Женщины в его жизни

 
«Пастырь овец не покинет,
Вновь зацветет долина,
Джимми уснет в колыбели,
Над утесами белыми Дувра
Вновь закружат синие птицы,
Подожди и увидишь завтра…»
 
      Когда песня была допета, женщина встала и выкрикнула, обращаясь ко всем:
      – Мы не дадим фрицам согнуть насв бараний рог, верно, не дадим?
      – Нет! – дружно отозвалась толпа.
      – Тогда будем петь! – призвала всех женщина.
      – А нельзя ли «Упрячь свои невзгоды в мешок заплечный старый»? – выкрикнула пожилая дама.
      – Неправильная у вас война, утята! – Маленький таксист, говоривший на кокни, вдруг оказался тут как тут, возле Тедди и Максима, ухмыляясь им с озорным видом.
      – Давайте эту: «Я враз повеселею, когда зажгутся снова огни Лондона!» – выкрикнул свое предложение другой человек.
      Публика одобрительно зашумела – эта песня была всем по вкусу – и певица запела, и все ей вторили. Когда допели и эту, она завела другую, а потом еще и еще, и толпа пела с ней целый час, если не больше. Тедди и Максим с удовольствием предались всеобщему ликованию. Про вражеский налет никто не забыл, но он отошел на второй план. Они с Максимом почувствовали себя в атмосфере редкостной теплоты и дружелюбия среди этих лондонцев, с которыми делили общую судьбу. Их скрепили теперь узы единения, отваги и упорства, жизнерадостности и непокоренного духа.
      Остановил не на шутку распевшуюся публику начальник гражданской обороны. Он проложил себе путь через толпу на лестнице и с энтузиазмом засвистел в свисток. Поющие мгновенно смолкли, и десятки пар глаз напряженно впились в него.
      – Только что дали отбой тревоги, – сообщил он. – Вы можете выходить, теперь безопасно. Однако извольте соблюдать полный порядок. Мы не хотим никаких происшествий здесь – под землей. Безобразия и горя всякого хватает и наверху, на земле.
      Максим вскочил на ноги и помог встать Тедди.
      – Я закажу поджаренного хлеба с бобами, – сказал он, когда они медленно поднимались по лестнице вместе с толпой. – А что ты будешь есть на ленч?
      – Наверное, то же самое. В теперешнее время выбор невелик, миленький мой, так ведь? – ответила она и сразу почувствовала, что голодна как волк. Проблема выживания, подумала она. Все вертится только вокруг нее. Я обязана обеспечить выживание до разгрома Гитлера и до дня, когда в мире снова восторжествует свобода.

24

      Максим положил две новые рубашки поверх другой одежды в стоявший на кровати чемодан, закрыл крышку на ключ и снес чемодан к двери.
      Затем он повернулся к комоду у окна, поглядел на фотографии. Он всегда так делал перед возвращением в школу-интернат. За два минувших года это превратилось в некий маленький ритуал. На комоде стояли три портрета крупного формата в серебряных рамках, аккуратно расставленные полукругом. Один из них просто манил к себе Максима, и он напряженно всматривался в изображение. Этот был его любимый снимок, потому что стоило ему вспомнить день, когда делали его, как он сразу испытывал острый прилив счастья, и привычное ощущение грусти ненадолго отступало.
      Фотографом был один из тех четырех человек, кого он любил больше всех на свете. Он тоже был на этом снимке, сделанном в 1938 году, в четвертый день его рождения, в саду на их вилле в Ваннзее, что неподалеку от двух озер с таким же названием в пригороде Берлина.
      Фотографом была тетя Хеди. Небольшую семейную группу она расположила именно так, как сама того хотела, усадив всех на лужайке под липами на берегу небольшого озерца Кляйнер Ваннзее.
      Он сидел между мамочкой и папой. Бабушка тоже была рядом с отцом, но с другой стороны, а Тедди – по другую сторону от мамы. Все они улыбались, их лица как бы сами светились на ярком солнце, пробивавшемся сквозь зеленые ветви лип. Этот снимок сам по себе излучал счастье, не говоря уже про тот исполненный счастья день. Когда Максим закрывал глаза – именно это он сейчас и сделал, – он мог зримо вообразить все до мелочей, как было в тот день, мог оживить тончайшие нюансы каждой детали, увидеть ее с кристальной отчетливостью, мог воссоздать все заново…
       Сегодня ему исполнилось четыре года.
       Он стоит в большом саду, прикрывая ручонкой глаза от яркого желтого солнца. Денек чудный. Синее небо, в нем воздушными шариками плывут белые облачка, а внизу у подножья зеленого склона блестит, как стеклянное, озеро, и на нем белеют большие надутые паруса их лодки…
       Он повел носом. Пахнуло сиренью и розами, и ветерок принес свежий запах озерной воды. Он побежал через лужайку к столу под плакучей ивой. Стол под белой дамасской скатертью был накрыт на восемь персон маминым сервизом дорогого фарфора. Рядом, на другом столе, высилась целая гора перевязанных лентами коробок с разными фантастическими игрушками, играми и книжками с картинками – это он знал наверняка.
       Он услышал голос матери, и как-то вдруг получилось, что и папа, и мама оказались с ним рядом; они улыбались и ласкали его, и уголком глаза он заметил направляющихся к ним через лужайку тетю Зигрид и дядю Томаса. Позади дяди Томаса шел шофер Хайнц, тащивший очень большой предмет, завернутый в коричневую бумагу. Хайнц поставил перед ним свою ношу, а тетя Зигрид воскликнула: «Миленький, это тебе!» – и помогла ему развернуть бумагу. Его взору предстала самая красивая лошадка-качалка, какую он когда-либо видел, златогривая, с раздувающимися ноздрями и полированным седлом с серебряными бубенчиками.
       Папа посадил его на лошадку и подтолкнул, и он восторженно раскачивался на ней, а тетя Хеди фотографировала много раз, покуда папа не сказал: «Хватит» – и не снял его с коня. Затем каждый дарил ему еще подарки в красивых коробках, и тетя Хеди объявила: «Теперь я хочу сделать групповой портрет семейства» – и повела всех под липы. Там все расселись, а она все щелкала и щелкала своим фотоаппаратом.
       На террасе появился Вальтер с большим чайным серебряным подносом, спустился по ступенькам и понес его к столу, сопровождаемый маленькой процессией, состоявшей из Марты, Герды и Анны, трех горничных из особняка на Тиргартенштрассе, и даже фрау Мюллер, повариха, шла следом, замыкая это небольшое шествие. Подносы, которые держали перед собой четыре женщины, были нагружены сандвичами к чаю, и пирожными, и марципановыми поросятами, и большим тортом, обильно политым коричневым шоколадом и украшенным вишнями и взбитыми сливками. Это чудо фрау Мюллер специально сотворила ко дню рождения сверх программы.
       Бабушка взяла его за руку и повела к столу. «Ты, солнышко, будешь сидеть на почетном месте», – сказала она. Все пили особый праздничный чай, оживленно болтали, смеялись и были счастливы.
       Вскоре после чаепития Вальтер вновь появился на террасе. На этот раз он нес юбилейный пирог с четырьмя красными свечками на нем, и все пели специальную песенку ко дню рождения, и он тоже пел ее так, что все даже рассмеялись от его пения. А когда песню допели, он сделал глубокий вдох, напыжился и изо всех сил подул на свечки, и погасил их, и задумал желание, как его научила мама, и каждый его целовал и гладил, и это был самый счастливый из прожитых им дней...
      Спустя несколько секунд Максим открыл глаза и опять стал смотреть на фотографию, сделанную в четвертый день его рождения. Это был последний день рождения, проведенный вместе с родителями. Они собирались приехать в Лондон и вместе с сыном и Тедди отпраздновать пятый, но не приехали, потому что Баба очень слаба и больна и нельзя было ее оставить. А потом началась война, и они оказались в западне в Берлине. Он отпраздновал без них уже шесть дней рождения, и от этого ему было очень грустно.
      Не было дня, чтобы он не думал о своих родителях, гадая, где они и чем занимаются. Он очень тревожился за них. Он знал, что в Германии очень плохо поступают с евреями; Тедди сказала, когда ему было семь лет: «Ты уже достаточно большой, чтобы знать об этом», – и пояснила, что именно по этой причине его отец захотел, чтобы они уехали из Германии в первую очередь. Но он не сомневался, что его родители в безопасности. Он всегда имел с ними какую-то связь и был уверен, что случись с ними нечто ужасное, он знал бы об этом, почувствовал бы сердцем, если бы они умерли. И потому он, так же как Тедди и тетя Кетти, был глубоко уверен в том, что его родители еще живы. Когда он был маленький, если мамочка не приходила, он подолгу плакал, и Тедди укачивала его на руках и успокаивала, и ему было от этого хорошо. Он не знал, что бы он делал без Тедди, она была самым важным человеком в его жизни после папы и мамы. Когда отец с матерью в конце концов приедут, они станут жить все вместе в большом доме здесь в Лондоне в Риджент-Парке или Хэмпстеде. Он предполагал, что тетя Хеди тоже будет жить с ними вместе, но не знал, как будет с бабушкой, поскольку он не был уверен в том, что она жива. Баба была очень-очень старая женщина даже еще тогда, шесть лет тому назад, а потом она заболела и, возможно, к настоящему времени уже вознеслась на Небо к дедушке Вестхейму. Если это так, то он будет скучать без нее.
      Взгляд Максима переместился на другую фотографию.
      На ней были его родители, снятые в 1935 году. Тедди называла ее «портрет», потому что они позировали в вечерних костюмах: мама в белом шелковом платье и маленькой шляпке и со сверкавшим бриллиантовым ожерельем, папа – во фраке и в белом галстуке.
      На третьей фотографии были мамочка с Тедди и с ним; они снялись у отеля «Плаза Атэн» в Париже. Сфотографировал их старший консьерж – он всегда был с ними очень любезен.
      Подойдя к комоду поближе, Максим выдвинул верхний ящик, вынул черный отцовский бумажник, полученный за день до их с мамой и Тедди отъезда в Париж, раскрыл его и вынул фото мамы, увеличенное, сделанное с маленького любительского снимка; отец любил его больше других.
      Его мать стояла на небольшом пирсе около их виллы на Ваннзее, за ее спиной серебрилось солнечными бликами озеро. Как она красива в светлом ореоле белокурых волос, с открытой жизнерадостной улыбкой, с милыми, лучистыми глазами. Он поцеловал ее лицо и затем быстро убрал фото в бумажник. В другом отделении бумажника хранились листочки бумаги: отец давал ему их, когда он был маленький, но он не стал их вынимать, потому что слова, написанные на них, он знал теперь наизусть. «Это правила, по которым тебе надлежит жить», – когда-то сказал ему папа. Тогда он не все понимал из того, что написал отец, тогда он был еще мал – всего четыре года. Теперь, когда подрос и ему стало десять, он знал, что означали эти слова, и был намерен жить по правилам жизни своего отца.
      Водворяя бумажник на его обычное место в ящике, Максим взял лежавшую там резную деревянную лошадку, тоже подаренную отцом накануне их отъезда из Германии. Он осторожно подержал игрушку в руках, подумав с любовью сперва о папе и затем о мамочке.
      Он крепко зажмурился, словно вжимая обратно вдруг защипавшие глаза слезы.
      «Храни вас Бог, – прошептал он. – Храни вас Бог. Возвращайтесь ко мне, мои мамочка и папочка. Пожалуйста, вернитесь ко мне». Долго стоял он так, сжимая в руке деревянную лошадку и глотая слезы, а печаль снова поднялась изнутри и залила ему душу.
      – Максим! Максим! – услышал он голос звавшей его снизу Тедди. – Пора идти!
      Он положил лошадку рядом с бумажником в ящик и задвинул его, бросил последний взгляд на фотографии и побежал к дверям.
      Забрав свой чемодан, он глубоко вздохнул, расправил плечи и вышел на улицу.
      – Я ненавижу вокзалы! – заявил Максим, когда они шли по перрону.
      Тедди бросила на него быстрый взгляд, и, хотя она ничего не сказала, сердце у нее в груди екнуло.
      – На вокзалах всегда надо прощаться, – проворчал он и резко остановился.
      Она тоже остановилась и посмотрела на него. Его свежее, совсем еще юное лицо, с таким здоровым румянцем и слегка посмуглевшее на осеннем солнце, вдруг приобрело жесткие черты, и она узнала упорство, свойственное и его матери; она углядела его в линии сжатых губ и горделиво поднятом маленьком подбородке.
      – Я знаю, миленький, – мягко сказала она, опуская чемодан и кладя руку ему на плечо.
      – Мне пришлось проститься с папой на вокзале в Берлине и с мамочкой в Париже, а когда мне надо возвращаться в школу, то и тебяоставляю на вокзале; я не люблю испытывать эти чувства.
      Она привлекла его к себе и крепко прижала.
      – Я никуда не уезжаю, я всегда буду здесь для тебя, и ты же достаточно умный мальчик, чтобы понять, что естьразница, когда прощаемся мы. Сами обстоятельства другие,не такие, как тогда.
      – Да… конечно… но все равно я ненавижу вокзалы!
      – Скоро все будет по-другому, Максим. Как только кончится война, отпадет необходимость в эвакуации школ «Колет Корт» и Св. Павла, и они вернутся в Лондон, а тебе можно будет жить дома и ходить днем на уроки.
      Он кивнул, и лицо у него посветлело.
      – Отец Корешка сказал, что обе наши школы сыграли важную роль в войне. В здании «Колет Корт» теперь размещены призывники, а в Св. Павле – штаб генерала Монтгомери. Не забывай, что он бывший выпускник этой школы.
      Она рассмеялась.
      – Ну что ты! Разве я могу! Ни ты, ни Корешок не дали бы мне забыть. Во всяком случае, когда все утрясется и войдет в колею, обе школы займут свои старые здания в Хаммерсмите. Кстати, вспомнили об отце Корешка, а вон там – не Корешок ли собственной персоной стоит такой понурый?
      – И точно! Он! А я думаю, где же это мистер Трентон? Обычно он сам привозит Корешка на вокзал. Пошли, Тедди, поглядим, в чем там дело. – С этими словами он закинул на плечо сумку с книжками и побежал вперед, разок оглянувшись на Тедди и помахав ей.
      – Не волочи по земле свой новый плащ! – крикнула она вдогонку Максиму и не спеша последовала за ним, нагруженная большим чемоданом, своей сумкой и пакетом, полным бутербродов и булочек на завтрак отъезжающим.
      – Тедди, привет! – вежливо поздоровался Корешок, когда она подошла к мальчику.
      – Привет, Алан. А где твоя мама?
      – Ей пришлось срочно удрать, у нее утром встреча в Уайт-холле. В Министерстве труда. Что-то там по отцовским делам. Она вроде бы пытается управлять его бизнесом, так как у моего дяди сердечный приступ, а папа в отъезде. Она знала, что вы с минуты на минуту должны с Графом подойти и посадите меня на поезд.
      – А вон и крауторнский поезд подходит! – воскликнула Тедди. – И еще несколько школьников, наверное, ваших ребят… Как здорово, что вы сядете все вместе.
      Максим и Корешок проследили за ее взглядом и громко охнули в унисон, когда увидели гурьбу ребят, шедших по перрону.
      – Мы не желаем сидеть с ними, – проворчал Максим, закатывая глаза. – Они слишком еще молоды,Тедди. Неужели сама не видишь?
      – Новички последнего набора, – пояснил Корешок.
      – Мы лучше поедем в другом вагоне, – сказал Максим. – Можно, Тедди?
      – Думаю, да. На перроне что-то не так много народу, и мальчишек гораздо меньше, чем я предполагала.
      – Многие возвратились еще вчера, – пояснил Корешок и широко улыбнулся. – Небось их матери хотели поскорее избавиться от этих страхолюдиков!
      – А вы оба красавцы хоть куда, верно? – полюбопытствовала Тедди, приподняв бровь.
      Типичные десятилетние мальчишки, они скорчили ей страшные рожицы, она, к их удовольствию, расхохоталась, и от этой детской выходки настроение у нее поднялось. И она была рада, что Максим повеселел. С ним все будет в порядке, подумала она, и даже более того.
      Но сидя в автобусе на обратном пути в Белсайз-Парк-Гарденс, Тедди размышляла, не допустила ли она ошибку, отправляя его в школу. Поскольку Вестхеймов не было, быть может, с ее стороны было бы умнее держать мальчика дома под своим наблюдением.
      Однако он был настолько способный ребенок, что нельзя было не отправить его в лучшую школу. Тетя Кетти посоветовала Св. Павла и как подготовительную «Колет Корт». Там младших и старших учеников приучали быть вместе и воспитывали как единый коллектив. Публичные школы древности ведь тоже отличались либеральными традициями, насколько известно, и были чужды каких-либо предрассудков. В этой школе к тому же было некоторое количество детей еврейских беженцев из Германии.
      Генри Росситер из «Росситер Мерчант банк» целиком и полностью поддержал идею Кетти, сказав, что Вестхеймы, вне всякого сомнения, будут довольны выбором школы для их сына. Он также сказал, что Тедди располагает достаточными средствами на обучение в этой школе, на учебники и школьную форму, хотя последнее нынче было необязательным ввиду карточного распределения одежды.
      Вот по этим соображениям она и отправила его туда, и не по ее вине обе школы были эвакуированы в Веллингтон Колледж, в графство Суррей, в 1942 году, как раз когда Максим поступил в «Колет».
      Я решила правильно, уверяла она себя. Занимая свое место в автобусе, она раскрыла свежую «Ивнинг стандард», купленную на вокзале Виктория. Заголовки заставили ее счастливо улыбнуться. Союзники завершали освобождение Франции.

25

      – Я так рада, что ты пришла, Теодора! – воскликнула Лидия Пелл, и лицо ее озарила радость при виде Тедди на пороге дома ее матери в Хэмпстеде. – Входи же, ну входи, не стой там на холоде.
      – Здравствуй, Лидия. – Тедди радостно улыбалась, входя в дом. – Я же говорила, что приложу все силы, чтобы приехать, и вот я здесь. – Она сняла шарф, пальто и вручила их в протянутые руки Лидии.
      – Были некоторые сложности с тетей Кетти, все из-за того, что она надумала сегодня пойти вместе со мной на ужин к миссис Ливайн. Но не предупредила менязаранее, – поясняла Тедди. – В конце концов ей удалось встать на мою точку зрения, и теперь она понимает, что нельзя принимать приглашения, не выяснив заранее, свободна ли я!
      Лидия взглянула на Тедди и спросила:
      – А у миссис Ливайн сын есть?
      – Да. Даже два. Они оба на войне. А что?
      – Готова держать пари, что один из них сейчас на побывке дома, – сказала Лидия и усмехнулась. – Насколько я знаю твою тетю Кетти, она скорей всего задумала пристроить тебя к симпатичному молодому человеку.
      – Ой, ну что ты! Она не такая! – воскликнула Тедди, глядя на Лидию с подозрением.
      – Я на твоем месте не была бы так уверена, – возразила Лидия с той же улыбочкой. Она повесила шарф и пальто Тедди в шкаф, взяла подругу под руку и сказала: – Давай присоединимся к остальным гостям.
      Обе молодые женщины под руку проследовали через холл в гостиную.
      Еще не войдя, Тедди услышала сквозь закрытую дверь, как кто-то весьма искусно играет на фортепиано, и ей сразу пришел на ум Зигмунд Вестхейм, бывший виртуозным пианистом. От этого воспоминания, от внезапно нахлынувших чувств к горлу у нее подступил ком. Она невольно стала думать о них: где они могут быть сейчас, все ли у них благополучно. Лидия распахнула дверь и провела ее в комнату. Она торопливо отогнала тревожные мысли, чтобы суметь беспечно всем улыбнуться.
      Эта комната была хорошо знакома Тедди. Она провела здесь много приятных вечеров с Лидией со времени их первой встречи четыре года назад. Тедди всегда чувствовала себя у них как дома.
      Своим милым устоявшимся бытом с некоторой долей примеси былых времен этот дом напоминал сельскую усадьбу. Теплые, приветливые кремовые стены, тяжелые драпри из красной парчи, такого же цвета ковер от стены до стены и восточный коврик перед камином. Диван и кресла были под чехлами из цветастого ситца некогда яркой расцветки, но теперь давно уже поблекшей. Мебель была старинная, сработанная из добротного, выдержанного дерева. На стенах висели картины – масло и акварели, а над камином – красивое зеркало в стиле королевы Анны.
      В камине ярко пылало громадное полено, в хрустальных вазах стояли большие букеты золотых и бронзовых хризантем, а на маленьком рояле – медный кувшинчик с сухими осенними листьями. Всё так или иначе настраивало на осенний лад, и в ненастный и холодный октябрьский вечер эта гостиная казалась как никогда приветливой и уютной.
      Вокруг инструмента собралась небольшая группа молодых людей: Арчи, брат Лидии, служивший в Королевских ВВС, стоял, одной рукой придерживая за талию свою девушку Пенелопу Джардин. Двое его бывших однокашников из Итона – Том Эндрюс и Виктор Спенсер – оба летчики-истребители, как и сам Арчи; облокотясь на рояль рядом с ними и в такой же позе, стояла девушка Виктора – Дэфни Ходжис.
      – А вот и Теодора явилась! – громко объявила Лидия, и пианист прервал игру, а остальные повернулись и тепло приветствовали пришедшую. Она всем улыбалась.
      – Общий привет! – сказала она.
      Провожая Тедди к другой стене гостиной, Лидия шепнула:
      – Единственный, кого ты не знаешь здесь, это парень, так здорово игравший сейчас на рояле. Он из 32-й эскадрильи, что в Биггин-Хилле в Кенте. Это эскадрилья Арчи. Его зовут Марк Льюис.
      При упоминании своего имени Марк отъехал на стуле назад, вскочил, подбегая к Теодоре, чтобы познакомиться.
      – Тедди, это Марк, – представила его Лидия. – Марк, познакомься с моей подругой, Теодорой Штейн.
      – Привет, Теодора, – сказал Марк, протягивая руку.
      – Добрый вечер, Марк, – подав свою, сказала Тедди и продолжала стоять, разглядывая его лицо, еще настолько мальчишеское, что оно никак не вязалось с ее представлением о летчике-истребителе. Ее пронзили его глаза. Они были карие и очень темные, почти черные, с каким-то неизъяснимым выражением. Старческие глаза на юном лице, подумалось ей, глаза, повидавшие слишком много смертоубийства и разрушений. Позже в загадочном выражении этих глаз она без труда прочла смесь боли и печали.
      – Я сыграл для ребят несколько любимых песен, – сказал ей Марк, прерывая неловкое молчание. – А какую песню больше всего любите вы, Теодора?
      – Даже не знаю, – ответила она, внезапно смутившись и растеряв все слова. Она высвободила свою руку из затянувшегося рукопожатия и на шаг отступила, чувствуя, как что-то странное происходит с ней.
      – Стало быть, желаний никаких?
      Она потрясла головой не в силах вымолвить хоть слово.
      Он полуулыбнулся, отвел взгляд в сторону, вернулся и сел за рояль.
      – Если пожеланий ни у кого нет, – перехватила инициативу Дэфни, – то сыграй, Марк, вторую мою любимую – «Я буду тобой любоваться».
      – Идет! – согласился Марк с улыбкой. – Но с условием, что ты будешь петь.
      – Договорились! – крикнула Дэфни. – Мы будем петь все. Согласны?
      – Конечно, будем, – подхватил Виктор, и, когда Марк проиграл вступление, все запели.
      Тедди тем временем устроилась в кресле у камина. Подошла Лидия и поднесла ей хрустальный бокал белого вина.
      – А тебе не хочется попеть со всеми вместе? – спросила она, присаживаясь на подлокотник кресла.
      – Спасибо, – поблагодарила Тедди, беря вино. – Пение – прекрасная вещь, веселое занятие, и обычно я с удовольствием пою, но сейчас как-то нет настроения. Не спрашивай о причинах.
      – Честно говоря, у меня тоже, – призналась Лидия. – Теперь пение вошло в моду и стало, кажется, самым популярным занятием в компаниях, но оно мешает всякому нормальному разговору, ты не находишь?
      – Это верно, – согласилась Тедди. – Но все-таки мы,сидя тут в сторонке, можем показаться остальным чуточку недовольными. Быть может, нам лучше присоединиться к ним, а подпевать, в общем-то, не обязательно.
      – Тогда пошли. – Лидия встала. – Вовсе не хочу, чтобы у кого-то возник повод для обиды.
      Тедди с Лидией стояли у фортепиано и слушали, как играет Марк. Вне всякого сомнения, он был талантливым пианистом, и она второй раз за этот вечер вспомнила о Зигмунде Вестхейме. Нахлынувшие горькие воспоминания снова перенесли ее в музыкальный салон особняка на Тиргартенштрассе, и острейшее чувство утраты отозвалось в ней физической болью. Она глубоко вздохнула, чтобы как-то утишить эту боль, напомнила себе, что до конца войны ждать уже недолго, а там, глядишь, и Вестхеймы приедут в Лондон, и снова все будут вместе. Все наладится, и жизнь снова потечет, как некогда в Берлине. Прошлое соединится с настоящим и будущим.
      Эта хоть и не слишком новая мысль сразу же подняла ей настроение, она отпила вина, поглядев поверх бокала на Марка Льюиса.
      Молодой летчик продолжал играть, а она спокойно и с большим интересом разглядывала его. Он был хорош собой: гладкое полноватое лицо, широкие брови, чувственный рот. Волосы темно-каштановые, волнистые, прямо ото лба зачесанные назад, над выразительными глазами с одухотворенным взглядом дуги густых бровей. Широкоплечий и мускулистый, он возвышался над ней, когда их знакомили, и Тедди решила, что в нем не меньше шести футов, а то и больше. Даже сидя за роялем, он выглядел высоким.
      Неожиданно он поднял голову, и глаза их встретились. Как Тедди ни старалась, но была не в силах отвести взгляд. Он приковал ее своими глазами. И это волновало ее, заставило ее сердце забиться как-то по-новому и странно. Она ощутила, что краснеет.
      Наконец ей удалось посмотреть в сторону, но через долю секунды ее глаза зачарованно вернулись к его глазам. Его взгляд теперь был более сосредоточенным и казался исполненным значения. Теодора опустила глаза, постаралась овладеть собой. Когда она вновь подняла взор, то увидела, что он продолжает пристально смотреть на нее. Теперь он улыбнулся ей, и эта самая восхитительная из улыбок проникла глубоко в ее душу. Она понимала, что в этот момент между ними происходит что-то очень важное, и это ее испугало.
      Лидия шепнула ей на ухо:
      – Я пойду на кухню, помогу маме с ужином. Ты меня извини, я скоро. – С этими словами она отошла от фортепиано.
      Тедди поспешила за подругой.
      – Я еще не поздоровалась с твоей мамой, – шепнула она. – Пойду с тобой, может, и помогу чем-нибудь.
      – Я уверена, что мама уже все сделала, но, конечно же, пойдем вместе, на худой конец поможем ей принести угощение в столовую.
      Тедди вышла с Лидией в холл, и подруги направились по коридору на кухню, расположенную в задней части дома. По пути Тедди, как бы между прочим, заметила:
      – По-моему, он потрясающе талантлив, ты не находишь?
      – Да, очень, – согласилась Лидия. После короткой паузы она глянула через плечо Тедди. – Сдается мне, дорогая моя, он очень заинтересовался тобой.
      – Что ты хочешь этим сказать? – спросила Тедди, вытаращив на нее глаза.
      – Ты знаешь, Тедди, он на тебя таксмотрел!
      – Как же?
      – Так, как смотрит мужчина на женщину, когда она привлекает его и у него возник интерес добиваться ее.
      – Ого! – произнесла Тедди, растеряв все другие слова.
      – Он тебе нравится?
      – Я же совсем его не знаю, Лидия!
      – Я хотела спросить, понравился ли он тебе внешне.
      – Да, – вырвалось у Тедди, но смущение охватило ее, и, заикаясь, она уточнила: – Я-я-я думаю, что он очень интересный, он в самом деле кажется очень симпатичным, очень приятным.
      – На мой взгляд, Марк – это кое-что стоящее. Мне хотелось, чтобы он заинтересовался мной, но он – никак. Видать, я не в его вкусе. – Лидия смотрела на нее, и улыбка медленно окрашивала ее лицо. – Но ты,по-моему, как раз то самое, потому я и хотела, чтобы ты пришла сегодня.
      – Уж не сватовстволи это с твоей стороны? – спросила Тедди, хмурясь и в упор глядя на подругу.
      Лидия улыбнулась:
      – Боюсь, что да. А почему бы, собственно, и нет? Что плохого в том, чтобы свести двоих вместе?
      Тедди помолчала, потом вдруг сказала:
      – Я надеюсь, Марку невдомек твоя затея? Знай он об этом, я бы со стыда сквозь землю провалилась!
      – Он даже не подозревает. Клянусь.Кстати, помимо того, что Марк такая симпатичная личность, он еще и герой-летчик. У него есть орден и крест и куча других наград.
      – Но он так молод! – воскликнула удивленная Тедди. – Впрочем, я вполне могу себе представить, что он храбр.
      – Да, в нем есть изюминка, ничего не скажешь, – задумчиво прошептала Лидия. – Притом такая, что и не определишь, в чем она. И еще я поняла из слов Арчи, что он очень надежный парень и большой патриот. Кстати, он не так молод, как выглядити как ты думаешь.
      – Сколько ему?
      – Двадцать пять. На год старше Арчи. В общем, твой возраст.
      – Понятно.
      – Ты знаешь, он – один из Немногих!
      – Что?! Он летчик Битвы за Британию?! – искренне изумилась Тедди. – Тогда ясно, откуда его награды, – добавила она и вспомнила, что сказал Уинстон Черчилль о тех парнях; все они были не намного старше двадцати, все кто в 1940 году защитил Англию в небе. «Еще никогда в области человеческих конфликтов столь многие не были обязаны столь немногим», – сказал Черчилль, и тогда, после его речи в Палате Общин, тех героев-летчиков, участников воздушных боев Битвы за Британию, так все и прозвали – «Немногие». Быть участником Битвы за Британию само по себе уже считалось почетным званием, даже если ты не удостоен наград.

26

      Джулия Пелл внимательно засматривала в духовку, когда Лидия и Тедди вошли в просторную кухню. Стук каблуков по кафельному полу заставил ее обернуться. При виде молодых женщин лицо у нее посветлело. Она обожала Тедди.
      – Теодора, ты! – воскликнула Джулия. – Я безумно рада тебе. Умница, что пришла.
      – И я тоже рада, миссис Пелл. – Тедди подошла к матери подруги и обняла ее. – Чем я могу помочь? – спросила Тедди, когда приветственные объятия разомкнулись.
      – Сейчас, дорогая моя, ничем, но благодарю за желание поучаствовать. Иди сядь к столу и допей свое вино. И ты, Лидия, тоже. Все идет по плану и под контролем. Через несколько минут в духовке все будет готово, и тогда сможете приниматься за дело, у вас это получится ловко.
      С этими словами миссис Пелл зашла в кладовку и вынесла оттуда большую стеклянную банку. Поставив ее на рабочий стол, она тотчас вернулась в кладовую.
      Наблюдая за ее быстрыми, четкими и притом не лишенными грации движениями и перемещениями по кухне, Тедди невольно сравнила ее с Лидией и подивилась, как они похожи.
      Джулия Пелл была высокая, стройная и гибкая привлекательная женщина с темно-рыжей шевелюрой, васильковыми глазами и сотнями морщинок на лице. Лидия унаследовала рост и фигуру матери, а также синие с искорками глаза и огненные волосы. Достались ей и ловкость, изящество движений, веселая беспечная натура. Тедди показалось, что сегодня они больше похожи на двух сестер, чем на мать с дочерью. Она обожала обеих женщин, ставших ее верными подругами на протяжении ряда лет. Когда она и Лидия впервые встретились, они сразу почувствовали взаимную симпатию; расположение миссис Пелл было таким же мгновенным и теплым, как и у ее дочери.