Похоронное танго (Богомол - 6)

      А если в сторону нашей деревни ехать, с Вологды, или с Углича, или откуда там - в общем, с большого шоссе - то как раз на площади и надо забирать в другую сторону, на то шоссе, которое прямиком к Волге устремляется.
      И вот, значит, как раз со стороны Углича машина пылит, на меня надвигаясь, грузовичок такой, небольшой, с открытым кузовом, и в кузове этом два здоровых плечистых силуэта видны: стоят, на крышу кабины опершись. А солнце низкое еще, навстречу им светит, и в этом утреннем солнце они совсем богатырями былинными кажутся.
      Прямо, знаете, был такой старый фильм, "Никто не хотел умирать", где сыновья в грузовичке на большую разборку едут, в деревню свою родную. Только в фильме-то они ехали за убитого отца мстить, а я, слава-те, Господи, живым моих встретил - а в прочем, сказал бы я, один к одному. Сыновья, которых ничем теперь не остановишь...
      Я прямо так и ахнул мысленно, и чуть не перекрестился: услышал Николай Угодник мою молитву, знак послал! Опрокинул я махом свои сто грамм, выскочил на площадь стремглав, приплясываю, руками машу, кричу:
      - Гришка! Мишка! Вот он я, батя ваш! Здесь я! Здесь!
      Они выпрямились, оглядываются по сторонам, и мне самому не верится, что я таких двух красавцев родил. По-моему, вся площадь на них засмотрелась, пока грузовичок на неровностях асфальта потряхивало. А они, меня углядев, шоферу по крыше кабины стукнули: тормозни, мол!
      Тот тормознул, и они, через бортик перемахнув, прямо ко мне.
      - Здорово батя! Откуда в городе? Наш приезд, что ли, учуял, встретить решил?
      - Да нет, - говорю, - я так, по делам совпало. Но как же я вас видеть рад!
      - Еще бы не рад! - смеется Гришка. - Мы так поняли, что без нас вам каюк придет! Да, кстати, узнаешь или нет?
      Дверь кабины открылась и с сиденья рядом с водителем девушка вылезла на площадь. Светленькая, худенькая, вот с таким чистым лицом и огромными синими глазищами, что хоть сразу платочек повязывай и в картину Васнецова сажай. Или, там, в эту, "Смерть комсомолки", репродукции которой раньше всюду болтались, а сейчас и днем с огнем не найдешь, естественно.
      Мне труда не составило сообразить, кто это.
      - Катерина! - ахнул я. - Неужто мои обормоты тебя из Череповца забрали?
      - Почему забрали? - рассмеялась она. - Мне все равно надо было сюда ехать, кой-какие собственные дела завершить, а в компании путешествовать веселей и спокойней, вот я к ним и примазалась. То есть, испугалась сначала, конечно, когда два таких великана в дверях квартиры появились, но когда они представились и объяснили, что они - ваши сыновья, я подумала, что мне их сам Бог послал... Вас-то я хорошо помню. И их обоих, да, хотя изменились они, конечно, за десять лет... В общем, здравствуйте, дядя Яков.
      - Здравствуй, красавица, - сказал я. - Рад тебя видеть!
      А сам подумал: "Ох, не знаю, к добру или к худу ты приехала, и не стоило ли тебе держаться от наших мест подальше, пока вокруг твоего дома бывшего, то бишь, твоего - такая резня идет!
      Но, естественно, не сказал ничего этого, а улыбку на морде растянул и взял её руки в свои.
      А прохожие все оглядываются, поверить не могут, что вот эти двое, каждый на две головы меня выше - и в самом деле мои сыновья. "Смотрите, думаю, - смотрите и завидуйте, у кого ещё такие красавцы есть? И статные, и в деле ладные, и с головами на плечах..."
      Ох, возгордился я слишком, видно, своими сыновьями - вот и сглазил.
      Но кто ж представить мог, куда дальше вся лавина покатится?
      ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
      Ладно, чего там, снявши голову, по волосам плакать? Что было, то было, а что есть, то есть.
      А пока, трясемся мы уже не в грузовичке, а в автобусе, мест свободных полно - на этом рейсе мало народу бывает - и устроились мы хорошо, удобно, ноги повытягивали, на мягкие спинки сидений откинувшись, и я глаза прикрыл, а сыновья мне рассказывать принялись:
      - Мы, батя, как твой звонок получили, так с места и рванули. Надьке говорим, что, мол, заменяй нас кем хочешь, у нас в семье беда крупная стряслась. Ну, она девка с пониманием, за полчаса оформила нам отпуск на две недели по семейным обстоятельствам, все бумажки у начальства подписала, и мы, значит, помчались. Как раз поезд до Череповца поймали...
      - Я-то ничего не могу понять, - басит Гришка. - При чем тут Катька, которую мы девчонкой знали, и что за история с её домом, но мы с Мишкой так соображаем, что, раз на вас из-за этого дома бандюги наехали, значит, стали вы свидетелями чего-то нехорошего, в этом доме происходящего. Может даже, видели, как убили кого-то. И, может, надо понять тебе, не Катьку ли положили, чтобы уразуметь, как дальше себя вести. Словом, чего толковать, до Череповца мы добрались и приперлись по нужному адресу.
      - А Катька и впрямь сначала нас испугалась, - подхватил Мишка. Верно, Катька? Ох, и побледнела ты!
      Она только улыбнулась застенчиво.
      - Ну, а мы представились, что, мол, так и так, это ж мы, Мишка и Гришка Бурцевы, только узнать нас трудно, потому что когда мы последний раз виделись, мы все приблизительно одного росточка были, а теперь мы вон какие громилы, а ты...
      - Ровно стебелек, - проворчал Гришка. И так проворчал, что я на него покосился, и внимательней с той минуты стал за ним наблюдать.
      - Ну да, так, - кивнул Мишка. - И вот, говорим, отец просил узнать, на месте ли ты, жива ли и здорова, а почему просил, не знаем, поняли только, что вокруг твоего дома какие-то нелады происходят, и батя, вроде, взволновался, не случилось ли с тобой чего... Важно ему это. Вроде, как, стали наши свидетелями чего-то, что в твоем доме стряслось, и теперь боятся, что их бандиты захотят прибрать, как раз, значит, как свидетелей ненужных. Вот ещё поэтому батя просил о подноготной дома подробней у тебя расспросить...
      - В общем, запугали девчонку ещё пуще, - продолжил Гришка. - Но она ничего, сдюжила удар. Заходите, говорит, не на ходу же. Я, говорит, сама в те края собираюсь, потому что мне надо бумагу о введении в права наследства получить и потом ещё кое-что сделать, дома касательно, так я к вам присоединюсь, если вы не против, как-то надежней себя чувствовать буду. Ну, мы что? Конечно, говорим, поезжай с нами! Только мы спешим, потому что дело неотложное. Да и я, говорит, спешу, - Гришка опять глянул на Катерину, которая опять тихо улыбнулась. - Вообще-то, говорит, я завтра или послезавтра собиралась выехать, но можно хоть сейчас, вот только обед съесть надо. Ну, все, что портится, прибрать, а то пропадет, жалко. Так что давайте я вас накормлю, а потом и поедем, мне на сборы времени не надо. Ну, мы на борщ подналегли, весь спасли, чтобы ничего не пропало и не испортилось, и макароны по-флотски тоже прибрали. Отличный борщ, просто всем борщам борщ! - Гришка хмыкнул. - И макароны по-флотски не хуже. И вообще, квартирка чистенькая, опрятная, занавески подшиты - сразу хорошую хозяйку видать.
      Катерина закраснелась, а я посмеялся про себя. В этом весь Гришка. Он у нас солидный, основательный, и если верна поговорка, что "путь к сердцу мужика лежит через его желудок", то к Гришке это в первую очередь относится. Ему домашнее подавай, наваристое, аппетитное и ароматное, и помногу. И во всем он любит основательность и порядок. Если в доме что сломалось - сразу починит. И нравится ему, когда постель заправлена, и занавески стиранные и глаженные, и всякая вещь на своем месте, и чтобы кресло перед телевизором было покрепче и помягче, и без пыли набранной. Он ведь и у нас позаботился, старый пылесос раздобыл, который кто-то выбрасывать собирался, отремонтировал его и Зинке вручил: "На, мать, тебе сподручней будет".. Хоть в деревенском доме пылесос и не особенно к чему, у нас испокон веку все тряпкой да веником привыкли, но вот такой он, старший наш, Гришка.
      Мишка, тот малость другой. Попижонистей, и по жизни ему больше прочего надо, чтобы одежкой сверкнуть, чтобы, значит, и джинсы, и кроссовки, а спортивный костюм - так с надписью "Адидас" или "Пума", и волосы на голове чтоб опрятно сидели, и чтобы, расчет за трехмесячную вахту получив, можно было, чистым да вымытым, да в одежде сподобающей, не в рюмочную завернуть, а в кафе или "бар", понимаете, и водочки взять не самой дешевой, а не меньше, чем "Гжелку", и чтоб шашлычку к ней, и пиво к водочке чтоб разливное обязательно, из немецкого краника качаемое, особенно если неподалеку красивые девчонки сидят. Нет, поднавернуть и он любит, и быка проглотит запросто, это ж понятно, что такой вепрь по зернышку не наклюется, но лишние деньги он скорее в карман положит да неспешной прогулочкой по центральной улице города, чтобы все видели, какой он знатный парень, чем на хозяйство их потратит. Правда, что в Мишке хорошее свойство - мирный он. В его расписание удовольствий жизни махаловка не входит, и задираться он сам никогда не станет, даже с любого с пьяну, а на него задерутся - он сперва урезонить попробует. Ну, знает ведь он, что одним ударом и убить человека может, вот и бережется. А главное, что меня радовало, он от природы не злой. Злые, в итоге, всегда на свою голову беду находят. Вот Гришка, тот, как ни странно, позаводней бывает, при всей его устойчивости в других делах. То есть, как позаводней? Он как медведь. Его долго дразнить надо, чтобы он разъярился, но уж если до ярости дойдет - тут за себя не отвечает, разбушуется так, как Мишка никогда себе не позволит.
      Словом, говорю, много разного в их характерах. Это надо было видеть, как они с Гришкой вдвоем зимние куртки себе покупали, с осеннего расчету, который у них о-хо-хо вышел, их бригада столько лесу намолотила, что другим и не снилось, да ещё так получилось, что они на шведов работали. Какая-то шведская компания, деревообрабатывающая, значит, заказ дала, и представитель этой компании прямо в бригаду подкатил: так и так, ребятушки, с лесом горим, с сырьем нашим, и если в кратчайшие сроки уложитесь, да ещё с запасом навалите, то мы вас не обидим! А долго ли напрячься бригаде, в которой два таких тарана имеются, почище любой лесоповальной машины? Ну, а шведы и вправду не обидели. Кроме положенного расчета по кубометрам, получили мои добры молодцы по конвертику от шведов, с зелененькими долларами. Может, по шведским понятиям и невелика премия, но по нашим-то колоссальные деньги! А я не скажу, что мои сыновья впервые долларя эти в руках держали. Они ж современные, вот они всю лишнюю наличность в "баксы", как их народ кличет, и переводят: мол, спокойней так, ведь сколько раз рубль рушился. Когда десять долларов прикупят, когда двадцать или пятьдесят, а когда и все сто. Нет, они и нас не обижают, помогают родителям, всегда или перевод почтовый сделают, или, если домой наедут, сколько-то оставят, и, если мы взвоем, всегда откликнутся, только ведь, во-первых, далеко они, иногда вой не вой, до них, в глухих их лесах, не довоешься, и потом, они все, что могут выкроить, на квартиры копят. Гришке, понятно, собственная городская квартира нужна, чтобы порядок, уют и солидность в своей жизни наладить, и чтобы по общежитиям не мыкаться между сменами, а Мишке - тому, я так понимаю, городскую квартиру для форсу дополнительного подавай. Но оба они копят так, чтобы не однокомнатные взять, а хотя бы двухкомнатные, с прицелом на семью будущую, ведь семьей-то когда-нибудь обзаводиться придется, и чтобы разом можно было и мебель основную взять, и телевизор, там, с видео с этим, и ещё чего-то, и чтобы хоть немного в заначке осталось, на непредвиденные расходы.
      А так, говорили они мне, по однокомнатной, плохонькой, они уже взять могли бы, с тем, чтобы ещё на раскладушку, чайник, кастрюльку, тарелки и ложки осталось. Но я ж объясняю, пашут они как звери, никто так не пашет, и грех было бы, если б они пристойных денег не получали. Такое счастье, как со шведами, редко, конечно, привалит, но, думаю, будут у них ещё подобные шабашки, будут, и годика за да накопят они на все, что им надо. Поэтому их так легко в отпуск и отпустили, несмотря на самую горячую пору: уважение к ним есть, и знают, что все они наверстают, когда вернутся, бригаду не подведут.
      Да, так о чем, бишь, я начал? О том, как они зимние куртки покупать пошли. Так вот, Гришка все смотрел, чтобы все было поосновательней, потеплей и покрепче, а Мишка - он больше примеривался, там ли молния, где по нынешней моде положено, или не там. По тому, как они выбирали, сразу очевидным делалось, ровно на блюдечке, какой у каждого из них характер и какое, так сказать, расписание, что в жизни главнее, а что во втором ряду.
      В общем, если с тремя богатырями сравнивать - а частенько их сравнивают с тремя богатырями, что бабки наши деревенские, что дачники, что случайные прохожие, когда они втроем по городу идут, то Гришка, выходит, Ильей Муромцем получается, который, при всей солидности, обиду глубоко чувствует, Мишка - Алешей Поповичем, со всей его форсистостью да заносчивостью, которые другим не во вред, потому как прежде всего в желание покрасоваться выливаются, а Константин, значит, Добрыней Никитичем выходит, который что землю вспахать, что татарскую рать положить, на все сподобен, только бы крестьянскую его сущность не тормошили.
      Так что проняла Катерина Гришку своим борщом, проняла, это за один миг ясно увиделось. Да, скажу я вам, не одним борщом только. Я сам на неё глядел и поражался, в какую она девку выросла. В красивую девку - и той тихой красотой красивую, за которой, знаете, железный стержень чувствуется. Из таких, знаете, которая мужику никогда не заперечит, и слез своих, если что, ему не покажет, но надо будет, добьется своего, потихоньку мужика поворачивая, а главное - без лишних слов, насмерть будет за своего мужика стоять, во всем на неё можно будет положиться, что в смысле уюта в доме и хорошего борща, что в том смысле, что хоть на полгода мужик с бригадой в леса уйди, а знать будет, что дом его и его баба покрепче каменной стены держатся и только о нем всякую минуту все мысли в этом доме витают. И если он сам не обманет, не подведет, то никогда такая девка от него не отступится, любую беду с ним разделит.
      А Гришке, я соображаю, такая жена и нужна, он такую жену будет холить, лелеять и на своих могучих руках носить, и красотой её любоваться. Вот Мишке - тому, конечно, поэффектней жинка потребуется, а мимо такой девки он взглядом проскользнет, не заметит, и ни одна струнка в нем не дернется. Ну, и хорошо, подумал я, а то не хватало б еще, если б братья над девкой схлестнулись. А когда каждому свое - это всем спокойней.
      - В общем, борщ вы съели, - сказал я. - А дальше что?
      - А дальше в путь пустились, на перекладных, так маршрут и транспорт выгадывая, чтобы успеть побыстрее. К концу ночи в Угличе были, там собрались первого автобуса ждать, да с шофером грузовичка столковались, который в наш городишко ехал. Вот, на нем и добрались - и, нате вам, тебя встретили! Тебя-то какая кривая в город вывезла?
      - Все расскажу! - отмахнулся я. - "Погодите, детки, Дайте только срок, Будет вам и белка, Будет и свисток..."
      - Да уж, без белки со свистком мы точно не обойдемся! - хмыкнул Мишка.
      А Гришка принюхался.
      - И чего это от тебя, батя, водярой разит? Ты, что ли, с вечера с дружками городскими засел, да ножки и отказали, вот и пришлось поспать через ночь да с утра повинную голову мамке нести?
      - Нет, - ответил я. - Это я сейчас, с утра принял. После милиции успел.
      - Погодь! Так ты ночь в милиции провел?
      - Опять-таки, нет. С самого утра гонял.
      - Зачем? - спросил Мишка. - По делам всем этим?..
      - Все расскажу, не волнуйтесь. Вот только с автобуса сойдем...
      Сыновья намек поняли, больше ни о чем не спрашивали, пока мы с автобуса не сошли.
      А я их на тот бугорок повел, в стороне за обочиной, где мы накануне с Константином сидели.
      - Вот здесь и устроимся, - сказал. - Вам все надо узнать прежде, чем домой явитесь, потому что при матери о многом рассказывать будет нельзя. А ты, Катерина, - повернулся я к ней, - погуляла бы, что ль, пока, цветочки пособирала. Не стоит, может, тебе все выслушивать.
      - Почему? - спросила она. - Не доверяете мне?
      - Недоверия как раз никакого нету. А вот что пугать тебя не хочется, это факт.
      Она головой мотнула.
      - Это меня касается, так что я все знать должна... Все, даже самое страшное.
      Я ж говорю, тихая, да упертая.
      - Смотри, девка, тебе жить, - буркнул я. - Тогда только вот что мне скажи, для начала: это правда, что твой дед палачом был?
      Она даже не вздрогнула, в лице не изменилась. Ну, разве что, побледнела чуток и нижнюю губу на долю секунды закусила. Но быстро с собой справилась, ответила почти без паузы.
      - Правда, - спокойно этак ответила она.
      - Палачом?!.. - в один голос откликнулись Гришка и Мишка.
      - Он больше сорока лет палачом отработал, - повернулась к ним Катерина. - И на пенсию, как он рассказывал, уходить не хотел. Говорил, что он - единственный в своем роде, потому что исполнителей смертной казни хорошо когда на десять лет хватало, а потом у всех, самых стойких, мозги перекашивало.. Казнить в те времена приходилось много, много было преступлений, за которые в те годы полагалась, по тогдашнему Уголовному Кодексу, смертная казнь. От покупки-продажи иностранной валюты до убийства с отягчающими обстоятельствами. Вот от перегрузок, или нервные припадки с исполнителями начинались, убитые по ночам мерещились, и человек уже к работе был неспособен, или, наоборот, такие находились, которые во вкус убийства входили и становились опасными для окружающих. Если не поставить такого исполнителем на какую-нибудь казнь в месяц раз хотя бы, он мог "психануть", как говорил дед, и просто приятеля порешить или случайного встречного. А дед несколько десятков лет отпахал и психику сохранил, очень он этим гордился. В городе знали, кто он такой. Поэтому после его смерти я в другой город и обменялась, знала, что иначе хвост за мной всю жизнь протянется. В дачном поселке-то и по деревням окрестным не знали, дед предпочитал помалкивать. Хотя своей профессии не стеснялся. Помалкивал так, чтобы лишних сложностей не было, чтобы не пялились на нас и чтобы, наоборот, мужики от него не бегали, когда надо, там, дров наколоть или что другое по дому сделать. А теперь это и здесь вдруг стало известно. Откуда? Почему?
      - Сейчас, - сказал я. - Все изложу, по порядку.
      Было, от чего дрогнуть. Она все это таким спокойным и ровным голосом рассказывала, как, знаете, школьница, которая урок отвечает, и при этом довольна, что урок свой назубок знает. Ну да, чуть ли не гордость за деда чувствовалась в этом ровном и терпеливом объяснении, чуть ли не готовность пойти, если случай подвернется, в наследственную профессию, "семейные традиции", понимаешь, поддержать, и сорок лет с таким вот тихим и ангельским спокойствием нажимать курок, по меньшей мере раз в месяц, не зная ущерба для психики. Это уже потом мы узнали, что совсем от другого шло спокойствие это и совсем другое под ним подразумевалось. А тогда, говорю, мы словно окаменели и в мыслях настолько рассыпались, что никак этот мелкий горошек оставшихся мыслей собрать не могли.
      - Послушай... - Гришка сглотнул. - А как... а как к тебе дед относился?
      Мне показалось, он что-то другое спросить хотел - но быстро передумал.
      - Ко мне? Хорошо, - таким же тихим, чуть ли не до надменности тихим, голосом ответила она. (Так ведь бывает, замечал я, есть люди, говорящие тихо, потому что с презрением к другим относятся, и лишним считают ради других голос напрягать, чтобы слышней себя сделать: наоборот, стараются они поставить себя так, чтобы, вот, они тихо говорили, а все вокруг каждое их слово ловили; частенько люди такие на страхе и напряжении магнит вокруг себя создают; вон, и по телевизору рассказывали, что Сталин, например, негромко говорил, и все слух напрягали, потому что пойди-ка, не дослушай чего-то, можно, единого словечка, не расслышав, и головы лишиться, а Сталин удовольствие получал, зная, как все напрягаются, правильно слышат они его или нет. И бандюги попадаются - даже в фильмах таких изображали - которые говорят вполтона, голоса не повышая, исходя из того, что все их услышать должны, а кто не услышал, тому и хуже. Это любой такие сцены припомнит, как какой-нибудь "крестный отец", хоть наш, хоть американский, хоть с итальянской мафии, сидит и негромко так цедит слова, а все вокруг изогнулись и ухи подставили, потому что это только кажется, будто он мирно калякает, а на самом деле он смертные приговоры выносит. Вот и у нас напряжение возникло, потому что тихую речь Катерины надо от слова до слова улавливать, слишком каждое слово важно - и от этого такое чувство возникало, будто она нами помыкает, специально пониженным голосом внимание на себя стягивая. Это я и имел в виду, о надменности говоря.)
      А она, почуяв словно наше напряжение, продолжила голосом покрепче.
      - Он ведь у меня единственный родственник оставался, после того, как родители в катастрофе погибли. Родителей я почти и не помню. А дед меня к себе забрал. Мы-то в Мурманске жили, хотя я город Мурманск совершенно не помню, ни единого пятнышка воспоминаний об улицах, домах или дворах, только о квартире смутные такие воспоминания иногда всплывают. Но это и понятно, я ведь совсем маленькой была, родители разбились, когда мне и трех лет не было. Они на своем "москвиче" под КАМАЗ влетели, и произошло это в семьдесят девятом году. Дед был скуп на ласку, но и не ругал зря, и конфеты шоколадные покупал мне с каждой пенсии, а как мне пятнадцать исполнилось, стал иногда по двадцать пять рублей совать: мол, сходи и сама купи себе что-нибудь модное, что тебе по душе или по надобности, сапожки там зимние или что, а то я в женском обмундировании не разбираюсь, обязательно что-нибудь не то возьму. Я и покупала, что найти могла - ведь в те годы с товарами было ещё плохо, а потом инфляция началась. О своей профессии он рассказывал мало и нехотя, лишь в последние годы побольше разговорился, когда заболел и я за ним ухаживала. Воспоминания из него полезли... Тогда и узнала я многое. Я еще, помню, спрашивала у него: дедушка, а почему ты не в Москве поселился, а в Угличе? Ведь тебе, по тому, что ты рассказываешь, вполне могли в Москве квартиру дать. Во-первых, ответил он, незачем мне было Москве глаза мозолить. Во-вторых, как сейчас выясняется, прав я был, что выбрал место вдали от суеты, потому что в Москве, вон, то путч, то дороговизна вдвое против всей России, то мафия со стрельбой на улицах, то ещё какие-нибудь несуразицы, от которых спасу нет. А в-третьих, Углич к нашему дому всего ближе, сел на автобус - и порядок, а ведь отдых за городом, особенно летний - это самое главное... Но мы ж туда и в зимние каникулы ездили, на лыжах кататься, и в весенние, и в осенние... Дом теплый, кроме печки хорошей ещё и газ подведен - так чего ж ещё надо? А теперь объясните мне, почему про моего деда стало известно и почему о нем разговор зашел?
      - Все объясню, красавица, - вздохнул я. - А потом, может, и ты мне кое-что ещё растолкуешь. В общем, слушайте детки...
      И принялся я рассказывать им - они только рты разинули.
      ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
      Срочная телеграмма, дав кругаля через Екатеринбург, достигла Москвы около полудня - приблизительно в то время, когда Яков Михалыч Бурцев завершал перед "молодняком" свой рассказ.
      Подтянутый офицер прошел в кабинет своего начальника и положил телеграмму на стол.
      - Богомол проявилась.
      Огромный, толстенный генерал - офицер, которого можно было бы назвать личным его адъютантом, играл при нем приблизительно такую же роль, что Арчи при Ниро Вульфе - внимательно прочитал сообщение, сграбастав тоненький листок своей лапищей.
      Текст сообщения был ему предельно внятен:
      "Готова полностью исчезнуть, осталось уладить последний этап. Что за подозрительный человек, явно из "системы", идет за мной вплотную? Если это ваш - отзовите его немедленно, чтобы не узнал лишнего. Если не ваш - будет ликвидирован в ближайшем будущем."
      - Оч-чень интересно... - пробормотал генерал Пюжеев Григорий Ильич. Совсем интересно...
      Он откинулся в кресле и поглядел на подчиненного.
      - Это ж впервые она настолько напрямую... внаглую, я бы сказал... выходит на контакт? Аиньки, Лексеич?
      - Впервые, - подтвердил Лексеич. Полностью, Александр Алексеевич Кривцов. Но генерал его иначе, как "Лексеичем", не называл. Генерал вообще любил выдерживать с окружающими, и даже с самыми близкими людьми, добродушный стариковский тон, порой не без ворчливости. Что в действительности скрывалось за этим добродушием, с его "аиньками" и "опаньками", хорошо известно было не только близким людям.
      - И это значит... - Григорий Ильич хмурился. - Это значит, что либо ей ничего не грозит, настолько не грозит, что ни мы, и никто другой при любом раскладе не сумеем её сцапать, либо она оказалась в отчаянном положении, когда главное - выкрутиться, а на остальное наплевать. Какой вариант предпочитаешь?
      - Первый, - сказал Лексеич.
      - Правильно, первый, - кивнул генерал. - А почему?
      - Во-первых, из отчаянных ситуаций она привыкла выкручиваться сама. Во-вторых, судя по первой части сообщения, дела у неё идут совсем неплохо. У неё есть какой-то хитрый план, как исчезнуть настолько основательно, чтобы потом никто и никогда её не искал. И человек, висящий у неё на хвосте, именно поэтому ей не вполне удобен: он может стать свидетелем некоторых событий, может слишком много узнать о том, в каком направлении и как она улетучилась. А ей это совсем не с руки. Вот она и хочет загодя от него избавиться.
      - Угу, - одобрительно буркнул генерал. - Что еще?
      Генерал Пюжеев Григорий Ильич - известный среди своих приближенных и подчиненных под дружеским прозвищем Повар, происхождение которого терялось во мраке времен - был одним из тех мастодонтов, которые вошли в большую силу при советской власти, а после грандиозного крушения грандиозной Советской империи не только не утратили эту силу, но сохранили и приумножили её. Если в Советскую эпоху он курировал весь "куст" контрразведок дружественных стран социалистического лагеря, а при Андропове был нацелен, кроме того, на финансовые махинации высших чинов государства, на "бриллиантовую аферу" и прочее (наверно, точнее было бы сказать не "нацелен", а "натравлен", как древние римляне натравливали стокилограммового, внешне неповоротливого и при этом почти неуязвимого неаполитанского мастино - собаку Понтия Пилата, если верить Булгакову - на быков и леопардов), и в настоящее время занимался в основном именно незаконными финансовыми потоками, и обладал такими знаниями в этой области, такие досье у него были накоплены, что только самоубийца рискнул бы пойти ему поперек или - храни любые боги того, кто решился бы на подобную дурость! - "заказать" генерала.
      Кто знал генерала, те соглашались, что, да, крови за ним немало. Но при этом за генералом имелась одна особенность: он терпеть не мог представителей криминального мира и никогда не шел ни на какие сделки с уголовниками. Он глубоко был убежден, что самый большой вред принесли такого рода сделки, начиная со сталинских времен, когда уголовным "авторитетам", как "социально близкому элементу", лагерное начальство доверяло поддерживать порядок на зонах и держать в узде "политических" (учитывая ещё и то удобное обстоятельство, что воры, "разбирающиеся" только по воровским законам, могли любого "слишком борзого" или "слишком хитрого", вокруг которого "политические" начинали объединяться и "качать права", требуя соблюдения хотя бы тех почти не существующих норм обращения с заключенными, которые на бумаге все-таки были обозначены, взять и порешить "по понятиям", и никто не виноват). Об этом Юрий Домбровский написал в своих стихах-воспоминаниях: "Меня убить хотели эти суки, Но я принес с рабочего двора Два крепких заостренных топора, По всем законам лагерной науки..." И далее, и далее по времени. Генерал двумя руками подписался бы под фразой, некогда проброшенной Солженицыным (или просто процитированной им, по Варламу Шаламову): "Уголовники - это не люди". И вот, когда рухнули все сдерживающие центры, когда исчез каменный сапог прежнего государства, давивший всем на шеи и самых оголтелых (самых "отмороженных", как сказали бы сейчас) державший в жестком подчинении, все эти нелюди, весь этот криминал ломанул в капитал и во власть - и ничего с ним не смогли поделать, потому что сами его вскормили и дали возможность силу сохранить.
      И для любых своих дел он использовал проверенные кадры, в штат ли официально внесенные или существующие за рамками штатного расписания, но при всем том остающиеся штатными единицами. Искать киллера в уголовном мире он бы ни за что не стал. И потому те совсем немногие, которым было известно, что легендарная женщина-киллер Богомол около двух лет назад не погибла в перестрелке на подмосковной даче, а продолжает трудиться на своей тяжкой ниве, никак не могли уяснить суть её отношений с генералом Пюжеевым. Да, она была, по всему, зверем-одиночкой, вышедшей из невесть каких темных глубин преступного мира и беспощадно отвоевавшая себе место под солнцем. Но, с другой стороны, несколько раз вся её деятельность сыграла настолько на руку генералу, что трудно было не заподозрить, что она работает под его чутким руководством. Более того, был момент, когда генерал мог её прихлопнуть - и не только отпустил, якобы в благодарность за невольно оказанную услугу, но и оставил ей её банковские счета, на которых лежали миллионы долларов. Существовала версия, что эти банковские счета она "оставила себе сама", обманув генерала и подсунув ему дискету с программой, стершей в международной банковской сети данные об одних счетах и так запутавшей сведения о других, что выследить их сделалось почти невозможным. Но и тут знающие люди задавались вопросом: стал бы такой хитрый и осторожный человек, как генерал Пюжеев, вставлять непроверенную дискету в компьютер, включенный перед этим на выход в международную банковскую сеть, если б не было у него чего-то скрытого на уме? Оплошность настолько была не в духе генерала, что казалась допущенной нарочно...
      Однако, никаких более убедительных доказательств не имелось. Был момент, когда удалось нащупать ниточку, ведущую к делам ранней юности Богомола - и эта ниточка привела к строго секретной части архивов "органов", хранившихся в здании самарского УВД.