Жизнь Бенвенуто Челлини

Герцог распорядился, чтобы мне выплачивали по сто золотых скудо золотом в месяц, вплоть до сказанной суммы, и так оно продолжалось несколько месяцев. Затем мессер Антонио де'Нобили, который имел сказанное поручение, начал давать мне по пятьдесят, а затем когда давал мне по двадцать пять, а когда и не давал; так что, видя, что со мной так тянут, я сказал ласково сказанному мессер Антонио, прося его, чтобы он сказал мне причину, почему он не кончает мне платить. Также и он благосклонно мне ответил; в каковом ответе мне показалось, что он откровенничает немного слишком, потому что, — пусть судит, кто понимает, — прежде всего он мне сказал, что причина, почему он не продолжает мой платеж, это чрезмерная стесненность, какая имеется у дворца в деньгах, но что он мне обещает, что, как только к нему прибудут деньги, он мне заплатит; и прибавил, говоря: «Увы, если бы я тебе не заплатил, я был бы великим мошенником». Я удивился, слыша, что он говорит такое слово, и поэтому посулил себе, что, когда он сможет, он мне заплатит. Между тем последовало совсем обратное, так что, видя, что меня изводят, я на него рассердился, и сказал ему много дерзких и гневных слов, и напомнил ему все то, чем он мне сказал, что он будет. Однако он умер, и мне остается еще получить пятьсот золотых скудо и по сию пору, когда уже близок конец тысяча пятьсот шестьдесят шестого года. Еще мне оставалось получить остаток моего жалованья, каковой мне казалось, что мне не считают больше нужным уплатить его, потому что прошло уже приблизительно три года; но приключилась опасная болезнь с герцогом, и он целых двое суток не мог мочиться; и, видя, что лекарства врачей ему не помогают, он, вероятно, прибег к Богу, и поэтому он пожелал, чтобы каждому было выплачено его просроченное содержание, и также и мне было выплачено; но мне так никогда и не был выплачен мой остаток за Персея.

XCVII

      Почти было совсем я уже расположился ничего больше не говорить про злополучного моего Персея; но так как имеется один случай, который меня вынуждает, настолько замечательный, то поэтому я восстановлю нить ненадолго, вернувшись несколько назад. Я думал сделать для себя лучше, когда сказал герцогине, что уже не могу прибегать к посредничеству в таком деле, в котором я уже не властен, потому что я сказал герцогу, что удовольствуюсь всем тем, что его высокая светлость пожелает мне дать; и это я сказал, думая угодить немного; и вместе с этой чуточкой смирения я искал всяким удобным способом умилостивить немного герцога, потому что за несколько дней до того, как пришли к соглашению с Альбици, герцог весьма показал, что сердит на меня, и причиной было, что, жалуясь его светлости на некои жесточайшие смертоубийства, которые мне учиняли мессер Альфонсо Квистелло и мессер Якопо Польверино, фискал, а больше всех сер Джованбатиста Брандини, вольтерранец; и так, высказывая с некоторым оказательством страсти эти мои доводы, я увидел, что герцог пришел в такую злость, что и вообразить себе нельзя. И когда его высокая светлость пришел в эту великую ярость, он мне сказал: «Этот случай совсем такой же, как с твоим Персеем, когда ты за него спросил десять тысяч скудо; ты слишком даешь одолевать себя своей корысти; поэтому я хочу велеть его оценить и дам тебе за него все то, что будет решено». На эти слова я тотчас же ответил немного чуть-чуть слишком дерзко и почти что рассердись, — нечто, чего не подобает учинять с великими особами, — и сказал: «Как же это возможно, чтобы мою работу мне оценили по ее стоимости, когда сейчас нет ни одного человека во Флоренции, который сумел бы ее сделать?» Тогда герцог пришел в еще большую ярость и наговорил много гневных слов, среди каковых сказал: «Во Флоренции есть сейчас человек, который тоже сумел бы сделать такого же, и поэтому он отлично сможет о нем судить». Он хотел сказать про Бандинелло, кавалера святого Якова. Тогда я сказал: «Государь мой, ваша высокая светлость дали мне возможность, чтобы я сделал в величайшей Школе мира большую и труднейшую работу, каковую мне восхвалили больше, чем любую работу, которая когда-либо открывалась в этой божественнейшей Школе; и что больше всего делает меня гордым, это то, что эти выдающиеся люди, которые понимают и которые принадлежат к искусству, как Брондзино живописец, этот человек потрудился и написал мне четыре сонета, говоря самые изысканные и торжественные слова, какие возможно сказать, и по этой причине, от этого удивительного человека, быть может, и подвигся весь город на столь великий шум; и я скажу, что если бы он занимался ваянием, как он занимается живописью, то он также смог бы, пожалуй, суметь ее сделать. И потом я скажу вашей высокой светлости, что мой учитель Микеланьоло Буонарроти, он также сделал бы такую же, когда он был помоложе, и понес бы не меньше трудов, чем понес я; но теперь, когда он очень стар, он бы ее не сделал наверняка; так что я не думаю, чтобы сейчас был на примете человек, который сумел бы ее выполнить. Таким образом, моя работа получила величайшую награду, какую я бы «мог желать на свете; и особенно, раз ваша высокая светлость не только что называли себя довольным моей работой, но и больше всякого другого человека мне ее хвалили. Какой же еще высшей и какой более почетной награды можно желать? Я говорю наидостовернейше, что ваша светлость не могли мне заплатить более славной монетой; и ни каким бы то ни было сокровищем наверняка нельзя сравняться с этим; так что мне заплачено с избытком, и я благодарю вашу высокую светлость от всего сердца». На эти слова герцог ответил и сказал: «Ты даже не думаешь, чтобы у меня было столько, чтобы я ее мог тебе оплатить; а я тебе говорю, что я ее тебе оплачу много больше, чем она стоит». Тогда я сказал: «Я себе и не представлял, что получу какую-нибудь другую награду от вашей светлости, но я называю себя вполне вознагражденным той первой, какую мне дала Школа, и с нею я сей же час хочу уехать с Богом, чтобы никогда больше не возвращаться в тот дом, который ваша высокая светлость мне подарили, и никогда больше не буду пытаться увидеть Флоренцию». Мы были как раз возле Санта Феличита, и его светлость возвращался во дворец. На эти мои сердитые слова герцог вдруг с великим гневом повернулся и сказал мне: «Не уезжай, и смотри, чтобы ты не уехал!» Так что я почти испуганно сопровождал его во дворец. Когда его светлость прибыл во дворец, он позвал епископа де'Бартолини, который был архиепископом пизанским, и позвал мессер Пандольфо делла Стуфа, и сказал им, чтобы они сказали Баччо Бандинелли от его имени, чтобы он рассмотрел хорошенько эту мою работу с Персеем и чтобы он ее оценил, потому что герцог хочет мне ее оплатить по справедливой цене. Эти почтенные люди тотчас же разыскали сказанного Бандинелло, и когда они передали ему это извещение, он им сказал, что эту работу он отлично рассмотрел и слишком хорошо знает, что она стоит; но так как он в раздоре со мной из-за других прошлых дел, то он не желает вмешиваться в мои обстоятельства никоим образом. Тогда эти господа прибавили и сказали: «Герцог нам сказал, что, под страхом своей немилости, он вам приказывает, чтобы вы назначили ей цену, и если вы хотите два или три дня времени, чтобы рассмотреть ее хорошенько, возьмите их себе; затем скажите нам, чего, по-вашему, этот труд заслуживает». Сказанный ответил, что он отлично его рассмотрел и что он не может ослушаться приказаний герцога, и что эта работа удалась очень богато и красиво, так что ему кажется, что она заслуживает шестнадцати тысяч золотых скудо и больше того. Тотчас же эти добрые господа доложили об этом герцогу, каковой разгневался люто; и подобным же образом они пересказали это и мне. Каковым я ответил, что никоим образом не желаю принимать похвал Бандинелло, потому что этот дурной человек говорит дурно обо всяком. Эти мои слова были пересказаны герцогу, и потому-то герцогиня и хотела, чтобы я положился на нее. Все это чистая правда; словом, я бы лучше для себя сделал, если бы предоставил решать герцогине, потому что мне бы вскорости заплатили, и я получил бы награду больше.

XCVIII

      Герцог велел мне сказать через мессер Лелио Торелло, своего докладчика, что он желает, чтобы я сделал некие истории барельефом из бронзы вокруг хора Санта Мариа дель Фиоре; а так как сказанный хор был работой Бандинелло, то я не хотел обогащать его стряпню моими трудами; и хотя сказанный хор был и не по его рисунку, потому что он ровно ничего не смыслил в зодчестве, рисунок был Джулиано, сына Баччо д'Аньоло, деревщика, того, что испортил купол; но, словом, в нем нет никакого искусства; и по той, и по другой причине я не желал никоим образом делать эту работу, но всегда вежливо говорил герцогу, что сделаю все, что мне прикажет его высокая светлость; так что его светлость поручил старостам Санта Мариа дель Фиоре, чтобы они договорились со мной, и что его светлость будет мне давать только мое жалованье по двести скудо в год, а что все остальное он желает, чтобы сказанные старосты добавляли со сказанной Постройки. Так что я явился к сказанным старостам, каковые мне и сказали все распоряжение, какое они имели от герцога; и так как с ними мне казалось, что я гораздо увереннее могу высказать мои доводы, то я начал им доказывать, что столько историй из бронзы будут превеликим расходом, каковой весь выброшен вон; и сказал все причины; каковые они восприняли вполне. Первая была та, что этот строй хора совсем неправильный, и сделан без всякого разума, и в нем не видно ни искусства, ни удобства, ни красоты, ни изящества; другая была та, что сказанные истории оказались бы помещены настолько низко, что они приходились бы гораздо ниже глаза, и что они были бы мочильней для собак и постоянно были бы полны всякой грязи, и что по сказанным причинам я никоим образом не хочу их делать. Но чтобы не выбрасывать вон остаток моих лучших лет и не служить его высокой светлости, каковому я так желаю угождать и служить; поэтому если его светлость желает воспользоваться моими трудами, то пусть он даст мне сделать средние двери Санта Мариа дель Фиоре, каковые были бы работой, которая была бы видна и была бы гораздо большей славой его высокой светлости, а я бы обязался по договору, что если я не сделаю их лучше, чем те, которые всех красивее из дверей Сан Джованни, то я не хочу ничего за мои труды; но если я их выполню сообразно своему обещанию, то я согласен, чтобы их оценили, а потом пусть мне дадут на тысячу скудо меньше того, во что людьми искусства они будут оценены. Этим старостам весьма понравилось то, что я им предложил, и они пошли поговорить об этом с герцогом, причем, среди прочих, был Пьеро Сальвиати, думая сказать герцогу нечто такое, что будет ему очень приятно, а оно было ему как раз наоборот; и он сказал, что я всегда хочу делать как раз наоборот тому, что ему угодно, чтобы я делал; и без всякого другого заключения сказанный Пьеро ушел от герцога. Когда я это услышал, я тотчас же отправился к герцогу, каковой выказал мне себя немного сердитым на меня, какового я попросил, чтобы он соблаговолил меня выслушать, и он мне это обещал; так что я начал сначала; и такими прекрасными доводами дал ему понять справедливость этого, показав его светлости, что это большой расход, выброшенный вон; так что я весьма его смягчил, сказав ему, что если его высокой светлости не угодно, чтобы я делал эти двери, то необходимо сделать для этого хора две кафедры, и что это будут две великие работы и будут славой его высокой светлости, и что я там сделаю великое множество историй из бронзы, барельефом, со многими украшениями; так я его умягчил, и он мне поручил, чтобы я сделал модели. Я сделал несколько моделей и понес превеликие труды; и среди других я сделал одну восьмигранную с гораздо большим старанием, нежели делал другие, и мне казалось, что она гораздо удобнее для той надобности, какую она должна была исполнять. И так как я много раз носил их во дворец, то его светлость велел мне сказать через мессер Чезере, скарбничего, чтобы я их оставил. После того как герцог их посмотрел, я увидел, что из них его светлость выбрал наименее красивую. Однажды его светлость велел меня позвать, и в разговоре об этих сказанных моделях я ему сказал и доказал многими доводами, что восьмигранная была бы гораздо более удобной для такой надобности и гораздо более красивой на вид. Герцог мне ответил, что хочет, чтобы я ее сделал четырехугольной, потому что ему нравится гораздо больше таким образом; и так весьма приветливо долгое время беседовал со мной. Я не преминул сказать все, что мне довелось, в защиту искусства. Признал ли герцог, что я говорю правду, и все-таки хотел сделать по-своему, но только прошло много времени, что мне ничего не говорили.

XCIX

      В это время большой мрамор для Нептуна был привезен по реке Арно, а затем доставлен по Гриеве на дорогу в Поджо а Кайано, чтобы лучше можно было доставить его во Флоренцию по этой ровной дороге, куда я и поехал его посмотреть. И хоть я и знал достоверно, что герцогиня личным своим покровительством сделала так, что его получил кавалер Бандинелло, не из зависти, которую бы я питал к Бандинелло, но движимый жалостью к бедному злополучному мрамору, — заметьте, что какая бы то ни было вещь, каковая подвержена злой участи, если кто-нибудь ищет ее избавить от какого-либо очевидного зла, то случается, что она впадает во много худшее, как сказанный мрамор в руки Бартоломео Амманнато, о каковом будет сказана правда в своем месте, — когда я увидел этот прекраснейший мрамор, я тотчас же взял его высоту и его толщину во все стороны и, вернувшись во Флоренцию, сделал несколько подходящих моделек. Затем я поехал в Поджо а Кайано, где были герцог и герцогиня, и принц, их сын; и застав их всех за столом, герцог с герцогиней кушали отдельно, так что я начал занимать принца. И когда я позанимал его долгое время, то герцог, который был в комнате тут же по соседству, меня услышал, и с великим благоволением велел меня позвать; и когда я явился перед их светлости, то со многими приветливыми словами герцогиня начала беседовать со мной; за каковой беседой я мало-помалу начал беседовать об этом прекраснейшем мраморе, который я видел, и начал говорить, как их благороднейшую Школу их предки сделали такой преискусной единственно тем, что заставляли состязаться всех искусников в их художествах; и этим-то искусным способом и сделаны чудесный Купол, и прекраснейшие двери Санто Джованни, и столько других прекрасных храмов и статуй, каковые создают венец стольких искусств их городу, каковой от древних доныне никогда не имел равных. Тотчас же герцогиня с досадой мне сказала, что она отлично знает, что я хочу сказать, и сказала, чтобы в ее присутствии я никогда больше не говорил об этом мраморе, потому что я ей делаю этим неприятность. Я сказал: «Так я вам делаю неприятность, когда хочу быть стряпчим ваших светлостей, делая все, что можно, чтобы они были лучше обслужены? Посудите, государыня моя: если ваши высокие светлости согласятся, чтобы каждый сделал по модели Нептуна, то, хотя бы вы и решили, что получит его Бандинелло, это будет причиной тому, что Бандинелло ради чести своей примется с большим старанием делать красивую модель, нежели он то будет делать, зная, что у него нет соперников; и таким образом вы, государи, будете много лучше обслужены, и не отнимете духа у даровитой Школы, и увидите, кто возбуждается к добру, я говорю — к хорошему роду этого чудесного искусства, и покажете, что вы, государи, его любите и понимаете». Герцогиня в великом гневе мне сказала, что я ее извел и что она хочет, чтобы этот мрамор достался Бандинелло, и сказала: «Спроси у герцога, вот и его светлость хочет, чтобы он достался Бандинелло». Когда герцогиня отговорила, герцог, который все время молчал, сказал: «Вот уже двадцать лет, как я велел добыть этот прекрасный мрамор нарочно для Бандинелло, и потому я хочу, чтобы Бандинелло его получил и чтобы он был его». Тотчас же я повернулся к герцогу и сказал: «Государь мой, я прошу вашу высокую светлость, чтобы она сделала мне милость сказать вашей светлости несколько слов в услужение ей». Герцог мне сказал, чтобы я говорил все, что я хочу, и что он меня выслушает. Тогда я сказал: «Знайте, государь мой, что этот мрамор, из которого Бандинелло сделал Геркулеса и Кака, он был добыт для этого удивительного Микеланьоло Буонарроти, каковой сделал модель Самсона с четырьмя фигурами, каковой был бы самой прекрасной работой в мире, а ваш Бандинелло добыл из него две фигуры только, плохо сделанные и все заплатанные; поэтому даровитая Школа до сих пор кричит о великой обиде, которая учинена этому прекрасному мрамору. Мне кажется, что к нему было привешено больше тысячи сонетов, в поношение этой стряпни, и я знаю, что ваша высокая светлость отлично это помнит. И поэтому, доблестный мой государь, если эти люди, которые имели об этом заботу, были настолько невежественны, что отняли этот прекрасный мрамор у Микеланьоло, который был добыт для него, и отдали его Бандинелло, каковой его испортил, как мы видим, о, неужели же вы потерпите, чтобы этот еще гораздо более прекраснейший мрамор, хоть он и Бандинелло, каковой его испортил бы, не дать его другому искусному человеку, который бы вам его устроил? Beлите, государь мой, чтобы каждый, кто хочет, сделал модель, а затем пусть все они будут открыты перед Школой, и ваша высокая светлость услышит то, что говорит Школа; и ваша светлость, с этим своим здравым суждением, сумеет выбрать лучшую, и таким образом вы не выбросите ваших денег, а также не отнимете художественного духа у столь чудесной Школы, каковая сейчас единственная в мире; в чем вашей высокой светлости одна лишь слава». Когда герцог преблагосклонно меня выслушал, он вдруг встал из-за стола и, повернувшись ко мне, сказал: «Ступай, мой Бенвенуто, и сделай модель, и заслужи этот прекрасный мрамор, потому что ты говоришь мне правду, и я это признаю». Герцогиня, грозя мне головой, сердито сказала, ворча не знаю уж что; и я откланялся и возвратился во Флоренцию, потому что мне не терпелось Взяться за сказанную модель.

С

      Когда герцог прибыл во Флоренцию, то, ничего не дав мне знать, он явился ко мне на дом, где я ему показал две модельки, отличных одна от другой; и хоть он и хвалил мне их обе, он мне сказал, что одна ему нравится больше, чем другая, и чтобы я закончил хорошенько ту, которая ему нравится, и благо мне будет; и так как его светлость видел ту, что сделал Бандинелло, а также и других, то его светлость хвалил гораздо больше мою намного, потому что так мне было сказано многими из его придворных, которые это слышали. Среди прочих достопамятностей, которые надобно весьма отметить, было то, что когда приехал во Флоренцию кардинал ди Санта Фиоре и герцог повез его в Поджо а Кайано, то, проезжая, в дороге, и увидев сказанный мрамор, кардинал весьма его похвалил и затем спросил, кому его светлость его предназначил, чтобы его обработать. Герцог тотчас же сказал: «Моему Бенвенуто, каковой к нему сделал прекраснейшую модель». И это было мне пересказано людьми достоверными; и поэтому я отправился к герцогине и снес ей несколько приятных вещиц моего художества, каковым ее высокая светлость была очень рада; затем она меня спросила, над чем я работаю; каковой я сказал: «Государыня моя, я взял себе за удовольствие сделать одну из самых многотрудных работ, которые когда-либо делались на свете; и это — распятие из белейшего мрамора, на кресте из чернейшего мрамора, и величиной оно как большой живой человек». Тотчас же она меня спросила, что я с ним хочу сделать. Я ей сказал: «Знайте, государыня моя, что я бы его не отдал тому, кто бы мне за него дал две тысячи золотых дукатов золотом; потому что для такой работы ни один человек никогда еще не брался за такой крайний труд, а также я бы не обязался сделать его для какого бы то ни было государя, из страха, как бы не осрамиться. Я купил себе эти мраморы на свои деньги и держал молодца около двух лет, который мне помогал; и с мраморами, и с железами, на которых оно укреплено, и с жалованьем оно мне стоит более трехсот скудо; так что я не отдал бы его за две тысячи золотых скудо; но если ваша высокая светлость желает мне сделать наидозволеннейшую милость, я ей охотно поднесу его и так; я только прошу вашу высокую светлость, чтобы она была ко мне ни неблагосклонной, ни благосклонной в тех моделях, которые его высокая светлость заказала, чтобы были сделаны к Нептуну для большого мрамора». Она сказала с великим гневом: «Так ты ничуть не ценишь ни моей помощи, ни моей помехи?» — «Наоборот, ценю их, государыня моя; иначе почему я вам предлагаю подарить вам то, что я ценю в две тысячи дукатов? Но я настолько полагаюсь на мой многотрудный и суровый опыт, что я сулю себе снискать победу, хотя бы здесь был этот великий Микеланьоло Буонарроти, от какового, а никак не от других, я научился всему тому, что знаю; и мне было бы гораздо более дорого, чтобы модель сделал он, который столько знает, чем эти другие, которые знают мало; потому что с этим моим столь великим учителем я бы мог снискать много, тогда как с этими другими нечего снискать». Когда я сказал свои слова, она почти рассерженная встала, а я вернулся к своей работе, торопя свою модель, как только я мог. И когда я ее кончил, герцог пришел ее посмотреть, и были с ним два посла, посол герцога феррарского и посол луккской синьории, и она весьма понравилась, и герцог сказал этим господам: «Бенвенуто действительно его заслуживает». Тогда эти сказанные премного расхвалили меня оба, и особенно луккский посол, который был лицом образованным и ученым. Я, который отошел немного, чтобы они могли говорить все то, что им думается, услыхав, что меня расхваливают, тотчас же подошел и, повернувшись к герцогу, сказал: «Государь мой, ваша высокая светлость должна бы учинить еще одну замечательную предосторожность: приказать, чтобы, кто хочет, сделал еще одну модель глиняную, величиной как раз, как она выходит из этого мрамора; и таким способом ваша высокая светлость увидит много лучше, кто его заслуживает; и я вам говорю: если ваша светлость отдаст его тому, кто его не заслуживает, она учинит обиду не тому, кто его заслуживает, а учинит великую обиду себе самой, потому что она этим приобретет ущерб и стыд, тогда как сделав наоборот и отдав его тому, кто его заслуживает, во-первых, она приобретет этим превеликую славу, и хорошо истратит свое сокровище, и люди искусства тогда поверят, что она это любит и понимает». Тотчас же как я сказал эти слова, герцог пожал плечами, и когда он двинулся, чтобы уходить, луккский посол сказал герцогу: «Государь, этот ваш Бенвенуто ужасный человек». Герцог сказал: «Он еще много ужаснее, чем вы говорите, и благо ему, если бы он не был таким ужасным, потому что у него было бы сейчас такое, чего у него нет». Этидоподлинные слова мне их пересказал этот самый посол, как бы упрекая меня, что я не должен был так делать. На что я сказал, что я желаю добра моему государю, как его любящий верный слуга, и не умею изображать льстеца. По прошествии нескольких недель Бандинелло умер; и считали, что, кроме его беспутств, это его огорчение, видя, что он теряет мрамор, было тому доброй причиной.

CI

      Сказанный Бандинелло услышал, что я сделал это распятие, о котором я сказал выше; он тотчас же взялся за кусок мрамора и сделал то снятие с креста, которое можно видеть в церкви делла Нунциата. И так как я предназначил мое распятие для Санта Мариа Новелла и уже приладил там крюки, чтобы его поместить на них, я только попросил сделать под ногами у моего распятия, в земле, небольшой ящичек, чтобы войти в него после того, как я умру. Сказанные братья мне сказали, что они не могут предоставить мне это, не спросившись у своих старост; каковым я сказал: «О братья, почему вы не спрашивались сперва у старост, давая место моему прекрасному распятию, когда без их разрешения вы мне дали поместить крюки и все прочее?» И по этой причине я не пожелал больше отдавать церкви Санта Мариа Новелла мои столь крайние труды, хотя потом ко мне и являлись эти старосты и. просили меня об этом. Я тотчас же обратился к церкви делла Нунциата, и когда я беседовал о том, чтобы отдать его таким же образом, как я хотел для Санта Мариа Новелла, то эти достойные братья сказанной Нунциаты все дружно мне сказали, чтобы я поместил его у них в церкви и чтобы я устраивал в ней свою гробницу всеми теми способами, как мне думается и нравится. Так как Бандинелло это предчувствовал, то он принялся с великой поспешностью кончать свое снятие с креста и попросил герцогиню, чтобы она дала ему получить ту часовню, которою владели Пацци; каковую получил с трудом; и как только он ее получил, он с большой быстротой поместил туда свою работу; каковая не была еще совсем кончена, как он умер. Герцогиня сказала, что она помогала ему в жизни, и что она будет помогать ему также и в смерти, и что хоть он и умер, чтобы я никогда не вознамеривался получить этот мрамор. Так что Бернардоне маклер сказал мне однажды, встретившись со мною в деревне, что герцогиня отдала мрамор; на что я сказал: «О злополучный мрамор! Правда, что в руках у Бандинелло ему пришлось бы плохо, но в руках у Амманнато ему придется в сто раз хуже». Я имел распоряжение от герцога сделать глиняную модель той величины, как она выходила из мрамора, и он велел меня снабдить деревом и глиной, и велел сделать мне небольшую загородку в Лодже, где стоит мой Персей, и оплатил мне подручного. Я принялся со всем усердием, с каким я мог, и сделал деревянный костяк по своему доброму правилу, и счастливо подвигал ее к концу, не помышляя о том, чтобы сделать ее из мрамора, потому что я знал, что герцогиня расположилась, чтобы я его не получил, и потому я об этом не помышлял; но только мне нравилось нести этот труд, вместе с каковым я себе сулил, что когда я его кончу, то герцогиня, которая была все же особа умная, буде она потом ее увидит, я себе сулил, что ей будет жаль, что она учинила мрамору и себе самой такую непомерную обиду. И еще делал одну Джованни Фиамминго в монастыре Санта Кроче, и одну делал Винченцио Данти, перуджинец, в доме мессер Оттавиано де'Медичи; другую начал сын Москино в Пизе, а еще другую делал Бартоломео Амманнато в Лодже, потому что мы ее разделили. Когда я ее всю хорошенько набросал и хотел начать кончать голову, по которой я уже по первому разу немного прошелся, то герцог спустился из дворца, и Джорджетто живописец свел его в мастерскую Амманнато, чтобы показать ему Нептуна, над каковым сказанный Джорджино поработал своей рукой много дней вместе со сказанным Амманнато и со всеми его работниками. Пока герцог его смотрел, мне было сказано, что он им удовлетворяется весьма мало; и хотя сказанный Джорджино хотел его наполнить этой своей болтовней, герцог покачивал головой и, обернувшись к своему мессер Джанстефано, сказал: «Поди и спроси Бенвенуто, настолько ли его гигант подвинут, чтобы он согласился дать мне на него немного взглянуть». Сказанный мессер Джанстефано весьма умело и преблагосклонно передал мне это извещение от имени герцога; и притом сказал мне, что если моя работа мне кажется, что еще не такова, чтобы ее показывать, то чтобы я откровенно это сказал, потому что герцог знает отлично, что у меня было мало помощи в столь большом предприятии. Я сказал, чтобы он, пожалуйста, приходил, и хотя моя работа мало подвинута, разум его высокой светлости таков, что он отлично рассудит, что из нее может выйти оконченным. Так сказанный вельможа передал это извещение герцогу, каковой пришел охотно; и как только его светлость вошел в мастерскую, то, бросив взгляд на мою работу, он показал, что весьма ею удовлетворен; затем он обошел ее всю кругом, останавливаясь на четырех ее видах, так что не иначе сделал бы человек, который был бы наиопытнейшим в искусстве, затем учинил много великих знаков и действий в оказательство того, что ему нравится, и сказал только: «Бенвенуто, тебе остается только придать ему последний лоск». Затем повернулся к тем, кто был с его светлостью, и сказал много хорошего о моей работе, говоря: «Маленькая модель, которую я видел у него в доме, понравилась мне очень, но эта его работа превзошла добротность модели».

CII

      Как угодно было Богу, который все делает к нашему благу, — я говорю о тех, кто его признает и кто в него верит, Бог всегда их защищает, — в эти дни мне повстречался некий мошенник из Виккьо, называемый Пьермариа д'Антериголи, а по прозвищу Збиетта; ремесло его пастух, и так как он близкий родственник мессер Гвидо Гвиди, врача, а сейчас старшины в Пешии, то я и открыл перед ним уши. Он мне предложил продать мне одну свою мызу на всю мою естественную жизнь. Каковую мызу я ее не хотел смотреть, потому что я имел желание кончить мою модель гиганта Нептуна, а также потому, что не было надобности, чтобы я ее смотрел, потому что он мне ее продавал ради дохода; каковой он мне показал в памятке во столько-то мер зерна, и вина, масла, и овса, и каштанов, и прочего, каковые я подсчитал, что по тем временам сказанное добро стоило много больше ста золотых скудо золотом, а я ему давал шестьсот пятьдесят скудо, считая пошлины. Так что, благо он мне оставил записку своей рукой, что будет всегда, дотоле, доколе я жив, обеспечивать мне сказанные доходы, я и не заботился о том, чтобы съездить посмотреть сказанную мызу; но все-таки я, насколько мог, справился, настолько ли сказанный Збиетта и сер Филиппо, его родной брат, достаточны, чтобы я был спокоен. И от многих различных лиц, которые их знали, мне было сказано, что я могу быть вполне спокоен. Мы призвали сообща сер Пьерфранческо Бертольди, нотариуса при торговом суде; и, первым делом, я дал ему в руки все то, что сказанный Збиетта хотел мне обеспечить, думая, что сказанная записка должна быть помянута в договоре; как бы там ни было, сказанный нотариус, который его составлял, слушал про двадцать две границы, о которых ему говорил сказанный Збиетта, и, по-моему, забыл включить в сказанный договор то, что сказанный продавец мне предложил; а я, пока нотариус писал, я работал; и так как он потрудился несколько часов над писанием, то я сделал большой кусок головы у сказанного Нептуна. И вот, окончив сказанный договор, Збиетта начал мне учинять величайшие на свете ласки, и я учинял то же самое ему. Он мне подносил козлят, сыры, каплунов, творог и всякие плоды, так что я начал почти что стыдиться, и за эти сердечности я его перенимал всякий раз, как он приезжал во Флоренцию, из гостиницы; и много раз он бывал с кем-нибудь из своих родственников, каковые являлись также и они; и он приятным образом начал мне говорить, что это стыд, что я купил мызу и что вот уже прошло столько недель, как я все не решаюсь оставить на три дня немного мои дела на моих работников и съездить ее посмотреть. Он настолько возмог своим улещиванием меня, что я, на свою беду, поехал ее посмотреть; и сказанный Збиетта принял меня в своем доме с такими ласками и с таким почетом, что он не мог бы учинить больших и герцогу; а его жена учиняла мне еще большие ласки, чем он; и таким образом у нас длилось некоторое время, покамест не сделалось все то, что они замыслили сделать, он и его брат сер Филиппо.