Жизнь Бенвенуто Челлини

Итак, словом, я отослал сказанного мула с вазами и другими важными вещами, и со сказанной компанией на следующее утро собрался ехать дальше, но всю как есть дорогу не мог удержаться от того, чтобы не вздыхать и не плакать. Однако же по временам я утешался Богом, говоря: «Господи боже, ты, который знаешь правду, ты ведаешь, что эта моя поездка только для того, чтобы свезти благостыню шестерым бедным жалким девушкам и матери их, моей родимой сестре; что хоть у них и есть отец, но он так стар, а ремесло его ничего не приносит; и они легко могли бы пойти дурной дорогой; так что, делая это благочестивое дело, я чаю от твоего величества помощи и совета». Это и было все то увеселение, которое я имел, едучи дальше. Когда мы находились однажды от Лиона в одном дне пути, — было около двадцати двух часов, — небо начало издавать какие-то сухие громы, и воздух был пребелый; я был впереди моих спутников на самострельный выстрел; после громов небо издавало шум такой великий и такой устрашающий, что я про себя решил, что это судный день; и, чуть я остановился немного, начал падать град без единой капли воды. Он был величиною больше сарбаканных пулек и, колотя меня, делал мне очень больно; мало-помалу он начал крупнеть, так что стал, как пульки самострела. Увидав, что лошадь моя сильно испугалась, я повернул ее обратно с превеликой поспешностью вскачь, пока не встретил моих спутников, каковые от такого же страха остановились в сосновом лесу. Град крупнел, как крупные лимоны; я запел «Miserere»; и в то время как я таким образом благоговейно говорил к Богу, упало одно из этих зерен, такое крупное, что сломало толстейшую ветку той самой сосны, где мне казалось, что я безопасен. Другая часть этих зерен ударила в голову моей лошади, которая чуть не упала наземь; и меня задело одно, но не прямо, а то бы убило меня. Так же задело одно этого бедного старика Леонардо Тедальди, так что он, который стоял, как и я, на коленях, упал на руки. Тогда я, быстро увидав, что эта ветка уже не может меня защитить и что, кроме «Miserere», надо что-то сделать, начал складывать у себя на голове одежду; и также сказал Лионардо, который звал на помощь: «Иисусе, Иисусе!», что тот ему поможет, если он сам себе поможет. Мне стоило куда большего труда спасти его, чем себя самого. Это длилось долго, но потом перестало, и мы, совсем избитые, снова, как могли, сели на коней; и пока мы ехали к жилью, показывая друг другу ссадины и ушибы, мы застали на милю дальше настолько большее разрушение, чем наше, что кажется невозможным это и сказать. Все деревья были оголены и обломаны, и столько убитых животных, сколько он их застиг; и много пастухов тоже убитых; мы видели великое множество этих градин, каковых нельзя было бы обхватить двумя руками. Нам показалось, что мы дешево отделались, и мы поняли тогда, что призывание Бога и эти наши «Miserere» больше нам послужили, чем мы сами могли бы то сделать. Так, благодаря Бога, мы приехали в Лион на другой за тем день, и там остановились на неделю. По прошествии недели, очень хорошо отдохнув, мы продолжали путь и очень счастливо миновали горы. Там я купил маленькую лошадку, потому что кое-какая небольшая кладь немного утомила моих лошадей.

LI

      После дня пути в Италии нас настиг граф Галеотто делла Мирандола, каковой проезжал на почтовых, и, остановившись вместе с нами, сказал мне, что я сделал ошибку, что уехал, и что я должен не ехать дальше, потому что дела мои, если я сразу вернусь, пойдут лучше, чем когда-либо; но что если я поеду дальше, то я уступлю поле моим врагам и удобство делать мне зло; так что если я сразу вернусь, то я загражу им дорогу в том, что они замыслили против меня; а те, кому я больше всех верю, и суть те, кто меня обманывает. Он не хотел мне сказать ничего другого, как только то, что отлично это знает; а кардинал феррарский сговорился с этими двумя моими мошенниками, которых я оставил стеречь все мое добро. Сказанный молодой граф повторил мне много раз, что я должен вернуться во что бы то ни стало. Сев на почтовых, он поехал дальше, а я, из-за вышесказанной компании, также решился ехать дальше. У меня было томление в сердце то доехать наискорейше до Флоренции, то вернуться во Францию; я был в такой муке от этой нерешительности, что, наконец, решил сесть на почтовых, чтобы быстро доехать до Флоренции. С первой почтой я не сговорился; поэтому я принял твердое намерение ехать мучиться во Флоренцию. Покинув компанию синьора Иполито Гонзага, который взял путь, чтобы ехать в Мирандолу, а я на Парму и Пьяченцу, и когда я приехал в Пьяченцу, я встретил на улице герцога Пьерлуиджи, каковой на меня посмотрел и меня узнал. И я, который знал, что все то зло, которое со мною было в римском замке Святого Ангела, причиной ему был всецело он, меня привело в немалую страсть увидеть его; и, не ведая никакого способа уйти из его рук, я решил сходить ему представиться; и пришел как раз, когда убрали со стола, и были с ним те самые люди из дома Ланди, которые потом были те, кто его убил. Когда я вошел к его светлости, этот человек учинил мне самые непомерные ласки, какие только можно себе представить; и среди этих ласк сам завел речь, говоря тем, кто тут же присутствовал, что я первый человек на свете в моем художестве и что я пробыл долгое время в темнице в Риме. И, обернувшись ко мне, сказал: «Мой Бенвенуто, все то зло, какое с вами было, я очень о нем сожалел; и я знал, что вы были невинны, и ничем не мог вам помочь, потому что мой отец, чтобы угодить некоим вашим врагам, каковые к тому же заявили ему, что вы про него злословили; я знаю наверное, что этого никогда не было; и мне было очень жаль вас». И к этим словам он присовокупил столько других подобных, что казалось, будто он просит у меня прощения. Затем он меня опросил про все те работы, которые я сделал христианнейшему королю; и когда я ему про них говорил, он прилежно слушал, уделяя мне самое благосклонное внимание, какое вообще возможно. Затем спросил меня, не хочу ли я ему служить; на это я ответил, что, по чести моей, я не могу этого сделать; что если бы я оставил оконченными эти столь великие работы, которые я начал для этого великого короля, то я оставил бы любого властителя, только чтобы служить его светлости. И вот здесь познается, насколько великое могущество божие никогда не оставляет безнаказанными какого угодно рода людей, которые чинят неправду и несправедливость невинным. Этот человек как будто прощения у меня просил в присутствии тех, кто вскоре после того за меня отомстил, а также и за многих других, которые были им умерщвлены; поэтому ни один властитель, как бы велик он ни был, пусть не глумится над правосудием божьим, как это делают некоторые из тех, кого я знаю, которые так жестоко меня умерщвляли, как в своем месте я это скажу. И про эти мои дела я пишу не из мирского тщеславия, но единственно, чтобы возблагодарить Бога, который меня вывел из стольких великих испытаний. Также и в тех, которые постигают меня каждодневно, во всех я к нему обращаюсь и как своего заступника зову и умоляю. И всегда, хоть я и помогаю себе, как могу, если я потом сплошаю, там, где слабых сил моих недостаточно, тотчас же мне являет себя эта великая сила божия, каковая приходит неожиданно для тех, кто несправедливо обижает других, и для тех, кто мало заботится о великом и почетном бремени, которое дал им Бог.

LII

      Я вернулся в гостиницу и застал, что вышесказанный герцог прислал мне в подарок в превеликом изобилии кушанья и напитки, весьма пристойные; я с удовольствием поел; затем, сев на коня, поехал во Флоренцию; прибыв туда, я застал мою сестру родную с шестью дочурками, из которых одна была на выданье, а одна еще у кормилицы; застал ее мужа, каковой из-за разных городских обстоятельств не работал больше по своему ремеслу. Я послал, за год с лишним до того, камней и французских золотых изделий на две с лишним тысячи дукатов, да с собой привез на тысячу скудо приблизительно. Я узнал, что, хоть я давал им постоянно четыре золотых скудо в месяц, они еще постоянно зарабатывали большие деньги на этих моих золотых изделиях, которые они изо дня в день продавали. Этот мой зять был настолько честный человек, что, из страха, как бы я не рассердился на него, потому что ему не хватало тех денег, которые я ему посылал на его надобности, давая их ему как благостыню, он заложил почти все, что у него было на свете, предоставляя себя поедать процентам, только чтобы не трогать тех денег, которые не были назначены для него. Из этого я увидел, что он очень честный человек, и у меня возникло желание оказать ему благостыню побольше; и прежде чем мне уехать из Флоренции, я хотел устроить всех его дочек.

LIII

      Так как наш герцог флорентийский в это время, а был у нас август месяц 1545 года, находился в Поджо а Кайано, месте, удаленном от Флоренции на десять миль, то я к нему поехал, единственно чтобы исполнить свой долг, потому что и я тоже флорентийский гражданин и потому что предки мои были весьма привержены к Медицейскому дому, и я, больше, чем кто-либо из них, любил этого герцога Козимо. Так вот, как я говорю, я поехал в сказанный Поджо, единственно чтобы учинить ему приветствие, а отнюдь не с каким-либо намерением у него остаться, как это Богу, который все устраивает ко благу, было угодно; потому что когда сказанный герцог меня увидел, то, учинив мне сперва множество бесконечных ласк, и он, и герцогиня спросили меня о работах, которые я делал королю; на что я охотно, и по порядку, все рассказал. Когда он меня выслушал, он сказал, что он это слышал и что, стало быть, это правда; и затем добавил с сочувственным видом, и сказал: «О, малая награда за столь прекрасные и великие труды! Мой Бенвенуто, если бы ты захотел сделать что-нибудь для меня, я бы тебе заплатил совсем иначе, чем это сделал этот твой король, которого, по твоей доброй природе, ты так восхваляешь». На эти слова я присовокупил те великие обязательства, какие у меня были перед его величеством, раз он меня извлек из столь несправедливой темницы, а потом дал мне случай сделать такие изумительные работы, как ни одному другому подобному мне художнику, который когда-либо рождался. Пока я так говорил, герцог мой корчился, и казалось, что он дольше не может меня слушать. После того как я кончил, он мне сказал: «Если ты захочешь сделать что-нибудь для меня, я тебе учиню такие ласки, что ты, пожалуй, останешься изумлен, лишь бы твои работы мне понравились; в чем я нисколько не сомневаюсь». Я, злополучный бедняга, желая показать в этой чудесной школе, что за то время, что я был вне ее, я потрудился в ином художестве, чем то сказанная школа полагала, ответил моему герцогу, что охотно, либо из мрамора, либо из бронзы, сделаю ему большую статую на этой его прекрасной площади. На это он мне ответил, что хотел бы от меня, как первую же работу, единственно Персея; это было то, чего он уже давно желал; и попросил меня, чтобы я ему сделал модельку.
      Я охотно принялся делать сказанную модель и в несколько недель ее кончил, вышиною приблизительно в локоть; она была из желтого воска, очень удачно исполненная; хорошо была сделана, с величайшим тщанием и искусством. Приехал герцог во Флоренцию, и, прежде чем я мог ему показать эту сказанную модель, прошло несколько дней; казалось прямо-таки, что он никогда меня не видал и не знавал, так что я составил плохое суждение о моих делах с его светлостью. Однако потом, однажды после обеда, когда я ее принес к нему в скарбницу, он пришел на нее взглянуть вместе с герцогиней и с некоторыми другими вельможами. Как только он на нее взглянул, она ему понравилась, и хвалил он ее необычайно; чем подал мне немного надежды, что он кое-что в этом понимает. После того как он долго ее рассматривал, причем она все больше ему нравилась, он сказал такие слова: «Если бы ты выполнил, мой Бенвенуто, вот так в большом виде эту маленькую модельку, то это была бы самая красивая работа на площади». Тогда я сказал: «Светлейший мой государь, на площади стоят работы великого Донателло и изумительного Микеланьоло, каковые оба величайшие люди от древних доныне. Однако ваша высокая светлость придает великого духу моей модели, так что я чувствую силу сделать работу лучше, чем модель, еще в три раза». На этом был немалый спор, потому что герцог все время говорил, что понимает в этом отлично и знает точно, что можно сделать. На это я ему сказал, что мои работы разрешат этот вопрос и это его сомнение, и что я наверняка исполню его светлости гораздо больше, чем я ему обещаю, и чтобы он только дал мне удобства, дабы я мог это сделать, потому что без этих удобств я не смогу ему исполнить это великое дело, которое я ему обещаю. На это его светлость мне сказал, чтобы я подал ходатайство обо всем, что я у него прошу, и включил в него все мои нужды, а что Он широчайшим образом его удовлетворит. Конечно, если бы я догадался установить договором все то, что мне было нужно для этой моей работы, то у меня не было бы тех великих мучений, которые по моей вине меня постигли; потому что в нем видно было величайшее желание как в том, чтобы работы делались, так и в том, чтобы хорошо их обставить; поэтому, не зная, что этот государь имеет обычай скорее купца, чем герцога, я весьма торовато поступил с его светлостью, как с герцогом, а не как с купцом. Я подал ему ходатайство, на каковое его светлость весьма торовато ответил. На что я сказал: «Единственнейший мой покровитель, настоящие ходатайства и настоящие наши условия состоят не в этих словах и не в этих писаниях, а все состоит в том, чтобы я мог справиться с моими работами так, как я это обещал; а если я справлюсь, тогда я уверен, что ваша высокая светлость отлично вспомнит все то, что она мне обещает». При этих словах его светлость, очарованный и моими делами, и моими словами, он и герцогиня оказали мне самые беспредельные милости, какие только можно себе представить.

LIV

      Так как у меня было превеликое желание начать работать, то я сказал его светлости, что мне нужен дом, который был бы таков, чтобы я мог в нем устроиться с моими горнами, и годен для того, чтобы в нем выделывать работы из глины и бронзы, и затем, отдельно, из золота и серебра; потому что я знаю, что он знает, насколько я вполне способен служить ему всеми этими художествами; и мне нужны удобные помещения, чтобы я мог все это делать. И дабы его светлость видел, какое я имею желание служить ему, то я уже и приискал и дом, каковой мне подходит и стоит в таком месте, которое мне очень нравится. И так как я не хочу приставать к его светлости ни с деньгами и ни с чем бы то ни было, пока он не увидит моих работ, то я привез из Франции две ювелирных вещицы, на каковые я прошу его светлость, чтобы он купил мне сказанный дом, а их сохранил бы до тех пор, пока я работами моими и трудами его не выслужу. Сказанные вещицы были отлично сработаны рукою моих работников, по моим рисункам. Посмотрев на них долго, он сказал эти вот горячие слова, каковые меня облекли ложной надеждой: «Возьми себе, Бенвенуто, свои вещицы, потому что мне нужен ты, а не они, а ты получи свой дом и так». После этого он мне сделал надписание под одним моим ходатайством, каковое я всегда хранил. Сказанное надписание гласило так: «Посмотреть сказанный дом, и от кого зависит его продать, и цену, которую за него опрашивают; потому что мы хотим пожаловать им Бенвенуто». Мне казалось, что этим надписанием дом за мной обеспечен; потому что я уверенно уповал, что работы мои гораздо больше понравятся, нежели я то обещал. После этого его светлость отдал особое распоряжение некоему своему майордому, какового звали сер Пьер Франческо Риччо. Был он из Прато и прежде был учителишкой сказанного герцога. Я поговорил с этой скотиной и сказал ему все про то, что мне было нужно, потому что там, где был огород в сказанном доме, я хотел устроить мастерскую. Тотчас же этот человек отдал распоряжение некоему расходчику, сухопарому и тощему, какового звали Латтанцио Горини. Этот человечишко, с этакими паучьими ручонками и комариным голоском, проворный, как улитка, прислал-таки, на мое горе, камней, песку и извести столько, что хватило бы построить кое-как голубятню. Увидав, что дело подвигается с такой скверной прохладцей, я начал пугаться; однако же говорил себе: «У малых начал иной раз бывают великие концы». И еще мне подавало некоторую надежду то, что я видел, сколько тысяч дукатов герцог выбросил на некие безобразные ваяльные поделки, исполненные рукою этого скотины Буаччо Бандинелло. Сам себе придавая духу, я поддувал в задницу этому Латтанцио Горини, чтобы он пошевеливался; кричал на каких-то хромых ослов и на слепенького, который их погонял; и с этими трудностями, притом на свои деньги, я наметил место для мастерской и выкорчевал деревья и лозы; словом, по своему обыкновению, смело, с некоторой долей ярости, я действовал. С другой стороны, я был в руках у Тассо деревщика, превеликого моего друга, и ему я заказал некои деревянные остовы, чтобы начать большого Персея. Этот Тассо был превосходнейший искусник, я думаю, величайший, который когда-либо бывал по его ремеслу; с другой стороны, он был забавник и весельчак, и всякий раз, как я к нему приходил, он меня встречал, смеясь, с песенкой фальцетом; и хоть я и был уже почти в полном отчаянии, как потому, что доходили слухи про дела во Франции, что они идут плохо, да и от здешних я ожидал не многого из-за их прохладцы, он заставлял меня выслушать всегда по меньшей мере половину этой своей песенки; и в конце концов я с ним веселел немного, силясь растерять, насколько я мог, малую толику этих моих отчаянных мыслей.

LV

      Когда все вышесказанное я наладил и начал двигать дальше, чтобы скорее приготовиться к этому вышесказанному предприятию, — уже была израсходована часть извести, — меня вдруг вызвал к себе вышесказанный майордом; и, пойдя к нему, я его застал после обеда его светлости в зале так называемой, Часовой; и когда я к нему подошел, я к нему с превеликой почтительностью, а он ко мне с превеликой сухостью, он меня спросил, кто это меня поместил в этом доме и по какому праву я в нем начал строить; и что он весьма мне удивляется, что я столь дерзко самонадеян. На это я ответил, что в доме меня поместил его светлость, и от имени его светлости его милость, каковая отдала о том распоряжения Латтанцио Горини; и сказанный Латтанцио привез камней, песку, извести и устроил все, о чем я просил, и говорил, что получил распоряжение на это от вашей милости. Когда я сказал эти слова, этот самый скотина повернулся ко мне с еще большей кислостью, чем поначалу, и сказал мне, что и я, и все те, на кого я ссылаюсь, говорят неправду. Тогда я рассердился и сказал ему: «О майордом, до тех пор, пока ваша милость будет говорить соответственно с тем благороднейшим саном, которым она облечена, я буду ее уважать и буду с ней говорить столь же почтительно, как я говорю с герцогом; но если она будет действовать иначе, я буду с ней говорить как с сер Пьер Франческо Риччо». Этот человек пришел в такое бешенство, что я подумал, что он тут же хочет сойти с ума, чтобы упредить срок, который ему назначили небеса; и сказал мне, вместе со всякими поносными словами, что весьма удивляется, что удостоил меня беседы с таким человеком, как он. На эти слова я вспылил и сказал: «Теперь выслушайте меня, сер Пьер Франческо Риччо, и я вам скажу, кто такие люди, как я, и кто такие люди, как вы, учителя, обучающие грамоте ребят». Когда я сказал эти слова, этот человек, с перекошенным лицом, возвысил голос, повторяя еще более нагло те же самые слова. На каковые, приняв точно так же вооруженный вид, я напустил на себя ради него некоторую заносчивость и сказал, что такие, как я, достойны беседовать с папами, и с императорами, и с великими королями, и что таких, как я, ходит, может быть, один на свете, а таких, как он, ходит по десять в каждую дверь. Когда он услышал эти слова, он вскочил на приполочек, который имеется в этой зале, потом сказал мне, чтобы я повторил еще раз те слова, которые я ему сказал; каковые еще дерзостнее, чем то было раньше, я и повторил, и вдобавок сказал, что у меня больше нет охоты служить герцогу, и что я вернусь во Францию, куда я всегда волен вернуться. Этот скотина остался ошарашен и земляного цвета, а я в бешенстве ушел, с намерением уехать себе с Богом; и позволил бы Бог, чтобы я это исполнил! Должно быть, его герцогская светлость не сразу узнал про эту случившуюся чертовщину, потому что несколько дней я пребывал отложившим всякие мысли о Флоренции, кроме мыслей о моей сестре и о моих племянницах, каковых я старался устроить; потому что с тем малым, что я привез, я хотел их оставить обеспеченными как можно лучше, затем, насколько можно скорее, хотел вернуться во Францию, чтобы никогда уже больше не пытаться увидеть Италию. Когда я таким образом решил убраться насколько можно скорее и уехать, не прощаясь ни с герцогом и ни с кем, однажды утром этот вышесказанный майордом сам от себя весьма смиренно меня позвал и принялся за некую свою учительскую речь, в каковой я не усмотрел ни строя, ни красоты, ни ума, ни начала, ни конца; из нее я понял только, что он говорит, что поступает, как добрый христианин, и что ни к кому не желает иметь злобы, и спрашивает меня от имени герцога, какое я для своего содержания хочу жалованье. На это я немного постоял, задумавшись, и не отвечал, с чистым намерением не желать связываться. Видя, что я не даю ответа, он все же возымел настолько ума, что сказал: «О Бенвенуто, герцогам отвечают; и то, что я тебе говорю, я это тебе говорю от имени его светлости». Тогда я сказал, что если он мне это говорит от имени его светлости, то я весьма охотно хочу ответить; и сказал ему, чтобы он сказал его светлости, что я не хочу быть поставленным ниже кого бы то ни было из людей моего художества, которых он держит. Майордом сказал: «Бандинелло дается двести скудо на его содержание, так что, если ты этим довольствуешься, жалованье тебе назначено». Я ответил, что доволен, а чтобы то, что я заслужу сверх этого, было мне дано после того, как увидят мои работы, полагая все на справедливый суд его высокой светлости. Так, против моей воли, я снова связал нить и принялся работать, причем герцог оказывал мне постоянно самые непомерные милости, какие только можно вообразить.

LVI

      Я получал очень часто письма из Франции от этого моего вернейшего друга мессер Гвидо Гвиди; письма эти пока еще ничего мне не говорили, кроме хорошего; этот мой Асканио также и он меня извещал, говоря мне, чтобы я старался развлекаться и что, если что-нибудь случится, он меня известит. Было доложено королю, что я начал работать для герцога флорентийского; а так как этот человек был самый лучший на свете, то он много раз говорил: «Отчего не возвращается Бенвенуто?» И когда он об этом спросил особливо этих моих юношей, оба они ему сказали, что я им пишу, что так мне хорошо, и что они думают, что у меня больше нет охоты возвращаться служить его величеству. Так как случилось, что король был сердит, то, услышав эти дерзкие слова, каковые никогда от меня не исходили, он сказал: «Раз он уехал от нас безо всякой причины, я его никогда больше не вызову; так что пусть остается там, где он есть». Эти разбойные убийцы привели дело к тому концу, какого они желали, потому что всякий раз, что я вернулся бы во Францию, они возвращались в работники подо мною, как были раньше; тогда как, если я не возвращался, они оставались свободными и взамен меня; поэтому они прилагали все усилия, чтобы я не вернулся.

LVII

 

      Пока у меня строили мастерскую, чтобы мне в ней начать Персея, я работал в нижней комнате, в которой я и делал Персея из гипса, той величины, которой он должен был быть, с мыслью сформовать его по гипсовому. Когда я увидел, что делать его таким путем выходит у меня немножко долго, я избрал другой прием, потому что уже был возведен, кирпич за кирпичом, кусочек мастерской, сделанной с таким паскудством, что слишком мне обидно это вспоминать. Я начал фигуру Медузы и сделал железный костяк; затем начал делать ее из глины, и когда я ее сделал из глины, я ее обжег. Был я один с некоими ученичками, среди каковых один был очень красивый; это был сын одной непотребной женщины по прозвищу Гамбетта. Я пользовался этим мальчуганом, чтобы его лепить, потому что у нас не имеется других книг, чтобы научить нас искусству, кроме природной. Я старался достать работников, чтобы быстро оправить эту мою работу, и не мог найти, а один я не мог все делать. Был кое-кто во Флоренции, кто охотно бы пошел, но Бандинелло тотчас же мне мешал, чтобы они не шли, и, долго меня таким образом изводя, говорил герцогу, что я доискиваюсь его работников, потому что самому мне никак невозможно, чтобы я сумел собрать большую фигуру. Я пожаловался герцогу на великую докуку, которую мне чинил этот скотина, и просил его, чтобы он распорядился дать мне кого-нибудь из этих работников с Постройки. Эти мои слова были причиной, что герцог поверил тому, что ему говорил Бандинелло. Заметив это, я расположился сделать сам, сколько могу. И, принявшись с самыми крайними трудами, какие только можно себе представить, пока я день и ночь утруждался, заболел муж моей сестры и в несколько дней умер. Оставил сестру мою, молодую, с шестью дочками, от малых до больших; это было первое большое испытание, которое меня постигло во Флоренции: остаться отцом и вожатым такой невзгоды.

LVIII

      Желая, однако же, чтобы ничто не шло плохо, так как огород мой был завален множеством мусора, я позвал двух подручных, каковых мне привели со Старого моста; из них один был старик шестидесяти лет, другой был юноша восемнадцати. Когда я их подержал около трех дней, этот юноша мне сказал, что этот старик не желает работать и что я лучше сделаю, если отошлю его прочь, потому что не только что он не желает работать, он мешает и юноше, чтобы тот не работал; и сказал мне, что то малое, что там нужно сделать, он это может сделать сам, без того, чтобы выбрасывать деньги на других лиц; имя ему было Бернардино Манеллини из Муджелло. Видя, что он столь охотно утруждается, я его спросил, не хочет ли он устроиться у меня служителем; сразу же мы и уговорились. Этот юноша смотрел у меня за лошадью, обрабатывал огород, затем старался помогать мне в мастерской, так что мало-помалу он начал научаться искусству с таким изяществом, что у меня никогда не было лучшего помощника, чем этот. И, решив сделать с ним все, я начал показывать герцогу, что Бандинелло говорит ложь и что я сделаю отлично без Бандинелловых работников. Случилась у меня в это время небольшая боль в пояснице; и так как я не мог работать, то я охотно бывал в герцогской скарбнице с некоими молодыми золотых дел мастерами, которых звали Джанпаголо и Доменико Поджини, каковым я велел делать золотую вазочку, всю отделанную барельефом с фигурами и другими красивыми украшениями; она была для герцогини, каковую ее светлость заказала, чтобы пить воду. Еще она меня попросила, чтобы я ей сделал золотой пояс; также и эту работу богатейшим образом, с камнями и множеством приятных измышлений в виде машкерок и прочего; ее я сделал ей. Приходил то и дело герцог в эту скарбницу и находил превеликое удовольствие в том, чтобы смотреть, как работают, и беседовать со мною. Начав немного оправляться от моей поясницы, я велел принести себе глины, и, меж тем как герцог проводил там время, я его вылепил, сделав голову много больше живья. От этой работы его светлость был в превеликом удовольствии и возымел ко мне такую любовь, что он мне сказал, что для него было бы превеликим удовольствием, чтобы я устроился работать во дворце, подыскав себе в этом дворце подходящие комнаты, каковые я должен велеть для себя оборудовать горнами и всем, что мне надобно; потому что удовольствие в таких вещах он находил превеликое. На это я сказал его светлости, что это невозможно, потому что я не кончил бы моих работ и в сто лет.

LIX

      Герцогиня оказывала мне милости неописуемые и хотела бы, чтобы я был занят работой на нее и не помышлял ни о Персее и ни о чем. Я же, видя себя в этих суетных милостях, знал наверное, что моя превратная и кусачая судьба не замедлит учинить мне какое-нибудь новое смертоубийство, потому что всякий час передо мною представало то великое зло, какое я учинил, стараясь учинить столь великое добро: говорю касательно французских дел. Король не мог проглотить то великое неудовольствие, какое он имел от моего отъезда, и все ж таки хотел бы, чтобы я вернулся, но с особливой для него честью; мне казалось, что я превесьма прав, и я не хотел унижаться, потому что думал, что если я унижусь написать смиренно, то эти люди, по французскому обычаю, скажут, что я грешен и что, стало быть, правда кое-какие проступки, которые несправедливо мне приписывались. Поэтому я важничал и, как человек, который прав, писал надменно; что было наибольшим удовольствием, какое могли получить эти два предателя, мои воспитанники. Потому что я хвастал, пишучи им, великими ласками, какие мне учиняют на моей родине государь и государыня, неограниченные властители города Флоренции, моей родины; как только они получали одно из этих самых писем, они шли к королю и понуждали его величество отдать им мой замок таким же образом, как он отдал его мне. Король, который был личность добрая и удивительная, ни за что не хотел согласиться на дерзкие просьбы этих великих мошенников, потому что он начал догадываться о том, чего они злокозненно домогались; и чтобы подать им немного надежды, а мне случай сразу вернуться, он велел написать мне несколько сердито через одного своего казначея, которого звали мессер Джулиано Буонаккорси, флорентийского гражданина. Письмо содержало следующее; что если я хочу сохранить то имя честного человека, которое я там носил, то раз я оттуда уехал безо всякой причины, то я поистине обязан дать отчет во всем том, что я исполнил и сделал для его величества. Когда я получил это письмо, оно мне доставило такое удовольствие, что, проси я собственным языком, я бы не спросил ни больше ни меньше. Я сел писать, заполнил девять листов обыкновенной бумаги, и в них я рассказал подробно все те работы, какие я сделал, и все те приключения, какие у меня с ними были, и все то количество денег, какие на сказанные работы были истрачены, каковые все были выданы руками двух нотариусов и одного его казначея и подписаны всеми теми людьми, которые их получили, каковые одни давали свой товар, а другие свои труды; и что из этих денег я не положил себе в кошелек ни одного кватрино, а за оконченные мои работы я не получил как есть ничего; я только увез с собой в Италию некоторые милости и царственнейшие обещания, поистине достойные его величества.