Когда я был вожатым

      Трава почти вся вытащена, озеро взбаламучено, теперь-то уж карасям некуда деться.
      Теперь уж без усмешки, торжественно развертывает свой старинный бредешок Иван Данилыч и сам лезет взаброд, в холщовом белье и в лаптишках, чтоб не повредить ноги.
      - Рыбку есть хотца, да лезть за ней не хотца, - приговаривает он, жмурясь и поеживаясь.
      Медленно тянем бредешок под взглядами всех болельщиков. Ни всплесков в нем, ни движения. С трудом вытаскиваем полный зарослей - и ничего, кроме тех же плавунцов да пиявок...
      Второй заброд. Третий. Пусто!
      - Взбаламутить, взбаламутить надо. Тогда пойдет...
      Он в тину воткнулся, - говорит смущенный Данилыч.
      Ребята бросились в озеро и давай ногами поднимать донный ил.
      Взмутили, чуть не все водоросли вытянули бредешком, а рыбы нет как нет.
      Настоящий рыбак закален в неудачах. И я не унываю.
      Я замечаю, что мы никак не можем обловить небольшой кусочек озера глубокую ямку в самой середке. По краям ее ходим, а протянуть по ней бредень не можем. Не хватает нам роста: глубоко.
      Что делать?
      - На бечевках протянем! Сейчас! - горячится вошедший в азарт Данилыч. Такому труду да пропадать... Травы вытащили цельный стог - и зря? Нет, этому не бывать!
      Мы вас достанем! - грозится он неведомым, коварным карасям, спрятавшимся в глубине.
      При этом дед сердито разувается, разматывая длинные оборки от лаптей.
      Из оборок делаем мы к бредню "вожжи". Два камня, с трудом найденные на берегу, привязываем к нижним концам "кляч" - палок, на которые посажен бредень.
      Заводим центр бредня прямо против омутка и тянем за веревки все это сооружение поперек озера.
      Тянем осторожно, оборки тонки. Бредень идет-бредет потихоньку. Палки погружаются совсем под тяжестью камней. Ого, глубок омуток. Только бы пройти его... Наверное, все они сидят там - - те, которые по вечерам купались.
      Вот прошли омуток. Скорей подхватывать вынырнувшие из него палки. Скорей тащить к берегу.
      Помощники хватают низ бредня. Осторожней - не порвите!
      Вот они! Блестят, бьются, трепещут! Широкие, золотые!
      - Караси! Карасищи! Ох, какие!
      Четыре квадратных, толстых, толстогубых красавца.
      Два в дрожащих руках деда. Два в моих руках. Высоко - над всеми головами. С золотой крупной чешуей и красными плавниками.
      - Ой, не упустите, дедушка! Ой, вожатый!
      Нас тащат прочь от берега, мокрых, грязных и счастливых.
      - Там еще... там их много... Мы еще заденем! - суетится дед, заводя еще раз бредень на самый центр омутка. Лопаются размокшие бечевки. Дед лезет в глубину.
      Тащит бредень на плаву, то погружаясь, то выныривая, опираясь на палку, чтобы достала концом дна и взмутила омут.
      Волосы у него растрепались, залепили глаза. Ну, водяной, да и только. То унырнет, то покажется...
      При втором заходе - два карася, при третьем - один, затем еще один... и ничего! Всего восемь. Больших карасищ - но только восемь...
      Куда же подевались остальные? Ну, хотя бы помельче, да побольше, чтобы пожарить каждому по карасю... А восемь рыб - как их делить?
      - Не может того быть, чтобы всего восемь единиц на такое озеро, озадаченно говорит дед. - Под берегами схоронились, злая рота...
      И мы ведем бредень под берегами. Вот кустик в самой воде. И вдруг в самом кустике всплеск, в бредне удар...
      - На подъем! - кричит дед.
      Выхватываем на подъем и видим в самом центре бредня, в "пузе", здоровенную дыру!
      - Шука! - азартно кричит дед. - Крокодила! Всех карасей поела, подлая! Не уйдешь!
      Оборками завязывает дыру, и мы бросаемся в погоню за хищницей, убавившей в озере карасей... Какая она, велика ли или так, щуренок? Кто ее поймет в воде! А в руки нам не дается. Откуда бы мы ни зашли, ждет, притаившись, и вдруг броском с разбегу пробивает бредень в любом месте...
      - А, ты смотри, что делает! - возмущается дед, штопая и наспех завязывая дыры. - Врешь, попадешься!
      И неизвестно, чем бы это кончилось, если бы вдруг среди приунывших ребят не раздался робкий голос:
      - А если в бредень травы набить?
      Это сказал Игорек, больше наблюдавший, чем действовавший во всей этой эпопее. И как у него возникла эта мысль, трудно сказать. Но мы набили до отказа бредень водорослями и снова повели навстречу щуке. Шел он медленно, тяжело, раздувшийся, как воздушный шар.
      А щука ждала где-то под берегом его приближения.
      Все затаили дыхание. Всплеск, удар могучего хвоста.
      И мы не почувствовали толчка... В бредне раздалось только какое-то шипение, словно спустили воздушные тормоза.
      - Давай, давай! На берег! - страшным голосом закричал дед.
      И, когда с помощью ребят мы вывалили на берег весь бредень с травой, из кучи водорослей вдруг выползла на луговые травы, на цветы длинная черная щука и поползла, извиваясь, как змея... Пасть ее сжималась и разжималась, и круглые янтарные глаза зло блестели.
      Ребята шарахнулись в разные стороны. Девочки издали пронзительный визг.
      А Данилыч бросился на щуку, как ястреб. Оседлал ее и стал ломать хребет. Но это оказалось ему не под силу, и живучая щука долго ползала по траве, таская за собой деда.
      Кончилось тем, что под жабры ей продели палку-и так понесли в лагерь.
      Карасей несли живыми в ведре с водой. Все банки были полны озерной живностью.
      И не было человека, который бы не почесывался от укусов жучков, пиявок и коварного телореза.
      Возник вопрос - как делить улов. Шука была непомерно велика, чтоб отдать ее деду. А караси уже плавали в бочажке ручья, огороженные "оградой" из ивовых прутьев, удивляя и радуя своей величиной и неприхотливостью. Уже брали пищу, лениво чмокая толстыми губами и поплевывая из воды в воздух...
      - Ладно, - сказал азартный старик, - уговор будет такой: следующее озеро целиком мое! Которое - я сам укажу... Вот увидите, лошадь запрягу телегу карасей выгребем, - и в предвкушении будущего улова весьма довольный ушел, оставив нам чинить бредень, весь продырявленный щукой.
      ...В лагере нас ждало много новостей, и немало неприятных. Ребята, посланные за вишнями, явились без добычи, поцарапанные, подранные, со следами неудачной драки.
      Им не только не удалось охранить вишневый сад - пришлось спасаться бегством от деревенских садолазов.
      Раззадоренные деревенские мальчишки явились в таком числе, что справиться с ними не мог бы и весь наш отряд.
      Назло нашей охране они не рвали вишни, а просто отдирали целые ветки с деревьев, не разбираясь, где спелые, где неспелые, и бежали прочь, к оврагу. Все это под лозунгом: "Не нам, так пусть никому не достанется!"
      Только прискакавший на шум совхозный объездчик усмирил разбойников, огрев нескольких ретивых плеткой.
      Удивили нас Шариков и Котов. Они явились весьма смущенные, с несколькими горшками сметаны, но без Аркадия. Наш необыкновенный гость, передав нам устный привет, так же неожиданно исчез, как появился. По словам ребят, он встретил в одной деревне какого-то инвалида гражданской войны, своего фронтового товарища, и вместе с ним укатил в Москву. Этому товарищу нужна была какая-то срочная помощь в каком-то деле, в котором ему мог помочь его бывший командир.
      Порадовали нас наши офени. На книжки Мириманова они наменяли столько яиц, что едва дотащили.
      Эту ночь всем участникам рыбной ловли плохо спалось, ужасно чесались укусы жучков, уколы телореза, ранки, нанесенные пиявками.
      А у Рай-толстой поднялась температура. Вся кожа ее покраснела, все укусы и порезы загноились. Мы смазали многочисленные ее раны йодом, и вся она стала пятнистой, как пантера. Худо ей было, но терпела и не плакала, а даже смеялась и подшучивала над своей изнеженностью.
      КАК МЫ УДИВИЛИ И ПОБЕДИЛИ
      О появлении родителей должен был просигналить с "орлиного гнезда" дежурный "впередсмотрящий". И прозевал. Он воображал, что папы и мамы пойдут от трамвайной остановки пешком. И не ожидал, что они могут явиться на извозчике.
      Это были отец Рай-толстой и мамаша Игорька, энергичная полная женщина в шляпе.
      - Игорек! Игоречек! Булька моя! - кричала она, заглушая тревожный звон запоздавшего сигнала с "орлиного гнезда". И металась по лагерю, нагруженная кульками, свертками, кулечками.
      - Где ты, детка моя? Скорей! Вот вкусненькое, вкусненькое!
      За ней бегали наши дежурные, которые должны были встречать родителей перед аркой и отбирать все подаркисласти в общий котел. Но Игорькова мамаша так быстро пронеслась мимо большущей круглой корзины, представляющей общий котел, что заградительный отряд не успел и рта разинуть.
      Теперь несколько пионеров и пионерок бегали за ней следом, как растерявшиеся цыплята за квохчущей наседкой.
      - Крошка моя! Птнчха моя! - неслись ее призывы, унизительные для каждого уважающего себя мальчишки.
      Но Игорек не отзывался и не появлялся. И не мог появиться: застигнутые врасплох, мы затащили его в показательный шалаш и обрабатывали его физиономию, как в каком-нибудь косметическом кабинете.
      Все его синяки, шишки и царапины, полученные в схватке с Васькой, спустя день раздулись, почернели, загноились. Синяк под глазом стал буро-фиолетовым. Глаз весь заплыл. Ни зубной порошок, ни мука не могли заменить пудры.
      Ничего путного не получалось. Оставалась надежда на придуманный нами тактический ход...
      Я вышел навстречу мамаше Игоря и, стараясь не теряться перед крупной женщиной, обладающей громким голосом, заявил, что ее сын Игорь сейчас показаться ей не может. И вообще никому не может показаться. Он появится во время нашего парада, на котором пионеры будут его чествовать. Если он покажется раньше и будет разгуливать, как все обыкновенные мальчики, это сорвет нам всю торжественность. Ведь он совершил подвиг и должен появиться под звуки горнов, как герой.
      - Да, мой Игорь необыкновенный мальчик, - согласилась насторожившаяся женщина, - но какой это он совершил подвиг?
      - Видите ли, я не могу раньше времени разглашать...
      Мы решили приготовить вам сюрприз... Вы подождите немножко. Вот как только соберутся все родители, так откроется парад. - И я проводил мамашу к шалашу, где стояла Игорева койка.
      - Да жив ли мой мальчик? - спросила вдруг мамаша. Она бросила на меня такой взгляд, что я поспешил ретироваться со словами:
      - Жив-здоров... Вырос, прибавил в весе... Хотя и скучает о вас.
      - Ну-ыу... - Мамаша со вздохом опустилась на койку, окружив себя узелками, кульками, свертками.
      Ее бурное вторжение внесло расстройство в наши планы. Мы не смогли встретить остальных родителей так торжественно, как хотели. А главное общий котел остался пустым.
      Чувствуя, что долго испытывать терпение встревоженной матери невозможно, я ускорил начало парада. Родителей мы усадили в тени деревьев, на подстилке из сухих листьев. Горнист вышел на линейку и под мачтой с развевающимся флагом протрубил сбор. Со всех сторон, словно из-под земли, явились наши пионеры, и три звена встали на своих местах. Дежурный отрапортовал о событиях дня. Затем с рапортом-отчетом перед родителями выступила моя помощница - вожатая звена Маргарита.
      Она рассказала о нашем выезде в поход, о постройке жилья, о разведке жизни, о наших фуражирах. И наконец, про подвиг пионера, крепкого, как орешек.
      Выслушав краткий отчет о побоище Игоря с Васькой и приняв свернутый в трубочку письменный рапорт, я сказал:
      - Поведение Игоря заслуживает быть отмеченным в истории отряда. Защищая пионерскую честь, он вступил в борьбу против противника втрое сильнее себя и победил своей стойкостью. Приказываю: записать это в тетрадь памятных событий. Игоря наградить двойным орехом, символом его звена, и увенчать венком из дубовых листьев.
      Заиграл горн, забил барабан, и из показательного шалаша показался Игорь.
      Я быстро вышел ему навстречу с тяжелым венком из дубовых листьев, украшенных желудями, и тут же возложил на его стриженую голову, украшенную шишками, причем наискось, стараясь, чтобы венок закрыл правый глаз, украшенный зловредным синяком. Отдав мне салют, Игорь промаршировал вдоль родительских рядов, держась строго в профиль, чтобы его мамаша видела чистую, не покорябанную в стычке с Васькой половину лица.
      Он шел важно, животиком вперед. Напрягая все силы, чтобы прямо держать голову под тяжестью венка, встал под развернутое знамя. После моей краткой речи и призыва быть готовым к подвигам ответил: "Всегда готов!"
      Толстушка Рая, одетая в длинный белый хитончик из простыни, с вырезанной из фанеры лирой, как муза поэзии, прочла посвященные Игорю стихи, сочиненные ею экспромтом.
      Длинный, до пят, хитон замечателен был тем, что скрывал от всех глаз ее ноги, изрезанные телорезом.
      А затем мы провели церемонию наречения нашего приемыша сыном отряда и принятия им имени и фамилии.
      Малыша подвели к знамени. Он был в матросском костюмчике, в ботинках, смазанных для блеска яичным белком. Его рыжие вихры, умасленные и приглаженные, отливали золотом. Вел он себя важно и неторопливо.
      На вопрос, какое из новых имен, рожденных революцией, желает носить, пацаненок громко крикнул:
      - Май, в честь Первомая! - И потом все-таки добавил, упрямец: - Он теплый.
      Когда вожатые звеньев хором проговорили обязательство воспитать из Мая настоящего человека, достойного будущего коммунистического общества, а сам нареченный, встав на одно колено, поцеловал знамя отряда, многие родители были так растроганы, что перед глазами женщин замелькали носовые платки.
      Заиграл горн, забил барабан, и отряд трижды прокричал.
      - Расти, Май!
      - Цвети, Май!
      - Да здравствует Май Пионерский!
      На этом торжественная пионерская линейка окончилась. И наступил страшноватый момент, когда Игорь наконец бросился в объятия своей мамаши.
      И что же, растроганная до слез женщина не заметила никаких изъянов на лице своего детища! Обнимая и расцеловывая любимого сыночка, она старалась как-нибудь не задеть, не стронуть с места, не уронить его венок славы.
      Мы воспользовались ее добротой до конца. Игорь даже обедал в дубовом венке. Она так и уехала, не заметив под глазом сына огромный синяк, мамаша, которая, бывало, сдувала с единственного сынка каждую пылинку! Даже как-то пропустила подсохшие царапины на животе, хотя Игорь сам похвалился ими.
      Поистине велика материнская любовь к славе и почестям детей!
      С толстушкой Раей все обошлось еще лучше. Ее отец весьма остался доволен. Дочку он нашел посвежевшей, более оживленной, чем прежде, и ничуть не удивился, что она разгуливала с ним под руку в хитоне из простыни, показывая старинный парк. Он думал, что так и нужно. Пионерская символика... Ему и в голову не пришло, что мы этим нарядом из обыкновенной простыни скрыли ее необыкновенные болячки.
      Все родители были в восторге от показательного шалаша. Впрочем, большинству понравились и самые обыкновенные. И после обеда папы и мамы отлично отдохнули в них на свежем сене, которое мы заранее накосили и насушили.
      Но окончательно сразила родителей наша громадная щука. Уху из нее варили люди, понимающие толк: отец Вани Шарикова - "доктор паровозов", оказавшийся заядлым рыбаком, и мать Кости Котова. Она явилась в лагерь одетая нарядней всех. И принесла пирог - здоровенный, как полено, пышный, сдобный, с мясной начинкой. И была единственной мамой, предложившей его в общий котел.
      В восторге от лагеря были молодые тетки Кати-беленькой, белошвейки. Забыв, что они тетки, девушки вприпрыжку носились по лужайке, купались, собирали букеты полевых цветов и так заразительно визжали, что заглушали все голоса. А к вечеру у них покраснели обожженные солнцем руки и плечи, поднялась температура, разболелись головы, и нам пришлось их уложить в тень и лечить, намазав покрасневшую кожу сметаной.
      Слабенькие были эти городские создания, тоненькие, с какими-то прозрачными телами, словно сделанными из стеарина.
      Придирчивей других была мамаша Риты, вагоновожатая. Ей казалось, что Рита ее похудела. Она меня допрашивала: почему все ребята поцарапанные?
      Но и она смягчилась, когда вечером все родители уселись у костра и стали петь песни. Голос у нее оказался сильней всех. В паре с мамашей Кости Котова они перепели столько старинных песен, что даже охрипли.
      Все шло отлично, не подвел нас даже Васька. Он явился к нам нарядный, как на праздник, охотно поедал всевозможные угощения, но по-прежнему смущал ребят своим странным восприятием жизни.
      - Родителев-то у вас сколько, а? - завистливо говорил Васька. - У которых и по двое... еще и дома остались...
      Богато!
      - Чего же тут богатого, обыкновенно.
      - А у меня вот совсем нет ни одного родителя. Обыкновенно? Не, опять неравенство. Вы передо мной богачи, а еще кулаков браните.
      - Ну, как же ты не понимаешь, Вася, кулаки - это эксплуататоры, а мы...
      - Ну да, у них всего больше, чем у других. А у вас вот родителев больше, чем у меня... Выходит, я бедняк, а вы - кулаки!
      У ребят слезы выступили от обиды, что он так нелепо переиначивает их слова и они не могут его переубедить.
      - Ну ладно уж, - снисходительно говорил Васька, - так оно было и так будет... Так уж на свете заведено. От бога... Вот помрем, на том свете будем все равны!
      Ушел он ублаженный, с карманами, набитыми до отказа конфетами, печеньем и прочей снедью.
      ...Когда ребята отправились спать, родители долго еще не расходились от костра. То разговаривали о будущем своих детей, то пели песни. У костра, над рекой, почему-то всем поется.
      И вот интересно: не мне пришлось их уговаривать оставить детей еще на недельку - они уговаривали меня подольше пожить с пионерами в лагере. И доказывали, что именно так и нужно: в шалашах, на природе, чтобы закалялись. Чтобы всё могли сделать сами: и жилье построить, и костер развести, и еды добыть.
      - Такие ребята нигде не пропадут!
      - Действительно, будут пионеры!
      - Ценить будут кусок хлеба!
      На этом сходились все. И если кто говорил, что дети похудели, а не поправились, тут же раздавался хор голосов:
      - А что же им, жиры, что ли, нагонять?
      - Пионеры не курортники.
      - Здоровье не в толщине!
      "Доктор паровозов" был счастлив, что его Ваня вместе с Костей сумели добыть для лагеря сметаны починкой и пайкой кастрюль, чайников и всякой посуды.
      - Тут важно, - говорил он, - что они не для себя, а для всех старались. В этом смысл-то!
      Особое восхищение у всех пап и мам вызвала история Мая-приемыша. Всем было приятно, что их дети добрые, отзывчивые. Если в будущем все будут такими, тогда никому никакое горе, никакая беда не страшны.
      Адвокат даже статью хотел написать в газету и пообещал нам помочь юридически в оформлении имени и фамилии Мая Пионерского.
      Родители всячески старались вселить в меня веру в то, что лагерь наш может существовать вот так, "на подножном корму". Обещались приехать в совхоз на воскресник, чтобы помочь. Договорились в следующий раз все принесенные гостинцы, чтобы поддержать коллективизм, сложить в общий котел. Адвокат потихоньку предложил мне одолжить денег на парное молоко. Он выиграл какой-то процесс, и у него есть "деньги удачи".
      Словом, для родителей посещение лагеря обошлось благополучно, они уезжали довольные. Для детей же их пребывание даром не прошло: большинство заболело .расстройством желудков. Непомерное потребление домашних сладостей вывело из строя даже стойкого к ним Игорька.
      Родители ушли к последним трамваям. А мне так и ке удалось заснуть в эту ночь. И виной тому Катенькины тетки. Они к вечеру пришли в себя после солнечных ожогов и теплового удара, выспались и не захотели уезжать. Они желали пожить с нами нашей жизнью, испытать наши радости. У них не было детства, и они так завидовали Катебеленькой, что я готов был принять их в пионерский отряд.
      Худосочные, небольшие ростом, эти фабричные девчонки походили на подростков и вызывали во мне жалость.
      На рассвете мне пришлось их провожать к первому трамваю.
      Вернувшись, я как залег спать, так и проспал до полдня, не услышав ни утренней побудки, ни шума и гама оставшихся без вожатого ребят.
      КАК РАЯ ТОНУЛА
      Все понемногу наладилось. Я лежал на прибрежной траве, отдыхая от всех тревог и сует, и, наблюдая, любовался купающейся детворой. Резвились в теплой воде Москвы-реки все вместе - мальчишки и девчата. Резвые голыши, одинаковые. Разве мальчишки немного покоренастей, пошире в плечах. Девочки были в том возрасте, когда они еще плоски, худы и тонки, как плотвички. В воде они всегда напоминали мне этих резвых, костлявых рыбешек, и я с удовольствием любовался их быстрыми движениями среди радуг, поднятых брызгами. Не нравилась мне только Рая-толстая. Все девочки были только в трусах, она же - в черного купальном костюме. И когда он блестел, намокнув, казалось, что Рая вся состоит из мячиков разной величины.
      Не нравились мне и ее глаза, похожие на две спелые сливы. Глядят без всякого выражения. Никогда не поймешь, о чем она думает, что видит, ничего в них не отражается.
      Я досадовал на ее родителей, что ее так раскормили.
      Бегать ей трудно, спать жарко, купаться неудобно, играть обременительно, прыгать тяжело. Раечку я не любил за скрытность, но жалел. Она же не виновата, не сама выбирала себе родителей.
      Конечно, нужно было взять ее в лагерь не только для коллективного воспитания - пусть хоть немного стрясет лишний жир, это же несчастье.
      И я стал думать о том, что вообще все ребята не виноваты в том, у кого какие родители, и что нам надо брать в пионеры не только детей рабочих и служащих, а всех, какие только захотят быть с нами, чтобы перевоспитались, независимо от того, нравятся они нам или не нравятся. Не так, как Вольнова: выбрала лишь тех, кто ей по вкусу, одних детей коммунистов, как изюм из булки... Нет, это неправильный путь.
      Отчаянный крик с реки прервал мои рассуждения:
      - Тонет! Тонет! Утонула Рая!
      Когда я очутился на месте происшествия, все девочки были на берегу и, плача и причитая, показывали пальцами на какое-то место в реке.
      Вода была спокойна, и никого не было видно.
      Я хотел нырнуть прямо с берега вниз головой, и хорошо, что вовремя удержался. Глубина была не больше метра, внизу под зеленоватыми струями просвечивал плотный песок. Сломал бы я себе шею. Приглядевшись, я увидел, словно в сказке о мертвой царевне, лежащей в хрустальном гробу, утонувшую Раю. Она лежала на песчаном дне, закрыв глаза и раскинув руки, и над ней бежала прозрачная, зеленоватая вода. Это было страшно.
      Не понимая, как можно утонуть на мелком месте, я какую-то секунду постоял в нерешительности, но, сообразив, что с глупыми городскими детьми всякое может случиться, скатился с обрыва и в один миг поднял утопленницу со дна.
      Бросившиеся за мной ребята помогли втащить ее тяжелое тело на берег. Здесь я вспомнил, как на курсах вожатых нас учили делать искусственное дыхание, и принялся за первую практику.
      Закидывал ее круглые руки за голову, сгибал в локтях, надавливал на живот, вызывая подъем и опускание грудной клетки. Была надежда, что не все потеряно.
      Действительно, она вдруг открыла глаза, как пробужденная мертвая царевна, и ее оживление приветствовал радостный крик всех пионеров.
      Девчата бросились ее обнимать, целовать, смеясь и плача.
      Все обошлось благополучно, но у меня весь день болела голова, и я плохо спал эту ночь.
      И этим дело не кончилось. Чтобы Рая не утонула, я решил научить ее плавать. Толстуха оказалась на редкость не способна. Сколько я с ней помучился! Она болтала руками и ногами как-то без толку, на одном месте, а при попытке поплыть тут же тонула.
      Когда я ее чуть-чуть поддерживал - плыла, стоило мне отнять руку - тут же хватала меня за шею и топила своей тяжестью, так что я наглотался невкусной речной воды.
      - Ты же легче воды, твой жир - природный спасательный пояс, ты не можешь тонуть, это ты нарочно! - злился я.
      Она молча смотрела на меня своими бессмысленно красивыми, телячьими глазами, отталкивалась и, попав на глубокое место, опять начинала тонуть.
      И я снова подтягивал ее на мелкое место, ухватив за ногу или за руку, и упорно обучал плаванию. Ничего не поделаешь - сам бросил лозунг: пионер должен плавать, как рыба, бегать, как волк, лазить, как кошка.
      КАК МАЙ ПИОНЕРСКИЙ ПОСТИГАЛ ДОБРО И ЗЛО
      Как-то наши девочки стали замечать, что у сына отряда Мая Пионерского появились злые наклонности. Он не может пройти мимо лягушки, червяка, жука, чтобы не похвалиться своей силой.
      Схватит лягушонка, смотрит в его выпученные глаза и бормочет:
      - Вот как давну!
      Поймает жука и все ноги оборвет. Увидит червяка на тропинке и сейчас к нему:
      - Вот как топну, ты и готов! Что, боишься?
      И страх маленького перед большим вызывает у него злорадный смех. Такие поступки ужасно огорчали девочек.
      Сколько они ему ни говорили - это нехорошо, это зло, жестоко, - ничего не помогало.
      - Всыпать ему разок за такие проделки - вот и поможет! - говорили мальчишки.
      Но девочки возмущались:
      - Бить детей - да разве это по-пионерски? Наше воспитание должно быть совсем другое.
      А какое? Уговоры не помогают, рассуждения тоже.
      Май Пионерский все слушает, не возражает, а делает опять по-своему, но тайком.
      - Ты понимаешь, это нехорошо, - как-то убеждала его Катя-беленькая, стыдя Мая над растоптанным его ступней червяком.
      - Ему нехорошо?
      - Ну да, ему же больно.
      - А мне хорошо, - хитро усмехнулся Май.
      - Но это не по-пионерски обижать маленьких, попионерски надо за них заступаться.
      - А если нет?
      - Тогда тебя самого кто-нибудь обидит, а большие не заступятся.
      Но лукавый взгляд Мая говорил, что он в такую возможность не верит.
      Однажды Май, ухватившись за руку Кати, мчался к речке купаться босиком по цветущему лугу. И вдруг, остановившись, заметил на цветке белого клевера пчелу.
      Не успела Катя оглянуться, как расшалившийся Май ей назло поднял ногу и с веселым криком опустил на маленькое существо.
      В ту же секунду озорник подпрыгнул, упал и огласил окрестности таким басовитым ревом, которого от него еще не слыхали.
      Когда я подбежал на зтот сигнал бедствия, идущий из самых глубин сложной натуры Мая Пионерского, то застал такую сцену.
      Малыш сидел, обливаясь слезами, а Катя, вынимая из его ступни пчелиное жало, говорила:
      - Вот видишь, как самому может быть нехорошо, когда обидишь маленького... Говори: не будешь больше?
      А то жало не выну, и ты пропал!
      - Ой, я не буду! Ой, больше не буду! - клятвенно обещал Май Пионерский, глотая заливающие лицо слезы и умоляюще глядя на Катю.
      После этого весь день все ребята ходили веселые, оживленные, не переставая рассказывать и пересказывать подробности поучительного происшествия с сыном отряда.
      Словно гора с плеч, словно туча прошла, дышалось легче, как после грозы.
      А то ведь некоторые наши воспитательницы даже плакали, не в силах перевоспитать злые наклонности, обнаружившиеся в нашем человеке будущего.
      Май сделался мягче воска. Катя-беленькая для него стала самым большим авторитетом из всех носящих красные галстуки. Тщательное наблюдение даже самых стойких скептиков показало, что Май Пионерский ни явно, ни тайно больше слабых не давил, не топтал, не путал.
      КАК ПОЯВИЛСЯ "СОС"
      Вскоре состоялось и совещание садолазов.
      Подготовили мы его и провели, надо сказать, с блеском.
      Вначале в окружающие деревни являлись наши ребята целым звеном, становились на улице, где-нибудь у школы, у пожарного сарая, у кучи деревенских бревен, места деревенских сборищ, и трубили сбор.
      Конечно, на звуки горна и бой барабана сбегались все любопытные мальчишки и девчонки. И тут наши представители объявляли:
      - Внимание, внимание! Поспели смородина и малина. Поспели вишни. Растут яблоки. Наступает время лазить по садам. Ребята, мы решили собрать совещание по обмену опытом. Как лазили прежде, как теперь. Лазить или не лазить в будущем. Присылайте делегатов на берег реки у парка. Выбирайте самых отчаянных, самых ловких, самых деловых садолазов!
      Тут же проводили выборы и вручали мандаты с правом решающего голоса, написанные на березовой коре.
      И что же вы думаете: ребята пришли. Один за другим, иные крадучись: нет ли здесь подвоха? Босые, простоволосые, сжимая картузы в руках, пряча лукавые глаза под чубами. И великовозрастные и малыши, "садолазы будущего".
      Самым старшим делегатом "от садолазов прошлого"
      оказался сам директор совхоза.
      - Я был садолазом, когда еще вас, пацанов, и на свете не было. И знаете где? В городе Белеве. Там, откуда знаменитая белевская яблочная пастила. Ох, какой это город, какие там сады! Какие грушовки, какие анисы! А груши бергамот, а дули! И как же нас за них дули! Да знаете ли вы белевских собак? А садовых сторожей? Ну, тогда вы ничего не знаете! Бородачи, глаза ястребиные, голоса медвежиные. Как рявкнут, бывало: "Держи-держи!" - так от страха с забора свалишься. Да... И все-таки сады мы обчищали... Но ведь это были купеческие, буржуйские сады.
      А теперь?
      - И теперь есть кулацкие, поповские, - сказал какойто мальчишка из деревенских.
      - Про эти не говорю, но есть и народные. Вот этот, наш совхозный, он же принадлежит народу.
      - А кто с него яблоки ест? - опять раздался скептический голос со стороны деревенских.
      - Вот это интересный вопрос, - подхватил директор, - для кого мы хотим сохранить яблоки? Надо избрать комиссию, пусть выяснит и доложит. Давайте выберем делегатов от разных деревень, и пусть они...
      - А ты скажи сразу!
      - Сказать проще всего, а лучше будет, когда сами увидите. Наш совхоз, вы знаете, поставляет овощи, молоко для больницы. И, когда вы сбиваете недозревшие яблоки, обламываете вместе с ветками вишни, вы отнимаете их у больных людей, которые сами не могут пойти в сад да и сорвать... Снабжаем мы туберкулезный детский санаторий.
      Видали бы вы, какие там несчастные ребята лежат! Иные совсем неподвижно, в гипсе.
      - Это чтобы горбы не росли, я знаю! - заявил один из деревенских.