Жизнь Бенвенуто Челлини

На другое затем утро мне принесли одну мою книгу, итальянскую Библию, и некую другую книгу, где были летописи Джован Виллани. Когда я попросил некоторые другие мои книги, мне было сказано, что больше я ничего не получу и что с меня слишком много и этих. Так злосчастно я жил на этом тюфяке, насквозь промокшем, так что в три дня все стало водой, и я был все время не в состоянии двигаться, потому что у меня была сломана нога; и когда я все-таки хотел сойти с постели за нуждой моих испражнений, то я шел на четвереньках с превеликим трудом, чтобы не делать нечистоты в том месте, где я спал. Полтора часа в день у меня бывал небольшой отблеск света, каковой проникал ко мне в эту несчастную пещеру через крохотное отверстие; и только в эту малость времени я читал, а остальную часть дня и ночи я все время оставался во тьме терпеливо, никогда без мыслей о Боге и об этой нашей бренности человеческой; и мне казалось, что, наверное, через немного дней я этим образом здесь и кончу мою злополучную жизнь. Однако, как только я мог, я сам себя утешал, размышляя, насколько мне было бы неприятнее, при разлучении с моей жизнью, почувствовать эту неописуемую муку ножа; тогда как, будучи в таком положении, я с нею разлучался в сонном дурмане, каковой стал для меня гораздо приятнее, чем то, что было прежде; и мало-помалу я чувствовал, как я гасну, пока наконец мое крепкое сложение не приспособилось к этому чистилищу. Когда я почувствовал, что оно приспособилось и привыкло, я решил сносить эту неописуемую тяготу до тех пор, пока оно само его у меня сносит.

CXVIII

      Я начал сперва Библию, и благоговейно ее читал и обдумывал, и так пленился ею, что, если бы я мог, я только бы и делал, что читал; но так как мне недоставало света, то тотчас же на меня набрасывались все мои горести и причиняли Мне такое мучение, что много раз я решал каким-нибудь образом истребить себя сам; но так как они не давали мне ножа, то мне трудно было найти способ это сделать. Но один раз среди прочих я приладил толстое бревно, которое там было, и подпер его, вроде как западню; и хотел, чтобы оно обрушилось мне на голову; каковое размозжило бы мне ее сразу; и таким образом, когда я приладил все это сооружение, двинувшись решительно, чтобы его обрушить, как только я хотел ударить по нему рукой, я был подхвачен чем-то невидимым, и отброшен на четыре локтя в сторону от того места, и так испуган, что остался в обмороке; и так пробыл от рассвета до девятнадцати часов, когда они мне принесли мой обед. Каковые, должно быть, приходили уже несколько раз, но я их не слышал; потому что когда я их услышал, вошел капитан Сандрино Мональди, и я слышал, как он сказал: «О несчастный человек! Так вот чем кончил такой редкий талант!» Услышав эти слова, я открыл глаза; поэтому увидел священников в столах, каковые сказали: «О, вы говорили, что он умер». Боцца сказал: «Я его застал мертвым, потому и сказал». Тотчас же они взяли меня оттуда, где я был, и, взяв тюфяк, который, весь промокший, стал как макароны, выбросили его из этой комнаты; и когда пересказали все это кастеллану, он велел дать мне другой тюфяк. И так, припоминая, что это могло быть такое, что отвратило меня от этого самого предприятия, я решил, что это было нечто божественное и меня защитившее.

CXIX

      Затем ночью мне явилось во сне чудесное создание во образе прекраснейшего юноши и, как бы упрекая меня, говорило: «Знаешь ли ты, кто тот, кто ссудил тебя этим телом, которое ты хотел разрушить раньше времени?» Мне казалось, будто я отвечаю ему, что признаю все от Бога природы. «Так, значит, — сказал он мне, — ты пренебрегаешь его делами, раз ты хочешь их разрушить? Предоставь ему руководить тобою и не теряй упования на его могущество»; со многими другими словами столь удивительными, что я не помню и тысячной доли. Я начал размышлять о том, что этот ангельский образ сказал мне правду; и, окинув глазами тюрьму, увидел немного сырого кирпича, и вот потер его друг о друга, и сделал вроде как бы жижицу; затем, все так же на четвереньках, подошел к ребру этой самой тюремной двери и зубами сделал так, что отколол от него небольшую щепочку: и, когда я сделал это, я стал дожидаться того светлого часа, который приходил ко мне в тюрьму, каковой был от двадцати с половиной до двадцати одного с половиной. Тогда я начал писать, как мог, на некоих листках, которые имелись в книге Библии, и укорял возмущенный дух моего рассудка, что он не хочет больше жить; каковой отвечал моему телу, извиняясь своим злополучием; а тело ему подавало надежду блага; и я написал диалогом так:
      Мой дух, поникший в горе,
      Увы, жестокий, ты устал от жизни!
      Когда ты с небом в споре,
      Кто мне поможет? Как вернусь к отчизне?
      Дай, дай мне удалиться к лучшей жизни.
      Помедли, ради Бога,
      Затем, что небо к счастью
      Готовит нас, какого мы не знали.
      Я подожду немного,
      Лишь бы Творец своей всевышней властью
      Меня от горшей оградил печали.
      Обретя снова силу, после того как я сам себя утешил, продолжая читать свою Библию, я так приучил свои глаза к этой темноте, что там, где сперва я читал обычно полтора часа, я теперь читал целых три. И так удивительно размышлял о силе могущества божьего в тех простейших людях, которые у меня с таким жаром верили, что Бог изволял им все то, что они себе представляли; уповая также и сам на помощь от Бога, как ради его божественности и милосердия, а также и ради моей невинности; и постоянно, то молитвою, то помыслами обращаясь к Богу, я всегда пребывал в этих высоких мыслях в Боге; так что на меня начала находить столь великая отрада от этих мыслей в Боге, что я уже не вспоминал больше ни о каких горестях, которые когда-либо в прошлом у меня были, а пел целый день псалмы и многие другие мои сочинения, все направленные к Богу. Только великое мучение мне причиняли ногти, которые у меня отрастали; потому что я не мог до себя дотронуться без того, чтобы себя ими не поранить; не мог одеваться, потому что они у меня выворачивались то вовнутрь, то наружу, причиняя мне великую боль. Кроме того, у меня умирали зубы во рту; я это замечал, потому что мертвые зубы, подталкиваемые теми, которые были живы, мало-помалу продырявливали десны, и острия корней вылезали сквозь дно ячеек. Когда я это замечал, я их вытягивал, словно вынимал их из ножен, безо всякой боли или крови; так у меня их повылезло весьма изрядно. Примирившись, однако, и с этими новыми неприятностями, я то пел, то молился, то писал этим толченым кирпичом вышесказанным; и начал капитоло в похвалу тюрьме, и в нем рассказывал все те приключения, которые я от нее имел, каковой капитоло напишется погодя в своем месте.

CXX

      Добрый кастеллан часто втайне посылал узнать, что я делаю; и так как в последний день июля я много ликовал сам в себе, вспоминая великий праздник, который принято устраивать в Риме в этот первый день августа, то я сам себе говорил: «Все эти прошедшие годы этот веселый праздник я проводил с бренностями мира; в этом году я его проведу уже с божественностью Бога». И говоря себе: «О, насколько более рад я этой, нежели тем!» Те, кто слышал, как я говорил эти слова, все это передали кастеллану, каковой с изумительным неудовольствием сказал: «О боже! Он торжествует и живет в такой нужде. А я бедствую в таких удобствах и умираю единственно из-за него! Идите живо и поместите его в ту наиболее подземную пещеру, где был умерщвлен голодом проповедник Фойано; быть может, когда он увидит себя в такой беде, у него выйдет блажь из головы». Тотчас же пришел ко мне в тюрьму капитан Сандрино Мональди и с ним человек двадцать этих самых слуг кастеллана; и застали меня, что я был на коленях, и не оборачивался к ним, но молился Богу-Отцу, украшенному ангелами, и Христу, воскресающему победоносно, которых я себе нарисовал на стене куском угля, который я нашел прикрытым землей, после четырех месяцев, что я пролежал навзничь в постели со своей сломанной ногой; и столько раз мне снилось, что ангелы приходили мне ее врачевать, что после четырех месяцев я стал крепок, как если бы она никогда не была сломана. И вот они пришли ко мне, до того вооруженные, словно боялись, не ядовитый ли я дракон. Сказанный капитан сказал: «Ты же слышишь, что нас много и что мы с великим шумом к тебе идем, а ты к нам не оборачиваешься». При этих словах, представив себе отлично то худшее, что со мной могло случиться, и став привычным и стойким к беде, я им сказал: «К этому Богу, который возносит меня к тому, что в небесах, я обратил душу мою, и мои созерцания, и все мои жизненные силы, а к вам я обернул как раз то, что вам подобает, потому что то, что есть доброго во мне, вы недостойны видеть и тронуть его не можете; так что делайте с тем, что ваше, все то, что вы можете». Этот сказанный капитан, боясь, не зная, что я хочу сделать, сказал четверым из тех, что были покрепче: «Положите в сторону все свое оружие». Когда они его положили, он сказал: «Живо, живо кидайтесь на него и хватайте. Ведь не дьявол же он, чтобы столько нас должно было его бояться? Теперь держите крепко, чтобы он у вас не вырвался». Я, схваченный и насилуемый ими, воображая много худшее, чем то, что со мной потом случилось, поднимая глаза к Христу, сказал: «О праведный Боже, ты же оплатил на этом высоком древе все долги наши; почему же теперь должна оплачивать моя невинность долги тех, кого я не знаю? Но да будет воля твоя». Между тем они понесли меня прочь с зажженным факелом; думал я, что они хотят меня бросить в провал Саммало; так называется ужасающее место, каковое поглотило многих вот так же живьем, потому что они падают в основания замка, вниз, в колодезь. Этого со мной не случилось; поэтому мне казалось, что я очень дёшево отделался: потому что они положили меня в эту отвратительную пещеру вышесказанную, где умер Фойано от голода, и там меня оставили лежать, не причиняя мне иного зла. Когда они меня оставили, я начал петь «De profundis clamavit», «Miserere» и «In te Domine speravi». Весь этот день первого августа я праздновал с Богом, и все время у меня ликовало сердце надеждой и верой. На второй день они меня вытащили из этой ямы и отнесли меня обратно туда, где были эти мои первые рисунки этих образов божьих. К каковым когда я прибыл, то в присутствии их от сладости и веселия я много плакал. После этого кастеллан каждый день хотел знать, что я делаю и что я говорю. Папа, который слышал обо всем происшедшем, — а уж врачи приговорили к смерти сказанного кастеллана, — сказал: «Прежде чем мой кастеллан умрет, я хочу, чтобы он умертвил, как ему угодно, этого Бенвенуто, который причина его смерти, дабы он не умер неотомщенным».
      Слыша эти слова из уст герцога Пьерлуиджи, кастеллан сказал ему: «Так, значит, папа отдает мне Бенвенуто и хочет, чтобы я ему отомстил? Не думайте в таком случае ни о чем и предоставьте это мне». Подобно тому, как сердце папы было злобным по отношению ко мне, так прехудо и мучительно было на первый взгляд сердце кастеллана; и в этот миг тот невидимый, который отвратил меня от желания убить себя, пришел ко мне, хоть невидимо, но с голосом ясным, и встряхнул меня, и поднял меня с ложа, и сказал: «Увы, мой Бенвенуто, скорее, скорее прибеги к Богу с твоими обычными молитвами и кричи громко, громко!» Тотчас же, испуганный, я стал на колени и прочел много моих молитв громким голосом; после всех — «Qui habitat in aiutorium»; после этого я побеседовал с Богом некоторое время; и в некое мгновение тот же голос, открытый и ясный, мне сказал: «Иди отдохнуть и не бойся больше». И это было, когда кастеллан, дав жесточайший приказ о моей смерти, вдруг взял его назад и сказал: «Разве не Бенвенуто тот, кого я так защищал, и тот, о ком я знаю наверное, что он невинен и что все это зло причинено ему напрасно? И как же Бог смилостивится надо мной и над моими грехами, если я не прощу тем, кто учинил мне величайшие обиды? И почему я стану обижать человека достойного, невинного, который оказал мне услугу и честь? Ладно, вместо того чтобы его убивать, я даю ему жизнь и свободу; и оставляю в завещании, чтобы никто ничего с него не требовал по долгу за большие издержки, который он здесь должен был бы заплатить». Об этом услышал папа и очень рассердился.

CXXI

      Я пребывал тем временем с моими обычными молитвами и писал свой капитоло, и мне начали каждую ночь сниться самые веселые и самые приятные сны, какие только можно себе вообразить; и все время мне казалось, что я видимо вместе с тем, кого я невидимо услышал и слышал очень часто, у какового я не требовал никакой другой милости, как только просил его, и настойчиво, чтобы он свел меня куда-нибудь, откуда я бы мог увидеть солнце, говоря ему, что это единственное желание, которое у меня есть; и что если бы я, хотя бы только раз, мог его увидеть, то я бы затем умер довольным. Из всего того, что у меня было в этой тюрьме неприятного, все мне стало дружественным и любезным, и ничто меня не расстраивало. Однако эти приверженцы кастеллана, которые ожидали, что кастеллан меня повесит на том зубце, откуда я спустился, как он это говорил, увидев затем, что сказанный кастеллан принял другое решение, совершенно обратное тому, они, которые не могли этого вынести, все время учиняли мне какой-нибудь новый страх, через каковой я должен был возыметь боязнь лишиться жизни. Как я говорю, ко всему этому я так привык, что ничего уже не страшился и ничто меня уже не трогало. Только это желание, чтобы мне приснилось, что я вижу солнечный шар. Так что, продолжая мои великие молитвы, все обращенные с любовью к Христу, я постоянно говорил: «О истинный Сын божий, я молю тебя ради рождества твоего, ради твоей крестной смерти и ради славного твоего воскресения, чтобы ты меня удостоил, чтобы я увидел солнце, если не иначе, то хотя бы во сне; но если ты меня удостоишь, чтобы я его увидел этими моими смертными глазами, я тебе обещаю прийти посетить тебя у твоего святого гроба». Это решение и эти мои наибольшие мольбы к Богу, я их сотворил во второй день октября года тысяча пятьсот тридцать девятого. Когда настало затем следующее утро, каковое было в третий день сказанного октября, я проснулся на рассвете, до восхода солнца, приблизительно за час; и, приподнявшись с этого моего несчастного одра, я надел на себя кое-какую одежку, какая у меня была, потому что начало становиться свежо; и так, приподнявшись, я творил молитвы, еще более прилежные, чем когда-либо творил прежде; и в сказанных молитвах я с великими просьбами говорил Христу, чтобы он ниспослал мне хотя бы столько милости, чтобы я узнал, божественным внушением, за какой мой грех я несу столь великое наказание; и так как его божеское величество не пожелало удостоить меня лицезрения солнца, хотя бы во сне, то я просил его, ради всего его могущества и силы, чтобы он меня удостоил того, чтобы я знал, какова причина этого наказания.

CXXII

      Сказав эти слова, этим невидимым, Словно как бы ветром, я был подхвачен и унесен прочь и был приведен в палату, где этот мой невидимый теперь уже видимо мне явился в человеческом образе, в виде юноши с первым пушком; с лицом изумительнейшим, прекрасным, но строгим, не веселым; и показал мне на эту палату, говоря мне: «Все эти люди, которых ты видишь, это все те, которые доселе родились и затем умерли». Поэтому я его спросил, по какой причине он привел меня сюда; каковой мне сказал: «Иди со мной, и ты скоро узнаешь». В руке у меня оказался кинжальчик, а на теле кольчуга; и вот он повел меня по этой великой палате, показывая мне всех этих, которые бесконечными тысячами, то в одну сторону, то в другую, проходили. Проведя меня дальше, он вышел передо мной через маленькую дверцу в какое-то место, вроде как бы в узкую улицу; и когда он повлек меня за собой в сказанную улицу, то при выходе из этой палаты я оказался безоружен и был в белой рубашке, а на голове у меня ничего не было, и я был по правую руку от сказанного моего спутника. Увидев себя таким образом, я удивился, потому что не узнавал этой улицы; и, подняв глаза, увидел, что солнечный свет ударяет в стену, как бы в фасад дома, у меня над головой. Тогда я сказал: «О друг мой, как мне сделать, чтобы я мог подняться настолько, чтобы мне увидеть самый солнечный шар?» Он указал мне на несколько ступеней, которые были тут же, по правую от меня руку, и сказал мне: «Ступай туда сам». Я, отойдя от него немного, стал подниматься, задом наперед, вверх по этим нескольким ступеням, и начинал мало-помалу открывать близость солнца. Я торопился подняться; и настолько взошел кверху этим сказанным образом, что открыл весь солнечный шар. И так как сила его лучей, по их обыкновению, заставила меня закрыть глаза, то, заметив свою ошибку, я открыл глаза и, глядя в упор на солнце, сказал: «О мое солнце, которого я так желал, я больше не хочу видеть ничего другого, хотя бы твои лучи меня ослепили». Так я стоял, вперив в него глаза; и когда я постоял немножко таким образом, я вдруг увидел, как вся эта сила этих великих лучей кинулась в левую сторону сказанного солнца; и так как солнце осталось чистым, без своих лучей, я с превеликим наслаждением на него смотрел; и мне казалось удивительным, что эти лучи исчезли таким образом. Я размышлял, что это за божественная милость, которая мне была в это утро от Бога, и говорил громко: «О дивное твое могущество, о славная твоя сила! Сколь большую милость ты мне творишь, чем то, чего я ожидал!» Мне казалось это солнце без своих лучей ни более ни менее как сосудом с чистейшим расплавленным золотом. Пока я созерцал это великое дело, я увидел, как посередине сказанного солнца что-то начало вздуваться и как росли эти очертания этого самого вздутия, и вдруг получился Христос на кресте из того же вещества, что и солнце; и он был такой красоты в своем всеблагостном виде, какой разум человеческий не мог бы вообразить и тысячной доли; и пока я это созерцал, я говорил громко: «Чудеса, чудеса! О боже, о милосердие твое, о могущество твое бесконечное, чего ты меня удостаиваешь в это утро!» И пока я созерцал и пока говорил эти слова, этот Христос подвигался в ту сторону, куда ушли его лучи, и посередине солнца снова что-то начало вздуваться, как уже было раньше; и когда вздутие выросло, оно вдруг превратилось в образ прекраснейшей Мадонны, которая как бы восседала очень высоко со сказанным Сыном на руках, с прелестнейшим видом, словно смеясь; с той и с другой стороны она была помещена посреди двух ангелов, прекрасных настолько, насколько воображение не досягает. И еще я видел на этом солнце, по правую руку, фигуру, одетую подобно священнослужителю; она стояла ко мне спиной, а лицо имела обращенным к этой Мадонне и к этому Христу. Все это я видел подлинным, ясным и живым, и беспрестанно благодарил славу божию превеликим голосом. Когда это удивительное дело пробыло у меня перед глазами немногим более восьмой часа, оно от меня ушло; и я был перенесен на этот мой одр. Тотчас же я начал сильно кричать, громким голосом говоря: «Могущество божие удостоило меня показать мне всю славу свою, каковой, быть может, никогда еще не видело ничье смертное око; так что поэтому я знаю, что буду свободен, и счастлив, и в милости у Бога; а вы, злодеи, злодеями останетесь, несчастными, и в немилости божьей. Знайте, что я совершенно уверен, что в День Всех Святых, каковой был тот, когда я явился на свет ровно в тысяча пятисотом году, в первый день ноября, в следующую ночь в четыре часа, в этот день, который настанет, вы будете принуждены вывести меня из этой мрачной темницы; и не сможете поступить иначе, потому что я это видел своими глазами и на этом престоле божьем. Этот священнослужитель, который был обращен к Богу и который стоял ко мне спиной, это был святой Петр, каковой предстательствовал за меня, стыдясь, что в его доме чинятся христианам такие тяжкие неправды. Так что скажите это кому хотите, что никто не имеет власти делать мне отныне зло; и скажите этому господину, который держит меня здесь, что если он даст мне или воску, или бумаги, и способ, чтобы я мог ему выразить эту славу божию, которая была мне явлена, я ему, наверное, сделаю ясным то, в чем, быть может, он сомневается».

CXXIII

      Кастеллан, хотя врачи не имели больше никакой надежды на его спасение, все еще пребывал в твердом уме, и у него прошла эта сумасшедшая дурь, которая одолевала его каждый год; и так как он целиком и полностью предался душе, то совесть его угрызала, и он по-прежнему считал, что я потерпел и терплю величайшую неправду; и когда он велел передать папе те великие вещи, которые я говорил, папа послал ему сказать, как человек, который не верил ни в Бога и ни во что, говоря, что я сошел с ума и чтобы он заботился, насколько можно больше, о своем здоровье. Услышав эти ответы, кастеллан прислал меня утешить и прислал мне чем писать, и воску, и некие палочки, сделанные, чтобы работать по воску, со многими любезными словами, которые мне сказал некий из этих его слуг, который меня любил. Этот был совсем обратное той шайке этих прочих злодеев, которым хотелось бы видеть меня мертвым. Я взял эту бумагу и этот воск и начал работать; и, пока я работал, я написал этот сонет, обращенный к кастеллану.
      Когда б моя могла явить вам лира
      Тот вечный свет, который в смертной доле
      Мне дал Господь, вам эта вера боле
      Была б ценна, чем скипетр и порфира.
      О, если б знал великий пастырь клира,
      Что зрел я Бога на его престоле,
      Чего душа не может зреть, доколе
      Не бросит лютого и злого мира;
      Вмиг правосудия святые двери
      Разверзлись бы, и пал бы, цепью связан,
      Гнев нечестивый, воссылая крики.
      Имей я свет, дабы по крайней мере
      Чертеж небес искусством был показан,
      Мне был бы легче крест скорбей великий.

CXXIV

      Когда на другой день пришел и принес мне мою еду этот слуга кастеллана, каковой меня любил, я ему дал этот сонет написанным; каковой, втайне от тех других, злых слуг, которые меня не любили, дал его кастеллану; каковой охотно выпустил бы меня, потому что ему казалось, что эта великая неправда, которая была мне учинена, была немалой причиной его смерти. Он взял сонет и, прочтя его несколько раз, сказал: «Это не слова и не мысли безумца, но человека хорошего и честного»; и тотчас же велел одному своему секретарю, чтобы тот отнес его папе и чтобы отдал его в собственные руки, прося его, чтобы он меня выпустил. Пока сказанный секретарь носил сонет папе, кастеллан прислал мне света на день и на ночь, со всеми удобствами, каких в этом месте можно было желать; почему я и начал оправляться от недомогания моей жизни, каковое стало превеликим. Папа прочел сонет несколько раз; затем послал сказать кастеллану, что очень скоро сделает нечто такое, что будет ему приятно. И несомненно, что папа затем охотно выпустил бы меня; но синьор Пьер Луиджи сказанный, его сын, почти против воли папы, держал меня там насильно. Когда уже приближалась смерть кастеллана, а я тем временем нарисовал и вылепил это удивительное чудо, в утро Всех Святых он прислал с Пьеро Уголини, своим племянником, показать мне некои драгоценные камни; каковые когда я увидел, я тотчас же сказал: «Это знак моего освобождения». Тогда этот юноша, который был человек премалого рассуждения, сказал: «Об этом ты никогда и не думай, Бенвенуто». Тогда, я сказал: «Унеси прочь свои камни, потому что меня держат так, что я не вижу света, как только в этой темной пещере, в каковой нельзя распознать качества камней; а что до выхода из этой темницы, то не успеет кончиться этот день, как вы придете меня из нее взять; и это непременно должно быть так, и иначе сделать вы не можете». Он ушел и велел меня снова запереть; и, уйдя, отсутствовал больше двух часов по часам; затем пришел за мной без вооруженных, с двумя мальчиками, чтобы они помогли меня поддерживать, и так повел меня в те большие комнаты, которые у меня были раньше, — это было в 1538 году, — дав мне все удобства, какие я требовал.

CXXV

      Немного дней спустя кастеллан, который считал, что я на воле и свободен, утесненный своим великим недугом, преставился от этой настоящей жизни, и взамен его остался мессер Антонио Уголини, его брат, каковой сообщил покойному кастеллану, своему брату, что он меня выпустил. Этот мессер Антонио, насколько я слышал, имел распоряжение от папы оставить меня в этой просторной тюрьме до тех пор, пока тот ему не скажет, что ему со мною делать. Этот мессер Дуранте, брешианец, уже выше сказанный, сговорился с этим солдатом, аптекарем из Прато, дать мне съесть какую-нибудь жидкость среди моих кушаний, которая была бы смертоносной, но не сразу; подействовала бы через четыре или через пять месяцев. Они придумали положить в пищу толченого алмазу; каковой никакого рода яду в себе не имеет, но по своей неописуемой твердости остается с преострыми краями и делает не так, как другие камни; потому что эта мельчайшая острота у всех камней, если их истолочь, не остается, а они остаются как бы круглыми; и только один алмаз остается с этой остротой; так что, входя в желудок, вместе с прочими кушаньями, при том вращении, которое производят кушанья, чтобы произвести пищеварение, этот алмаз пристает к хрящам желудка и кишок, и, по мере того как новая пища подталкивает его все время вперед, этот приставший к ним алмаз в небольшой промежуток времени их прободает; и по этой причине умирают; тогда как всякий другой род камней или стекол, смешанный с пищей, не имеет силы пристать и так и уходит с пищей. Поэтому этот мессер Дуранте вышесказанный дал алмаз кое-какой ценности одному из этих стражей. Говорили, что это было поручено некоему Лионе, аретинскому золотых дел мастеру, великому моему врагу. Этот Лионе получил алмаз, чтобы его истолочь; и так как Лионе был очень беден, а алмаз должен был стоить несколько десятков скудо, то он заявил этому стражу, что этот порошок, который он ему дает, и есть тот самый толченый алмаз, который назначено было мне дать; и в то утро, когда я его получил, они мне его положили во все кушанья; было это в пятницу; я получил его и в салате, и в подливке, и в супе. Я с охотой принялся есть, потому что накануне постился. День этот был праздничный. Правда, я чувствовал, что пища у меня хрустит на зубах, но я и подумать не мог о таких злодействах. Когда я кончил обедать, то, так как на тарелке оставалось немного салата, мне попались на глаза некои мельчайшие осколки, каковые у меня остались. Я их тотчас же взял, и, подойдя к свету окна, которое было очень светлое, пока я их разглядывал, мне вспомнился тот хруст, который у меня производила утром пища, больше, чем обычно; и когда я еще раз хорошенько их рассмотрел, поскольку глаза могли судить, мне показалось решительно, что это толченый алмаз. Я тотчас же счел себя мертвым самым решительным образом и так, сокрушенно, прибег набожно к святым молитвам; и благо я так решил, то мне казалось наверное, что я кончен и мертв; и целый час я творил превеликие молитвы Богу, благодаря его за эту столь приятную смерть. Раз мои звезды так уж мне судили, мне казалось, что я дешево отделался, уходя этой легкой дорогой; и я был доволен, и благословил свет и то время что я на нем пробыл. Теперь я возвращался в лучшее царство, милостью божьей, ибо мне казалось, что я всенаверное ее обрел; и в то время, как я стоял с этими мыслями, я держал в руке некие мельчайшие крупинки этого мнимого алмаза, каковой я несомненнейше почитал таковым. Но так как надежда никогда не умирает, то я словно как бы прельстился чуточкой пустой надежды; каковая была причиной, что я взял чуточку ножик, и взял этих сказанных крупиц, и положил их на некое тюремное железо; затем, накрыв их плашмя острием ножа, сильно надавив, я почувствовал, что сказанный камень распадается; и, посмотрев хорошенько глазами, увидел, что так оно действительно и есть. Тотчас же я облекся новой надеждой и сказал: «Это не мой враг, мессер Дуранте, а мягкий камешек, каковой не может мне сделать ни малейшего вреда». И подобно тому как я было решил молчать и умереть с миром этим способом, я принял новое намерение, но прежде всего возблагодарив Бога и благословив бедность, которая, подобно тому, как много раз бывает причиной человеческой смерти, на этот раз была прямой причиной моей жизни; потому что, когда этот мессер Дуранте, мой враг, или кто бы он ни был, дал Лионе алмаз, чтобы тот мне его истолок, ценою в сто с лишком скудо, то этот, по бедности, взял его себе, а для меня истолок голубой берилл ценою в два карлино, думая, быть может, так как и это тоже камень, что он произведет то же действие, что и алмаз.

CXXVI

      В это время епископ павийский, брат графа Сан Секондо, по имени монсиньор де'Россй пармский, этот епископ был заточен в замке за некои непорядки, некогда учиненные в Павии; и так как он был большой мой друг, то я высунулся из отверстия моей тюрьмы и позвал его громким голосом, говоря ему, что, дабы убить меня, эти разбойники дали мне толченого алмазу; и велел ему показать через одного его слугу некоторые из этих порошинок, у меня оставшихся; но я ему не сказал, что распознал, что это не алмаз; но говорил ему, что они, наверное, меня отравили после смерти этого достойного человека, кастеллана; и ту малость, что я еще живу, я просил его, чтобы он мне давал от своих хлебов по одному в день, потому что я больше не хочу есть ничего, что идет от них; и он мне обещал присылать мне от своей пищи. Этот мессер Антонио, который, конечно, к такому делу не был причастен, учинил весьма великий шум и пожелал увидеть этот толченый камень, думая также и он, что это алмаз; и, думая, что это предприятие исходит от папы, отнесся к нему этак полегоньку, после того как поразмыслил об этом случае. Я продолжал есть пищу, которую мне присылал епископ, и писал непрерывно этот мой капитоло о тюрьме, помещая в него ежедневно все те приключения, которые вновь со мной случались от раза к разу. Также сказанный мессер Антонио присылал мне есть с некоим вышесказанным Джованни, аптекарем из Прато, тамошним солдатом. Этому, который был мне превраждебен и который и был тот, что принес мне этот толченый алмаз, я ему сказал, что ничего не желаю есть из того, что он мне носит, если сперва он сам передо мной не отведает; он же мне сказал, что отведывают кушанья перед папами. На что я ответил, что, подобно тому как дворяне обязаны отведывать кушанья перед папой, так и он, солдат, аптекарь, мужик из Прато, обязан отведывать их перед таким флорентинцем, как я. Этот наговорил великих слов, а я ему. Этот мессер Антонио, стыдясь немного, а также намереваясь заставить меня оплатить те издержки, которые бедный покойный кастеллан мне подарил, нашел другого из этих своих слуг, каковой был мне друг, и присылал мне мою еду; каковую вышесказанный любезно передо мной отведывал без дальнейших споров.