Стены Иерихона

      Своим собственным или чужим. Оно вызывает ощущение одиночества. Костопольский был для него великим человеком, и смотреть, как он совершенно сознательно идет на злоупотребление! Упал, а теперь разваливается на куски. Кристина ничего не поняла. Женщина не чувствует величия в чужом мужчине, она видит его только в -своем. А может, от непосвященной и нельзя требовать, чтобы она разобралась в смысле сказанного Костопольским, который обещал взятку и шантажировал. Ей надо простить, что она не возмущена. Ельский снова возвращается в мыслях к бывшему министру. Ну что ж! Он хочет удрать отсюда.
      Кто улепетывает, тот должен сжаться в комок. Достаточно ли это для объяснения того, что он не сумел сохранить своего лица?
      - Идем? - торопила Кристина Ельского. - Остаемся?
      А он не двигался с места. Все еще был под впечатлением разговора с Костопольским. Он пытался положить себе торт, но кусок то и дело сваливался с вилочки. Ельский повторил эту операцию несколько раз. И каждый раз рот его, который он машинально открывал, так и закрывался ни с чем.
      - Я так рассчитывал на этот вечер с вами!
      - И ничего? - рассмеялась она.
      Он возмутился. Мужчина, если уж ему нечего сказать, молчит, женщина-смеется. Ну и что? Почему это так его задевает? Он не женщина, не отвечает за них. Какие есть, такие и есть. Вот на чем ему надо успокоиться! Быть с той, которую он выбрал. Разве это не наслаждение? Очень хорошо. Но быть, подумал он, недостаточно. Нужно так изменить ее, чтобы стало возможным общее счастье. Он погрузился в свои мысли. Что, в конце концов, для него Кристина? Мысль, которая приходит в голову чаще других. А когда она рядом и перестает быть мыслью, что она приносит ему с собой? Радость, нежно ласкающую сердце, но такая она легкая, что ее уносит самый слабенький ветерок. И сегодня так?
      - Всякий раз, как я вас вижу, я волнуюсь, словно в первый раз, словно он должен быть и последним!
      Она недоверчиво отнеслась к его словам.
      - Откуда это? - спросила. - Из какой-нибудь книги?
      Он обиделся, но тут же и сам усомнился, его ли это слова.
      - Я так чувствую. Вы помните, как мы познакомились?
      Кристина ответила:
      - А как же! Мы всегда вспоминаем этот день.
      Однако, будь они действительно так уверены в настоящем, они не призывали бы тот день в свидетели. Все, что произошло потом, было неудачным его порождением. Ельский так и остался в плену первой встречи. Как она его слушала! Неужели же у него тогда даже не промелькнула мысль, что та прекрасная встреча никогда больше не повторится. И что же? Необычность Ельского потускнела, словно соблазненное целомудрие. Он перестал возбуждать в Кристине пылкое волнение. Просто вошел в ее повседневную жизнь. В их отношениях мучила его еще какая-то покорность.
      Тогда, в тот вечер, ничего подобного в нем не было.
      - Я сразу разобралась в вас, да? - Восхищение, которым она тогда одарила его, Кристина сейчас перенесла на себя.
      Она часто напоминала ему о том, что, когда она вошла в конференц-зал министерства, где все для нее казалось таким чужим, только одно тронуло ее, пробудив доверие: выражение его лица. Остальные, ну что за люди! Министр, общественные деятели, журналисты! Министр знакомил собравшихся с идеей какого-то пропагандистского ведомства, которое он намеревался создать. Кристина закрыла глаза. Фигура министра с унылым лицом огромной летучей мыши возникала перед ней, она слышала его притворно интеллигентный и гладкий голос, который то и дело проваливался или соскальзывал в свое недавнее прошлое, проведенное его хозяином между караульной будкой и солдатской столовой. Министр построил свою речь на одной метафоре, а вместе с тем и обещании, что он пойдет за лучом этой пропаганды. И перечислил, куда. Он уже был в бедной комнатенке, на чердаке, в клубе. Все дальше и дальше. Он так разогнался, что никак нс мог остановиться, то и дело заглядывая в бумажку, куда еще идти. До самых границ Речи Посполитой! И показал рукой в угол зала.
      - Я посмотрела туда, - так рисовался этот момент в рассказе Кристины, а там сидел кто-то, похожий, наконец-то, на человека. Это вы!
      И она развела руки, склоняясь перед Ельским в легком поклоне.
      Ельский нс имел прямого отношения к организующемуся недомстпу, стоял в сторонке, хотел улизнуть, как только министр кончит Он собирался в кино, но речь затянулась, он опаздывал и остаися. Коплсга попросил его минутку побыть у столика с пропагандистгкими изданиями министерства. Кристине он понравился Так началось их знакомство.
      - Помню, как восхитило меня ваше воздушное платье, - сказал Ельскяи, -Вы сразу же открыли, наверное, с пяток брошюр, держали их рядом, сравнивая иллюстрации и 1щфры. И ваши пальцы, широко расставленные, словно вы брали аккорд. В шелесте страниц, в мелькании картинок, в том, как вы склонялись над каждой следующей книжонкой, вы бьиш прямо-таки воплощением пылкости, а для меня впервые ясным ощущением, что одно дело-нерпы, которые я ненавижу, и совсем другое-трепет, которым с той поры я объят.
      Она старалась не отставать от него в культе того вечера, когда они познакомились. Она шла за ним по пятам, от ощущения к ощущению, сквозь сонмище мгновений, которых в воспоминаниях стало куда больше, чем бьто на самом деле, и чувствовала себя очень щедрой. Тот день переполнял ее какой-то торжественностью и умилением.
      - О! Безбожник растроган своим первым причастием, - простонал Ельский.
      Она пропускала мимо ушей подобного рода колкости. Но зато воскликнула:
      - Всего за час вы сказали мне больше мудрых вещей, чем я слышала за всю свою жизнь.
      Однажды он попробовал вытянуть из нее, говорил ли он и потом так же. Она ответила:
      - О да! Потом некоторые из них вы повторяли.
      - Что же это такое, - воскликнул он, - значит, для вас человек только однажды может стать откровением. А после уж и ничем.
      Кристина пообещала:
      - Я непременно и обычные ваши слова полюблю когданибудь так же, как и те, первые.
      - Это мило, то, что вы мне говорите, - вздохнул Ельский. - Да отчего же грустно? После первой встречи вы оглохли, перестали меня слышать, вот последствия "coupde foudre" [Удар молнии (франц.). Здесь: любовь с первого взгляда], если уж кому не везет.
      Кристина искренне возмутилась.
      - Я никого так охотно не слушаю, как вас, я привыкла к вам;
      как вы можете говорить подобные вещи. - И спросила: - Вы разве не чувствуете, что мы с вами сжились?
      Он рассмеялся ей в лицо.
      - Старая супружеская пара! Только очень странно, помолвка и сразу-золотая свадьба!
      Куда девалась вся середка?
      Он продолжал, словно разговаривая сам с собой:
      - Сжились, сжились, да, только с одной оговоркой: вместе-то мы не жили. Физически! - И махнул рукой. - Об этом я даже и не вспоминаю, но мы же вообще так мало были вместе, не жили под одной крышей, никуда не ездили вместе. Моя любовь к вамвечное хождение в гости. Бессмысленность моей вечной тоски, что ей следует сказать, надо ли ждать? Знаете, что такое мое проклятие? Благовоспитанность.
      Он вовсю раскапризничался.
      - Со мной к любым обстоятельствам легко привыкают. Все как-то образуется. А что это значит-привыкнуть? Остановиться.
      Только строптивцы продвигаются вперед. Где они, там постоянно надо искать перемен. Ну, зачем же бог сотворил меня таким покорным.
      Кристина растрогалась.
      - Я знаю! Знаю, - повторила она возбужденно, - чем я вам обязана, и знаю тоже, что нехорошо отношусь к вам. То как к учителю закона божьего, то как к собачонке. Хочу с вами посчитаться. И сделать это по совести. Но это все равно что самое трудное письмо написать. Почему-то хочется отложить.
      - А вы, хотя бы в самых общих чертах, знаете, что в нем напишете?
      - Почти что ничего! - Но потом попыталась перечислить то, что могла. Люблю быть с вами, хорошо себя чувствую, не скучаю. Когда долго вас не вижу, начинаю тосковать. Физически! - прибавила она серьезно.
      Он расхохотался.
      - Ах, какой же вы ребенок! - Но по словам его чувствовалось, что он был тронут. - Физически! Вы знаете, зачем существует это выражение? Говоря о нас, вы явно слишком торопитесь его употребить.
      И тем самым он остановил ее. А она чуть было не прикоснулась к нему. И уже хотела было сказать, что она чувствует в его присутствии. Он лишил ее этого слова. Она не знала другого, которое могло бы помочь ей признаться, что-ничего.
      - Вы не умеете стараться, вы умеете только нервничать, - пожала она плечами.
      - Если бы я хоть однажды увидел, как вы из-за меня нервничаете, я больше бы не нервничал.
      - Значит, вы меня не волнуете?
      Он покачал головой.
      - А кто меня волнует? - вспылила она.
      Незнакомые! Можно ли такую ревность выразить в словах.
      Множество близких друзей Кристины Ельского не заботили, ее тоже. По тем крикам, которыми она их приветствовала, можно было судить, что она возвращает себе то, что ей в свете дороже всего. И все это люди, для которых уже назавтра у нее не было ни минуты свободной. Такая она была прозорливая! В одном с первого взгляда она не могла разобраться: кто ей безразличен.
      Может оттого, что с самого начала он не выступил в роли слушателя. Ей особенно были по вкусу все приезжие, таким можно порассказать, чего душа пожелает. При виде старых знакомых, которые сегодня о Кристине знали лишь с пятого на десятое, в ней словно прорывалась плотина. Тут она впадала в такое восхищение собой, что прямо теряла способность чтонибудь замечать вокруг. Человек уходил, а Кристина так была упоена собственной болтовней, что даже не успевала как следует его рассмотреть. Только однажды Кристина сказала собеседнику, что он изменился, - это был какой-то поручик, который после того, как упал с лошади, стал глуховат. По-настоящему же, во все глаза Кристина разглядывала только тех, с которыми она не могла поговорить. То есть людей, с которыми она лично знакома не была. Ельский не раз ревновал ее именно за то, как она поедала взглядом совсем чужих ей людей. Он не знал, что только такой взгляд всегда искренен и выдает вожделение.
      На него она так не смотрела! Так пусть бы и для других погас этот взгляд! Среди горьких воспоминаний Ельского была и такая картинка. Они в небольшой компании; между ним и Кристиной студент из провинции, который принимает горячее участие в споре. Кристина смотрит, и в сверкающих ее зрачках Ельский улавливает мужской профиль, словно барельеф, ее кошачьи, с густыми ресницами глаза скользят по нему. Горят. Ельский не может привлечь к себе их внимание. И до сих пор видит это лицо, как бы отпечатанное на медали. Потемневшее, стершееся в воспоминаниях. Только взгляд Кристины, брошенный на того, чужого, по-прежнему полыхает и обжигает.
      - Нет у меня к вам подхода, - любовный гимн всегда походил у Ельского на плач. - Хожу вокруг да около. Вы привыкаете к тому, что я рядом. Неизменно рядом. Что мне сделать, чтобы нацелить вас на себя. Чтобы ваше, самое дорогое для меня лицо, когда вы захотите взглянуть не на меня, должно было бы отклониться от своего естественного положения?
      Кристина ответила:
      - Вы знаете, у меня никою нет.
      - Но у меня нет вас! - восторженно воскликнул он и сложил руки. - Я, словно собака, вечно при вас, а в вас все в ожидании кою-то другою, в конце концов он появится, и роль моя будет сыграна.
      - Вы всегда останетесь другом! - это должно было быть приятное слово.
      Он взорвался.
      - Не останусь. Меня не устраивает болтаться в вашей свите. - Злость свою он сорвал на брюках, вцепился в них на бедрах и обтянул. - Я вас хочу.
      Но это был гнев, а не страсть. Он угас бы, скажи Кристина, что она согласна на помолвку. Ничто другое его не успокоило бы.
      Впрочем, такая развязка казалась ей вполне возможной. Женщина скорее из сострадания выйдет замуж, чем просто отдастся.
      - Знаю, что вы мне скажете, - он весь кипел. - Что у меня нет соперника. Знаю! Только я и сам не соперник. Мне надо ждать. Могу! Но лишь бы не на одном месте. Я должен чувствовать, что иду вперед. Вы ведь это понимаете! Пожалуйста, положа руку на сердце, скажите мне, я продвигаюсь?
      И он застыл, напряженно ожидая, что она теперь скажет.
      - Послушайте, Владек, я принимаю вас у себя в гостиной охотнее, чем кого-либо еще. - Этим ничего нового она не прибавляла, пальцы Ельского опять соскользнули по сукну брюк вниз. - Вы ведь и сами лучше других знаете, что стали своим у меня в доме. Вы хотите тотчас же удалиться, как только я пущу кого-нибудь в спальню. Успокойтесь. Никого нет даже под дверьми.
      - Я! - закричал он и принялся барабанить пальцами по столику, требуя от Кристины внимания к себе. - Я! - повторил он с силой и добился тою, что глаза ее потеплели.
      Ею руки, словно неоперившиеся еще птенцы, взметнулись вверх и тут же рухнули на колени. Он почувствовал в Кристине какую-то перемену. Боялся вывести ее из такого состояния. Но ему, а не ей миг этот казался сном.
      Как он сегодня буен! - удивилась она. Он бывал таким! До сих пор, правда, она сразу же догадывалась, что это в основном нервы. И тогда возбуждение у Кристины моментально гасло. Все исходило от ее экзальтации, наслаждение могли дать ей лишь сила и уверенность. Физическое удовольствие было для нее передышкой и отдыхом. Если, разговаривая, она переставала набрасываться на собеседника, значит, ей вспомнился чей-то поцелуй.
      - Вы слишком мало рассказываете мне о себе, - заявила она и вся как-то затихла, будто готова была слушать. - Все только о политике.
      - Это вы! - Он переложил вину на нее.
      - Знаю! - согласилась она. - Надо все переменить.
      - Решительно.
      Теперь она взяла на себя его роль. Указывала на ошибки в их отношениях:
      - Ведь мы словно ведем друг с другом служебные разговоры.
      Все о деле. Никогда не остаемся наедине, без него.
      Они перешли в сад, туда, где час назад стояли Тужицкий и Товитка.
      - Вы словно созданы для меня и поняли себя только со мной! - начал он, когда они остановились. - Правда, когда у меня над головой эти звезды, а вокруг такая тишина всего мира, мне хочется сказать, что бог вас для того и создал. Дивную!
      Он растрогал ее, теперь очередь была за ее строфой.
      Какая-то парочка прошла совсем близко, направляясь в глубь сада, заскрипел гравий.
      - Это странно. - Для разнообразия Кристина принялась обсуждать его гголожение. - С тех пор, как я вас узнала, все мои флирты пошли на смарку. Никто уже не хозяйничает в моем сердце. А по правде должна сказать, что и с вами я не флиртую.
      - Я регент.
      Кристина отыскала в этой метафоре то, что смогло бы его утешить.
      - Но такой, который отобрал все права у предыдущей династии.
      - Не для себя. В моих отношениях с вами что-то есть стариковское.
      Но сегодня Кристина упорно держалась мысли, которая вдруг осенила ее вечером. Она действительно после того, как появился Ельский, утратила вкус к свиданиям и флиртикам. Обходилась без них. Охоты не было. Вернее, она поослабла. Так прекрасно умела некогда подыгрывать мужчине в завязывании близкого знакомства. "Мы словно хорошо подобранные лошади, - сказал ей однажды кто-то, с кем они отправились в лес целоваться. - Тянем вместе". А теперь вот она перестала. Не могла заставить себя никому аккомпанировать. Каждое приключение обрывалось, не успев начаться. Ельский страдал, видя взгляды, которые Кристина бросает на других. Если бы он знал, что это из-за него ни на какие продолжения она уже не способна. Она это поняла.
      - Знаете что? - воскликнула она. - Пошли отсюда! Сейчас же! Куда-нибудь, без них всех. Напьемся вина. Надо чем-то подстегнуть нашу любовь. Может, температура у нее тогда подскочит.
      Ельский покраснел от стыда. Он вспомнил, как однажды на обратном пути из Свидра, куда они ездили, Кристина велела ему сесть на единственное оставшееся свободным место, а сама пошла в соседнее купе, где также якобы было только одно место. В
      Варшаве он убедился, что она всю дорогу стояла. "Я в сто раз выносливее вас!"-накричала она на него. Сейчас он чувствовал себя так же, как и тогда.
      Он взял ее под руку.
      - Бежим, - произнес он каким-то безжизненным тоном.
      - Только не натолкнуться бы на папу! Он, кажется, уже собирается и страшно любит возвращаться вместе со мной.
      Выпить вина! - размышлял он. Вот наш путь, он способен привести ее ко мне, меня к ней. Это не произойдет само собой.
      Тут нужны подпорки. Он опечалился. Как бы ему хотелось, чтобы они сблизились по желанию, подогреваемые влечением друг к другу, уступая нашептываниям страсти, просто самой чистой природе, ничем не подстегиваемой. Но что же такое церковь, подумал он, зачем венчанье? Тоже средство для тех, кто недостаточно пылок, кого лишь священник берет за руки. Их должно было взять так вино.
      Костопольский подморгнул ей.
      - Чего он хотел? - спросила она Ельского бездумно. Зачем же я мучаю его сейчас этим? - спохватилась Кристина. Чтобы освободить его, ответила она сама себе. - Какую-нибудь безделицу, наверное.
      Он гордо возразил. Вся его бдительность в этот миг улетучилась.
      - В том-то и дело, что нет. Я мог бы ему помочь в афере, по меньшей мере миллионной.
      Кристина так не привыкла устраивать денежные дела, что мысль об отъезде Фриша продолжала терзать ее. Может, Костопольский даст!
      - Устройте вы ему это. - Кристина загорелась своей идеей. - А взамен я велю ему кое-что дать нам. На ту поездку, о которой я вам говорила. Милый вы мой!
      - Поговорим об этом, - пробормотал он.
      - Но я прослежу, - запищала Кристина.
      Они торопливо одевались в прихожей. Всяких там объятий в пути она не любила. С ним? Он подозревал, что не со всеми.
      Несовершенство их отношений всегда немного его печалило. Но сейчас он прямо-таки окаменел, поняв, что этим придется и удовольствоваться. Большего им вместе не сварить! Теперь уже не трезвость, а настоящая стужа в его душе не позволила бы ему прикоснуться к Кристине. Он чувствовал, что это он сейчас бы замер, если бы она прижалась к нему в автомобиле. Он поверил в вино, как падающий с ног от усталости человек отдает себя во власть другого. Погруженный в эти мысли, Ельский замешкался.
      - А я, а я? - Они повернулись. К ним бежал отец Кристины. - Министр Яшча спрашивает о вас, - передал он Ельскому. - Домой? - обратился он к дочери.
      Он догадывался, что в чем-то помешал им, но позволил себе подчиниться собственным желаниям.
      - Я так люблю вечерком потолковать с дочкой. - И добавил еще в свое оправдание: - Завтра я еду в Брест.
      Ельский не противился. Подождал с минуту, что тот скажет.
      Не взглянув на нее, помог князю надеть пальто.
      - Ну, так до завтра! - Только тут он вытаращил глаза, не мог выдавить из себя ни слова; вспомнил, что старик против целования барышням ручек, и потому только крепко стиснул пальцы Кристины.
      Что это меняло в принятом ими важном решении? Они пришли к нему против воли, но-вот так, если учесть все обстоятельства.
      Дело откладывалось. Ничего не пылает. Можно в любой вечер.
      Кристина не чувствовала, что именно сегодня она особенно податлива. Настроение и разговоры с Ельским привели ее к решению. Она была уверена, что все происходило наоборот.
      - Вы остаетесь? - спросила она.
      Знала, что он будет не в своей тарелке, если поедет с ними.
      Отец сразу поймет, что Ельского что-то гнетет, начнет выпытывать. Но она прекрасно понимала, что он вправе идти за ней.
      Медекша искал палку.
      - Может, вы хотите остаться? - пыталась Кристина помочь Ельскому. Если Яшча вас ищет. Ведь наш процесс по ведомству этого министра... Правда?
      Он подождал, пока они уйдут. Запутался совсем, сам не знал, что делать. Да еще эта неприятность на прощанье, как знать, может, она хотела, чтобы он вернулся, предпочтя его общество делу. По-видимому, она думала, что ему удастся как-нибудь напомнить о Брамуре.
      На улице, рядом с отцом, Кристине стало весело. Не только он обожал разговаривать с нею по вечерам, она с ним тоже. Он, однако, отдавал себе в этом отчет и на людях, а она-лишь когда они оставались наедине. Он огляделся, нет ли такси. Ходить ему было трудновато. С отвращением посмотрел на автомобили министров. Ближе всех стоял темно-синий гигант Яшчи. Кристина уставилась прямо перед собой, впереди шел какой-то молодой человек, стройный, высокий.
      - Пусто! - злился Медекша, думая об автомобиле.
      Догонят ли они его? Что это, он сворачивает в сторону, останавливается у стены. Кристина отворачивается. Они пересекают улочку, в которую тот завернул. Вскоре кто-то их догоняет.
      Мотыч!
      - Бегу посмотреть, есть ли в каком-нибудь ресторане свободные места, оттуда позвоню. Ну и пришлю такси, тут полное безлюдье. - И потом с поразительной наивностью: - Лучше вы посторожите столик, а я вернусь за ними.
      Кристине пришлось объяснить, что они идут прямо домой, а князь, не особенно скрывая своего возмущения, закричал:
      - Такси!
      Мотыч вперил в Кристину свои круглые синие глаза, предельно глупые. Как это, не идут?
      - Нет, нет, нет! - торопилась она продырявить тишину сво ими отрицаниями.
      Опять кто-то был с ними, и ей опять сделалось жаль, что конец вечера они проведут с отцом вдвоем
      - Но мы вас подвезем!
      В такси, наклонившись вперед -он сидел напротив Кристи ны, - Мотыч тараторил без умолку, прижимаясь к ней ногами.
      Потом она почувствовала, что Мотыч положил руку ей на колени, легкую, сильную, чуть дрожащую. Решился па большее.
      - Так вы не дадите себя уговорить? - он склонился еще ниже.
      А в ней вдруг как-то сразу и рсчко пробудилось желание.
      Прижаться, поцеловаться Сегодня вечером она ни за 'по нс хочет только облизываться! Ярко оспещснная площадь осталась позади. Тьма стала еще гуще, тогда Кристина провела пальцами по губам Мотыча.
      - А может, зайдем? - повернулась она к отцу. - На полчасика?
      Князь прекрасно знал, что грубая ошибка стариков-не позволять молодым совершать мелкие ошибки. Он согласился. И тут только она подумала о том, что произошло у них сегодня с Ельским. Любовь, настоящая, большая любовь'-удивленно вздохнула она. Ничего она не может с собой поделать. Интрижка-все!
      - Я самый молодой из стариков и самый старый среди молодых. Отсюда и мой оптимизм! - И Яшча расхохотался во все горло. Он выразился неточно, ибо что это за оптимизм без веры в торжество добра. Такие вещи вообще не приходили ему в голову.
      Но он был уверен, что его никто не сможет победить. - Моя история, сказал он, - настоящая сказка о Золушке. В прокуратуре никто не давал за меня и ломаного гроша, но вот как-то приехал президент, поговорил и запомнил. Спустя два месяца я стал министром.
      И тоже не так. Ельский знал это, но не вмешивался. Он познакомился с Яшчей, кажется, во время первого его процесса.
      Сразу же в судебном мире утвердилось мнение, что это выдающийся талант. Однако все то, что Яшча завоевывал себе своими способностями, он рушил своим поведением. Он был, как говорится, человеком неприятным. Во всем ведомстве о нем одном справедливо говорили, что он обладает гражданским мужеством, но при этом раздражал даже тех, кто готов был им восхищаться.
      Он нарочно искал случая продемонстрировать свое гражданское мужество. И нельзя сказать, что находил только удачные. Кроме того, он презирал каждого, если мало его знал, а познакомившись поближе, сразу переходил на фамильярный тон. Из-за всего этого наверх он шел туго.
      - В кабинет мне вас вызывать несподручно. Много шуму из ничего, говорил он могучим голосом с хрипотцой.
      Р^льский нс спускал глаз с шеи министра. Что с ней произошло? Подгрудок словно вал. Не из жира, из мускулов. Тут, наверное, размещаются, удивлялся он, какие-нибудь железы власти. Но как они разрослись! Яшча неприязненно усмехнулся.
      - Это вы занимаетесь контактами с национал-радикальной молодежью, а? Чиновник по части комплиментов. Премьер вас к ним посылает или вице-премьер?
      Ельский не понимал, над чем иронизирует Яшча. Он же пробивал свою кандидатуру в премьеры, пытаясь-именно первым-взять в правительство нескольких молодых националистов.
      Так чего же он издевается?
      - Вы там что-то путаете. Они возбуждают, а мне их потом успокаивать.
      Ельский, время от времени, помогая себе жестами, объяснял, что да, поддерживаются некоторые связи, исключительно чтобы ориентироваться в изменениях идеологической атмосферы. Президиум старается иметь своих информаторов повсюду. Изучает.
      - Просто для того, чтобы знать, что у нас сейчас думают, - оправдывался Ельский.
      - Ничего! - И Яшча опять закатился веселым смехом. - Так вы этого еще не знаете?
      Пустословие вызывало у него отвращение. А больше всего такое гладенькое. Он бурно набрасывался на своих собеседников вовсе не ради того, чтобы убедить их, но чтобы определить то самое место, где они сейчас находятся. Ему. многое нравилось в животном мире. К примеру, то, что там начинают рычать друг на друга безо всяких вступлений. Но Ельский не умел так же твердо, как противник, держаться своего мнения. Крутые выражения приходили к нему лишь ex cathcdra '[Здесь: неожиданно, сами собой (лит.).].
      - Может, еще и не видно результатов, - с благородной беспристрастностью заявил он. - Но я нахожу, что у нас политическая мысль на самом деле развивается.
      - Ребенок в пеленках тоже, - буркнул Яшча. - Но большой выгоды вам от этого не будет.
      Ельский защищался:
      - Я хожу к Папаре из собственного любопытства, но не по своей воле. Если вы, господин министр, против, я скажу моему шефу, и мы с радостью все это бросим.
      Яшча смотрел на Ельского безо всякой радости.
      - Да что мне ваши разговоры, - просипел он, надув губы.
      - Воркуйте с ними, но должным тоном.
      Ельский не понял. Это было видно по его глазам.
      - Начну сначала, - монотонным, притворно покорным голосом заговорил Яшча. - Зачем вы к ним ходите? Министр посылает? В поисках политической мысли. Да? Посмейтесь-ка над этим.
      Он подозвал прислугу. Велел принести пива.
      - Вводить в заблуждение! Вот зачем нужны все эти церемонии. Оппозиция укрепляется во мнении, будто получит что-нибудь задаром. Силу отставляет в сторонку.
      Выпил пива, поморщился.
      - Теплое! - Он выругался. - А теперь сила. Вы в нее верите?
      Есть она у них, а?
      Ельский понимал, когда или начальник ему что-нибудь поручал, или некто равный что-то объяснял. Но в разговоре с Яшчей он терялся. Его рассуждения облекались в форму приказа.
      Ельский не мог выдавить из себя ни слова, только губы вытянул трубочкой, готовясь ответить. Слишком поздно. Яшча не собирался ждать.
      - Никакой! У молодежи ее нет. Что это такое на нас, зрелых людей, нашло, отчего мы вдруг сразу напугались. Подражателей!
      Собственной тени! Такого никогда не бывало. Знает история такое, чтобы молодежь свалила правительство? Прошу покорно!
      Последняя авантюра в университетском дворе. Вам это напоминает революцию, а мне паузу. Я и сам принадлежал к молодым, совсем не так давно, чтобы принимать их всерьез. Я надежды не теряю. Так что все ваши связи с Папарой ошибка.
      Ельский решился на афоризм:
      - Ошибку можно совершить лишь в отношениях с более сильными. А вы, господин министр, говорите, что Папара слаб.
      - Ибо не взорвется. Кто решается на переворот? Только тот, у кого нет другого выхода. А у молодежи он всегда есть. Ждать!
      Ельский возразил.
      - Да вот душа ей этого не подсказывает. Когда человек доживет до семидесяти, ему кажется, что на все есть время, а когда вам двадцать, вы думаете, что нельзя терять ни мгновенья.
      Яшча пожал плечами.
      - Переворот происходит не потому, - сказал он, - что кто-то торопится, а потому, что ему так надо.
      - Но ведь ощущается напор молодых.
      - Молодежь-это проблема должностей, а не проблема мест.
      Ельский содрогнулся, но отрезал:
      - Но ведь это вы, господин министр, уговаривали премьера дать места нескольким самым выдающимся радикаламнационалистам .
      Яшча принадлежал к людям, которые чем больше смущаются, тем больше шумят.
      - Ибо я хочу восстановить спокойствие. При случае и в университетах, но прежде всего в сердцах господ министров. И всем растолковываю: не бояться, и не будет никаких авантюр.
      Он следил за Ельским. Немногое он мог вычитать в его глазах, но уже понял, что за ними что-то прячется. Его передернуло. У Яшчи вызывали отвращение люди типа Ельского. В его министерстве сидел такой. Он называл его: "сын серого превосходительства". Тип чиновников, занимающих одну из нижних ступеней служебной лестницы, но очень хорошо обо всем осведомленных.
      Они помешаны на государственных секретах. Да и каким путем раздобытых-умом или пронырливостью; он наблюдал, как затем они, очарованные знанием тайны, суются бог знает куда, шастают бог знает где. Завязывают всякие закулисные связи как во сне, словно лунатики.
      - Есть у вас дети? - спросил он. Ельский отрицательно потряс головой. И в глазах Яшчи это Ельского оправдывало. - Так вы можете и не знать. - И предостерег на будущее: - Но когда они у вас появятся, не позволяйте, чтобы с ними играл кто-нибудь чужой. Разбалуются, и вы с ними не справитесь.
      Ельский понял смысл этого образа, отнюдь не смешного, однако вопрос, который он вознамерился задать, надо было непременно сопроводить улыбкой.
      - Значит ли это, что премьер-особа для молодежи чужая, а министр юстиции-своя?
      Яшча сухо ответил:
      - Свой-это всякий, кто постоянно ею занимается.
      Он насупился, понял, что сказал вздор. Ельский ожидал такого рода фразы. Она показалась ему самой уместной из всех возможных. Министр открылся, что он, в конце концов, имеет в виду. В дела молодежи должен вмешиваться только он один.
      Ельский сказал об этом вслух:
      - Так, стало быть, по вашему мнению, господин министр, молодежными пьесками должно заниматься лишь одно ведомство.
      Яшча его поправил:
      - Один человек.
      И умолк. У него не было намерений исповедоваться. Он обращал внимание других, чтобы они перестали грешить. Он мечтал о покое. Не затем делаешься министром, чтобы тревожиться. Он понял, что был самым смелым из всех. Не заметил опасности. Она казалась ему пугалом. Для верности решил взять ее в свои руки. Для других коммунистическая работа связывалась в какое-то одно целое. Он смотрел на нее, как да несколько десятков процессов в год. Подобным же образом подходил он и к деятельности национал-радикалов. А от нее перешел к молодежи.