетущими, и Купрейчик на время забыл о Надином письме, которое он машинально засунул в карман гимнастерки. Постоянная тревога за нее заставила достать письмо и начать читать. Развернул и нетерпеливо взглянул на последние строки. Увидел слова «люблю», «целую», облегченно вздохнул и начал читать. У Нади пока все шло нормально, и, несколько успокоившись, Купрейчик начал готовиться к походу.

Сегодня с ним пойдут семеро разведчиков. Среди них Семин, тот самый, который был осужден за то, что взял «мешок овса... ну и коня в придачу». Алексей был доволен, что не ошибся тогда в этом человеке. Григорий оказался смелым, ловким и выносливым бойцом.

Кроме Семина, Купрейчик отобрал Губчика, Зайцева, Покатова, Рожнова, Чеботова и Луговца. Все опытные и надежные люди.

Время еще было, и Алексей принялся писать письма. Быстро ответил Надюше, затем с тяжелым сердцем взялся за письмо жене Мухина. Письмо получилось большим. Алексей написал о своей дружбе с Кузьмой Андреевичем и о том, как погиб он.

Отдал письма старшине Гончару, а сам, набросив полушубок, вышел из блиндажа. На душе было тревожно. Вспомнил родителей и близких людей. Из газет и рассказов политработников он знал, что фашисты почти полностью разрушили Минск. Много его жителей, не успевших эвакуироваться или уйти в партизаны, находились в концлагерях или же были убиты. В Минске у Алексея были родственники — семья родного дяди Славина Михаила Ивановича, — о которых он ничего не знал.

Задумавшись, Алексей и не заметил, как быстро прошло время. Он направился в блиндаж. Группа была готова. Старший лейтенант быстро надел белый маскировочный костюм, повесил на шею обмотанный бинтом автомат, проверил, как прикреплены под курткой гранаты, запасной магазин к автомату, и тихо, привычно сказал:

— Пошли, братцы!

Вскоре они уже были в передней траншее, где их ожидали двое одетых в белые маскхалаты саперов. Обоих разведчики знали в лицо. Они уже не первый раз сопровождали их в нейтральной полосе. Поздоровались. Купрейчик весело спросил:

— Не надоело вам с нами возиться, по снегу ползать?

— А у нас служба такая, — усмехнулся пожилой сержант.

Стоявший ближе других к саперам Зайцев протянул им пачку папирос:

— Закуривайте, мужики.

Сержант сразу же взял пачку, попытался рассмотреть название, но было темно. Тогда он достал из нее две папиросы и, поделившись с товарищем, протянул пачку обратно, спросил:

— Трофейные?

— Нет, наши. Но считай, что трофейные, мы их с боем у интендантов добываем.

Зайцев пачку сигарет у сапера не взял, великодушно сказал:

— Дарю.

— Не откажемся, — ответил сержант. Это у него прозвучало как благодарность.

Купрейчик подождал, пока перестанет мерцать последняя папироса, приказал:

— Вперед.

Первыми, вжимаясь в снег, поползли саперы. За ними медленно один за другим двинулись разведчики.

Вот они приблизились к проволочному заграждению. Сержант лег на спину и осторожно взял нижнюю проволоку обеими руками, дождался, пока его более молодой товарищ перекусил ее ножницами, тихонько развел концы по сторонам и зацепил их за целый провод. Затем саперы то же самое проделали со второй ниткой, и проход был готов.

Сержант легко пожал чуть выше локтя руку Купрейчика, и саперы один за другим поползли обратно.

Дальше разведчикам надо было двигаться одним. Расстояние небольшое — всего метров двадцать — и вражеская траншея. Сдерживая дыхание, разведчики начали приближаться к ней. Вскоре на фоне белого снега замаячила фигура часового, вернее только его спина. Часовой, чтобы не замерзнуть и размять ноги, прохаживался в траншее, удаляясь влево от разведчиков. Когда накануне днем Купрейчик изучал оборону противника, то он сразу же обратил внимание, что часовой от блиндажа все время уходит влево. Поэтому старший лейтенант и решил проскочить через траншею рядом с блиндажом в тот момент, когда часовой будет удаляться от него.

И вот лежат разведчики в семи-восьми метрах от бруствера, настороженно глядя на часового. А он, как назло, остановился. «Увалень несчастный! — ругал его Купрейчик. — Лень тебе пройтись, топчешься, как медведь, на месте!» Вдруг немец, высунувшись наполовину из траншеи, начал напряженно смотреть в их сторону. «Неужели учуял?» — думал старший лейтенант, а сам на всякий случай осторожно снял с ремня гранату. Но вот часовой занял обычное положение в траншее и через минуту пошел от блиндажа. Купрейчик махнул рукой: «Вперед!» — и первым начал приближаться к траншее. У бруствера еще раз внимательно посмотрел в спину часовому — не повернется ли. Нет, тот продолжал удаляться. Ему до поворота в обратную сторону надо сделать еще шагов десять. «Успеем», — решил командир и, поднявшись, перепрыгнул траншею. Пробежав пять-шесть шагов, разведчики залегли. Теперь надо потихоньку отползать от траншеи. Они понимали, что сейчас, когда ветер дует в сторону немца, тот может услышать даже легкий шум. Поэтому двигались очень осторожно, напряженно поглядывая на часового, который уже приближался к блиндажу. Теперь для разведчиков было главным, чтобы он не заметил на снегу их следов. Но тот дошел до блиндажа и повернул обратно. Все вздохнули с облегчением и по сигналу командира двинулись дальше.

Прошел час, и они оказались в небольшой рощице. Здесь можно было идти во весь рост, дать телу немного расслабиться. Вскоре сделали короткую остановку, во время которой Купрейчик определил дальнейший маршрут. Пользуясь тем, что метель усилилась, двигались дальше довольно быстро. От ямки к ямке, от кустика к кустику. К рассвету были уже у намеченной цели. Устроились и замаскировались в небольшой роще. Перекусили и залегли отдыхать. Впереди был хотя и короткий, зимний, но целый день, в течение которого надо было изучить обстановку, а следующей ночью начать действовать.

Метель прекратилась рано утром, и, когда окончательно рассвело, разведчики увидели, что штаб разместился довольно удобно. Яркое солнце освещало добротные блиндажи, протоптанные и утрамбованные среди снежных сугробов сотнями ног тропинки.

Среди офицеров, сновавших от блиндажа к блиндажу, царила какая-то праздничная приподнятость. Начищенные, наглаженные, самоуверенные, они чувствовали себя в полутора десятках километров от линии фронта в полной безопасности. В центре разместились четыре больших блиндажа, туда больше всего и заходили офицеры. Но проникнуть в любой из этих блиндажей было невозможно. У каждого стоит автоматчик, а вот добраться до тех, что полукругом охватывали эти четыре блиндажа, казалось легче.

Купрейчик, стараясь определить, жильцы какого блиндажа, расположенного на внешнем обводе, чаще других посещают блиндажи, находившиеся в центре, не отрывался от бинокля. «Чем больше ходят к начальству, — раздумывал он, — тем больше будут знать».

Часа через три старший лейтенант уже определил такой блиндаж. Он располагался метрах в двухстах от группы, чуть левее. Офицеры из этого блиндажа уже по три-четыре раза заходили в те, которые тщательно охранялись.

«Ну что ж, — решил Купрейчик, — теперь надо определить, как охраняется штаб ночью».

Время летело быстро. День клонился к вечеру. Наконец разведчикам удалось разгадать всю систему охраны штаба. Правда, этому способствовали и сами немцы. С приближением вечера они стали расставлять парные патрули с внешней стороны своих укрытий, а у главных блиндажей количество часовых увеличилось в два раза. Купрейчик засек, через какой промежуток времени патрули появляются у блиндажа, который он наметил для себя. Оказалось, что через восемь-девять минут.

— В блиндаж пойдем я, Луговец и Семин. Рожнов и Губчик следят за патрулями. Покатов прикрывает вход в блиндаж слева, Чеботов — справа. Ты, Зайцев, останешься у двери. Огонь открывать только в крайнем случае.

Вечер прошел быстро, штаб успокоился, и вскоре покой и тишина опустились на все блиндажи. Только металлические трубы густо дымили, словно дразня разведчиков теплом и уютом.

Выждав, пока патруль пройдет мимо нужного им блиндажа, разведчики устремились вперед. Прямо по целине пробились к тропинке и пошли по ней к блиндажу. Мозг Купрейчика сверлила одна и та же мысль: «Только бы дверь не оказалась на запоре!»

Вот и блиндаж. Алексей легонько потянул на себя дверь — открыта! Он оглянулся на своих товарищей — все на местах — и тихонько открыл дверь. За ней оказалось плотное суконное одеяло. Внутри, в довольно большом помещении, освещенном большой керосиновой лампой, за столом сидели двое. Они были без кителей, в зеленоватых рубашках. Купрейчик сделал шаг в сторону от двери, давая возможность войти в блиндаж Семину и Луговцу, и вскинул автомат:

— Хенде хох!

Команда получилась негромкой и, самое главное, не грозной. Алексей хотел повторить, но, увидев, что немцы, широко открыв от неожиданности и страха глаза, подняли руки, приказал Семину:

— Гриша, забери пистолеты, они на нарах лежат!

Семин, держа автомат наизготове, взял оба парабеллума и остановился у немцев сзади. Купрейчик кинул взгляд на Луговца:

— Женя, прикажи им, чтобы легли на пол и не вздумали шуметь, а то будет каюк.

Луговец перевел, и немцы поспешно выполнили команду. Алексей быстро осмотрел помещение, сунул в вещмешок все документы и две какие-то карты. Подумал секунду и обыскал карманы кителей, висевших на гвоздях, вбитых в толстые бревна стены. Обнаруженные в карманах документы тоже положил в вещмешок и сказал Луговцу:

— Пусть оденутся, а то мороз сильный.

Перепуганные насмерть офицеры натянули на себя кители, утепленные шинели.

Купрейчик приказал Луговцу:

— Женя, свяжи их!

Луговец достал из кармана моток тонкой веревки и быстро связал офицерам сзади руки, при этом оставил по длинному куску веревки для «поводырей».

— Кляпы! — последовала новая команда старшего лейтенанта.

Выждав две минуты, Алексей приказал:

— Женя, предупреди, чтобы не дрыгались, и выводи того, что потолще, а ты, Гриша — худого.

Луговец сказал по-немецки:

— Вы взяты в плен, сейчас пойдете с нами. Предупреждаем: любая попытка побега или желание поднять шум для вас будут равнозначны смерти!

Немцы закивали головами.

Старший лейтенант, убедившись, что они хорошо связаны и их прочно держат «поводыри», приказал погасить фонари, а сам выглянул на улицу. Спросил у Чеботова:

— Где патруль?

— Только что мимо прошел, двинулся на новый круг.

Купрейчик заглянул в блиндаж и, прикрывая фонарь рукой, посветил находившимся там разведчикам, чтобы при выходе не зацепились за что-нибудь.

Подталкивая пленных, разведчики бегом бросились к роще, где недавно находился их наблюдательный пункт. Там перевели дыхание и начали быстро отходить в сторону переднего края. Удача словно окрылила ребят, и они, не обращая внимания на глубокий снег, вприпрыжку неслись вперед. В эту ночь метели не было, что, конечно, затрудняло переход через линию фронта, а тут еще луна, как назло, вылезла из-за туч и осветила все вокруг. А передний край все ближе и ближе. Он четко обозначен взлетающими вверх осветительными ракетами.

Купрейчик виду не показывал, что сильно огорчен своим вчерашним промахом. Он забыл заделать проход в проволочном заграждении. И сейчас переходить линию фронта в том же месте опасно. Немцы могли днем заметить проход и устроить там ловушку. Надо идти другим путем.

Когда приблизились к вражеской траншее, Алексей определил по взлетающим ракетам, где есть промежуток пошире между осветителями, и первым пополз вперед, но вспомнил, что пленным со связанными сзади руками ползти невозможно, остановился и приказал связать им руки впереди. Разведчики быстро исполнили приказ, и группа ползком начала приближаться к вражеской траншее. Купрейчик дотронулся рукой до спины Губчика. Тот опередил всех и первым достиг края траншеи. Заглянул в черную пасть — пусто, только в нос ударил специфический «фрицевский» запах. Махнул рукой, свободно, мол, а сам не стал дожидаться, пока они приблизятся, перемахнул через траншею, пополз к проволочному заграждению, достал из вещмешка ножницы и начал готовить проход. Сделал его пошире, теперь уже беспокоиться, что немцы днем обнаружат его, не стоило.