Там, где нас есть

О, эти альбомы, им надо посвятить отдельную симфонию, ораторию или, на худой конец, диссертацию специалиста по душевным расстройствам, но сейчас мы не о том. Важно, что там много однообразной возни, за которую тебе даже не заплатят (в Советском Союзе мы презирали деньги, ага!), в том числе и какими-то благами. У этих мудаков нет за душой ничего, кроме большего, чем у тебя, срока отбытой почетной конституционной обязанности. Жизнь любого молодого бойца нелегка и полна засад, но они как бы эпизодические, такой перчик жизни, засада жизни признанного художника—постояннодействующая, адский ад.

Но мне и тут повезло. Фуфайкин в скором времени должен был уволиться по возрасту в запас, а уволившись, он хотел бы получить жительство в удобном, не очень северном и не слишком маленьком городе, а для этого ему надо было, чтоб за него походатайствовали. Чтоб походатайствовали, он должен был оказать своему начальству сколько-то таких же не измеримых деньгами услуг, а неразменные художники табуном идут в запас. Но вот появляется Борух с не слишком обнадеживающим в смысле пятого пункта лицом, зато ему еще служить и служить. И майор Фуфайкин, не дав донежиться в тишине санчасти и доделать начатую реконструкцию тамошней наглядной агитации, выписывает мне увольнительную своей властью, одевает, запихивает в трамвай (ребята, вы будете смеяться, но он же практически похитил меня с места прохождения службы) и везет в штаб Краснознаменного и прочая и прочая и прочая гвардейского мотострелкового имени Не-помню-кого армейского корпуса.

Во зараза, забывать стал славные вехи, еще недавно я корпус без запинки именовал, хоть истинное секретное наименование (помним о секретности), хоть открытое наименование для гражданских лохов. Ну да не суть.

Приняли меня в политотделе как родного, ихний чертежник Макар (кличка подлинная) тоже собирался на дембель, обленился что генеральский кот. О, кстати, про кота тоже была одна история, очень поучительная, очень, как раз с генеральским котом связанная, потом при случае поведаю. В общем, приняли меня как родного, а чтоб убедиться, что товар годный, дали пару щитов загрунтовать и разметить, кусок ватмана, на нем накорябать плакатным пером какое-то изречение одного из тогдашних Отцов (верней дедов) Страны и кусок карты с намеченной карандашом оперативной обстановкой. Надо было расписать названия частей, направления перемещений раскрасить, всякое такое, кто понимает. До сих пор все думаю, карта та была с учебной сеткой или реально из-под грифа? Им было бы проще устроить мне, например, падение с высоты, поражение электрическим током или самоубийство в карауле, чем подписывать невесть кого на соблюдение секретности. Ибо как ты объяснишь начальнику первого отдела, за каким хером ты дал в руки рядовому из корпусного подчинения бригады связи корпусную карту с тройным грифом. Секретность хоть и была везде, соблюдать ее доверяли не каждому, отнюдь. Не надо думать, что секретность была какой-то несерьезной хуйней, она была очень и очень серьезной хуйней.

Ну и остался я в штабе корпуса. В бессрочной, как выяснилось позже, командировке. По каким-то причинам переписать меня к себе в штабе так и не смогли, и до дембеля я служил на два дома, верней на три, но это уже другая история.

И вот теперь, как говорят на сайтах с байками,—амбула.

Долго ли, коротко ли, случается у меня выезд со всеми штабными офицерами на КШУ. Кому сильно интересно, что это, поищите в Википедии или на военных форумах, а для краткости—это такая война в солдатики для среднего и высшего командного состава, когда война идет на картах и отпечатанных на машинке оперзаданиях. У кого карты красивше и чьи оперзадания завлекательней написаны, того и победа, похуй, наши или натовцы они по игре.

И тут уж наш брат чертежник должен выступить с его соло во всей красе, не то офицеров поставят раком, и угадайте, кому достанется в конце раздачи? Вот именно.

В принципе, КШУ трудно проиграть, поскольку инспектирующие седоголовые ребята с большими и красивыми звездами на золотых погонах не заинтересованы в катастрофических докладах о состоянии вооружений и боевой подготовки частей и соединений самой рабоче-крестьянской в мире армии своему начальству (помним о показухе?), но с другой стороны—надо пускать пыль в глаза умело, помня склонности инспекторов, потому что докладная докладной, а у больших звездоносцев есть и другие способы попортить кровь им не угодившим офицерам помельче, а солдатики им вообще вроде воробышков, мелкая сильно живность. Стопчут и не заметят.

Короче. Лежим с другом Петрыкиным на огромном листе размером с фронт (узнайте сами, долго объяснять, каких размеров разные карты и к ним пояснительные плакаты на разборах), рисуем наши стрелы самым наилучшим ярко-алым пигментом с растушевкой по краям, достатым майором Птицыным (фамилия изменена), в соответствии с предполагаемыми любимыми цветами главного инспектора учений пожилого генерал-лейтенанта с утраченной фамилией. Дедуля был очень мил, угощал бойцов (нас тоись) генеральскими белыми сухарями и чаем из генеральского термоса, что было очень кстати, поскольку организаторы КШУ (помним о советском разъебайстве) как-то выпустили из виду, что кроме офицеров будут и солдаты-сержанты, а у них солдатское довольствие, и чем их прикажете кормить и где им спать?

Ну со спаньем, помявшись, доболтались, что хер с ними, пусть дрыхнут, свиньи, в офицерской казарме, под офицерскими шерстяными, а не байковыми одеялами, а со столовкой пару дней думали, как выйти из положения. Кто думает, что это мало, пусть представит себя измученным дорогой, круглосуточной тонкой работой, недосыпом и грязного как боров (с мытьем никто и не думал затеваться, учения всего неделю, обойдутся) восемнадцати-двадцатилетним хлопцем и сам для себя решит, мало ли это—пару дней не жрать, даже той небогатой пайки.

Ну, своим чередом добираются наши до их очередей докладов, а тут является Птицын и громовым шепотом сообщает, что любимый цвет генерала—не алый, как донесла разведка (наверное, у Птицына был в штабе танковых войск тайный недруг), а вовсе даже нежно-розовый. Переделать суточную кропотливую в бешеном темпе работу? Агащас, я был готов пойти под трибунал или попытаться проглотить эти карты, если скажут переделать.

Корпус виртуальные натовцы виртуально разнесли вдребезги. Нас виртуально отвели на переформирование, реально это означало, что офицеры нам организовали-таки самостоятельно какую-то еду из своего кармана в офицерском буфете (деньги действительно мало значили в то время, и офицеры не были в массе уебками из сериала «Солдаты», и прапора не сильно напоминали Шматко оттуда ж) и отправили не очень ровным строем спать в казарму. А сами стали пить спирт и водку, запасенные для триумфа, но пригодившиеся скрасить поражение и травить байки. По правде, точно не знаю, что они делали, я примерно сутки с половиной дрых без задних ног в сладчайшем растительном довольстве тепла, сытости и чистоты, одеяло было новеньким и пахло совершенно упоительно.

Вот у меня лично ощущение, что примерно с того момента и послышался треск, а потом все зашаталось, а через три не то четыре года начало валиться. И лишь в девяносто первом ебанулось окончательно и рассыпалось в пыль, зацепив, как оно всегда бывает, кучу непричастного народу. Может, все б и обошлось, угадай мы генеральские цветовые пристрастия, но мы не угадали. Показуха начала рассыпаться, вступив в реакцию с разъебайством.

А я с тех пор уверовал в волшебную способность искусства непосредственно воздействовать на реальность.

Малость путано и скомканно вышло, но оно так и в жизни почти всегда—идет все, идет, а потом как посыплются события, посыплются, не успеваешь отплевываться от пыли и жмуриться от вспышек.

И вот я уж сам старше тогдашнего старого замполита майора Фафонина (фамилия подлинная) и не очень далек годами от генерала-танкиста с забытой фамилией.

А Советский Союз умер. Совсем.

Неугомонный семьянин

Леша, когда я с ним познакомился, был невысоким ладным мужчиной около сорока. В принципе, он был совершенно обычным мужчиной около сорока, да для меня, тогда восемнадцатилетнего, люди около сорока были все на одно лицо и различались только комплекцией. Но Леша был особенный. У него был особенный голос, низкий и с хрипотцой, особенное увлечение—альпинизм, и особенный жизненный путь. У Леши было пятеро детей. На тот момент в среднесоветской среде, где я обитал, нормой были двое детей в семье, или даже один, как мой одноклассник Костик или моя однокурсница-однофамилица из Липецка Светка. Леша был единственным живьем известным мне отцом такого количества людей.

Леша был прост и незамысловат, так же просто и незамысловато он любил жениться, заводить детей, строить дом и быт, а потом разводиться. Без скандалов, но с завидным постоянством. Можно считать, что это было, наряду с альпинизмом, его хобби.

Впервые Леша женился сразу после школы, само собой, на однокласснице. Этот брак длился недолго, едва хватило времени зачать и родить его первого ребенка, получить комнату в коммуналке в подарок от чьих-то родителей, не то его, не то его супруги, а потом Лешу призвали в ряды, и, вернувшись, он развелся с одноклассницей и укатил на бывшее место службы, где требовала хлопот новая зарождающаяся его семья.

Там, на Урале, Леша зарегистрировал брак, устроился на работу на большой завод, поступил в вуз, получил квартиру в малосемейке и, естественно, затеял завести ребенка. Когда его второму ребенку было три года, Леша перевелся на заочный, развелся с женой, подписал где надо обходной лист и с одним чемоданом явился в Воронеж. Нет, он пока не думал жениться, но было похоже, что невесты прямо подкарауливали его в разных местах. И о, сюрприз! – Леша, не прошло и полугода, оказался вновь женатым, опять в малосемейке, и опять его жена была, что называется, «на сносях».

Этот брак (третий по счету, если вы вдруг не уследили) продолжался долго, лет пять. В Воронеже молодой семье получить квартиру было сложней, чем на Урале, к моменту получения молодыми квартиры их ребенок уже ходил в детсад, а Леша, помимо обычного набора, был счастливым обладателем шести соток чернозема в пригородном дачном кооперативе, владельцем старенького «запорожца» и получил высшее образование по ценной на Урале, но малоприменимой в Черноземье специальности горного инженера.

Трудно поверить, но груз семейных забот не гнул невысокого Лешу долу до такой степени, чтобы он забыл свое увлечение альпинизмом. Леша к моменту гибели своего третьего брака был уже перворазрядником, инструктором, горноспасателем и инструктором по горнолыжному спорту. Он успевал все.

В том числе успел он и обзавестись новой кандидаткой в законные супруги. Да-да. Леша покинул насиженное место и свернул с нахоженной тропы в знакомую неизвестность пампасов. Четвертый брак его был опять недолгим. Процедура была обычной. Женитьба, устройство на новую работу, хлопоты по соисканию жилья, рождение ребенка, нешумный развод.

Пятая Лешина семья затянулась. Лет на десять как минимум. Теперешняя его жена была, как и он, альпинисткой в чинах, рожать не спешила, и Леша, похоже, не находил себе места от беспокойства по поводу незавершенности программы, но не разводился. Видимо, сидели в нем некоторые соображения, в которые мы вдаваться не станем, ибо не пристало неспециалистам раздавать диагнозы. Но харизма сделала свое, убеждения жены не выдержали натиска Лешиных, вскоре их друзья уже отмечали рождение новой жизни, а Леша сиял, что самовар, радуясь, что программа не дала сбоя, и он опять настоящий семейный человек с полным комплектом всего потребного семейному человеку. У него есть дом, жена, работа, ребенок, он во всем этом кружится, как сумасшедшая белка в хорошо смазанном колесе. По дому и в походной обстановке Леша все умел и все знал. Все, без исключения.

Впрягаясь в потребное по первой необходимости и не дожидаясь призыва добровольцев.

Вы спросите, неужто Леша, разводясь и считая задачу выполненной, бросал свои прежние семьи, забыв о них? Ничего подобного, он не был бегуном от исполнительного листа, он честно и неуклонно платил алименты всем бывшим женам, состоял с ними в оживленной переписке по поводу воспитания детей, шабашил, зарабатывал и подрабатывал чуть ли не круглыми сутками, чтоб его дети ни в чем не нуждались, а бывшие жены не держали зла. В свободное время он два раза в год ездил в горы, подтвердить спортивную и две инструкторские квалификации, для горноспасательского высиживания пострадавших Леша имел слишком кипучую натуру.

Я думаю, что на круг Леша зарабатывал примерно как начальник большой стройки или директор крупного предприятия, и, если б его энергию использовать в мирных целях, ею можно было б десятилетиями освещать небольшой городок или взять на содержание какую-нибудь латиноамериканскую страну.

К моменту, когда я на какое-то время потерял Лешу из виду, пятая его семья еще продолжалась. Жена-альпинистка родила им еще одного отпрыска, и Леша вроде никуда не собирался. Этот дом он строил дольше обычного и строил его основательней. Возможно, просто возраст давал о себе знать, и каждый этап давался с большим трудом, или просто уже не хватало задора на все. Харизма торчала штыком, но задор был уже не тот. Он даже некоторое время не ходил в горы, теряя разряды в спортивной книжке. Он устал.

Ко времени, когда он опять появился в моей жизни, он возобновил занятия альпинизмом и за сезон (эту деталь оценят только те, кто в теме) подтвердил КМС[3] по альпинизму со значка. Невозможно объяснить непосвященному, насколько крутым мэном надо для этого быть, поверьте мне на слово: надо быть очень крутым мэном. Таким как он.

Я часто вспоминаю о нем и часто думаю: почему? Почему все это? Почему именно так? Для чего?

Видимо, его способу жить есть какое-то объяснение, просто я его не нашел и не очень искал. Я не был его близким другом, я даже не был его хорошим знакомым, он ничем меня не обижал, хотя и ничем таким не привечал, чтоб мне захотелось непременно откопать причины и тонкости его поведения. Мне больше нравится знать, что я был знаком с очень необычным человеком. С настоящим мужиком, что бы это ни означало в свете модных течений мысли, кои я отчасти разделяю.

Темные инстинкты

В одном ныне сгинувшем в Края Непуганной Винды интернет-сообществе май френд Николай Максимов пишет об инстинкте превращения съедобного в принципе в безусловно съедобное, используя в тексте довольно смелое и выпуклое сравнение. Понятное дело, небезусловное, вроде того рефлекса, но где ж нам при нашей искушенности в плетении словесных кружев добыть безусловных-то? То есть таких, что мы б сочли безусловными.

Ну ладно, главное—сравнение емкое и в принципе точное.

А я вот что подумал. Безусловные рефлексы, в числе коих и инстинкт готовки еды, присущи разным людям изначально в разной степени, а слой цивилизации (довольно, по мне, незначительный, но дело не в том) еще и внес искажения относительно его востребованности. И, таким образом, мы имеем дело с некоторым атавистическим (или рудиментарным? вечно их путаю) проявлением, отсутствием коего можно тайно или явно гордиться или тайно или явно сожалеть об отсутствии. Вроде растительности на лице и прочем организме. Или наплевать, жить с тем, что есть.

И схож он скорей с умением держать направление в лишенной ориентиров местности или, к примеру, со способностью плавать без вспомогательных средств. Инстинкт спаривания все ж, по мне, побезусловней будет. Хотя и там, конешное дело, цивилизация побуйствовала довольно разрушительно. Но дело не в том.

В принципе, полностью отмершим или незадействованным абсолютно я наблюдал инстинкт превращения добычи в еду лишь у одной девушки, назовем ее Клавкой. Хотя на самом деле звали ее Веркой. Или еще как-то. Неважно.

Клавка девушка была работающая, самостоятельная и с запросами. Нет, не шуб и французских духов хотелось Клавке с юных лет, не ухажеров, даже читающих наизусть Есенина с Асадовым, и букетов роз по три рубля штука на рынке у кавказцев, она жаждала действий вообще и впечатлений. Экшена ей хотелось, выражаясь в современных терминах. Клавка ходила в пешие и водные походы, тусовалась с молодыми актерами, посещала городской КСП[4] и была все время занята.

Не обладая особой утонченностью вкусов, говоря по правде, вообще никакой утонченностью не обладая, к еде Клавка относилась не то чтоб совсем наплевательски, но и без особенного интереса, руководствуясь нехитрым народным «все полезно, что в рот полезло» (гусары, молчать!). О своем неумении готовить она не сообщала, вроде как коронованная особа никогда не представляется самостоятельно слуге у ворот королем таким-то (это было б дико и не по понятиям), молва и свита несут это важное сообщение за много миль впереди королевской кареты, оповещая придорожных баронов, КТО к ним нынче прибудет на ужин и ночевку. И горе тому, кто прохлопает ушами и не придаст вести существенного значения. Последствия могут быть… Они могут быть, в общем. Но я отвлекся.

Я, как тот невдалый барон, с похмелья ли, будучи ли на охоте, занятый ли крестьянскими тяжбами и за тем пропустивший звуки труб герольдов и топот коней гвардейцев королевской свиты, испытал жесткий удар по нервам, когда на вопрос Клавки «чего б пожрать?», занятый шитьем очередного предмета снаряжения, не помню уж какого, бросил не думавши долго через плечо: «Да на кухне пожарь, что ль, чего». На кухне, понятное дело, ни устриц в серебряном ведерке или омаров в горшках с морской травой, ни шафрана какого с мускатом, ни бараньей ноги не водилось. Ни свежих куропаток или вальдшнепов с фазанами, отъевшимися к осени на жнивье. Даже завалящего копченого кабаньего окорока там не случалось от момента Сотворения мира. Ничего такого, что можно было б испортить не умеющему обращаться с редкостями и экзотикой, на кухне не было, и я не опасался.

Из простой и немудреной отрады желудку там водилась картошка, пара-тройка-пяток яиц нептицы, сама нептица в морозильнике, усохшая до состояния мумии (она и при жизни-то не была чрезмерно тучной), серо-желтая яичная вермишель, наверняка подсолнечное масло в заскорузлой и захватанной бутылке и различные фрагменты хлеба разного времени года выпечки. Ну, может, еще соленые огурцы какие, не помню. Может, даже мед в банке. Но мед я так, на всякий случай предположил. Окажись там мед, такого сокрушительного эффекта б не вышло, думал я задним числом. Но все в свое время.

Верка (или Клавка) затеяла картошку в мундире, яичницу и поджаренный хлеб. Намерения, как мы видим, имела самые безобидные и даже похвальные. Украсить этот пир богов, как я понял, предполагалось нарезанными солеными огурцами (ага, точно, там были огурцы) с нарезанным луком, политыми подсолнечным маслом.

Как выяснилось, не опасался я, как оно чаще всего и бывает, по неведению. И выяснилось, опять же, как водится, это тогда, когда поздно было что-либо исправлять. Клавка позвала к столу сакраментальным «кушать подано!», и сразу за этим сигналом на построение униформистов в нашей пиэсе случилась немая сцена. Тоись слова у меня были, но куда-то пропал весь воздух из окружающей атмосферы, я потом узнал, что такое бывает, когда сильно удивишься или взволнован необычностью происходящего..

Сравнительно удачно из задуманного удались только огурцы с луком. Говоря «сравнительно удачно», я имею в виду, что в суповой миске точно в центре стола в смеси рассола и подсолнечного масла привольно плавали и резвились огурцовые секции примерно в три сантиметра толщиной, а сверху этой красоты располагалась на четвертинки разрубленная, на вид топором, и разорванная на сегменты луковица. Остальное было на плите в ожидании раздачи. Картошка в кастрюльке частью пригорела к ней насмерть и мило дымилась, а частью выглядела не видевшей воды с осенних дождей, яйца на сковородке я скорей домыслил, сделав дедуктивное усилие: куда-то же они делись с верхней полки холодильника. На другой сковородке причудливо изгибались ломтики чего-то, в чем отдаленно угадывалась структура хлебного теста. Цвет хлебного теста не угадывался, его я тоже домыслил. Дедуктивно.

Кухня выглядела при этом так, будто в ней только что закончилась репетиция съемок Куликовской битвы в фильме Бондарчука-старшего. Причем сильно не первый дубль, судя по необратимым разрушениям.

Ну нет, я парень в еде неприхотливый, но не до такой же степени! «Что это?»—прошептал я на выдохе.

Царственно пожав плечами и воздев царственно бровь, с царственным же равнодушием Клавка сделала отгоняющий нечистого жест кистью и ответствовала в духе: «Я ж готовить не умею, ты чего, не знал, все знают».

Это потом я узнал, что Клавке в походах не дают дежурить по кухне, и она даже обижается, это потом я узнал, что на актерских междусобойчиках ей предлагают максимум рассыпать печенье и карамель по вазочкам, с непременным наблюдением, как бы чего не вышло. Это потом я вспомнил, что Клавка на посиделки «в складчину» неизменно приходит с купленным в булочой тортиком или бутылкой номерного портвейну, и потом я вспомнил, что Клавка всегда и везде, безропотно и как хорошо надрессированная, отправляется мыть посуду после застолья, хотя никто ей специально этого не предлагает. В самых незамороченных застольными реверансами домах для участия в подготовке ей предлагают максимум нарезать батон или открыть банку консервов, но потом слегка жалеют о чрезмерной деликатности. Ее сестра рассказывала, что даже погреть имеющуюся в доме еду Клавка толком не может, постоянно или холодным ест, или грызет уголья. Все, кроме меня, знали о полном отсутствии у нее инстинкта готовки, и только я, как среди меня принято, познал общеизвестное поставив независимый опыт. Севши, можно сказать, собственной жопой на парковую скамейку рядом с табличкой «ОСТОРОЖНО, ОКРАШЕНО!».

1

КЭЧ – квартирно-эксплуатационная часть.

2

Майса – некая поучительная история, зачастую наполненная тонким юмором. Либо – длинное, совершенно не относящееся к делу повествование, которое излагается только для того, чтобы не отвечать на заданный вопрос. Майса успешно проживает и в иврите, и в идише.

3

КМС – кандидат в мастера спорта.

4

КСП – клуб самодеятельной песни.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.