Серебряный век. Паралипоменон - Морозные узоры. Стихотворения и письма

Борис Александрович Садовской

Морозные узоры. Стихотворения и письма

Издательство выражает искреннюю благодарность Российскому государственному архиву литературы и искусства за всестороннюю помощь в подготовке книги

Из семи книг

Позднее утро (1904–1908)

В палящий зной, над полем спящим,

Свободен, смел и одинок,

Парю я в воздухе горящем,

В пушистый сжавшийся комок.

Парю свободно, без усилья.

Немеет полдень. Поле спит.

Поджаты когти, веют крылья,

Горячий клюв полураскрыт.

Порой, в избытке опьяненья,

Поникнув хищной головой,

Я криком острым на мгновенье

Прорежу утомленный зной.

И снова тишь и полдень жгучий

В одну сливаются мечту.

Парю я, гордый и могучий,

Ловя мгновенья на лету.

<1904> 22 марта, Москва

Бежим! Едва в лазури пенной

Крылом встрепещут паруса,

В себе заслышим мы мгновенно

Иных восторгов голоса.

Под ропот волн, победно-дружный,

Исчезнет жизненный обман

И в пряном блеске ночи южной

Предстанет нам великий Пан.

На мачтах, на корме, на трапах

Задышат негой массы роз,

И будет волн соленый запах

Играть волной твоих волос.

Бежим, пока в душе есть грезы

И юность длится майским сном, —

Всё песни, песни, розы, розы

И даль безбрежная кругом.

<1904> 6 апреля, Москва

Дымно-пепельные хлопья, серо-мглистые,

Гонят с неба в землю копья серебристые.

Копья белые впиваются в прах с отвагой.

От ударов рассыпаются мутной влагой.

В эту весеннюю темную ночь мне не спится.

Тихо на улицу я выхожу. Ветер ласково дует.

Небо, задумчиво-черное, кротко слезится,

Капли холодные нежно лицо мне целуют.

Молодость, ночь и весна. Древний город в покое,

Только порою послышится грохот пролетки усталой.

Сторож пройдет под воротами с верной доскою.

Да на бульваре далёко мелькнет силуэт запоздалый.

<1904> 29 апреля – 3 мая, Москва

В сумерки весенние я бродил полями,

Прозревал Грядущее скорбными мечтами.

А за мною Прошлое, полное значенья,

Восставало призраком, ждавшим примиренья.

Развивалась свитками летопись живая,

И стонало Прошлое, жалобно кивая.

Шел я перелесками, грустный, одинокий,

Над застывшей речкою прошуршал осокой.

Песня заунывная плакалась полями.

Тихо совы реяли мягкими крылами.

Ландыши увядшие уронили слезы.

На закате вспыхнули, запылали грезы, —

Тени исполинские, призраки столетий,

Полные загадками при вечернем свете.

Месяц выплыл медленно, вечный и знакомый,

Перелески сонные опьянил истомой.

Встал я в ожидании, уронивши руки.

Ждет меня Грядущее. Ждет тоска и муки.

<1904> 7 июня, Щербинка

Поздний жук, прожужжав, утонул в фиолетовой дали,

Потемнели заката багряного легкие краски,

Золотистые призраки робко в полях замелькали,

И смеются, и манят, и шепчут чудесные сказки.

Он проходит, мой май, унося беззаботное счастье,

Но меня не пугает судьбы роковая загадка,

Ни угрозы зимы, ни осеннее жизни ненастье:

Опьяняться последней весною томительно-сладко.

Я, как тот соловей, что звенит над оврагом с мольбою,

Жить хочу, чтобы петь без конца о любви бесконечной,

Я хочу ликовать, я хочу быть любимым тобою,

Быть твоим навсегда, говорить о любви тебе вечно.

Я мечтал о тебе. Золотые виденья мелькали,

И манили, и звали, и пели чудесные сказки.

Голубая звезда замерцала в синеющей дали.

На свинцовом закате погасли лиловые краски.

<1904> 9 июня, Щербинка

Заветный час под яркостью луны

В сапфирной мгле седой июльской ночи.

В аллеях парка – вздохи, бред и сны.

В аллеях парка – царство полуночи.

И в голубой, невыразимый час

Меня луна зовет улыбкой глаз.

О ясный час, когда душа светла,

Когда равны мгновения и годы!

Спит озеро. В прозрачности стекла

Чернеются крутых балконов своды.

Застыли воды, ясен небосвод.

И всё луна меня зовет, зовет…

Иду домой. Сверчков чуть слышны скрипы.

Недвижен парк в сиянье голубом.

Все в лунных снах, безмолвно грезят липы.

Задумался о прошлом старый дом.

Нетопыри скользят по белым стенам.

Как ночь тиха! Как сладко пахнет сеном!

<1904> 13 июля, Серноводск Самарской губ.

Всё бесконечностью томят меня кошмары.

Они однообразны. Всплески вод,

В свинцовых облаках громов удары,

Неотразимый небосвод.

Лазурной чашей небеса нависли,

Иду, закрыв глаза. Обманчивая тьма!

Под ней клубясь, кипят всё те же, те же мысли,

Всё те же призраки отжившего ума.

Бессилен этот ум расширить круг видений,

В нём грезы древние роятся сотни лет.

В толпе проходит смена поколений,

А для меня и смены мыслям нет.

Когда-то были дни тревоги и исканий.

Как молодо кипел и бился их родник!

Я жадно собирал в уме обрывки знаний,

Я передумал миллионы книг.

Но выветренный мозг иссохнул незаметно

И, утомясь, навек воспринял пустоту.

Наскучили мне сны души моей бесцветной,

До дна исчерпавшей мечту.

Всё улеглось давно, и всё перекипело.

Смирясь, иду вперед. Знакомые пути

Завидели мое изношенное тело…

О, сколько мне еще идти!

Проклятый круг земли! Мне всё в тебе знакомо,

И тайны полюсов, и гул народных масс;

В любом углу земли я буду вечно дома,

В любом углу земли я был десятки раз.

Одно лишь место есть, одно… Туда не смею

Я близко подойти, туда боюсь взглянуть,

Едва приблизившись, немею:

Оттуда, с той горы я начал путь.

Там из кровавых уст раздался скорбный голос.

В те дни я был велик, а Он так слаб.

С смиреньем Божества медь Разума боролась.

Но взял Он смерть мою, и вот – я раб.

За долгие века несет мученья

Мой одинокий дух. Но гордому врагу

Не победить его. О, мщенья, мщенья!

Ведь я еще отмстить Тебе могу!

Отдай мне смерть, разбей на мне оковы, —

Тогда борись со мной!..

Угрозы и мольбы

Стихают. Небеса прекрасны и суровы.

Свобода – далеко. Кругом – рабы.

<1904> 24 сентября, Москва

Каминных отблесков узор

На ткани пестрой шторы,

Часов бесстрастный разговор,

Знакомых стен узоры.

Поет и дышит самовар.

На полках дремлют книги.

За шторой – стынет зимний пар.

Часы считают миги.

Часы бегут, часы зовут,

Твердят о бесконечном.

Шум самовара, бег минут,

В мечтах тоска о вечном.

За шторой – льдистых стекол мрак.

В туманной мгле мороза

Полозьев скрипы, лай собак,

Кряхтенье водовоза.

Откинуть штору или нет?

Взглянуть или не надо?

Там шорох мчащихся планет,

Там звезд лазурных стадо.

Нет, не хочу. Пусть у меня

Знакомые узоры

Рисуют отблески огня

На ткани пестрой шторы.

<1904> 22 ноября, Москва

Лишь одиночество мне свято.

В нем мой кумир и божество,

И ласкам женщин, дружбе брата

Я предпочту его, его.

Нисходят редкие минуты,

Когда, земное разлюбя,

Себе равны, в себе замкнуты,

Мы познаем самих себя.

Тогда, провидцы жизни новой,

Постигнув звезд предвечный бег,

Мы видим Свет, мы слышим

Слово, Нам чужд и странен человек.

Зато как радостно-желанно

Вдали от шумных городов

Мечтать спокойно, грезить странно,

Вверяться тайнам облаков!

Да, одиночество – святыня,

В нем неземная красота.

Прими меня, моя пустыня,

Моя последняя мечта!

<1904> 5 декабря, Москва

Ничто не нужно мне теперь.

Я полон медленным покоем.

Из дальних дебрей сонный зверь

Меня встречает братским воем.

Оскалит месяц желтый рот.

Смеются призраки в пустыне.

Брожу по кочкам, меж болот,

Ничем не связанный отныне.

О, смейтесь, смейтесь надо мной!

Всё, чем живу я, только сказки.

То месяц, скучный и пустой,

Передо мной танцует в маске!

Но равнодушен я к нему.

Мне в этом небе всё знакомо.

Я слишком долго видел тьму,

Ах, скоро ль, скоро ль буду дома!

<1905> 2 августа, Щербинка

Гремящий бог победных маршей,

Люблю твой царственный привет.

Я, становясь с годами старше,

Давно привык к угрозам лет.

Не страшны мне тоска и старость,

Когда я слышу за собой

Литавр грохочущую ярость

И тяжких труб победный вой.

В них вдохновенные тревоги

Зовут свершить и умереть,

Как будто солнечные боги

Вселились в блещущую медь.

О, голос меди благородной,

Ты, пышно-царственный привет!

Внимая твой призыв свободный,

Я не боюсь тяжелых лет.

<1905> 2 сентября, Москва

Сад весенний непогода

Облегла свинцовой тучей.

Синий купол небосвода

Пронизал зигзаг горючий.

Всё тревожней кличут птицы,

Но упрямо на угрозы

Белоогненной зарницы

Туча сдерживает слезы.

Тщетны гордые усилья:

Вот посыплют слезы градом,

И Весна, простерши крылья,

Разрыдается над садом.

<1906> 10 апреля, Нижний Новгород

Темнеет статуя поэта

Передо мной в вечерней мгле.

Рука задумчиво воздета,

Почила дума на челе.

В железных складках строгой тоги

Спокойный чудится напев.

И с трех сторон гранита боги

Венчают медный барельеф.

Но в одеянье чуждом этом

Невольный смысл сокрыт для нас:

Поэт лишь в песнях был поэтом,

Меняя форум на Парнас.

Он предпочел, усердьем славен,

Прослыть Фемидиным жрецом.

Лишь пред Фелицею Державин,

Как перед Клио, – был певцом.

И с мудрым именем царицы

Нам гимны пышные близки.

Так летописные страницы

Увядших лавр хранят листки.

<1906> 1 июля, Казань

<Посв. О. Г. Чубаровой>

Плед на ногах, на окнах – лед.

Соленый ветер штору бьет.

Ты здесь со мной, но где мы, где мы?

Я слышу море за стеной.

Весна и ты. Ты здесь, со мной,

Ты принесла мне хрисантемы.

Но я поверить не могу,

Что я стою на берегу,

Куда летим неслышно все мы,

Что растворяюсь я сейчас

В молящем взоре милых глаз,

В дыханье чистой хрисантемы.

Я свой предчувствую полет.

Мой дух весну и море пьет,

А грудь и взоры – странно немы.

Я – полуветер, полусон,

Я – жив, я счастлив, я влюблен,

Я – вечный запах хрисантемы.

24 августа 1907, Нижний Новгород

Я обречен судьбою на мученья.

Я в жизненный попал водоворот.

Несусь не сам, – влечет меня теченье

Неумолимых, беспощадных вод.

Пустой челнок, отдавшийся бурунам,

Я острых скал предчувствую удар.

О, если б рок сразил меня перуном —

Мне б сладок был мгновенной смерти дар!

Тогда бы я, крутясь в волнах бесстрастных,

В единый миг погибнул, как пловец,

Не долетев до этих скал ужасных,

Сулящих мне мучительный конец.

<1908> 6 февраля, Нижний Новгород

Уж к ночлегу птицы

Крыльями прохлопали.

Дремлют клумб кошницы,

Спят листы на тополе.

Замерли фонтана

Струи серебристые.

Сладок вздох тумана…

Звезды, звезды чистые!

Думы ли напрасные,

Горе ли жестокое, —

К вам стремлю, прекрасные,

Сердце одинокое.

В вас мое спасение,

Призраки лучистые.

Шлете вы забвение,

Звезды, звезды чистые!

<1908> 26 мая, Пятигорск

Ты бог отныне мой – покой невозмутимый!

Бреду к тебе, склонясь над нищенской клюкой.

Я отдохнуть хочу один, никем не зримый,

В твоей обители, божественный покой.

Я бурным морем плыл – и, брошенный на рифы,

Под ветром и дождем метался на песке,

И с криком надо мной кружились хищно грифы,

И клял я прошлое в томленье и тоске.

Но я воззвал к тебе средь грозной непогоды —

И ты меня промчал спокойною рекой

Туда, где дышит лавр и голубеют воды

В твоей обители, божественный покой.

Нет страсти, нет борьбы. Уже в кипенье бурном

Не унесет меня людской водоворот.

Нет грифов яростных, – над озером лазурным

Так ясен лебедей блистающий полет.

Да, здесь я отдохну. Любовь, мечты, отвага, —

Вы все отравлены бореньем и тоской,

И только ты мое единственной благо,

О всеобъемлющий божественный покой!

<1908> 24 июля, Ореанда

Пятьдесят лебедей 1909-1911

Не жди: не для тебя прольются звуки,

Промчатся ласточки и запоют ручьи.

Ты вечером в жару бессильно сложишь руки,

А к утру кончатся страдания твои.

Но в ночь прощальную, встречая месяц острый,

Рога вонзивший в чернь, холодный, как алмаз,

Ты вспомнишь ли свой юг и парк багряно-пестрый,

Где осень ранняя свела на горе вас?

Он там бродил один, надменно-величавый,

С раскрытой книгою садясь под пышный дуб,

Когда пылал закат зловещий и кровавый,

Так схожий с яркостью твоих горящих губ.

Вскипали заросли. Магнолии дышали.

Был воздух упоен восторгом и тоской.

Всё та же тишина, всё те ж седые дали

И тот же шепчущий, немолчный зов морской!

<1909> 22 января, Москва

На тихих тучах отблеск розоватый.

Яснеют крыши, дождиком обмыты.

Над ними облака бегут, измяты,

Разорваны, как хлопья серой ваты.

По мостовой звучней стучат копыты.

Люблю я вас, весенние закаты!

Люблю утихший вздох толпы вечерней.

Когда весною улицы объяты,

Когда шаги спокойней и размерней,

А колокол тоскует о вечерне.

Люблю я вас, весенние закаты

С холодным блеском на холодной черни!

<1909> 5 апреля, Москва

Вячеславу Иванову

Царь юный над добром и злом,

К последнему готовый бою,

Он знамя взвил, блеснул жезлом,

Воззвал победною трубою,

И, вняв гремящей меди стон,

Как окрылатевшие змии,

Четыре вечные стихии

Восстали с четырех сторон.

Взрыдал тяжелый вздох Земли,

Повитой сумраком и страхом:

Мир претворен в земной пыли,

Народов сонмы зрятся прахом.

В могильном мраке Смерти сны,

И вся Земля – одна могила.

В гробницах тлеет мысли сила,

Творцы Земле обречены.

С познаньем светлым на челе

Мудрец вознес с могилы розу.

Безмолвный дал ответ Земле

На черную ее угрозу.

В могильном мраке Смерти сны,

Но вздохи роз – гробов дыханье.

Могилы шлют благоуханье.

Бессмертен вечный пир весны.

Вструилась Временем Вода.

Забвенье дышит в пенном гуле.

Летит и мчится мир. Куда?

Куда века веков минули?

Преходит всё. Былого нет.

Грядущего всесильна сила.

Бессмертных Время победило,

Сулят забвенье волны лет.

О Время! рек ему мудрец:

Твое иное назначенье.

Ты не начало, не конец,

Ты только вечное теченье.

Меня тебе не унести.

Вращаясь в круге бесконечном,

Ты вновь меня теченьем встречным

Помчишь по старому пути.

Но Воздух взвился с блеском крыл:

О мудрый юноша! Я – Вечность.

Досель никто не воспарил

В мою сверкающую млечность.

Храню я вечно образ свой,

И не сметут меня вовеки

Ни Времени глухие реки,

Ни Смерти остов роковой.

Непостижимому в ответ

Спокойно мудрость провещала:

Тебе уничтоженья нет

И не было тебе начала.

Ты смертных чувств моих обман.

Возникший вечной пеленою,

Ты перед тайной неземною

Скользящий призраком туман.

Тогда, шумя, восстал Огонь

В лице жены золотокудрой,

И, как стрелой пронзенный конь,

Воспрянул юноша премудрый.

Зовет Огонь забыть и пасть,

Сжигает яркими очами

И буйно-пьяными речами

Взвевает пламенную Страсть.

И предал юноша-мудрец

Огню трубу, и жезл, и знамя

И, ослепленный Страстью жрец,

Метнулся в яростное пламя.

И се – четверогласный клик

Миры потряс. Как Вихорь дики,

Взывали огненные лики:

Велик, Велик, Велик, Велик!

Всё победил ты, человек,

И Смерти страшную конечность,

И Времени свистящий бег,

И грозный призрак Бога – Вечность.

В одном твоя бессильна власть,

В одном ты раб перед судьбою,

Когда зовешь своей рабою

Испепеляющую Страсть.

<1909> 16 апреля, Москва

Вот забредила лунная мгла,

Полосами по стенам бежит,

В занавесках кисейных дрожит,

В голубые глядит зеркала.

Промелькнула ко мне на постель.

На подушках сияньем лежит,

Светоносные сны сторожит,

Сыплет лунный лазоревый хмель.

Зажигая звезду за звездой,

Полночь белые пятна кружит,

Замирает, зовет, ворожит,

Сеет искры в лазури седой.

<1909> 16 апреля, Москва

Измучен бегством и борьбою,

Поднявши взор, издалека

В лазури чистой над собою

Я увидал вас, облака.

Плывет торжественно и ровно

Небесных крыльев караван,

Их перья белые любовно

Воздушный движет океан.

Благодающие их взгляды —

Лазурные порывы в твердь.

Привет вам, белые громады,

Текущие сквозь жизнь и смерть!

Я, каторжник, в цепях, с лопатой,

Поникнувший во тьме немой,

Почуял ваш призыв крылатый

Над земляной моей тюрьмой.

Я бегством кончил спор с судьбою.

Прорвавшись к морю из болот,

Стою и слышу над собою

Ваш вольный, ваш спокойный лёт.

<1909> 1 октября, Щербинка

Рдяный теплый пар

Море затуманил.

Море обомлело.

Море тяжело.

Нежный слабый жар

 Истомил мне тело,

Душу одурманил,

Но в душе светло.

Я опять один

В этой жизни шумной,

Никому не ведом

И чужой всему.

Прежний паладин,

Рвусь к былым победам.

Жить мечтой безумной

Сладко одному.

Жизнь сомкнула круг.

Я во власти сказки.

Дни мои, как струи,

Счастьем плещут вновь.

Ты со мной, мой друг:

Нежны наши ласки,

Святы поцелуи

И чиста любовь.

<1910> 28 марта, Одесса

Вина, вина! Пусть жизнь горит в разгуле!

Завыли скрипки. В их визгливом гуле

Знакомый крик над пропастью ночной,

Как старый ворон, вьется надо мной.

Вина, вина! Пусть тонет мир в бокале!

Я жду опять, чтоб скрипки зарыдали.

Хотел бы сам рыдать, но не пойму,

Кого молить и плакаться кому.

Вина, вина! Пусть дни мои минули,

Пусть вещий крик растет в безумном гуле:

Того, кто спит под гробовой доской,

Не разбудить ни смехом, ни тоской.

<1910> 2 апреля, Одесса

Спокойный лес дремал. Прозрачные верхушки

Дышали пламенем закатных облаков.

Под треск кузнечиков мы молча шли к опушке.

В блаженстве я тебе признаться был готов.

Но дуновением то теплым, то холодным

Меня остановил вечерний ветерок,

И долго я следил за облаком, свободным

И от земной любви, и от земных тревог.

Твой изумленный взор летел за мной пугливо,

И женскою душой не понимала ты,

Какой восторг дрожал в моей груди, счастливой

Одним предчувствием нездешней красоты.

<1910> 3 июля, Ройка

Мелодия виолончели,

Как сладок твой поющий мед.

Ты зыблешь легкие качели

Над тишиной вечерних вод.

В них вижу я, молясь напеву,

Как голосу души живой,

Ее, задумчивую деву,

Овеянную синевой.

Какой торжественной печали

Исполнена виолончель!

В протяжном стоне зазвучали

Размахи веющих качель.

Струятся струны дымом синим

И сквозь лазоревую мглу

Кадилами к ночным пустыням

Возносят сладкую хвалу.

Мелодия виолончели!

Тоскует в ней любовь моя.

Летают тихие качели.

Темнеет синяя струя.

Молюсь вечернему напеву

И вижу строгий облик твой:

Тебя, задумчивую деву,

Овеянную синевой.

<1910> 2 октября, Москва

Он в пудреном волнистом парике.

Рука играет лепестками розы.

В предчувствии последней светлой грезы

Губами он приник к ее руке.

Она стоит в воздушно-белом платье.

Какая скорбь во взоре голубом!

Из рук скользит серебряный альбом,

И вот сомкнулись легкие объятья.

Миг отзвучал, но им чего-то жаль.

У милых уст печально блекнет роза.

Вдали гудит народная угроза,

И смертный час предчувствует Версаль.

<1910> 24 ноября, Москва

М. А. Садовской

Даль небес, светлей сапфира,

С бледным пурпуром слилась;

Розоватая порфира

На закате развилась.

Серебристой полосою

Голубой залив сверкнул.

За синеющей косою

Парохода дальний гул.

Комары звенят и тянут.

Промелькнул над рожью лунь.

Снова я тобой обманут,

Ласковый ты мой июнь!

<1911> 11 июня, Щербинка

Вновь весной заиграли леса,

В небе плещется хор стоголосый.

В два больших золотых колеса

На висках уложила ты косы.

Красоту твою радостно петь,

Внемля в небе крылатым ударам.

Птицей тонкой, готовой лететь,

Ты к воздушным прислушалась чарам.

Вот идешь ты, стройна и тонка.

В сердце плещется хор стоголосый.

Будто два златоструйных венка

На висках улеглись твои косы.

<1911> 8 июля, Щербинка

Ю. П. Анисимову

Напрасно ждет любви душа моя слепая:

Темно и холодно в надменном далеке.

Одна бредет она пустыней, чуть ступая,

С венком в руке.

Душа-страдалица, несчастная богиня,

В суровой красоте изодранных одежд,

Пусть мрак туманит взор, пусть холодна пустыня:

Ты не утратила надежд.

Ты увенчать весь мир венком своим готова,

Предчувствуя вдали любви последний миг,

И, кажется, вот-вот зажжется счастьем снова

Усталый лик.

Ах, для обманутых блаженный путь неведом!

Ослепшая от слез, ты ищешь светлый след,

А жизнь ведет тебя глухим и темным следом.

Где ж свет?

И мощная любовь, как дева грозовая,

Проносится, блеснув на дальнем маяке, —

Над бедною душой, что никнет, изнывая,

С венком в руке.

<1911> 13 ноября, Москва

Справа лес, седой и дикий,

Тонет в вечере огнистом.

Слева месяц полноликий

Поднялся на небе чистом.

На закате золотистом

Мчится ветер с легким свистом,

Он к реке летит великой.

Под дыханием струистым

Потемнев, сугробы стынут.

Ночь в сиянии лучистом.

Синий месяц опрокинут.

Скоро ль дни разлуки минут?

Всё тоскую я, покинут,

По кудрям твоим душистым.

<1911> 22 декабря, Нижний

Из книги «Косые лучи»

Благоговейно любимой тени А. А. Фета

Близкой души предо мною ясны все изгибы.

Видишь, как были – и видишь, как быть бы могли бы.

А. Фет

В степи под Курском ветер прихотливый

На легких крыльях мчится вдоль межи,

Волнуя золотые переливы

Пшеницы, проса и шумящей ржи.

В садах темнеют вишни, рдеют сливы.

Ныряя, с визгом падают стрижи.

В ложбинах свищут косы, и далече

Разносится медовый запах гречи.

Господский дом на берегу реки.

Столетние дубы в аллеях парка.

К реке ползут, пестрея, цветники

Душистых роз. Ветвей живая арка

Сплелась внизу, где плачут кулики

И вьются с криком цапли. Здесь не жарко.

Здесь дремлет воздух, цветом липы пьян,

Щебечут птицы и поет фонтан.

Дневной рубин давно блеснул алмазом,

И, задымясь, исчезла тень кустов.

Хозяин на балконе. Нынче разом

Он перевел четыреста стихов;

С одышкой, щурясь воспаленным глазом,

Сложил словарь, собрал тетрадь листов

И, утомясь от пристальных занятий,

Встал в парусиновом своем халате.

Гримасой морща ястребиный нос

И бороду белеющую гладя,

В большой бинокль он смотрит на покос,

Бормочет про себя и слышит, глядя,

И сена дух, и сладкий запах роз.

Но вот несут тарелки Петр и Надя,

И на конце накрытого стола

Уже хозяйка место заняла.

Старик обломком был времен суровых,

Той невозвратно схлынувшей волны

Понятий здравых и людей здоровых,

Что, воспитавшись в нравах старины,

Обычаев не жаловали новых.

Среди глубокой сельской тишины,

Поклонник верный музы и природы,

Он думал, жил и чувствовал – вне моды.

……………………………………..

На старости спокоен и богат,

Ловил он дни, не веря в остальное,

И созерцал бездумно свой закат.

Но, жизнь ведя в задумчивом покое,

Он праздности невольной не был рад.

Найдя себе занятие живое,

Землевладелец, камергер Двора

Не покидал ни книги, ни пера.

И вновь склонился он над Марциалом.

Меж тем багряный опустился круг.

«Клубятся тучи, млея в блеске алом».

Гул табуна вдали пронесся вдруг.

Восходит ночь с росистым покрывалом.

Но девственные пальцы белых рук

Всё по бумаге бегают проворно

И при свечах огромен профиль черный.

Померкнул парк. Последний отблеск дня

Озолотил закат стеклом горючим,

И призраки вечернего огня

Плывут, темнея, по багряным тучам.

Спокойно всё. Один фонтан, звеня,

Тревожит ночь лобзанием певучим,

Да под навесом стихнувших ветвей

Еще последний щелкнул соловей.

За вздохом утренним мороза

Румянец уст приотворя,

Как странно улыбнулась роза

В день быстролетный сентября.

А. Фет

Далёко к северу, в глуши уездной,

Помещица, покинувшая свет,

В деревне век тянула бесполезный.

У ней был сын одиннадцати лет.

Мечтатель бледный, часто ночью звездной

Он вспоминал страну, которой нет,

И с первых детских лет единым хлебом

Жить не умел. Его крестили Глебом.

Задумчив, вял и странно молчалив,

Он не являл особенных загадок.

Порою мальчик был и шаловлив,

И надоедлив, и на сласти падок.

Любил он лес, купанье, чернослив,

Субботний звон и тихий свет лампадок,

И музыки божественная ложь

Роняла в душу Глеба пыл и дрожь.

И разом жизнь переменилась эта.

Едва сентябрьский солнца поворот

Привел с собой на осень бабье лето

И потускнел топазный небосвод,

Едва в одежды пурпурного цвета

Оделся сад, цветник и огород,

В деревню жить приехала кузина,

Хорошенькая институтка Зина.

Окончив курс, она не знала, где б

Найти себе достойного супруга.

И всё скучала. Но ребенок Глеб

Ей не годился даже в роли «друга».

К тому же был он странен и нелеп:

Как посреди пылающего круга

Сожженью обреченный скорпион,

Он вдруг затосковал. Он был влюблен.

Когда перед обедом, напевая,

Кузина выходила на балкон,

Ломала корку хлеба и, зевая,

Смотрела вдаль, – краснел и мялся он.

По вечерам, при лампе, вышивая,

Болтала с теткой. А со всех сторон

Шептали Глебу тени, что отныне

И жизнь его и счастье только в Зине.

Он похудел, стал поздно засыпать.

Лица его менялось выраженье.

Казалось, мальчик силился понять

Души немой могучие движенья

И не умел. Но раз, идя гулять

С кузиной и следя листов круженье,

Под жгучие напевы поздних ос,

Он замер вдруг со взором, полным слез.

В тот самый час под гомон птичьих споров

И трубный клик пролетных журавлей,

В обычный час хозяйственных дозоров

Старик гулял в тени своих аллей.

«В крови золотолиственных уборов»

Дрожали липы пятнами огней.

Старик в пальто и с записною книжкой

Шел по аллее медленно, с одышкой.

И повстречал он розу. На кусте

Последняя, она дышала жадно,

Покорная единственной мечте:

Не отцветя, увянуть безотрадно.

Но в вечной и мгновенной красоте,

Лелея в чистом сердце вздох прохладный

И умоляюще раскрыв уста,

Она была прекрасна и чиста.

Во взоре старческом слеза кипела,

Уста шептали, и томилась грудь.

О счастии нетленном сердце пело

И звало жизнь к бессмертию прильнуть.

Над миром дуновенье пролетело

И озарило тот и этот путь.

Исчезло всё, и было сердцу ясно,

Что смерть блаженна и любовь прекрасна.

А там, далёко, мальчик в буйстве грез,

В мечтах любви без слов и без ответа,

Почуял сладость тех же светлых слез,

И в первый раз познал восторг поэта.

Единый миг в единый вздох вознес

Страсть отрока и вдохновенье Фета.

И девушка, и роза в этот миг

Являли красоты единый лик.

Июль 1910. Шава

Самовар. Стихи 1913 г

У меня ли не жизнь? Чуть заря на стекле

Начинает лучами с морозом играть,

Самовар мой кипит на дубовом столе

И трещит моя печь, озаряя в угле

За цветной занавеской кровать!

Полонский

Я стихотворству, ты изданью

От юных лет обречены.

Мы водохлебы, по преданью

Нижегородской старины.

Струями волжской Ипокрены

Вспоили щедро нас Камены

И Мусагета водомет.

Теперь фонтан его поет

В лугах лазурной Альционы.

Заветы Пушкина храня,

Ты отблеск чтишь его огня

И красоты его законы;

За то тебе несу я в дар

Мой одинокий самовар.

Самовар в нашей жизни, бессознательно для нас самих, огромное занимает место. Как явление чисто русское, он вне понимания иностранцев. Русскому человеку в гуле и шепоте самовара чудятся с детства знакомые голоса: вздохи весеннего ветра, родимые песни матери, веселый призывный свист деревенской вьюги. Этих голосов в городском европейском кафе не слышно.

Человек, обладающий самоваром, уже не одинок. Ему есть с кем разделить время, от кого услышать добрый совет, близ кого отогреться сердцем. Двое собеседников в сообществе самовара теплей сближаются, понимают нежней друг друга. Целомудренная женщина подле самовара сразу овевается поэзией подлинного уюта и женственной чистоты. Сельскому жителю самовар несет возвышенный эллинский хмель, которого одичалый горожанин уже почти не знает.

И, конечно, не чай в собственном смысле рождает в нас вдохновенье; необходим тут именно самовар, медный, тульский, из которого пили отец и прадед; оттого скаредный буфетный подстаканник с кружком лимона так безотрадно-уныл и враждебен сердцу. Самовар живое разумное существо, одаренное волей; не отсюда ли явилась примета, что вой самовара неминуемо предсказывает беду?

Но всё это понятно лишь тем, кто сквозь преходящую оболочку внешних явлений умеет ощутить в себе вечное и иное. Потребно иметь в душе присутствие особой, так сказать, самоварной мистики, без которой сам по себе самовар, как таковой, окажется лишь металлическим сосудом определенной формы, способным, при нагревании его посредством горячих углей, доставить известное количество кипятку.

Б.С.

31 декабря 1913 г.

Владыкино

Страшно жить без самовара:

Жизнь пустая беспредельна,

Мир колышется бесцельно,

На душе тоска и мара.

Оставляю без сознанья

Бред любви и книжный ворох,

Слыша скатерти шуршанье,

Самовара воркованье,

Чаю всыпанного шорох.

Если б кончить с жизнью тяжкой

У родного самовара,

За фарфоровою чашкой,

Тихой смертью от угара!

Родился я в уездном городке.

Колокола вечерние гудели,

И ветер пел о бреде и тоске

В последний день на Масляной неделе.

Беспомощно и резко я кричал,

Водою теплой на весу обмытый,

Потом затих; лишь самовар журчал

У деревянного корыта.

Родился я в одиннадцатый день,

Как вещий Достоевский был схоронен.

В те времена над Русью встала тень

И был посев кровавый ей взборонен.

В те времена тяжелый гул стонал,

Клубились слухи смутные в столице,

И на Екатерининский канал

Уже готовились идти убийцы.

Должно быть, он, февральский этот зов,

Мне колыбель качнул крылом угрюмым,

Что отзвуки его на грани снов

Слились навеки с самоварным шумом.

Как уходящих ратей барабан,

Всё тише бьют меня мои мгновенья,

Но явственно сквозь вечный их туман

Предвечное мне слышится шипенье.

Всё так же мне о бытии пустом

Оно поет, а вещий Достоевский

Всё так же, руки уложив крестом,

Спит на кладбище Александро-Невском.

Чужой и милый! Ты кипел недолго,

Из бака налитый слугою номерным,

Но я любил тебя как бы из чувства долга,

И ты мне сделался родным.

Вздыхали фонари на розовом Арбате,

Дымился древний звон, и гулкая метель

Напоминала мне о роковой утрате;

Ждала холодная постель.

С тобой дружил узор на ледяном окошке,

И как-то шли к тебе старинные часы,

Варенье из дому и в радужной обложке

Новорожденные «Весы».

Ты вызывал стихи, и странные рыданья,

Неразрешенные, вскипали невзначай,

Но остывала грудь в напрасном ожиданье,

Как остывал в стакане чай.

Те дни изношены, как синяя фуражка,

Но всё еще поет в окне моем метель,

По-прежнему я жду; как прежде, сердцу тяжко

И холодна моя постель.

Люблю я вечером, как смолкнет говор птичий,

Порою майскою под монастырь Девичий

Отправиться и там, вдоль смертного пути,

Жилища вечные неслышно обойти.

Вблизи монастыря есть домик трех-оконный,

Где старый холостяк, в прошедшее влюбленный,

Иконы древние развесил на стенах,

Где прячутся бюро старинные в углах.

Среди вещей и книг, разбросанных не втуне,

Чернеются холсты Егорова и Бруни,

Там столик мраморный, там люстра, там комод.

Бывало, самовар с вечерен запоет

И начинаются за чашкой разговоры

Про годы прежние, про древние уборы,

О благолепии и редкости икон,

О славе родины, промчавшейся, как сон,

О дивном Пушкине, о грозном Николае.

В курантах часовых, в трещотках, в дальнем лае

Мерещится тогда дыханье старины

И воскрешает всё, чем комнаты полны.

В картинах, в грудах книг шевелятся их души.

Вот маска Гоголя насторожила уши,

Вот ожил на стене Кипренского портрет,

Нахмурился Толстой и улыбнулся Фет.

И сладостно ловить над пылью кабинетной

Былого тайный вздох и отзвук незаметный.

О, Петербург, о, город чародейный!

Я полюбил тебя, фантом туманный,

Огни витрин и окон блеск обманный,

И сырость вод, и Невский, и Литейный.

С тобой, обманщик призрачный и странный,

Я полюбил уют мой бессемейный.

Здесь чувствуешь себя нечеловеком,

Здесь явь как сон, действительность как сказка,

И вот уж не лицо на мне, а маска,

И всем я равен, принцам и калекам,

И льнет беспечность легкая, как ласка,

Как поцелуй, к моим тяжелым векам.

Здесь после дня, прошедшего без меты,

Как на экране кинемо-театра,

Развинченной походкой па-де-катра

Бреду по Невскому, купив газеты,

С коробкой карамели «Клеопатра»,

И сладки мне душистые конфеты.

А дома самовар из красной меди,

С соленым маслом, с маковой подковкой.

Быть может, гостья с римскою головкой,

Холодная и строгая, как леди?

Нет никого. Вздыхаю над «Биржевкой»,

Томлюсь в вечернем петербургском бреде.

Седых ветвей подборы,

Сорочьих лап узоры

На голубом снегу

В тиши чужой деревни,

Как в келье инок древний,

Я сердце берегу

Гуляю по дороге

Без дум и без тревоги.

Указан срок минут.

И тяжкий отдых сладок.

Без мыслей, без загадок

Пустые дни идут.

За мной дымятся трубы.

Там город, черный латник,

Грозит земле родной,

Там оскверняет губы

Красавице развратник

В постели площадной.

Вернувшись в дом постылый,

Гость, чуждый и немилый,

В окне зари пожар

Слежу я равнодушно,

И никелевый скучный

Не дышит самовар.

Но визг стрелы, сурово

Пропевшей об отмщенье,

Не трогает судьбу:

Развратник ищет снова

Ночного приключенья,

Красавица – в гробу.

Не говори мне о Шекспире.

Я верю: у тебя талант,

И ты на умственном турнире

Искуснее самой Жорж Занд.

Но красотой родной и новой

Передо мной ты расцвела,

Когда остались мы в столовой

Вдвоем у чайного стола.

И в первый раз за самоваром

Тебя узнал и понял я.

Как в чайник длительным ударом

Звенела и лилась струя!

С какою лаской бестревожной

Ты поворачивала кран,

С какой улыбкой осторожной

Передавала мне стакан!

От нежных плеч, от милой шеи

Дышало счастьем и теплом:

Над ними ангел, тихо рея,

Влюбленным трепетал крылом.

О, если б, покорившись чарам,

Забыв о книгах невзначай,

Ты здесь, за этим самоваром,

Мне вечно наливала чай!

Когда засеребрится

Туманом борода

И в вечность загорится

Предсмертная звезда,

Тогда зарей вечерней

В душе всплывает Бог

И дышится размерней

Под колокольный вздох.

О, тихая обитель!

О, звон монастыря!

Веди меня, Хранитель,

К ступеням алтаря!

Там будет жизнь легка мне,

Где благовест дрожит,

И гробовые камни

Ограда сторожит.

Сойду ли в лес, что вырос

Над городом гробов,

Взойду ль на синий клирос

В стенании псалмов,

Свечу ль пред Чудотворной

Дрожащую зажгу,

Я, грустный и покорный,

Молиться не могу.

Когда ж часы-кукушка

Пробьют восьмой удар

И принесет мне служка

Шумящий самовар,

Присев к родному чаю,

Молитву сотворю

И сердцем повстречаю

Бессмертную зарю.

Тогда в тиши счастливой,

Под схимою росы,

В молитве торопливо

Задвижутся часы,

И будет ночь легка мне,

Пока белеет ширь

И задевает камни

Крылами нетопырь.

В мире сказочного гула

Пара мерные струи.

Льдом зеркальным затянуло

Окна синие мои.

Чай с вареньем пьется сладко,

Книга ровно шелестит.

Не заправлена лампадка:

Богородица простит.

Вижу: лапы белых елей

Кротко смотрятся в окно,

За окном былых метелей

Серебрится полотно.

Стихло сердце. Только горы

Голубого хрусталя

Рядит в звездные узоры

Отрешенная земля.

Я забылся, я спокоен.

Всё узоры, гул и пар.

В Новый Год, как отрок строен,

Закипай, мой самовар!

Полдневный зной настал. Дорога нелегка.

Несу с усилием слабеющее тело,

Как будто голову мне давят облака,

Как будто подо мной земля отяготела.

По листьям золотым отцветшая весна

К долине сумрачной низводит путь отлогий.

Иду, и ни любовь, ни радости вина

Не озаряют дум божественной тревогой.

Любить? Но женщины ничтожны, как цветы,

А наслаждение напрасной длится мукой:

В чужих объятиях мгновения пусты,

Взлелеянные холодом и скукой.

На книги ли взгляну: как скучные пески,

Пыль библиотеки, иссохшее болото,

Где мысли старые кричат, как кулики,

Но валится ружье и тяжела охота.

Перегорев душой, я время провожу

В уютной праздности; ни весел, ни печален,

В пустыне легких дней, как ветер, я брожу,

Стучась под окнами чужих счастливых спален.

Мой идеал покой. О, если б я встречал

Все ночи в комнате, лазоревой и мирной,

Где б вечно на столе томился и журчал

На львиных лапках самовар ампирный!

Полдень 1905-1914

Лесная мельница меня

Встречает говором колесным

И манит в бор, к рассвету дня,

К золото-синим душным соснам.

Дышу в глубокой тишине.

Пусть быстролетно время мчалось,

Мой детский сон кивает мне:

Здесь всё по-прежнему осталось.

И через двадцать долгих лет,

Как через два коротких года,

Здесь те же птицы, и рассвет,

И та же вечная природа.

Всё те же отклики в лугах,

Всё те же ветхие строенья,

И речка в тех же берегах

Смыкает блещущие звенья.

Возле мельничной запруды

Воды пенятся грядами.

Две закинутые уды

Заплясали поплавками.

Камышей далеких чащи,

Ожидающая лодка,

Над водой полет дрожащий

Голубого зимородка.

Жизнь без мыслей, без стремленья.

Наслажденье без сознанья,

Созерцанье, вдохновенье,

Вдохновенье, созерцанье.

Когда застынут берега

И месяц встанет величавый,

Иду в туманные луга,

Где никнут млеющие травы,

Где бродят трепетные сны,

Мелькают призрачные лики,

И там, в сиянии луны,

Внимаю сов ночные крики.

Понятны мне мечты лугов:

Они со мной тоскою схожи.

О, взор луны! О, крики сов!

О, ночь, исполненная дрожи!

1905 <6 июля. Пятницкая мельница>

Эта тишь, этот ясный закат,

Комариный прерывистый писк.

Погляжу, обернувшись назад,

На серебряный месячный диск.

И пойду по тропе меж овса.

Грудь восторженным счастьем полна.

Впереди задышали леса,

А кругом тишина, тишина.

Вот я крикнул и снова иду.

Летним медом дымится трава,

Но ответного зова я жду,

И на крик отвечает сова.

1905 <3 июня. Щербинка>

Есть особый пряный запах

В лунном оклике совы,

В сонных крыльях, в мягких лапах,

В буро-серых пестрых крапах,

В позе вещей головы.

Ночи верная подруга,

Я люблю тебя, сова.

В грустных криках запах луга,

Вздохи счастья, голос друга,

Скорбной вечности слова.

1905 <15 сентября. Москва>

Печальная сова,

Одинокая сова

Плачет в башне над могилой

В час вечерний, в час унылый,

В час, когда растет трава.

Ослепшие цветы,

Помертвелые цветы

Дышат грустью погребальной

В час вечерний, в час печальный,

В час грядущей темноты.

Безумные слова,

Несказанные слова

Рвутся из груди холодной

В час вечерний, в час бесплодный,

В час, когда кричит сова.

1906 <31 августа. Москва>

Кто сквозь шторы и затворы

Мне в лицо кидает взоры,

Водит яркий желтый глаз?

Кто мне сердце криком точит

И рыдает, и хохочет

В голубой полночный час?

Ты, лесная чародейка,

Вдохновенная злодейка,

Дева-хищница, сова.

Отчего, какою силой,

Слыша оклик твой унылый,

Всколыхнулась мурава?

Отчего шумит дубрава,

И налево и направо

Побежали облака?

Отчего под кручей горной

Опрозрачнел омут черный

И утихнула река?

Близко время, всё готово.

Ждать условленного слова

Притаился мрак живой,

И в удольях ночи тайной,

Необычный, неслучайный,

Раздается голос твой.

Подожди, ночная жрица!

Вместе, вещая царица,

Будем плакать при луне:

В этот час неосторожный

Смертью сладкой и тревожной

Суждено погибнуть мне.

1913

На заре охотник, опьянен лугами,

Дышит изумленно вечером багряным,

Восхищенный, вскрикнет вместе с журавлями

И опять упьется травным океаном.

Входит, очарован, в сумрак перелеска.

Под ногой чуть слышно всхлипнуло болотце.

Медленно спустилась с неба занавеска.

Небо черплет звезды будто из колодца.

Поползли обрывки синего тумана,

Сбоку сыч пронесся медленно и косо.

Замерли громады облачного стана,

Лишь бадьи всемирной вертятся колеса.

Дали просияли звездной паутиной:

Кружево алмазов в почерневшем небе.

Опьянен охотник вечною картиной,

Позабыл о людях, позабыл о хлебе.

1905 <18 июля. Щербинка>

Сплю и слышу сквозь сон комариное пенье,

Вздохи трав, петухов отдаленные крики.

Всё летят и летят за мгновеньем мгновенья.

Кажут памяти сонной забытые лики.

С воспаленной подушки лицо подымая,

Вижу в розовых окнах дыханье рассвета:

Догорела заря серебристого мая,

Разгорается утро огнистого лета.

Зажигают его золотистые зори,

Зазывают его соловьи да кукушки,

И лугов голубое, лиловое море

Полусонного манит с горячей подушки.

1906 <21 мая. Щербинка>

Запестрели морем точки:

Золотой багряный луг.

В каждой травке и цветочке

Мне смеется старый друг.

Утопаю! Нежат тело

Душно-влажные ковры.

Пляшут тучей опьянелой

Над закатом комары.

Я как дома в этой сказке,

В этом мареве лугов,

В этой пьяной звонкой пляске

Жизнь поющих комаров.

Здесь я в прошлое поверю,

Настоящее пойму

И грядущую потерю

Без роптания приму.

От прогалин дышат росы.

Снова кончилась весна.

Безответные вопросы

Задает, круглясь, луна.

1907 <12 июня. Щербинка>

Июньский закат преисполнен блаженным покоем.

В нем чудятся шепот свиданья и вздохи разлуки.

Колышется зарево; словно вожди перед боем

К последней мечте простирают багряные руки.

Пылают и рдеют, потупясь, стыдливые зори.

Румянец их кроток, их робкие вздохи безмолвны.

Колышется зарево; словно в пурпурное море,

Подняв паруса, устремляются алые челны.

Мечты заревые нежней, их роптанье печальней.

С трещаньем стрекоз снизошли благодатные росы.

Колышется зарево; словно, склонясь над купальней,

Багряная дева струит золотистые косы.

После полдня золотого

Солнце ждет на полусклоне,

Небо, жемчуг ясно-бледный,

Утомленно замирает.

Сквозь жемчужные покровы

Проступает щит пурпурный.

Воздух звонок, в этом звоне

Дышит солнцу гимн победный.

Красный щит спустился ниже.

Склон небесный розовеет,

Льется ласковым багрянцем,

Манит сердце к вечной дали.

Реют мошки легким танцем.

Провизжав, стрижи упали

И рассыпались над речкой.

И темнеет и свежеет.

На рубиновом закате

Только красное колечко.

Где я? В царстве снов и сказок.

Шелест лодки по купавам.

Речку ивы обступили.

Стаи уток, блеск заката.

Весла шлепают по травам,

Рвут круги болотных лилий.

Встали призраки ночные.

Тишиной земля объята.

Небо крылья осенили.

1906 <17 июня. Щербинка>

Уж тянулись обозы со скрипами

И пылили с блеяньем овечки.

А она всё стояла под липами

И вертела на пальцах колечки.

Нагибаясь, рвала колокольчики,

Темно-синий венок заплетала,

Целовала заветные кольчики,

Имя тайное сладко шептала

И смотрела далёко, далёко…

Опускалась ночная завеса.

С речки песни неслись одиноко

До верхушек зубчатого леса.

Шныряли летучие мыши,

Зарю исчертили зигзагами,

А песня дышала всё тише,

Дымился туман над оврагами.

Стоит она, вертит колечки,

Мерцает рассеянным взглядом.

Затихла песня на речке,

Звезда замигала над садом.

1905 (1909)

Смолк соловей, отцвел жасмин.

Темнеет вечер всё заметней.

В глуши разросшихся куртин

Застрекотал кузнечик летний.

Что день, то громче он поет,

Как будто песней время мерит.

Ему ответно сердце бьет

И снова счастью верит, верит.

В кустах, куда ни погляжу,

Чернеет глянец спелых вишен.

Весь день по саду я брожу

И всюду мне кузнечик слышен.

1911 <30 июля. Щербинка>

От жары смеется солнце.

Распестрилося оконце,

Накалилась лавочка.

Мы в сторожке не скучаем:

Хороша клубника с чаем.

Но смотри: над молочаем

Сахарная бабочка.

Вьется, плавает, трепещет.

Солнце жжется, солнце блещет.

Дай твою булавочку.

Солнце радуется маю.

Тихо шляпу подымаю.

Я сейчас тебя поймаю,

Сахарную бабочку.

Ах, с репейника на кашки,

От черемухи к ромашке,

В куст, где свищет славочка,

Где крестовик сеть мотает,

Ах, всё выше улетает

И в прозрачном небе тает

Сахарная бабочка.

1914

Солнце бродит по забору,

Брызжет искрами в лопух,

Паутинного узору

Разлетался липкий пух.

Подступило бабье лето.

Видно, солнцу жаль лучей.

Звуки флейты и кларнета

В дальних жалобах грачей.

Больно колется шиповник.

Гроздья алые рябин

Наклонили на крыжовник

За рубинами рубин.

Лишь у темного амбара

Ярко зелен мой лопух,

И на нем сияет пара

Изумрудных шпанских мух.

1911

Серый, украдкой вздыхая,

Август сошел на поля.

Радостно ждет, отдыхая

В пышном уборе, земля.

Август суровый и хмурый,

Неумолимый старик,

Приподымает понурый

И отуманенный лик.

Вот он, угрюмый и дикий,

Медленно в город несет

Кузов с румяной брусникой,

Меду янтарного сот.

Яблоки рвет молчаливо,

Свозит снопы на гумно.

Слышишь, как он терпеливо

В наше стучится окно.

Хворост, согнувшись, волочит,

К печке садится, кряхтя.

Что он такое бормочет?

Не разберу я, дитя.

Дай мне холодную руку,

Дай отогреть у огня.

Август сулит нам разлуку.

Ты не забудешь меня?

1911 <7 августа. Щербинка>

<Князю А. В. Звенигородскому>

Наряд осенней рощи светел.

Вороний крик зловеще-груб.

Я рад: опять тебя я встретил,

Задумчиво склоненный дуб.

Ползет и низится долина,

Зияет и грозит овраг

И дерзко к трону властелина

Предательский заносит шаг.

Владыка, удрученный днями!

Ты помнишь ли былой простор,

Когда над вещими холмами

Впервые ветви ты простер?

Гнезда орлиного хранитель!

Всё чаще, мчась из-за реки,

Твою спокойную обитель

Тревожат хищные гудки.

Всё ближе фабрик жадный рокот,

В нем тишь лесная умерла,

Он заглушает гордый клекот

Победоносного орла.

1909 <2 сентября. Щербинка>

Всего прекрасней сокола полет.

Я полюбил следить за ним часами,

Когда, дрожа и трепеща крылами,

На краткий миг он в воздухе замрет.

Горд красотой и вечно одинок,

Как молния, сверкающим изломом

Он мчится в горы, где ревет поток,

Где древний дуб поник, спаленный громом.

В изгибе крыл, в прямой стреле хвоста

Идея красоты; она проста:

В гармонии аккорда нет согласней.

Я красоту люблю в стихе, в цветах,

В наряде жен, в улыбках, в облаках,

Но сокола полет всего прекрасней.

1905 <1 июня. Щербинка>

Луна, моя луна! Который раз

Любуюсь я тобой в заветный час!

Но в эту ночь мы встретились с тобой

В стране чужой, прекрасной, но чужой.

Над усмиренным морем ты всплыла,

Его громада нежно замерла.

Неясный вздох чуть бродит в тишине,

То тихо, тихо льнет волна к волне.

Над этой гладью в темно-голубом

 Бежит твой свет серебряным столбом

И золотит небесные края.

О, как прекрасна ты, луна моя!

1908

Искры, сверкания, блестки и блики.

Море то серое, то голубое.

Плачутся чаек призывные крики.

Брызжет соленая пена прибоя.

Вечные моря звучат поцелуи.

Вечно им внемлют у белых развалин

Узкие, темные, острые туи,

Внемлет им лавр, величаво-печален.

Резко цикады сон полдня тревожат.

Солнце пылает и жжет бесконечно.

Волны утесы горячие гложут,

Море с землею лобзается вечно.

1908 <17 июля. Ореанда>

Над крутизной нависли глыбы.

Тропинка вьется на горе.

Под нею пруд: застыли рыбы

В его прозрачном серебре.

Холодный ключ бежит из дуба,

И нежно обвивает плющ

Скамью, изваянную грубо,

Среди лавровых темных кущ.

Вверху, на солнечном просторе,

Беседка-башня замерла.

Там безграничный ропот моря

Приветствует полет орла.

Там солнце, пьяное от зноя,

Вращает в небе яркий круг,

А здесь лишь вечный шум прибоя

Да шелест ящериц вокруг.

Брожу. Смотрю. Нависли глыбы.

Скамью и дуб обвесил плющ.

Испуганно сверкнули рыбы,

Но тих навес зеленых кущ.

Часы, как волны, идут мимо.

Шуршанье ящериц вокруг.

Полдневный сладкий воздух Крыма

Сжигает яркий солнца круг.

1908 <17 июля. Ореанда>

Плывут лениво дни за днями.

И каждый день в урочный час,

Хрустя горячими камнями,

Я близко вижу, волны, вас.

Вот тот же дымчато-зеленый

Туманно-мглистых волн простор.

Как свеж и чист их вздох соленый,

Летящий к высям желтых гор!

Светло-зеленые громады,

Вспеняясь, рушатся у ног:

То от рыдающей Наяды

Седых Тритонов гонит бог.

И между них качаясь плавно

На белопенных бородах,

Я сам руки его державной

Широкий чувствую размах.

1908 <19 июля. Ореанда>

С горы, увенчанной крестом,

Есть путь к развалинам забытым.

Вдоль белых стен, в саду густом,

Льнет дикий плющ к горячим плитам.

К пустым чертогам меж колонн

Ведут заросшие ступени.

Сияет праздный небосклон

В полуденной дремотной лени.

Цикада скрипнет под кустом

И смолкнет вновь в истоме летней,

И не шелохнется листом

Перед дворцом платан столетний.

За ним в тени плотина-мост.

Мерцают воды изумрудом.

Тревожно чокнул черный дрозд.

Вскружились бабочки над прудом.

Сюда резвиться над водой

В час утра, радостный и смелый,

Летал с подругой молодой

Прекрасный лебедь, лебедь белый.

То опускаясь, то паря,

Они вспеняли воды плеском.

Кипела за морем заря,

Горело море алым блеском.

И минул дням счастливым срок:

Не стало любящей подруги.

Прекрасный лебедь одинок

У синих волн, на знойном юге.

И неутешен верный друг:

Навеки чужд подругам новым,

Свершает дней печальный круг

Он в одиночестве суровом.

Но раз, когда восток вскипел

И в море брызнули рубины,

Прекрасный лебедь вдруг запел

В тоске предсмертной, лебединой.

И, взвившись шумно в небеса,

С последним криком помертвелый,

Раскинул крылья-паруса

Прекрасный лебедь, лебедь белый.

О лебедь, царственный певец,

Любовник смерти величавый,

Как мне завиден твой конец,

Сияющий бессмертной славой!

Как ты, хотел бы я забыть

Рассудка голос лицемерный,

Как ты, хотел бы я любить,

Прекрасный лебедь, лебедь верный!

1908 <20 июля. Ореанда>

<О. Г. Чубаровой>

В лугах, при колокольном звоне,

Я собирал весной цветы.

Шел город, празднуя иконе.

Сияли ризы и кресты.

Неся хоругви, шаг за шагом

Шел, колыхаясь, крестный ход,

Большой дорогой, над оврагом,

Под пенье двигался народ.

В руках цветы, – стоял я, глядя,

Шепча молитву про себя.

Вдруг конский топ, и близко сзади

Увидел я верхом тебя.

Промчалось ржанье звонко-звонко,

И хлыст, и бряканье колец.

Храпя, под смелой амазонкой

Горячий бился жеребец.

А ты, задумавшись, сидела

С рукой бесцельной на узде,

И помню: пристально глядела

Навстречу розовой звезде.

Вся жизнь мгновенно промелькнула.

Слились в распутье двух дорог

Покой молитвенного гула

И вихорь жизненных тревог.

Толкались мошки над оврагом.

Синея, гас зари огонь.

Я всё смотрел… Спокойным шагом

Шел тихо твой усталый конь.

1907 <19 марта. Москва>

Месяц замер одиноко

Над застывшим морем ржи.

С поля видные далёко,

Мы гуляем вдоль межи.

Близок дом с заросшим садом,

С группой мраморных богинь.

Через мост идем мы рядом.

Ночь прозрачна, воздух синь.

Потянуло коноплею

С огородов и полей.

Рыхлой вспаханной землею

Мы проходим в тень аллей.

Вот скамья. Потупясь, сели.

Неподвижна, как во сне,

Взор испуганной газели

Ты в лицо вперила мне.

Лунный сад, фигуры граций,

Мыслей бешеных клочки.

С треском падают с акаций

Пересохшие стручки.

1906 <23 июня. Тимошкино Казанской губ>

Смотрю и слушаю вокруг.

Сбежал в овраг. Вздымаюсь бодро.

С березы свесился паук,

Полет стрижей пророчит вёдро.

Где над провалами кусты

Взнеслись в огне зари последнем,

С лицом Весны мелькнула ты,

Зовя к вечерним синим бредням.

Орешник чертит небосвод,

Кривится в плясе недвижимом;

Сгорая, облако плывет

И тихо стонет синим дымом.

Жуков гуденье, мошек звон,

Весенних птиц ночные взмахи,

Все на меня со всех сторон.

Стою, дрожа в священном страхе.

И ты! Опять, повсюду ты!

Но явь слилась с дремотной бредней.

Лишь искривленные кусты

Чертят во мгле зигзаг последний.

1907 <31 мая. Щербинка>

Яблонь белых, белых вишен

Распустились лепестки,

Жук вечерний в роще слышен.

Облака легки, легки.

Ветер ласковый приносит

Запах сосен и берез.

Сердце мук блаженных просит,

Сердце просит прежних грез.

Но порхая, вея, вея,

Ветер шепчет о другом:

Вижу дом, вдали аллея,

Садик липовый кругом.

В белом платье, на балконе,

Профиль тонкий наклоня,

В черных косах, как в короне,

Ты приветствуешь меня.

Вишни белые, черешни,

Белых яблонь аромат.

Цепенеет ветер вешний.

Облака летят, летят.

И мечты нездешней властью,

Как касатки, мчатся вдаль.

Неужели с новой страстью

В сердце борется печаль?

Неужели утомленный,

Задремавший наяву,

Я, послушный и влюбленный,

Снова жизнь к себе зову?

1907 <26 мая. Щербинка>

Давно уж тронулся горящий шар с зенита,

И тени поползли и ожили в углах.

Плывет медовый звон торжественно и слито:

То в дальнем городе поют колокола.

Там, стрелки двигая на древнем циферблате,

С полудня шесть часов невидимо прошло.

Застыли облака на золотом закате,

И слаще полился напев колоколов.

Дубы багряные, дубы сторожевые

Внимают журавлей прощальный переклик.

Просторы сжатых нив, румяно-огневые,

Каймой лиловою туманы облегли.

Заветный час настал! Походкой шелестящей

По листьям розовым и желто-голубым,

Склонясь, идет она прозрачной светлой чащей.

Блаженно замерли багряные дубы.

1907

<М.>

Флакон узорчатый духов любимых!

Граненый твой хрусталь под лентой пестрой

Напомнил мне о снах невозвратимых.

Твой нежный вздох, и сладостный и острый,

Вернул весенний запах дней любимых.

Твоим благоухала ароматом

Она в те дни, когда любовь всходила,

Когда, не омраченное закатом,

Впервые в жизни сердце полюбило

И задышало чистым ароматом.

Теперь опять над гробом, где истлела

Безумно оскверненная святыня,

Стон задрожал и роза заалела,

И вот восстала прежняя богиня

И запылало всё, что в сердце тлело.

О, милый вздох! Благоухай, как прежде,

Цветок любви, раскрывшийся в разлуке!

Твой аромат поет мне о надежде,

Зовет отдать мечту и душу в звуки

И воскрешает сны, что снились прежде.

1910 <1 февраля. Москва>

Цветов коснулась ты устами.

Вздохнули розы. Даль светла.

Прошелестела над листами

Твоя багряная стрела.

В дремоте дрогнули лилеи,

Роняя сладкую печаль.

Дрожа от счастья, по аллее

Рассыпал лепестки миндаль.

Благоуханием поющим

С кадил небесных вьется дым,

Над миром любящим и ждущим

Волнуясь облаком седым.

Но, краем ризы тронув море,

Владеешь ты покорным днем,

Чтоб на лазоревом просторе

Расплавить золото огнем.

Всё чище даль. За лирой лира

Поет с воздушной высоты,

В сиянии любви и мира

Восходит солнце. Солнце – ты.

1910 <27 марта. Одесса>

<М. Д. Нефедьевой>

Царица желтых роз и золотистых пчел,

В лучах полуденных расцветшая под солнцем,

Струи медовых кос я сам тебе заплел,

Украсив их концы червонцем.

Вот подвели коня к высокому крыльцу.

Вступаешь медленно ты в стремя золотое.

Фата твоя блестит и льется по лицу,

Как желтое вино густое.

Поводья тронула горячая ладонь.

Ты мчишься. Далеко, под тканью золотистой,

Как будто розовый колышется огонь,

Как будто мед струится чистый.

1910 <24 декабря. Нижний Новгород>

Люблю следить твой шарф волнистый,

Прозрачно-веющий, душистый,

Под нежно-сбивчивую речь

Порхающий с покатых плеч.

Люблю твой взор нетерпеливый,

То вдохновенный, то стыдливый.

Картавя милые слова,

Как нежный мальчик, ты резва.

Люблю руки твоей пожатье,

Твои духи, перчатки, платье,

Шуршанье строгое его

И даже мужа твоего.

1910 <26 декабря. Нижний Новгород>

Всё не могу забыть твой взгляд,

Твой взгляд последний, взгляд прощальный,

Наивный, ласково-суровый.

На белой шее перлов ряд,

На черном платье шарф лиловый.

С тобой простился я печальный

И навсегда унес твой взгляд.

Я кудри целовал твои,

Золотопенистые волны,

И, опьяненный лихорадкой,

Склонялся в пышные струи.

Бродили тени над лампадкой,

Дрожали радостно-безмолвны

Широкие глаза твои.

По небу облака летят.

Кто гонит их нездешней силой?

Зачем твой жалобно-суровый,

Наивно-милый, детский взгляд

Пророчит мне о жизни новой?

Он здесь, мой вестник белокрылый,

И сны мои летят, летят.

1911

Тебя я встретил в блеске бала.

В калейдоскопе пошлых лиц

Лампадой трепетной мерцала

Живая тень твоих ресниц.

Из пышных перьев опахало,

В руках и на груди цветы.

Но взоры детские склоняла

Так робко и стыдливо ты.

Когда же бального потока

Запели волны, вальс струя,

Как близко вдруг и как далёко

С тобою очутился я!

Как две задумчивые птицы,

Кружили долго мы без слов.

Дрожали тонкие ресницы,

Был сладок аромат цветов.

С тех пор всё чаще, в обстановке

Постылой жизни холостой,

Я вижу тень твоей головки

И два узла косы тугой.

В толпе чужой, в тревоге светской,

Среди бесчувственных невежд,

Всё видится мне профиль детский,

Всё помнится мерцанье вежд.

1906

Под дальний бой перепелов

Мечтаю на скамье вечерней,

Слежу за бегством облаков.

Забилось сердце суеверней.

Опять я счастлив и влюблен,

Опять зарею жизнь сгорает.

Гляжу на стройный, легкий клен:

Он мне ее напоминает.

В саду уж смётаны стога.

От яблонь тянет диким медом.

Заря туманит берега.

К ней облака идут походом.

Опять коснулась благодать

Моей души, немой и черствой.

Скиталец сумрачный, опять,

Блаженствуя, любви покорствуй

И знай: всё счастие твое,

Всё упоенье жизни новой —

В ее глазах, в устах ее

И в золоте косы медовой.

1911 <8 июля. Щербинка>

<Н.>

Ты как жасмин. Любимый мой цветок,

Вздыхающий и вкрадчиво и сладко,

Он в сердце льет глухой волшебный ток.

В нем нега томности, в нем страсти лихорадка.

О, нет, недаром схож жасмин с крестом:

Неодолима дышащая сила

И в белых лепестках, и в венчике густом,

Как золотое папское кропило.

Не от него ль, скажи, душистых чистых рос

Живые брызги с летних зорь летели,

Чтоб золотом чуть видимых волос

Вдруг заблестеть на нежном этом теле?

Не умертвит его холодный май.

Июнь его хранит, ленивый и счастливый.

Благоухай, любовь, благоухай!

Ты и жасмин, жасмин и ты – мои вы!

1911 <14 июня. Щербинка>

Росистый спит в саду бурьян.

Усталый месяц плакать хочет.

Один кузнечик, быстр и рьян,

Звенящим криком воздух точит.

И слышу я, закрыв глаза,

Как, разбежавшись говорливо,

Ко мне далекая гроза

Торопит шумный бег прилива.

И вижу я, закрыв глаза,

Сквозь голубое пламя свечек,

Как светит моря бирюза.

Звенит, звенит ночной кузнечик.

В подводном царстве голубом

Мой грот синеет тихой урной.

В его мерцании рябом,

Журча, дрожит хрусталь лазурный.

Гляжу, глаза полуоткрыв,

На волны бирюзы белесой

И жду: не мчит ли мне прилив

Русалки золотоволосой.

1911 <24 июля. Щербинка>

В небе бисерные блестки,

На морозе огоньки.

Стынут елочки, киоски.

Я принес твои коньки.

В шубке ты проворней белки.

Фонари мерцают в грелке.

Подвяжу тебе коньки.

Ножки стройные легки.

С белой муфтой, в платье сером,

Ускоряя верный ход,

Ты помчалась с кавалером

Разрезать звездистый лед.

Стынут лавочки и елки.

Вьются снежные иголки.

Одинокий на катке я.

Ты летаешь вдалеке.

Ты Снегурка, дочь Мороза,

На железных башмачках.

Счастье – сказочная греза

В голубых твоих зрачках.

Стынут елочки, киоски.

В небе искры, в небе блестки.

Небо блещет огоньками.

Мелодичен ход конька.

1911 <13 ноября. Москва>

На небе дыханье зари,

И снежные вьются волокна.

Еще не зажглись фонари,

Но нежные светятся окна.

Над ними морозных корон

Алмазные гроздья застыли.

Вечерние крики ворон,

Мерцанье серебряной пыли.

На башне урочный свой бой

Протяжно куранты пропели.

Весь день я в разлуке с тобой,

Весь день я скитаюсь без цели.

Ты скучные учишь листы

При ровном сиянии лампы,

А вечером выступишь ты

В лучах ослепительных рампы.

Но в этом холодном огне,

Под тысячью взглядов всегдашних,

Не вспомнишь ли ты обо мне,

О взорах, о ласках вчерашних?

1912

<Т.>

Не любовь ли нас с тобою

В санках уличных несла

В час, когда под синей мглою

Старая Москва спала.

Не крылатый ли возница

Гнал крылатого коня

В час, когда спала столица,

Позабыв тревогу дня?

Помню иней над бульваром,

В небе звездные рои.

Из-под черной шляпы жаром

Губы веяли твои.

У часовни, подле кружки,

Слабый огонек мелькнул.

Занесенный снегом Пушкин

Нам задумчиво кивнул.

На углу у переулка

Опустелый ждал подъезд.

Пронеслись трамваи гулко.

Были нежны взоры звезд.

Под веселый свист метели

Месяц серебрил Москву.

Это было в самом деле.

Это было наяву.

1911 <21 декабря. Нижний Новгород>

<З.Ю.>

Уж поезд, обогнув вокзал,

Шипел и ждал, как змей крылатый,

Когда, застенчивая, в зал

Походкой скромною вошла ты.

Улыбки свежей серебро

В румяных розах затаилось.

И страусовое перо

Над черной шляпою струилось.

Ты чай рассеянно пила,

Но синий взор смотрел всё строже.

И в этот миг ты мне была

И жизни, и мечты дороже.

Свисток прощальный жадно взвыл,

И, медленно плывя в пространство,

Я понял вдруг, что полюбил

Со всем упорством постоянства.

За мной глаза твои цвели,

Лучился тихий свет улыбки,

А между тем вагоны шли,

Уверенны и мерно-зыбки.

Как грустно под колесный гром

Любимое лицо мелькнуло!

Как серебристое перо

Любовно к черной шляпе льнуло!

1913

В расцвете чистых первых дней

Я сердце жадно расточал

И всем дарил, кого встречал,

Сокровища души моей.

Я думал: щедростью до дна

Моя душа истощена,

И не осталось больше в ней

Ни нежных перлов, ни камней.

Но только свой последний клад

Я захотел тебе отдать,

Гляжу: душа полна опять,

Опять я щедр, опять богат.

Нет, вдохновенной глубины

Не исчерпала грудь моя:

Мои сокровища полны,

И множит их любовь твоя.

1912

От обмана стремлюсь я к обману,

Вдохновенную ложь любя.

Никогда, никогда не устану

Обманывать сам себя.

Ненавистна жизнь без обмана,

И одну я в ней правду чту:

Благодатный обман Дон-Жуана,

Превратившего жизнь в мечту.

В нежном сердце ношу я рану,

Сердце бедное всё в крови,

Верит, верит оно обману,

Обману женской любви.

1912

Где снегом веющая вьюга

Взывает в медную трубу,

Моя далекая подруга,

Ты спишь в серебряном гробу

Кругом, синея, стынут горы

И вод зеленое стекло.

Мороз тебе сжимает взоры

И леденит твое чело.

Любовью вечною томимый,

Я не найду сюда пути:

К тебе, святой, к тебе, любимой,

Мне на вершины не взойти.

В моих мечтах ты подле, близко,

Но досягнуть к тебе нельзя:

Долиной сумрачной и низкой

Меня ведет моя стезя.

Но я пребуду вечно молод

У склонов гор, в истоках рек:

Твой благодатный горний холод

Овеял сердце мне навек.

1906 <12 октября. Москва>

Будь молчалив и верен, как орел.

Пускай рои шумящих жадно пчел

Сбирают мед с цветов свободной мысли,

Спеши вперед. Жизнь странника легка.

Но день обманчив. Смерти облака

Над головой твоей с утра нависли.

1905

В жаркий полдень обвалилась

Насыпь берега крутая.

Под кустами дикой розы

Кости мертвые открыты.

Видно: ребер сеть сухая,

Дыры глаз землей забиты.

Подле верба наклонилась,

Дремлют тощие ракиты,

Вьются синие стрекозы.

Тихий берег равнодушен.

Вот на череп пожелтелый

Села бабочка и дышит.

Льются жаворонки звонко.

Воздух зноен, воздух душен.

Небеса яснеют тонко,

Небеса земли не слышат.

1906 <25 мая. Щербинка>

Вчера в час утренний, неся тебе фиалки,

Я остановлен был смятеньем суеты.

Шли в черном лошади, торжественны и валки,

Мерцали факелов дымящиеся палки,

И медленно, тряся бумажных лент листы,

Девичий белый гроб проплыл на катафалке.

Стоял я и смотрел, держа твои фиалки,

И были так легки и радостны мечты.

И смерть, и суета равно бессильем жалки,

Когда любовь горит, как жертвенник весталки,

Когда над вечностью сияешь солнцем ты.

И колыхался гроб на дальнем катафалке.

1910 <30 марта. Одесса>

Фарфор голубоватый,

Сугробы под луной.

На крыши хрупкой ватой

Лег иней ледяной.

По площади иду я,

Мерцают фонари.

Зари туманной жду я,

Далёко до зари.

Иду я близ кладбища.

Там, знаю, спит она,

Хранят ее жилище

Покой и тишина.

Среди крестов, часовен,

Над камнями могил,

Где снег так чист и ровен,

Играет луч, уныл.

В его холодном свете,

Как голос мертвецов,

Рыдающих столетий

Дрожит далекий зов.

Поют и стонут звуки.

В душе растет печаль.

Стою, сжимая руки,

Гляжу в седую даль.

Болящим сердцем стражду,

Зову немую тень,

В бездонном мраке жажду

Увидеть белый день.

Промчался ветер, дуя,

Мигнули фонари.

Зари последней жду я:

Далёко до зари.

1906 <16 декабря. Нижний Новгород>

<С. Раевскому>

Мама, дай мне земляники.

Над карнизом свист и крики.

Как поет оно,

Как ликует птичье царство!

Мама, выплесни лекарство,

Отвори окно!

Мама, мама, помнишь лето?

В поле волны белоцвета,

Будто дым кадил.

Вечер томен; над долиной

В жарком небе взмах орлиный,

Прокружив, застыл.

Помнишь, мама, ветра вздохи,

Соловьев последних охи,

В лунных брызгах сад,

Лунных сов родные клики,

Земляники, земляники

Спелый аромат?

Земляники дай мне, мама.

Что в глаза не смотришь прямо?

Что твой взор суров?

Слезы капают в тарелки.

Полно плакать о безделке:

Я совсем здоров.

1911 <7 ноября. Москва>

В ту ночь, когда в полях, кружась, стонала вьюга

И мерзлые дубы глушил морозный треск,

На мглистой пелене схороненного луга

Я тихо замерзал, и мертвенного круга

Серебряный меня томил и мучил блеск.

Оледенела грудь, и в сердце кровь не била,

И слух туманился, и меркнули глаза.

Но в передсмертный час ты, вечное светило,

Мой ледяной покров, пылая, растопило,

И таял хрупкий снег, горячий, как слеза.

Зачем же, воскресив бесчувственное тело,

В ночной холодный мрак ты воротилось вспять?

Не довершить тебе того, что ты хотело.

Вновь снег застыл на мне. Вновь вьюга налетела,

И мертвый белый круг томит меня опять.

1910 <2 апреля. Одесса>

Зимой, в мороз сухой и жгучий,

Разрыв лопатами сугроб

И ельник разбросав колючий,

В могилу мой спустили гроб.

Попы меня благословили

Лежать в земле до судных труб.

Отец, невеста, мать крестили

Закрывшийся навеки труп.

Один в бессонном подземелье

Не оставлял меня мороз:

К моей глухой и тесной келье

Дыханье жизни он принес.

И в темноте земных затиший,

Струясь ко мне, как белый дым,

Испод моей тяжелой крыши

Заткал он серебром седым.

Ложился тихо светлый иней,

Как легкий пух полярных птиц,

На чернеть губ, на лоб мой синий,

На темную кайму ресниц.

Так я лежал, морозом скован,

Покорен и бездумно-строг.

Был тишиною очарован

Кладбищенский немой чертог.

Вдруг сразу сделалось теплее.

Мороз сбежал с подземных троп,

И с каждым днем всё тяжелее

И уже становился гроб.

Там бредом мартовским невнятно

Журчали где-то ручейки.

Мое лицо покрыли пятна

И белой плесени грибки.

Вздуваясь, я качался зыбко,

Ручей журчал вблизи, и вот

Непобедимая улыбка,

Оскалясь, разорвала рот.

Он близок, мой удел конечный.

С ним исчезая в диком сне,

Я шлю моей улыбкой вечной

Приветствие весне, весне!

1911. <4 ноября. Москва>

С тех пор, как стало всё равно,

Тоска души моей не гложет.

Я знаю: это суждено

И будет и не быть не может.

И всё мне грезится тот час,

Когда перед погасшим оком,

В томленье диком и глубоком

Зажжется свет в последний раз.

И каждый день чертой недвижной

Мне предстоит земной конец:

Не человек и не мертвец,

Я некто странный, непостижный.

Еще в глаза мне бьется день,

Зеленым сумраком плывущий,

А уж могильных крыльев тень

Меня одела смертной кущей.

Уходит жизнь, как легкий дым,

В сознанье страха и обиды.

Лишь возглас первой панихиды

Мирит умершего с живым.

1911

Смерть надо мной прошелестела

Гигантским траурным крылом.

Теперь одно осталось дело:

Считать бесцельно день за днем.

Увы! Безжалостной угрозой

Мой дух навеки поражен.

Вот отчего грущу над розой,

Зачем бегу пиров и жен.

Но знаю: час придет заветный,

Вновь смерть подкрадется ко мне

И с той же лаской незаметной

Ужалит сердце в тишине.

И буду я, безумец дикий,

Скитаться днем и по ночам,

Встречать невиданные лики,

Внимать неслыханным речам.

Я истощу всю страсть, все силы,

Чтоб жизнь была сплошной пожар,

Чтоб сладкий сон в тиши могилы

Мне был как вожделенный дар.

Но утешением крылатым

Ты сбережешь прощальный срок,

Пьянящий горьким ароматом

Миндально-белый порошок!

1908 <12 апреля. Нижний Новгород>

Снова о смерти мечтаю любовно.

Жить я хочу, но и смерть мне желанна.

Пусть мои годы невидимо, ровно

К старости мирной текут неустанно.

Пусть станут чуждыми близкий и кровный,

Сказкою жизнь оборотится странной.

Детские зори, пылая слезами,

Глянут в глаза золотыми глазами.

Вновь от заката, приближась к восходу,

Тешиться стану веселой гремушкой.

Елку засветят мне к Новому Году,

Стол именинный украсят игрушкой.

В старость войду как в глубокую воду.

Смерть ожидая над тихой подушкой,

В час голубой, упоительно-лунный,

Сладко услышу призыв однострунный.

Если б твой призрак возникнул у гроба

В час, как уложат мне мертвые руки!

Если б свела нас земная утроба

В черных подвалах кладбищенской скуки!

Ах, я боюсь: не узнаем мы оба

Прежнего счастья! В пространствах разлуки

Новые зори, пылая слезами,

Глянут в глаза нам чужими глазами.

1913

Как звезды в небе, хоры тайных знаков

Плывут в душе, и, вечно одинаков,

Один и тот же неизменный бред

Всё шепчется и снится с детских лет.

Нездешних слов ночные отголоски!

В пучине дней спасительные доски,

Несете вы к заветным берегам

Пловца судьбы, отдавшегося вам.

В часы забав рыдаете, как совы,

Неодолимы, сумрачны, суровы;

В часы, когда от горя нем язык,

Как радостен доверчивый ваш клик!

Откуда вы? Далекие ль приветы

С родных могил покинутой планеты,

Глухие ль стоны бездны мировой,

Зияющей, грозящей и живой?

Как сердцу дорог ваш бессонный ропот

И ваш упорный бездыханный шепот.

Всё изменило: счастье, жизнь, любовь.

И только вы всё те же вновь и вновь.

1909 <5 октября. Нижний Новгород>

Октябрь застыл, угрюм и черно-синь.

В затишье мрачных и немых пустынь

Над площадью унылой городка

Тоскою ночь нависла – ночь-тоска.

Спят будки, облетевший сад молчит,

Не лают псы и сторож не стучит.

Взрыдает ветер и утихнет вдруг.

Но неподвижен в небе яркий круг.

Луна стоит, и в черной тишине

Подвластно всё Луне, одной Луне.

Украдкой, вдоль белеющих домов,

Иду к тебе, Луна, на тайный зов.

С холодной башни мерно полночь бьет.

Протяжно медь стенящая поет.

Рыдает время; безнадежный вой!

Он не разбудит город неживой,

Обитель трупов, дышащих в гробах,

Непогребенный, но бездушный прах.

Но царство тленья не страшит мечты:

Над черным склепом мне сияешь ты.

Заворожен томящей тишиной,

Я светлый дух, скользящий под Луной.

И дев земных померкла чистота:

В полночный час Луна – моя мечта.

Тебя одну, прекрасная, люблю.

Неумолимая, тебя молю.

Немая дева вечной красоты,

Бессмертная, неодолима ты!

Бесстрастная, не дрогнешь ни на миг:

Прекрасен, ясен царственный твой лик.

Две звездочки мерцают с двух сторон

В торжественном молчанье похорон.

И озаряют траурную твердь

Три гения: Луна, Любовь и Смерть.

1909

Струится стройный вальс торжественной истомой

И плачет, и зовет к угаснувшим мечтам.

В крылатый мир любви таинственно влекомый,

Я забываюсь, сердцем – здесь, мечтою – там.

Воздушные, кружась, поют, порхают платья,

Как белых бабочек задумчивый полет.

Поют, зовут и мчат душистые объятья,

Зовут и мчат уста, и взор поет.

Но, сердцем слушая ликующие скрипки,

Внимая светлый гул и милый разговор,

Мечтой бестрепетной ищу иной улыбки,

Иной влечет меня непобедимый взор.

И вот уже далек я радости минутной

И жалки мне мгновенные красы.

Разочарованный, тоскующий и смутный,

Спешу в гостиную, где полночь бьют часы.

Гляжу, подняв бокал, в затишье котильона,

Пока не грянула призывная кадриль,

В морозное окно; слежу ночного лона

Лазурным сахаром сверкающую пыль.

В холодное стекло сквозь сумрак бледно-синий

Роняет мне Луна немой ответ.

В просторах полночи, над мировой пустыней,

Растет, поет и мчится вечный свет.

Алмазно-белые, сапфирные чертоги,

Искр бриллиантовых и голубых огни.

О, Вечность светлая, я на твоем пороге!

Луна! Луна и я! Мы с ней одни!

1909

В ночь зыбкую, отдавшись маю,

Бросая книги и перо,

Благоговейно принимаю

Луны дрожащей серебро.

Сияньем призрачным облитый,

На голубой террасе став,

Я вижу круг полей открытый,

Я слышу шорохи дубрав.

В душе подъемлются тревогой

Какая жадность и печаль!

Пора! Скорей, челнок убогий,

К родимой пристани причаль!

Стою, не отрывая взора

От засиневших берегов,

Где, как платки, блестят озера

На черном бархате лугов.

Стою, осыпан хмелем лунным.

Серебряный струится блеск!

В душе молебном многострунным

Могучий нарастает плеск.

Но в море трепетного света,

Как образ девы ледяной,

Без сожаленья, без ответа,

Луна сияет надо мной.

Холодный призрак белой девы!

Молюсь тебе, печаль тая,

И безнадежные напевы

Ты слушаешь, Луна моя.

1909

Сон тишины, прохладный и прозрачный.

В июньской мгле почил роскошно лес.

Лег, колыхаясь, полог ночи брачный.

Блаженный мир блаженных ждет чудес.

Не дышит темный луг, сырой и злачный.

Раскрыли звезды небеса небес.

В ночных пространствах, жутких тишиною,

Миры светил безмолвны пред Луною.

Таинственный, непостижимый сон!

В нем верует земля последней встрече.

Вселенский храм пред таинством зажжен.

Пред литургией запылали свечи.

Ждет чутко мир, и вот, как райский звон,

Как ангелов лепечущие речи,

Нисходит в мир с лазурной вышины

Немой привет Луны, моей Луны.

Встает она над миром бесконечным,

Прекрасное, как Вечность, божество,

В красе одежд, сияя телом млечным.

И вот любви вершится торжество.

Горя, исходит сердце счастьем вечным.

И Воскресение, и Рождество,

И Смерть слились мечтой неодолимой

В лик женщины, прекрасной и любимой.

И в тишине внимает звездный хор,

И слышит мир любви немой признанье.

Моим очам небесный светит взор.

Уста святые шлют устам лобзанье.

Ловлю я тихий, тихий разговор

Со всей вселенной, притаив дыханье.

«Люблю тебя», – мне говорит она.

Люблю! Люблю! Луна! Моя Луна!

1909 <22 октября. Нижний>

Страшней всего последний каждый миг.

Он жизнь ударом делит на две бездны.

Возник, упал, упал и вновь возник,

И вновь вознес над миром меч железный.

Вот и теперь повис он надо мной,

Грядущее овеяв темным страхом.

Оно таится грозной тишиной,

Он тишину окликнул новым взмахом.

Опять возник, ударил и бежит

И новые сечет и вяжет узы.

Упал во тьму, лишь след его дрожит

На вечном зеркале у вечной Музы.

1910 <11 апреля. Одесса>

<Е. А. Скворцовой>

Опять, младенец – день голубоглазый,

Не вынес ты бесцельного обмана

И, зажигая синие алмазы,

Плывешь, согбенный, в сединах тумана.

Тобой луга цвели и золотились,

Леса дышали и струились реки,

Но, ожидая, тихо истомились.

И сам ты, истомясь, угас навеки.

Так, умер ты. Но, солнцем вновь рожденный,

К живительному гробу пригвожденный,

Всё веровать в себя не перестанешь,

Покуда мир и вечность не обманешь.

1910 <19 июня. Щербинка>

Мелкие звезды на небе синем,

Месяц унылый, родной и милый.

К седым пустыням объятья кинем:

Небес светила – миров могилы.

Мертвые солнца, мертвые очи,

Как вы далёки, как одиноки!

В глухой полночи глубокой ночи

Часы жестоки, безмерны сроки.

Полночь льдяная горит мирами,

Очи их сухи и тишь в их слухе.

Трещат кострами, встают горами,

Слепы и глухи, ночные духи.

1907 <12 июля. Серноводск>

Помню зори, сверканье потока,

Переливы весеннего смеха.

То звучало далёко, далёко

Колокольчиков звонкое эхо.

Колокольчики пели и звали,

Я не слушал лесного потока.

Вдохновенные сны отсняли

И исчезли далёко, далёко.

Я стою и зову их. Напрасно!

Безглагольно суровое эхо.

На багровом закате безгласны

Колокольчики детского смеха.

1905 <15 июня. Щербинка>

Я возвращался утром. Было

Темно на площади седой,

Но по дворам весна бродила,

Журчала улица водой.

Еще видений вереницы

Клубились на карнизах крыш.

Но карканьем веселым птицы

Рассветную пугали тишь.

Казались странны, были дики

В тумане утренних часов

Мечты венчанного владыки

И упования рабов.

Весь мир беспомощен и жалок.

Зачем опять заря встает?

Куда стремится этих галок

Бесцельно-радостный полет?

1906

Пробило три. Не спится мне.

Вставать с постели нет охоты.

Луна на трепетной стене

Рисует окон переплеты.

Обоев дымчатый узор

Чертит условленные знаки.

В ночную тишь кидаю взор,

Ищу ответа в лунном мраке.

Жизнь обесценена, как миг.

Опять, как нынче, завтра будет.

О, если б разум мой постиг

Тот страшный смысл, что сердце будит!

Но тщетно ждать. В раздумья час,

Я знаю, сердце не ответит.

Одной луны холодный глаз

Мою мечту поймет и встретит.

Бледнеет мрак. Луна зовет.

Пусть до утра тоска продлится!

Я всё провижу наперед,

И сердце бездны не боится.

1906 <3 октября. Москва>

К тебе, фонарному лучу,

К тебе стремлюсь, тебя хочу!

В сырой осенней полумгле

Ты не забыл светить земле.

Ушла надменная луна,

Лазурь бездушная темна.

Угасли хоры гордых звезд,

Не вижу я любимых мест.

Лишь ты один, фонарный луч,

В могильной тьме, как царь, могуч.

Душе унылой шлет привет

Твой тусклый, добродушный свет.

1907 <21 сентября. Москва>

Каждый миг жизнь поет надо мной,

Но не радостны строгие хоры.

Я испуган суровой луной,

Мне ужасны созвездий узоры.

Страшно жизни! И страшно прильнуть

К замерзающим в воздухе зовам.

Вот он, долгий, мучительный путь,

Предрешенный таинственным Словом!

Жизнь! Когда-то, ребенка, меня

Ты ласкала, лелеяла нежно.

Пышно били фонтаны огня,

Рассыпались цветы безмятежно.

А теперь, оробелый, немой,

Ослеплен я предвечным узором.

Бездна жизни вскрывается тьмой.

Внемлет сердце неслыханным хорам.

1908 <4 марта. Нижний Новгород>

Гамм заглушенные трели

Льются и мчатся в ночи.

С книгой сижу на постели.

Бродит мерцанье свечи.

Бродят в углах полусветы,

Тени ночного огня.

В рамках суровых портреты

Молча глядят на меня.

Взгляд их тяжел и упорен.

Там, за окном, в вышине,

Вихри брильянтовых зерен

Льются и мчатся к луне.

Лейтесь вы, гаммы ночные,

В синей мерцая дали.

Звезды, о звезды родные,

Милые сестры земли!

Снова восторгом томимый,

Плачу в седой тишине,

Снова порыв нестерпимый

Манит и тянет к луне.

Я одиночества снова

Грозный привет узнаю:

Молния вещего зова

Душу пронзила мою.

1909 <16 марта. Москва>

В глухом бору, на перекрестке,

Плывет, дымясь, вечерний мрак.

Объятья сосен злы и жестки.

Пасть черную раскрыл овраг.

Кого окликнуть? Кто поможет

Дорогу верную найти?

Мрак наплывает и тревожит.

Нависли ветви на пути.

Вдруг за вершинами, направо,

Вполглаза глянула луна,

С какою нежностью лукавой

Смеется и грозит она!

Меня из сумрачного круга

Тропой знакомой повела.

С тобою, вечная подруга,

Не страшна мне ночная мгла.

1910 <3 июля. Ройка>

Лежу одинокий на ворохе желтой соломы.

Во взоре потухшем и в мыслях бессильная вялость.

Весеннее небо! призывы твои мне знакомы,

Но странная тело мое проникает усталость.

В туманных мечтах безотрадно рисуются годы,

Бесцельной, наскучившей жизни насильное дело.

Не жду откровений от вечной надменной природы,

А истины вечной исканье, как бред, надоело.

Я всё растерял по дороге. Не помню, не знаю,

Уверовать в новую жизнь не могу и не смею.

Людей ненавижу, истоптанный путь презираю,

Минувшим обижен, грядущего ждать не умею.

Я вырос в неволе, покорным рабом под бичами!

При звоне оков я забыл о ликующих струнах.

И цепи распались. Бессильно, сухими глазами,

Измученный путник, взираю на путников юных.

И ухо не внемлет орлов пробудившихся клики,

И силою львиной не жаждут исполниться руки.

Усталость! Затишье! Бесстрастные бледные лики!

Душа безглагольна, душа онемела от скуки.

1905

Ах! Опять наплывает тоска,

Как в ненастье плывут облака.

Но томящая боль не резка,

Мне привычна она и легка.

Точит сердце тоска в тишине,

Будто змей шевелится во мне.

Вон касатка летит в вышине

К облакам, просиявшим в огне.

Я бессильно завидую ей,

Вольной страннице синих зыбей.

Точит сердце внимательный змей

Тихим ядом знакомых скорбей.

Свищут птицы, и пахнет сосна,

Глушь лесная покоя полна.

Но тоску не рассеет весна,

Только с жизнью погибнет она.

1907 <14 июня. Ройка>

Темно-серым покрывалом

Ночь сентябрьская увила

Опустелые поля.

Грусть отравленным кинжалом

Сердце стихшее пронзила.

Сердцу грезится могила,

Сердцу грезится земля.

Ни единым огонечком

Не приветит даль родная.

Тихи дикие края.

Я припал к колючим кочкам.

Предрассветная, ночная,

Ты ли это, жизнь иная,

Осень ранняя моя.

1907 <27 сентября. Москва>

Холодный мутный чад в усталой голове.

Сомненья горькие в рассудке ослабелом.

Во мне жила душа, теперь их две,

И обе властвуют над побежденным телом.

Когда белеет день над городом глухим,

По снежным улицам брожу я одиноко.

И мрачный, бледный дух, чуть видимый, как дым,

Вперяет в мысль мою недремлющее око.

И, очарованный, без воли и без сил,

С сознаньем сдавленным, противоречий полон,

Я медленно иду, и где бы ни бродил,

Всё взор его на мне, и как тяжел он!

А ночью, в черной тьме, растет немой призыв

Другого демона, и в сердце бьет тревога:

Мне страшен новых дней неведомый прилив,

Гнет неизбежности и призрак Бога.

Так дни суровые без цели, как во сне,

И ночи черные в страданье одиноком

Я тщетно провожу, и угрожают мне

Два духа – две души – неумолимым оком.

1908 <16 марта. Нижний Новгород>

О, светлой юности начало,

Как жизнь тобою хороша!

Какою музыкой звучала

Моя бессмертная душа!

Но никому не знать, доныне

Как сердце свято я сберег,

В какой торжественной пустыне

Воздвигнул царственный чертог.

Я заклинал ночных чудовищ,

Я океаны взбушевал,

И груды девственных сокровищ

Ко мне сложил покорный вал.

Ступал я бодро в бор дремучий

С горящим светочем в руке,

Когда по небу плыли тучи

И гром сбирался вдалеке.

Виновен! Царство вдохновений

Сам омрачил я черным сном.

Меня покинул светлый гений

В бездонном сумраке лесном.

И я, забытый, одичалый,

Клонюсь лицом на черный пень,

А с неба мне закат усталый

Низводит первую ступень.

1908. <30 марта. Нижний Новгород>

<Л.М.С>

Давно ли, радостный, беспечный нетопырь,

В прозрачных сумерках взвиваясь над лугами,

Я мчался при луне в нагорный монастырь

И в башне у часов скользил, крича, кругами?

Крылами чуткими касался медных гирь

И, падая в обрыв, стремился берегами,

Чтоб к утру, чуть рассвет зальет багрянцем ширь,

В пещерной мгле дремать, повиснув вверх ногами?

Ах, эти дни прошли! Враждебною рукой

Я взят в полдневный час. Нарушен мой покой,

И вот распластан я под клеткою железной.

Порывы тонких крыл удерживает сеть.

Судьбой мне не дано ни мчаться, ни висеть.

Внимаю в пустоте зов жизни бесполезной.

1909 <5 августа. Москва>

Безмолвны, ширятся и настигают волны.

Хоть чайки жалобно предчувствуют грозу,

Но волны всё струят, задумчивости полны,

Меж изумрудами лазурь и бирюзу.

Даль серо-мглистая туманным дышит паром.

И волнам смены нет, и дали нет конца.

О море вещее! Твоим стихийным чарам

Не воскресить живого мертвеца!

Впервые твой простор открылся жадным взглядам,

Когда предвестьем дня, торжественно-счастлив,

К поющим, пляшущим, ликующим Наядам

Пурпурного огня бежал живой разлив.

Заря! Но взвыла темь и помертвели воды.

Валы в кипящей мгле разверзли черный склеп.

И пусть в грядущих днях сиянием свободы

Вновь озарилась даль, я сердцем глух и слеп.

Ты в смене волн и дней, как я, безвластно, море.

Уж в далях дышащих темнеет твой чертог,

И скоро грозный бог в грохочущем просторе,

Нахмурясь, затрубит в тяжелый рог.

1910 <11 апреля. Одесса>

Грустно мне, грустно мне

Полночью глубокой

На чужой стороне,

На постели одинокой.

Снова думы пришли,

Тяжело на свете!

Слышу: поднялся вдали

Буйный, дикий ветер.

То над улицей вздохнет,

То в трубе продышит,

Гневно вывеску тряхнет,

Пробежит по крыше.

Бледный, бледный встал в окне

С песней похоронной.

Легче мне, легче мне

Под его ночные стоны.

Воет ветер, как пес.

В сердце тихо, тихо.

Ты ль тоску мою унес,

Буйный, дикий вихорь?

Это он, это он,

Песней стародавней

Нагоняя кроткий сон,

Постучался нежно в ставни.

1910 <11 апреля. Одесса>

<Н. А. Богодуровой>

Здесь, на лугу, у серой кочки,

Где зазмеились муравьи,

Где вянут желтые цветочки,

Остановлю шаги мои.

Как сторож бора заповедный,

Неутомима и грустна,

Горбатясь под корою медной,

Седая шепчется сосна.

С ней внемлет бор, сырой и мглистый,

Раскинув корни по песку,

И соловьев усталых свисты,

И воркованье, и ку-ку.

Передполуденное время.

И ты, мой полдень, недалек!

На миг, слагая жизни бремя,

У корней лапчатых я лег,

Суровой ношей искалечен,

Как эта древняя сосна.

Тобой да буду я излечен,

Моя последняя весна.

1910 <29 мая. Шаткы>

Торопится ветер и шепчет с листами,

Цветы всколыхнув, пронесется кустами,

Вздохнув, отдохнет и помчится опять

Забытые сказки шептать и шептать.

Усталый, не внемлю я сказкам тревожным,

Вздохам не верю, мгновенным и ложным.

Ветер утихнул, вечер томит,

Солнце садится, сердце щемит.

1910 <13 июня. Щербинка>

По грудам битого стекла,

Объедков, мусора и сора,

Задворком темным, вдоль забора,

Святая кровь моя текла.

Покорна доле безотрадной,

Из сердца юного струясь,

Близ ямы, где плевки и грязь,

Она застыла лужей смрадной.

Но, райский излучая свет,

По небу ангелы проплыли,

И распустился белоцвет

На грудах падали и гнили.

И пышут волны лепестков,

Румяно-белых, нежно-страстных,

И дышат лопасти листков

Благоуханных и прекрасных.

Куда ни оборотишь взгляд,

Разливом ярким млеет лето:

Цветет могучий Божий сад,

Живое море белоцвета.

Но если ты, цветы любя,

Росток, вспоенный мертвой кровью,

Сорвешь и в спальне у себя

Поставишь на ночь к изголовью,

Отравлен будешь к утру ты

И до последнего мгновенья

В живом дыханьи красоты

Всё будешь слышать запах тленья.

1911

Сердце стальное, не бойся мороза,

Всем ты стихиям равно недоступно.

Смерти не знает увядшая роза.

В чем ты виновно и чем ты преступно?

Жалость и нежное счастье напрасно

Светоч к тебе подносили дрожащий.

Жгла, раскаляя, любовь тебя страстно:

Страсть не расплавила стали шипящей.

Пусть, утомляя святыми глазами,

Женские тени, как прежде, восстали:

Ты не закаплешь живыми слезами,

Сердце холодное, сердце из стали.

Лишь сладострастия пламя больное

Жалом змеиным ласкает любовно

Сердце холодное, сердце стальное,

Нет, не преступно оно, не виновно.

1911 <25 декабря. Нижний Новгород>

Мне ничего не надо.

Поздно мне ворожить.

В жизни моя награда.

Боже! Позволь мне жить!

Тебе ли угодно было

Венец обесславить мой,

Черных ли ратей сила

Издевается надо мной.

В смертной, глухой трясине,

Под холодным ливнем томясь,

Не хочу я молиться тине,

Славословить земную грязь.

Вот на миг дожди отшумели,

Отдохну и я в темноте.

Боже! Дай подышать без цели,

Помолиться чужой красоте.

Пусть ворота святого сада

Дано другим сторожить,

Мне ничего не надо,

Только позволь мне жить.

1912

Заборы, груды кирпича,

Кривые улицы, домишки.

И за собором каланча

С уснувшим сторожем на вышке.

Здесь сорок лет – что год один.

Не знают люди перемены,

Как рамки выцветших картин,

Смиренно кроющие стены.

А в поле, там, где млеет ширь

И рожь колышется волнами,

Хранит кладбище монастырь,

Приосененный тополями.

И здесь такой же мирный сон.

Как сладко спится позабытым!

Лишь луч порой, упав на клен,

Играет зайчиком по плитам.

1905

<О. Г. Гладковой>

С утра окно мое открылось.

Слежу с воздушной высоты,

Как море крыш озолотилось,

Как ослепительны кресты.

Я высоко. Там, пыльным низом,

Влачатся люди подо мной,

А здесь, со мною, над карнизом

Воркует томно голубь мой.

В душе царит покой минутный:

Она как небо поутру.

А склон небес свинцово-мутный

Пророчит хищную жару.

Пусть. И в ответ спокойным думам

Блеснул мне сизых крыл подбой

И распластался с пышным шумом

В стихии бледно-голубой.

1906 <17 апреля. Москва>

Далеко на горизонте,

На краю небес эмалевых,

Как на исполинском зонте,

Тают пятна тучек палевых.

Идут люди по панели,

Озабоченно-бесстрастные.

Тихим пламенем зардели

Крыши синие и красные.

Крик торговцев, гром колясок.

И сквозь сеть ветвей березовых

Всё нежнее пятна красок,

Красок легких, красок розовых.

1906

Люблю я, утомясь обедом,

На кресле ждать под серым пледом,

Чтоб по обоям голубым

Вечерний заструился дым.

Медовой липкою дремотой

Ласкает сумрак мне глаза,

Лампадный вздох на образа

Ложится тихой позолотой.

И в облаках субботней мглы

Чуть светят ножны и стволы.

Вечерним ладаном одеты,

Со стен, приветны и легки,

Глядят мечтательно портреты

И книг сафьянных корешки.

В заветный час привычной неги

Люблю следить борьбу теней

С тенями уличных огней,

Их пораженья и набеги.

Блаженный и спокойный жар

Под душным пледом сонно бродит.

И лишь ко всенощной удар

Из сладких чар меня выводит.

1912

В тусклом вечере дымящий зной сокрылся.

День, сожженный праздно, отпылал багрянцем.

Благовест субботний прозвучал и позабылся.

Залились стрижи вечерним танцем.

В городском саду брожу один уныло,

Сумрачно гляжу прохожим в лица.

Тяжело мне. Сердце грустью защемило,

Отуманились предчувствием ресницы.

Жизнь тоскливая, жизнь скудная, как этот сад проклятый,

Вся ты, жизнь моя, покрыта пылью серой.

Ах, устал, давно устал мой конь крылатый,

И не справиться наезднику с Химерой.

Нити телеграфные на розовом закате.

На ночлег угрюмо просит оборванец.

Сердце ноет жалобно, горюет об утрате.

Кончился стрижей зловещий танец.

1906

Раскаленный пыльный город,

Скучный и пустой.

Мокрый липнет к шее ворот,

Жжет фуражку зной.

Там, за острой колокольней,

Призраком седым

Еле брезжит берег дольний,

Пароходный дым.

Там в тумане мутно-сером,

Близится заря.

Вознеслась над тощим сквером

Статуя Царя.

Продают клубнику, вишни,

Вафли, лимонад;

Я, проезжий, точно лишний,

Пробираюсь в сад.

Здесь над Волгою киоски,

Рев военных труб,

Шум толпы, с купален всплески,

Клены, липа, дуб.

1907

В дождливо-сумеречный день,

Когда в тумане меркнут лица,

Когда и жить и думать лень,

Брожу по улицам столицы.

Голубовато-серый дым

Развесил бледные волокна,

Туманом призрачно-седым

Слезятся слепнущие окна.

Голубовато-серый дым

Окутал башен силуэты,

Кресты церквей плывут над ним.

Бульвары сумраком одеты,

Тускнеют вывесок слова,

Прохожих гаснут очертанья.

И, как намокшая трава,

Моя душа таит рыданья.

1905 <31 августа. Москва>

Покинув грязный тротуар,

Меж звонких конок, легким бегом

Спешу на праздничный бульвар,

Блестящий первым юным снегом.

Я здесь, как мрачный нетопырь,

Вчера бродил, потупя взгляды.

Был скучен серый монастырь

И туч тоскливые громады.

И там, где, озаряя грязь,

Рой фонарей ей глянец придал,

Стоял, задумчиво склонясь,

Спиной ко мне, чугунный идол.

Сегодня блеском жемчугов

В морозно-искристом закате

На льдистом небе облаков

Сияют пурпурные рати.

Крестами радостно горя

В красе внезапной перемены,

Передо мной монастыря

Белеют розовые стены.

А впереди, где яркий газ

Нескромных пар объятья выдал,

Стал, многодумно наклонясь,

Спиной ко мне, чугунный идол.

1905 <1 ноября. Москва>

Ночь серебряная длится.

Снег пылится под луной.

Сердцу любо насладиться

Тишиной.

Я по улице морозной

Тенью грёзной прохожу,

Замираю в грусти слезной

И гляжу.

Вижу белые ворота.

Ветви белые клоня,

С кленов иней сыплет кто-то

На меня.

Сыплет белые сережки.

Вижу: лунных взоров грусть

Отражается в окошке.

Пусть.

Я влюбленный, утомленный,

Близость гибели забыв,

Созерцаю умиленно,

И счастлив.

Пусть! Что будет, совершится,

Что придет, предрешено.

Ночь серебряная длится.

Всё равно.

1908

<Н. Г. Машковцеву>

Серебристые, резные

Снег-узоры на стекле.

То пушистые, сквозные

Чайки перья вырезные

Распластали в белой мгле.

Как воздушны эти крылья

На сияющем окне!

Но недвижны их усилья:

Истомясь тоской бессилья,

Стынут чайки в белом сне.

Будто звездные осколки

Мерзнут в искрах голубых.

Уж не чайки это: елки —

Ткут морозные иголки,

Ткут узор ветвей седых.

Меркнет. В сумеречной ласке

На лазоревом стекле,

Сквозь узоры белой сказки,

Как глаза в прорезах маски,

Звезды светятся во мгле.

1911 <28 декабря. Нижний Новгород>

Твои виски полузакрыты

Рядами черных завитков,

Озарены твои ланиты

Блестящим жемчугом зубов.

Тонка, легка, как стебель гибкий,

Как острый блещущий стилет,

Застыла ты, сверкнув улыбкой,

При щёлке мерных кастаньет.

И вот, внимая струнам знойным,

Заслыша бубна гулкий стук,

Ты в танце пламенном и стройном

Обходишь яркий полукруг.

То, простирая вдаль объятья,

Улыбкой сдерживая страсть,

Ты, разбросав гирляндой платья,

Зовешь к ногам твоим припасть.

То, утомясь, ты замираешь,

Вскрывая веер у плеча,

То снова бурею взлетаешь,

Пурпурный шелк одежд влача.

Вот с блеском взора легче лани

Припала на колено ты,

Приемля гул рукоплесканий,

Восторги, клики и цветы.

1906 <16 августа. Москва>

Знакомый ресторанный гул,

Гирлянды ламп и скрипок говор.

Лакей, сгибаясь, ставит стул,

Промчался в кухню белый повар.

Гляжу, как прыгают смычки

В руках малиновых испанцев,

Как ярких люстр огни-крючки

Дрожат под хохот модных танцев.

Растрепан, галстук на боку,

Смеешься ты, мой друг влюбленный.

Вот золотого коньяку

Сжег горло мне металл топленый.

Под вальс припомнились на миг

Реки далекие извивы,

Вечерний лес, орлиный крик,

К ручью склонившиеся ивы.

Зачем ко мне вернулись вспять

И манят плакать детства зори?

Зачем в слезах гляжусь опять

В его лазоревое море?

Ах, если б вновь! Очнулся я,

Рукой дрожащей мну фуражку.

Уж кофе медная струя

Бежит в фарфоровую чашку.

Пора! Еще на миг ожив,

Стою один в тоске бесплодной.

И скоро, смутно молчалив,

Лечу в санях, как труп холодный.

1907 <13 октября. Москва>

Не смог я жизнью овладеть

И счастье сжег в разгуле диком,

Вот почему, не в силах петь,

Зову любовь звериным криком.

Зову и недвижим сижу,

Вертепа хмурый завсегдатай.

Глазами мутными гляжу

На мир мой вещий и заклятый.

Всё те же винные пары.

И полусознанным обманом

Они до утренней поры

Дают зажить болящим ранам.

Уйду ль, вернусь ли, всё равно,

На синем небе блещет Веста,

Но сердцу ты чужда давно,

Моя любовь, моя невеста.

1907 <19 октября. Москва>

<С. М. Городецкому>

Милый мой пошел в солдаты.

Никому я не скажу,

Вышью ему полотенце,

На дорогу положу.

Брякнут ножницы в приеме,

Милому забреют лоб.

Видно, мне вечор недаром

Перешел дорогу поп.

Нету, нету пистолету

Убить серу уточку.

Милый мой собрался в город.

Погоди минуточку!

Как рябину я ломала,

На сучок пытала влезть,

Сверху милому кричала:

Приходи рябину есть!

Неужели ты увянешь,

Роза распрекрасная?

Неужель ты выйдешь замуж,

Девчонка несчастная?

Плывет лебедь по воде,

Речка быстротечная.

Неужель разлука наша

Будет вековечная?

1911 <9 марта. Нижний Новгород>

Пьяные жалкие лица,

Горькие вопли похмелья,

Грузных саней вереницы.

Скучно людское веселье!

Скучно веселье людское,

Страшны безумные песни.

Прочь, торжество городское!

Сердце, воскресни, воскресни!

Медные всплыли удары,

Час покаяния близко.

Жду искупительной кары,

Кланяюсь вечеру низко.

В бездну вечернюю падай,

Невыносимое ныне!

Завтра мне будет отрадой

В снах безотрадной пустыни.

Завтра поверю я чуду.

Новым обманутый пленом,

Завтра склоняться я буду

К милым устам и коленам.

1912

Мальчик в конке, что ты жмешься

К матери своей?

Отчего не улыбнешься

Ей?

Звезды там, а здесь мигают

Дымные огни.

И бегут, и убегают

Дни.

Вьются, легкие, как шутка,

Звезды в вышине,

Но боишься ты, и жутко

Мне.

Там безбрежностью свободы

Небо залито.

Кто же проклял наши годы,

Кто?

1913

Твой призрак встал над белою бумагой,

Надменный юноша в бобрах, со шпагой.

Ты помнишь? кони мчали нас без цели,

Заря пылала, щеки пламенели.

Вчера на улице ты собирал окурки,

Опухший хулиган, в опорках, в рваной куртке.

Я издали узнал твою походку

И равнодушно дал тебе на водку

1913

В нечистом небе бесятся стрижи.

Тускнеют лица под налетом пыли.

Бесстыдно голосят автомобили.

Душа, очнись и время сторожи!

Пусть прошлое уходит: не тужи.

О нем лесные зори не забыли.

Там ландыши сияние разлили

И ястреб ждет за океаном ржи.

Туда перенеси свой вечный город

И, сбросив пошлость, как крахмальный ворот,

Ищи в полях единственных отрад.

Под шепот ветра нежно-терпеливый,

Под вздох лесной, под замиранья нивы

Взыскуемый тебе предстанет град.

1914

Я лечу. Сапфирной далью

Ясный круг земли окрашен.

Зазмеились реки сталью.

Забелели стены башен.

Мой ковер, колеблясь, вьется

Над седым сосновым бором.

Слышу, слышу крик орлиный.

Плещут гуси по озерам.

Над оврагами несется,

Где медведь трещит малиной,

Колыхаясь, мчится к горам.

Над сапфирным полукругом

Полосы огнистой пламя.

Пахнет лесом, пахнет лугом,

Пахнет желтыми цветами.

Синь и золото в опушке.

С писком пляшут мошек рои.

Голубых цветов завой

Налились, дрожа, слезами.

О весне твердят кукушки.

Над орешником тенями

Зашныряли козодои.

Вслед за серою совою

Промелькну болотом ржавым.

Полон нежною тоскою,

Припаду к вечерним травам.

Шумит узорный самолет

Над островерхой чащей елок.

Порой над речкой проплывет,

Встревожит быстрых перепелок.

Через поля, минуя лес,

Стремится облачной пустыней.

Драконом падая с небес,

Несется степью бело-синей.

В степи насупился курган.

Орел орлицу призывает.

Где был раскинут ратный стан,

Ковыль о призраках вздыхает.

Была пора: сюда на бой

Текли за половцами обры.

И долго здесь в траве сухой

Белели черепы и ребры.

Теперь всё тихо. Спит бурьян.

Забыта быль и небылица.

И только с криком на курган

Летит, шумя, седая птица.

Со свистом крыл, визгливой тучей

Стрижи над башнею взвились.

Она венец скалы могучей,

Ушедшей в облачную высь.

Туда, где царственной добычей

Гордится сумрачный утес,

Где вечный свист и шелест птичий,

Мой самолет меня принес.

Один вишу над синей бездной,

Схватясь рукой за край окна.

Там, за решеткою железной,

Склонилась, бледная, она.

Спасти ее! Увы, ширяя,

Мой самолет умчался прочь.

Один вишу, изнемогая,

И мне царевне не помочь.

Прости! Под визг стрижей прощальный,

Срываясь в бездну с высоты,

Я вижу образ твой печальный,

Я слышу, как рыдаешь ты.

1906 <21 мая -17 июня. Щербинка>

Тучное поле Микулою орано.

К сизым лощинам приникли туманы.

В небе вещанья угрюмого ворона,

В синей дали голубые курганы.

В темном кургане чьи кости заржавые?

Кто там, истлевший, с мечом и доспехом?

Смолкнули ворона крики кровавые,

Гулкая степь им ответила эхом.

То ли станицы шумят журавлиные,

Ветер ли грезит старинною былью,

Всадник ли стрелы пускает орлиные,

Пляшет верхом над седою ковылью?

1905

Над синим берегом Днепра

Сияет небо голубое.

На свежей насыпи бугра

С княгиней князь воссели двое.

Над синим берегом Днепра

Свершился праздник погребальный,

С угасшим пламенем костра

Угаснул хор жрецов печальный.

Щит солнца, кроясь на ночлег,

На дол степной багрянцем пышет.

В чужой земле седой Олег

Родимый вопль друзей не слышит.

Ушли. На красный небосклон

Лиловых туч стремятся рати.

Неумолимый вечный сон

Тоской разлился на закате.

Темнеет даль. Грозит Перун.

Степь жаждет бури неминучей.

И, ладя переборы струн,

Седой гусляр поник над кручей.

1906 <18 июня. Щербинка>

Ты бранным отроком погиб.

Под лязг мечей, под свист и ржанье

Ты в темный мир холодных рыб

Унес последнее страданье.

Меж водных листьев и травы

Один ты спишь на мягком иле.

С поникшей бледной головы,

Развившись, кудри тихо всплыли.

К устам открытым и немым

Русалка белая припала,

А сверху блеском голубым

Прозрачная лазурь дрожала.

Вились над рябью мотыльки.

Один, забытый, бездыханный,

Ты тихо спишь на дне реки,

Погибший в битве отрок бранный.

1907

Кто мчится в огненном наряде?

Чей конь белее серебра?

Закат дрожит на снежной глади,

Пышней павлиньего пера.

Там, где зарей пылают башни

И куполы монастыря,

Приют боярышни вчерашней,

Невесты Грозного Царя.

Пусть полюбить ты не хотела:

Мне одному твоя краса,

Твое девическое тело

И светло-струйная коса.

Синеют дальние сугробы.

У врат склонился Грозный Царь.

Душа кипит смолою злобы,

А там, в стенах, поют тропарь.

То не ее ль он голос слышит

За белой каменной стеной?

Багряный вечер миром дышит

И сердце полнит тишиной.

Но вот сверкнули дико очи

И вдруг, пронзителен и чист,

Прорезал даль и сумрак ночи

Удалый, беспощадный свист.

1909 <21 февраля. Москва>

<Священной для меня памяти А. Л. и А. Н. Лихутиных>

Когда сквозь пену дней, бегущих неумолчно,

Я память увожу к минувшим берегам,

В тумане чей-то взор, пронзительный и желчный,

Склоняется ко мне из потемнелых рам.

Дед моего отца и прадед мой! Возрос ты

Средь черноземных нив и заливных лугов

В симбирской вотчине, где безмятежно-просты

Катились дни твои у волжских берегов.

Ты летом на покос езжал на дрогах длинных,

И зорко умолкал девичий хор и смех,

Когда ты намечал среди красавиц чинных

Ту, что красивее и величавей всех.

Под осень ястребом травил ты перепелок

И слушал красный гон, за русаком летя.

Зимой, жалея свеч, шел в сумерки под полог,

Чтоб до зари уснуть спокойно, как дитя.

Во всем был здравый смысл единый твой наставник.

Ты, мудрой скупостью умножив свой доход,

Служил по выборам: был капитан-исправник

С четырнадцатого по двадцать пятый год.

Полвека ты лежишь на родовом погосте,

Где за оградою рассыпались кресты,

Где клены древние вплелись корнями в кости,

Где свищут иволги и шепчутся листы.

Самолюбив и добр, расчетлив и распутен,

Умом ты презирал, а сердцем знал любовь.

Дед моего отца и прадед мой Лихутин,

Я слышу, как во мне твоя клокочет кровь!

Из конопляников, обильных и душистых,

Ты робко глянула и спряталась тотчас,

Едва в гурьбе псарей и гончих голосистых

Глазам твоим сверкнул огонь надменных глаз.

Вослед охотникам клубила пыль дорога.

Закрывшись рукавом, ты слушала вдали

И гулкий лай собак, и смех, и пенье рога.

А конопляники дышали и цвели.

Прошло немного лет. Из девочки дворовой,

Бродившей по грибы опушкою лесной,

Ты стала барыней, дородной и суровой,

Как написал тебя художник-крепостной.

Люблю твои черты на блекнущем портрете,

Их целомудрие – удел немногих душ —

С заботой об одном: чтоб живы были дети,

Чтобы не захворал любимый нежно муж.

К нему же на погост однажды, в полдень летний,

Шесть сыновей снесли твой деревянный гроб.

И хоронил тебя, чуть двигаясь, столетний

Давно когда-то вас перевенчавший поп.

1910 <21 декабря. Нижний Новгород>

<Н. Н. Черногубову>

Прабабушка брегетов новых,

Восьмнадцатого века дар!

Тебя за пятьдесят целковых

Мне уступил друг-антиквар.

На белом поле цифры мелки.

Над ними, вставлены в алмаз,

Три золотых узорных стрелки

Показывают день и час.

Люблю я, снявши оболочку,

Подняв две крышки и стекло,

Следить, как, трогая цепочку,

Колеса ходят тяжело.

И справа заводя налево

Ключом часы, люблю я стук

Секунд: так бьется сердце девы,

Когда ее целует друг.

Люблю я по утрам, в халате

За чаем сидя, всякий раз

Искать на старом циферблате

Следы давно угасших глаз.

Люблю исчезнувшие лица,

Схороненные имена

Помещиков времен Фелицы,

Защитников Бородина.

Носителям атласных фраков

Ты возвещала Новый Год.

И был, как ныне, одинаков

Твой однозвучный мерный ход.

Ты светишь мне былым приветом.

На долгий иль короткий срок

Связал тебя с моим жилетом

Старинный бисерный шнурок?

Придет пора: рука Плутона

И мне укажет умереть,

Тогда, создание Нортона,

Мой смертный день и час отметь!

1911 <8 сентября. Москва>

Ряды акаций сад обстали.

В них золотой дробится свет.

Один на белом пьедестале

Ты замер, бронзовый поэт.

Под солнцем знойным, солнцем жгучим

Ты с дальних гор не сводишь глаз,

А там возносит к белым тучам

Громады снежные Кавказ.

Но взором сумрачно-тяжелым

Пронзая вечно ночь и день,

Не мчишься ль ты к родимым долам,

К огням печальных деревень?

О, как была тебе знакома

Отрада тихих сельских грез,

Изба, покрытая соломой,

Чета белеющих берез!

Но Демон, царь тоски безбрежной,

В свой дикий край умчал тебя.

И ты, доверчивый и нежный,

Молясь, грозил и клял, любя.

Тоскуя сердцем о лазури,

В подземный мрак стремился ты,

И здесь под рев и грохот бури,

Осуществил свои мечты.

Но дух твой, примирён ли с тем он,

Что колыбель ему Кавказ?

Не мчится ль он, как черный Демон,

К родным полям в закатный час?

1908 <22 июля. Ореанда>

Полвека ты лежал в незыблемом покое,

Друзьями погребен, и только строгий крест

Вздымался над тобой на камне-аналое

Среди торжественных, среди пустынных мест.

И люди чуждые нечистыми руками

Нелепый мавзолей воздвигли над тобой

И хлынули к тебе с речами и венками

Самодовольною гурьбой.

Твой позабыв завет, смиренный и суровый,

Страшилища твои здесь подняли свой рев:

Склонялся Чичиков, кипели Хлестаковы

И вольнодумствовал Ноздрев.

Как радостен их пир над тихими костями,

На весь родной простор как страшен их привет!

Ты был, живой в гробу, увенчан мертвецами,

Пришедшими к тебе сказать, что смерти нет.

1909

Оно вздымалось глыбой серой

И в белом сумраке ночном

Казалось сказочной химерой,

Тяжелым и недвижным сном.

Два гладиатора держали

Коней железных под уздцы

И терпеливо выжидали

Победу, славу и венцы.

Пред ними высился Исакий.

Внизу, в саду, кипел народ,

Мелькали с пиками казаки,

Шел с музыкой гвардейский взвод.

Царь-прадед, в шишаке крылатом,

Как будто делал ратям смотр.

А там, налево, за Сенатом,

Летел с рукой подъятой Петр.

И дерзко облики нахмуря,

Коней держали два врага

И ждали, что людская буря

Затопит смутой берега.

Когда же вспыхнул пыл военный

В сердцах, как миллион огней,

Они низвергнулись мгновенно

С надменной высоты своей.

Их нет; лишь царский прадед мчится

По-прежнему в сиянье лат,

По-прежнему Петра десница

Благословляет Петроград.

Наш исполин, наш триумфатор,

Каким величьем блещет он!

Пади, германский гладиатор,

Останови коней, тевтон!

1914

Орлиным взором ты следил

За нападеньем и борьбою,

А вражий самолет ходил

Чуть видной точкой над тобою.

Коварным знаком с высоты

Он пушкам указал героя,

И мертвым пал, Самсонов, ты

Среди разрушенного строя.

Пробушевал свинцовый град,

И мертвым пал ты под шрапнелью.

Крестясь, покрыл тебя солдат

Своею серою шинелью.

И тихим пламенем горя,

Над местом гибели нежданной

Зардела вещая заря

Бессмертной славы, славы бранной.

1914

С Богом, братцы! Ночь глухая,

Нет ни месяца, ни звезд.

Не звеня, не громыхая,

Собирайтесь-ка в разъезд.

Вы пришли с родного Дона.

Немец бродит по Руси.

Чудотворная икона,

Богородица, спаси!

Были бури, стук булата,

Колыхался тихий Дон:

На святую Русь с заката

Наступал Наполеон,

Но орлам его лукавым

Не сдался российский флаг,

И в Париж с гербом двуглавым,

Победив, вступил казак.

Вы ломали рог турецкий,

Желтый выл на вас дракон.

Неужель орды немецкой

Убоится тихий Дон?

Пыль крутится, сотня скачет,

Враг неистовый бежит,

И пред пикою казачьей

Каска прусская дрожит.

Вот дошли мы до оврага.

Смирно, братцы! На коней!

В поле иней, как бумага,

Не видать вдали огней.

Смирно, братцы! Ночь глухая,

Нет ни месяца, ни звезд.

Не звеня, не громыхая,

С Богом трогайтесь в разъезд.

1914

<Всё, кружась, исчезает во мгле,

Неподвижно лишь солнце любви.

В. Соловьев>

I

Спокойный строй задумчивых октав,

Как ты идешь к теченью жизни летней!

Часы раздумий и часы забав Ты закрепляешь в памяти заметней.

Ты, Пушкину досужий вечер дав,

Свел Грацию с коломенскою сплетней,

Тебе Толстой доверил свой «Портрет»,

И музыкой твоей пленялся Фет.

II

Провинциальных Муз глухой приют,

Степной курорт, тебя пою октавой!

Пять лет назад я в первый раз был тут.

С тех пор мне мил и парк твой величавый,

И под горой зеленоватый пруд,

И крик грачей над нижнею дубравой,

И пышных лип цветущий аромат,

С которым странно слился серный яд.

III

Чтоб бестолку рассказ не прерывать,

Я опишу всё по порядку дале,

Как ходят в парк резвиться и гулять

И как танцуют по средам в курзале.

Иду я ровно в десять ванны брать.

Парк пуст еще. Играют на рояли.

У клумб резвятся дети. Смех и плач,

И прыгает, взлетая, красный мяч.

IV

Кумыс в беседке терпеливо пьют.

Больных в саду теснятся вереницы.

Вот белый дом, где ванны нам дают.

Жду полчаса. Наскучившие лица

По коридору с свертками бредут:

Купец, студент, чиновник, две девицы.

Шум, брызги ванн, ручных колясок скрип,

И адской серы пар, и запах лип.

V

Я в кипятке законный срок минут

Чуть высидев, бегу. Уж жарко стало,

Лучи прямые колются и жгут

(Теперь бы кстати было опахало).

Вот дома я, но мучаюсь и тут:

Закрыв балкон, скорей под одеяло.

Лежу – и пот с меня ручьями льет,

Покуда час обеда не пробьет.

VI

А к вечеру, едва отпустит зной,

Над озером ударят дружно скрипки.

Веселый вальс звенит, поет весной.

Со всех сторон поклоны и улыбки,

Бряцанье шпор и смех. Передо мной

Мелькают дамы. Талии их гибки,

Прелестны ножки. Скрипки, платьев шум,

И сразу – «пусто сердце, празден ум».

VII

Всё просто здесь, и чинных нет манер.

Гурьбой под марш, ласкающий и ходкий,

Проходят: юнкер, штатский кавалер,

Военный врач, внимательный и кроткий,

Услужливый жандармский офицер,

Кавалерист с размашистой походкой.

Все раскаленным гравием хрустят,

Ухаживают, сплетничают, льстят.

VIII

И я, влюбленный, помню, здесь блуждал

Пять лет тому. Любовник бескорыстный,

Как мотылек весенний, я летал.

Но скучной жизни призрак ненавистный

Мои цветы наивные сорвал,

И вот теперь, один, как куст безлистный,

Стою, клонясь под ветром грозовым.

Где вы, мечты? О, если б стать другим!

IX

О, если бы вернуть тот ясный год,

Когда ни ванн, ни скуки я не ведал!

Прозрачно жизнь катилась без забот.

Я сладко жил, влюблялся и обедал,

И пел в стихах всё зори да восход.

О, дни блаженные! Чего б я не дал,

Чтоб, с робостью встречая детский взор,

Вновь лепетать любовных слов набор!

X

Но я увлекся… Что там? Все спешат.

Ах, нынче бал! Скорее брать билеты!

В курзале вальс. За парой пары мчат, —

Подростки, дамы, барышни, кадеты,

Любуясь, в окна зрители глядят,

Гудят с эстрады скрипки и кларнеты,

И носится над массою голов

Всё тот же запах серы и цветов.

XI

И я, в толпе затертый, умилен,

Ищу ее. Вновь прошлое восстало.

Но что это?.. Неизъяснимый сон, —

Влюбленным счастьем озарилась зала.

Старинный вальс, далекой жизни звон!

Влюбленным счастьем сердце просияло,

Влюбленным счастьем снова грудь полна.

Она в толпе! Другая, но она!

XII

Четырнадцатилетнее дитя,

Как куколка, Маруся разодета.

По залу легкой бабочкой летя,

В объятиях ровесника-кадета[1],

Она зажгла, танцуя и шутя,

Потоки ослепительного света

В моей душе. И вдохновенный сон

Поет мне вновь. И снова я влюблен.

XIII

Румянец в черных прячется кудрях.

Смеются губки. Глаз прищурен зоркий.

Грудь детская и тонкий стан в цветах.

И платьице короткое с оборкой,

И ножки-стрелы черные в чулках,

И сбивчивую речь скороговоркой, —

Всё вижу я, и слышу, и ловлю.

Прекрасна жизнь! Люблю! Опять люблю!

XIV

И целый вечер глаз я не свожу

С моей Маруси. Да, она прекрасна,

Как цвет весны. Вздыхаю и гляжу,

И знаю сам, что мучаюсь напрасно.

Чего я жду и что я сторожу

В любви моей, прекрасной и бесстрастной,

Как месяц в тишине речных зеркал?

Сказать ли ей? Но что бы я сказал?

XV

Нет, никогда ни слова не скажу.

Пусть будет мне она мечтой далекой.

Я бессловесным счастьем дорожу.

Его источник грустно-одинокий

Не возмутит ничто. Я не дрожу

И не ропщу, сознав закон жестокий,

Что нам велит любовь туда нести,

А здесь твердить всю жизнь: люблю! прости!

XVI

На черном небе рой алмазных звезд.

Дрожит луна в задумчивой печали,

Безмолвный сторож опустевших мест.

Часы на колокольне прозвучали,

И царствует спокойствие окрест.

Давно уже все в доме замолчали.

Я над подушкой, с книгой, в тишине.

В который раз вся жизнь предстала мне?

XVII

Вновь вижу я пустынный сельский дом,

Где шли мои младенческие годы,

Где старый быт и чувством, и умом

Я постигал среди родной природы

При песнях вьюг за ледяным окном.

Я помню детских мыслей переходы.

Там тихо взрос я с Пушкиным в руках,

Предчувствуя тебя в моих мечтах.

XVIII

Я вижу вновь безбрежные леса,

И зыбь реки за мельничной запрудой.

Закинута, легла моя леса,

Но, углублен, я не слежу за удой.

С однообразным шумом колеса

Душа слилась – и просит сердце чуда,

И озаряет юные мечты

Нетленный образ чистой красоты.

XIX

И так всю жизнь меня в ночной дали

Манила ты сияньем идеала.

Когда ж вздымался вихрь и тучи шли,

Я падал ниц, а сердце ждало, ждало.

И над простертым в мраке и пыли

Опять светило вечное вставало.

И, озарен восторгом неземным,

Я воскресал пред призраком родным.

XX

Тебе одной я эту жизнь отдам.

Одна во всех, ты вечное виденье.

Но встретишь ты меня не здесь, а там.

Здесь – тени, призраки… Немая тень я.

Смерть – райский сон. Так будем верить снам!

В желанной смерти блещет возрожденье.

Мне солнцем светит в вихре темных лет

Моя любовь, которой смерти нет.

1907 <Серноводск Самарской губ.>

Ю. А. Сидорову

Твой дух парил над вечным Нилом.

Ты – сын Египта, Ур-Нетдор!

Каким непобедимым пылом

Исполнен твой далекий взор!

Жрец желтоликий, темноокий,

С обритой мудро головой,

Ты светоч истины великой,

Не зная сам, зажег собой.

Обломок древний обелиска,

Хранящий сфинксовы черты,

С моей душой так близко, близко

Свободным духом слился ты.

<Люблю тебя за то, что в прошлом

Мечтой свободной ты живешь,

За то, что в крике черни пошлом

Личину Хама узнаешь.>

Люблю твое презренье к черни

И одиночества покой:

И ты, как я, огонь вечерний,

Последний луч зари родной.

Во дни безвременья и скуки

Путь уступая мертвецам,

Вернулись мы, простерши руки

К блеснувшим издали венцам.

Не нам от века ждать награды:

Мы дышим сном былых веков,

Сияньем Рима и Эллады,

Блаженством пушкинских стихов.

Придет пора: падут святыни,

Богов низвергнут дикари,

Но нашим внукам мы в пустыне

Поставим те же алтари.

1907

Вячеславу Иванову

Над дымом облачным высоко Твой храм белеет на горе,

Пылает сердце одиноко На сокровенном алтаре.

Пусть за дверями время плещет: Бессилен мутных волн прибой, Неугасаемо трепещет Над чистой жертвой пламень твой.

Под горностаевой порфирой,

С венцом алмазным на челе,

С высот торжественною лирой Ты мир и свет несешь земле.

Как жрец, помазанный по праву,

Ты, став один у алтаря,

Возносишь скипетр и державу С смиренномудрием Царя.

1907

В груди поэта мертвый камень

И в жилах синий лед застыл,

Но вдохновение, как пламень,

Над ним взвивает ярость крыл.

Еще ровесником Икара

Ты полюбил священный зной,

В тиши полуденного жара

Почуяв крылья за спиной.

Они взвились над бездной синей

И понесли тебя, храня.

Ты мчался солнечной пустыней,

И солнце не сожгло огня.

Так. От земли, где в мертвом прахе

Томится косная краса,

Их огнедышащие взмахи

Тебя уносят в небеса.

Но только к сумрачным пределам

С высот вернешься ты, и вновь

Сожмется сердце камнем белым

И льдом заголубеет кровь.

1910 <4 апреля. Одесса>

К воспоминаньям пригвожденный

Бессонницей моих ночей,

Я вижу льдистый блеск очей

И яд улыбки принужденной:

В душе, до срока охлажденной,

Вскипает радостный ручей,

Поющим зовом возбужденный,

Я слышу томный плеск речей

(Так звон спасительных ключей

Внимает узник осужденный)

И при луне новорожденной

Вновь зажигаю шесть свечей.

И стих дрожит, тобой рожденный.

Он был моим, теперь ничей.

Через пространство двух ночей

Пускай летит он, осужденный

Ожить в улыбке принужденной,

Под ярким холодом очей.

1913

В тебе цветут преданья вещих дней.

Глаза твои, улыбкой сердце нежа,

Мне говорят о пущах Беловежа,

О славе войн и споре королей.

В дыму веков они всё вечно те же.

Твоя ж корона – спелый сноп кудрей.

Как сердце при тебе горит нежней,

Как помыслы чисты и думы свежи!

Твой светел жребий, радостен твой путь.

Живой огонь твоя лелеет грудь,

Священный Знич пылает в холод невский.

Им озарен любимый наш певец.

В его терново-розовый венец

Вложила ты свой скипетр королевский.

1913

Как жароцвет Чугуевских степей,

Как синие стожары ночи южной,

Живут и пламенеют силой дружной

Созданья кисти сказочной твоей.

Пусть сыплется на кудри иней вьюжный:

Неколебим великий чародей

Над серой рябью мелководных дней

В наш хмурый век, расслабленно-недужный.

Царевна-пленница, злодей Иван,

Глумливых запорожцев вольный стан:

Во всем могуч, во всем великолепен,

В сиянии лучистом долгих лет

Над Русью встав, ты гонишь мрак и бред,

Художник – Солнце, благодатный Репин!

1914

О.Г.Ч.

Среди далеких милых теней,

В заветном царстве грез моих,

Скользящих отблеском видений,

Вечерних, лунных и ночных,

Твой строгий лик восходит первый,

Запечатлев в уме моем

Тебя божественной Минервой

В крылатом шлеме и с копьем.

Глубокие суровы очи,

Спокойны мудрые слова,

Им внемлет вестница полночи,

Твоя послушная сова.

Но чаще в облаке мечтаний

Иной ко мне слетаешь ты,

И милой Тани, бедной Тани

Я узнаю в тебе черты.

И знаю: ждешь ты безнадежно

Того, кто в срок весенних дней

Один повелевал безбрежной

Мятущейся душой твоей.

Ты ждешь напрасно. Твой Евгений

Стал жертвой праздной суеты:

Не возродятся в царстве теней

Растоптанные им цветы.

И если б вновь он боязливо

Припал с мольбой к ногам твоим,

Скажи, была бы ты счастлива

Мгновением любви одним?

1909 <8 ноября. Нижний Новгород>

О. Г. Гладковой

Арфы тихой светлое спокойное дрожанье,

Вздохи сыплющихся с яблони белых лепестков,

Вечера апрельского прохладное дыханье,

Грезы сонных, предзакатных, последних облаков,

Звон далекой сельской церкви, шорохи дубравы,

Взмахи радостно сверкающих снежных голубей,

Шепчущие над болотом на закате травы

Тайною Гармонии сочетались в ней.

1905

Л. Д. Глазовой

Широкий зонт как парус пестрый

В лазури бледно-голубой.

Они стоят под ним, как сестры,

Плечо к плечу, рука с рукой.

Как будто с Сумерками Утро

В объятье дружном сплетены.

Одна, белее перламутра,

Сияет призраком весны.

В другой таится пламень жгучий,

Пронзивший скорбью темный взгляд:

Она восходит алой тучей

На загоревшийся закат.

Но в Утре первых струй певучесть,

Роса и шепоты цветов.

Ах, что зари вечерней жгучесть

Пред блеском ранних облаков!

То ландыш в девственном уборе,

В хрустальном свете белизны,

В ее лучисто-кротком взоре

Сияют призраки весны.

Под белой ангельской одеждой,

В расцвете утренних лучей,

Она прекрасна, как надежда,

Надежда новых лучших дней.

1905 <29 ноября. Нижний Новгород>

Н.Д.Б.

Ты в зал взошла, скользя паркетом,

Под говор струн, при блеске свеч.

Дышала негой и приветом

Твоя задумчивая речь.

Свежей цветка, нежнее воска

Ты шла в сиянье белых роз.

Струилась волнами прическа

Пронзенных пестрым гребнем кос.

К чему искать в тебе загадки?

Ты, как поэзия, проста.

К благоухающей перчатке

Безмолвно я склонил уста.

Над суетой пустой и тленной,

Величье власти затая,

Так безыскусственно-смиренно

Царила женственность твоя.

1906 <29 декабря. Нижний Новгород>

Э.Р.Ш.

Вот струны тонкие запели,

Извивы музыки струя,

За ними голосом свирели

К нам полилась мольба твоя.

Поёшь на блещущей эстраде.

Кругом тебя, как днем, светло.

Волос смолистых пали пряди

На просветленное чело.

Трепещут люстры, озаряя

Округло-белые столпы.

Поёшь, широкий взор вперяя

Над морем стихнувшей толпы.

Так страстно уст твоих дрожанье,

Так напряженно молит взор,

Ты вся – блаженное страданье

На одинокой выси гор.

1906 <1 ноября. Москва>

К. М. Ивановой

Со мною на балконе стоя,

Когда к закату кралась мгла,

Она на облако густое

Свой детский пальчик подняла.

Как странны были очертанья

Воздушных облачных громад,

Как расплывались изваянья

Драконов, старцев и наяд!

И на балконе рядом стоя,

Когда закат синел и гас,

Вдвоем на облако густое

Глядели мы в вечерний час.

– Вот это слон! – она твердила. —

Смотрите, тает он, как дым! —

И долго в воздухе водила

Точеным пальчиком своим.

1907

Е.А.У.

В твоем воздушном смехе

Смеется светлый стих,

И детские утехи

Звучат в речах твоих.

Ты розовая роза,

Ты роза без шипов,

Но страшен блеск мороза

В румянце лепестков.

Безоблачной лазури

Прелестное чело,

Но сердцу, как от бури,

С тобою тяжело.

1910 <2 ноября. Москва>

Н. А. Зборовской-Аутендер

Ты жемчугом и бирюзами

Расшила ткань истлевших грез,

Дитя с лучистыми глазами,

В пушистом золоте волос.

Со строгостью спокойных статуй

В себе соединяешь ты

Мгновенность странницы крылатой,

Поющей солнце и цветы.

Но отчего, свиваясь зыбко,

Змеей с эдемского куста

Ползет зловещая улыбка

На искривленные уста?

Всё знаю: сам в начале круга

Заветную я отпер дверь.

Узнай во мне родного друга

И мне тоску свою доверь.

Пусть над клубящеюся бездной,

Где волны черные ревут,

Любовью странной, бесполезной

Два наших сердца расцветут.

1913

З.В.Ю.

Как будто ты сердце рукой мне прижала.

Струя молодая в груди задрожала.

И песня пробилась, и льются стихи.

Я счастлив. Как взмах золотого кинжала,

Как огненных пчел зазвеневшие жала,

Любовь пронизала утесы и мхи.

И снова я брежу и грежу стихами,

Орудую горном, взвиваю мехами

И молот руками окрепшими сжал.

Взошло мое солнце над серыми мхами,

И сладостно веет твоими духами

От крыльев звенящих и пламенных жал.

1913

П.

Вижу: ты сидишь в постели,

Распустила волоса.

За стеною свист метели

И колдуний голоса.

Ждет метла тебя у печки,

И камин разинул рот.

У совы глаза, как свечки.

Ощетинил спину кот.

Ты поешь. Глухой истомой

Песня тайная звучит,

Птицей черной и знакомой

К моему окну летит.

Но, вернувшись утром, знаю,

Ты невинно отдохнешь

И к родительскому чаю

Скромной девочкой сойдешь.

1914

Памяти Н.

В зимних снах мы тебя обрядили к венцу,

Но не спится в снегу онемелом:

Наклоняется май к ледяному лицу,

Расцветает в гробу твоем белом.

Помню краткие беглые встречи с тобой,

Ту весну повстречали мы вместе.

Как светло, как безоблачно день голубой

Улыбался покорной невесте!

Но, бескрылая птица, родного гнезда

Не нашла, хоть искала, нигде ты:

Над тобой заливалась ночная звезда

Беспощадным багрянцем кометы.

Как попала ты в этот отравленный круг

Себялюбцев бездушных и пьяниц?

Как позволили мы, чтобы Город-паук

Деревенский твой выпил румянец?

Вот могила твоя. Вновь мерещатся мне

Ласки солнца и радость приезда.

Сладко помнить над ней о лесной тишине,

О лампадках родного уезда.

1914

Нимфе Г.

Бросаю кисть. В цветном пятне

Былая красочность погасла,

И на неверном полотне

Сплывается и меркнет масло.

Довольно я писал картин

С холодной розовой пастушки,

Что ждет маркиза у куртин,

Прижав букет к надменной мушке.

И зелень волн, и яркость роз

На дышащем, как пена, теле,

И струи золотых волос

Усталым взорам надоели.

Глаза и сердце мне очисть,

Уединенья воздух горный!

Мою размашистую кисть

Сменил я на резец упорный.

В ущелья стаял чад тоски.

Как эта высь отрадна нервам!

На медном зеркале доски

Я профиль твой провижу первым.

1913

Обитель смерти. 1917

Скучен удел Всемогущего Бога.

Вечно, предвечно всё то же одно и одно:

Та же лазурная вечная вьется дорога,

То же горящее вечно пылает пятно.

Праведников, грешников весить да мерить,

Всё, что было, что будет, знать всегда,

Только себя любить, только себе верить,

А конца нет и не будет никогда.

Но не потому, что скука бесконечна,

Страшно мне за Господа моего,

Страшно мне, что одинок Он вечно,

Что некому нам молиться за Него.

1912

Вы прозябали в мутном полусне,

Бесцельно-хмуры, безразлично-кротки,

Как пленники в окованной колодке,

Как мухи зимние в двойном окне.

Мир колыхался в буре и в огне,

А вы гроши считали у решетки,

Не верили ни солнцу, ни весне,

Но веровали твердо в рюмку водки.

Трухлявые, с водянкою в крови,

Без веры, без надежды, без любви,

По жизни вы прошли неверным звуком.

Какая кара ожидает вас!

Как страшен будет ваш последний час!

Каким обречены вы вечным мукам!

1916

Не знал я материнской ласки,

Не ведал я забот отца,

Почуяв в первой детской сказке

Весь ужас ночи и конца.

И вот, измученный калека,

К могиле ковыляя вспять,

Я вновь увидел человека,

Каким я был и мог бы стать.

Мой мальчик стройный, светлоокий,

Я не отдам тебя судьбе,

На мне удар ее жестокий,

Он не достанется тебе.

Я поддержу, когда ослабнешь,

Я укажу, куда идти,

И ты живым зерном прозябнешь

На гробовом моем пути.

Мой сын, нет в мире зла опасней

Дремоты полумертвеца,

Нет унижения ужасней:

Краснеть за своего отца.

1916

Мой скромный памятник не мрамор бельведерский,

Не бронза вечная, не медные столпы:

Надменный юноша глядит с улыбкой дерзкой

На ликование толпы.

Пусть я не весь умру: зато никто на свете

Не остановится пред статуей моей

И поздних варваров гражданственные дети

Не отнесут ее в музей.

Слух скаредный о ней носился недалёко

И замер жалобно в тот самый день, когда

Трудолюбивый враг надвинулся с востока

Пасти мечом свои стада.

Но всюду и всегда: на чердаке ль забытый

Или на городской бушующей тропе,

Не скроет идол мой улыбки ядовитой

И не поклонится толпе.

1917

Млечный путь дрожит и тает,

Звезды искрятся, дыша.

И в безбрежность улетает

Одинокая душа.

В ледяном эфире звонко

Трепетанье белых крыл:

Это светлый дух ребенка

К вечной тайне воспарил.

Очарован мир надзвездный,

Млечный путь струит лазурь,

Величаво дышат бездны

В тишине грядущих бурь.

1904

Давно ли жизнь, вставая бодро,

Любовь будила при свечах

И, как наполненные ведра,

Качалась плавно на плечах?

Теперь, когда померкли мысли,

Смешна любовная игра,

И спят на шатком коромысле

Два опустелые ведра.

1904

Бушует пир, дымятся чаши,

Безумной пляске вторит хор,

Но всё нежнее взоры наши,

Всё тише краткий разговор.

С больной души упали сети.

В тумане – ранняя пора,

Опять невинны мы, как дети,

Моя любовница-сестра.

Пусть все они, надменно-грубы,

Как звери, тешатся тобой:

Я поцелую эти губы

С наивной детскою мольбой.

1906

Иволга свищет в пустынном лесу,

Красную девицу молодец ищет.

Горькую жизнь я один не снесу.

Молодец плачет, а иволга свищет.

Что ты там, глупая птица, свистишь,

Видно, не знаешь любовного горя?

В черную речку глядится камыш,

Тучи идут из-за синего моря.

Птица смеется, летит стороной.

Поздно хватился ты, молодец милый:

Ищут невесту весенней порой,

Осенью ждут над раскрытой могилой.

Брось же искать молодую красу,

В голом осиннике вешайся, нищий.

Плачет старик в облетевшем лесу,

Петлю готовит, а иволга свищет.

1915

Я дунул на свечу. Один в немой постели,

Внимая тишине задумчивой, молчу,

А мысли в черный мрак, как птицы, полетели:

Который уж я раз гашу свою свечу?

Вчера гасил ее, а меж вчера и ныне

Что было? – Ничего. Осталось что? – Ничто.

И где вы, вихри слов, и образов, и линий,

И кто уловит вас, и возвратит вас кто?

И чем наполнит жизнь свой жуткий промежуток

От этой, нынешней, до завтрашней свечи?

Что ждет меня и мир в пролете беглых суток,

В бездонной вечности? О, сердце, замолчи!

А думой огненной к одной заветной цели,

К одной родной мечте, безумствуя, лечу:

Когда ж в последний раз, простершись на постели,

Мне суждено задуть последнюю свечу?

1908

Е. П. Безобразовой

Их было пятеро. На скрипках пели двое,

К ним флейта жалобно звала под барабан,

Последний, сумрачно пред контрабасом стоя,

Визгливую тоску закутывал в туман.

В невидящих глазах под синими очками,

В углах недвижных губ как будто смех стоял.

Как струны горестно томились под смычками,

Как глухо барабан над флейтою рыдал!

Я глянул в зеркало: улыбка та же стыла

В морщинах моего увядшего лица,

А скрипки плакали гнусливо, флейта ныла,

И скуке не было конца.

1910

Отряхнула туманные крылья,

Испещренные пухом седым,

И, волнуя росистое былье,

Унеслась в зацветающий дым.

И с размаху под оклик напевный

На опушке ударясь о пень,

Поднялась из-под перьев царевной,

Молодой и прекрасной как день.

1913

Все эти дни живу в тени я

Каких-то сумрачных пещер,

Томит меня неврастения,

Мерещится мне револьвер.

Из коридора в сумрак белый

Уводит скуки колесо.

Там потолок мой закоптелый

Спускается в тяжелый сон.

Стареюсь я неудержимо,

Не вижу ничего, не жду,

Когда же вы пройдете мимо,

Как в ослепительном бреду,

Я вскакиваю, жду печально,

Но вспоминаю: всё равно,

И вновь захлопываю спальной

Чернеющееся окно.

1915

Дышат ландыши весной,

Смерть танцует под сосной.

Плещут весла в гавани,

Смерть танцует в саване.

Собрался, голубчик, плыть,

Да меня забыл спросить.

Волею-неволею,

Ехать не позволю я.

Дышат ландыши весной,

Роют яму под сосной

На Господнем пастбище,

На родимом кладбище.

Ожила, поет трава.

Заиграла синева

Пташками, букашками,

Белыми барашками.

Я на небе оживу,

Я по небу поплыву.

Солнечные облаки,

Голубые яблоки!

1915

Что мне взор, Мария, твой,

Что мне нож разбойника?

Я давно ношу с собой

Двойника-покойника.

Солнце жизнями кипит,

Солнце всепобедное!

А покойник говорит:

Солнце дело вредное.

Страсть весенняя горит,

Май плывет торжественно,

А покойник говорит:

Это так естественно.

На плечо прильнув твое,

Жажду вылить душу я,

А покойник всё свое:

Что за малодушие.

Мир, волнуйся! Жизнь, лети!

А от рукомойника

Никуда мне не уйти.

Я – двойник покойника.

1917

Двенадцать. Хлопнула бутылка,

Младенец-год глядит в окно,

В бокале зашипело пылко

Мое морозное вино.

Мне чужды новые желанья,

Но буду ли тужить о том,

Когда цветут воспоминанья

О прошлом счастии моем?

Вот снова я студент московский,

И ты со мной, и снова вскачь

Везет на Дмитровку с Покровской

Нас тот же старенький лихач.

Ты, вся забросана метелью,

Ко мне склонилась на плечо.

Под николаевской шинелью

Как бьется сердце горячо!

Вот Благородное Собранье.

Сиянье люстр, улыбок хмель.

Еще минута ожиданья —

И прожурчала ритурнель.

Кладу на подоконник шпагу.

По залу шорох пролетел.

И вот, будя в груди отвагу,

На хорах мерно вальс запел.

1910

Графине П. О. Берг

С кудряво-золотистой головы

Сняв гордый шлем, увенчанный горгоной,

Ты мчишь свой челн в залив темно-зеленый,

Минуя риф и заросли травы.

Ждет Сафо на скале. Сплелись в объятьях вы,

И тает грудь твоя, как воск топленый,

И вот к тебе несет прибоя вздох соленый

Остерегающий призыв совы.

Прости, Лесбос, прости! О, Сафо, не зови!

Не веря счастию, не верю я любви:

Под розами смеется череп, тлея.

И легконогая, взлетая вновь на челн,

Обратно мчишься ты по лону вечных волн,

Тоску бессмертную в груди лелея.

1913

В. А. Юнгеру

Не в пышном блеске вечной славы,

Не в тайнах мудрой тишины

Я вижу облик величавый

Великолепный жены.

Не голубая ясность взоров,

Не гром победы, не Суворов,

Не оды, не Мурза-поэт,

Не царскосельские аллеи,

Не эрмитажные затеи

Чаруют сердце мне – о, нет!

Нет. Но мечта моя следила

С живым волнением в крови,

Когда ты женщиной сходила

Из царства славы в мир любви.

Вот стих раскат трубы орлиной.

Пред нежною Екатериной

Полудитя-кавалергард

Влюбленные склоняет взоры.

Струится шелк, лепечут шпоры,

В окне дрожит вечерний Март.

1917

В. А. Подгорному

Я Аруэ. Мой псевдоним Вольтер.

В глазах Людовика я дерзостный безумец,

А в Сан-Суси я был поэт и камергер,

Но возлюбил меня российский вольнодумец

И с табакеркою не мог расстаться он.

С тех пор я позабыл Версаль и Трианон,

И грубость Фридриха и лесть Екатерины.

В тамбовской вотчине, где псарня и перины,

Перед закускою лежал я у стола.

Речь непонятная и чуждая текла

Кругом, и лишь порой, будя мое вниманье,

Вдруг сыпался табак и слышалось чиханье.

1916

Н. Ф. Балиеву

Часы Наполеона

Вы видите, друзья.

На мне его корона,

Звонить умею я.

В приемной за докладом

У ширмы голубой

Стоял со мною рядом

Красавец часовой.

К столу склоняясь низко,

Писал Наполеон.

Вдруг падает записка

И мой раздался звон.

Тогда, подняв посланье,

Покинув важный стол,

На нежное свиданье

Наполеон пошел.

Но чрез минуту снова

Взойдя в приемный зал,

Взял ухо часового

И, потрепав, сказал:

Не стой к часам так близко:

Не видно из дверей,

Куда летит записка

Возлюбленной твоей.

1916

Ты стройно очертил волшебный круг —

И Русь замкнулась под прозрачным шаром.

В нем истекало солнце тихим жаром,

В нем таял, растворяясь, каждый звук.

Ты первый сам своим поверил чарам

И всемогуществу державных рук,

Тщету молитв и суету наук

Отдав брезгливо мужикам и барам.

Чтоб конь Петров не опустил копыт,

Ты накрепко вковал его в гранит:

Да повинуется Царю стихия.

Взлетев над безвоздушной пустотой,

Как оный вождь, ты крикнул солнцу: стой.

И в пустоте повиснула Россия.

1916

Из-за бронзовой решетки

Облик мраморный слежу,

Растоптав клобук и четки,

К Аполлону подхожу

О, прости меня, великий,

Не соблюл я твой завет

И за сумрак ночи дикой

Отдал солнечный расцвет.

Ты молчишь. На мрамор чистый

Не падет мой рабий вздох.

Торжествуй в красе лучистой,

Пушкин-солнце, Пушкин-бог!

1917

Леночке Юнгер

Там, где елки вовсе близко

Подошли к седому пруду

И покрыли тенью низкой

Кирпичей горелых груду,

Где ручей журчит и блещет

Серебрёною игрушкой,

Жил да был старик-помещик

Со своей женой-старушкой.

Был военный он в отставке,

Примечания

1

Н. В. Арнольд – кадет Симбирского корпуса, литературовед и поэт, мой друг. (Примеч. автора.)

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.