Йокенен, или Долгий путь из Восточной Пруссии в Германию

      - Вон из парка, болваны, - заорал он.
      Так было всегда. За этим криком следовала обычная реакция детей. Все бросались врассыпную, прыгали через кусты и заборы, чтобы добраться до улицы, прежде чем майор доберется до них плеткой. Но в этот раз произошло нечто необычное. Один из восьмиклассников остановился. Вернулся, встал прямо перед майором и сказал, широко раскрыв свои преданные глаза: "Мы собираем цветы на день рождения нашего вождя".
      Такого в Йокенен еще не бывало. Растерялся и сам майор. Ударить плеткой -будут неприятности из-за фюрера. Фюрер победил, окончательно победил в Йокенен. Во имя фюрера разрешалось делать все - рвать цветы в чужих парках, умирать.
      - Тогда продолжайте, - сказал майор.
      Стол с портретом фюрера утопал в цветах. Фрау Клозе руководила пением, учитель Клозе чтением стихов. Одна из старших девочек зачитала из хрестоматии биографию Адольфа Гитлера. Родился 20 апреля 1889 года в Браунау-на-Инне. Первая мировая война, отравление газом. Демонстрация в Мюнхене. Крепость Ландсберг. "Майн кампф". Это продолжалось всего час, после чего увенчанный цветами портрет остался в классе в одиночестве. Хайль Гитлер!
      Рядом со швейной машинкой Штепутата гремели марши из громкоговорителя. Парады и речи. Герман составил патронные гильзы в три шеренги на полу и командовал их парадом перед миниатюрным фюрером, стоящим в пустой коробке. Великие времена увлекли всех, и прежде всего детей. Эти времена были полны стали и слов, звучащих как металл. Конечно, были еще и цветы, бабочки и птицы. Но что значат нежные анемоны, когда воины Вьонвиля падают смертью героев под звуки боевой трубы? Или когда Старый Фриц объезжает верхом поле битвы под Лейтеном?
      Троица 1941 года. Не успели катки и смоловарки убраться с Ангербургского шоссе, как появились они. Им не было конца. Рота за ротой шли они мимо Йокенен. С запада на восток. Пехота скрывалась за Мариентальской дугой, а на Викерауской горе уже показывалась следующая колонна. Артиллерия на конной тяге. Или велосипедисты. Что они со своими отдраенными до блеска колесами забыли на занесенных пылью, непроходимых дорогах востока? Ничего подобного Йокенен еще не видывал. Забыв о своих делах, люди стояли на Ангербургском шоссе, улыбались, нерешительно кивали, охваченные удивлением и сомнением. Сомнений не было только у детей. Этот нескончаемый марш был для них приятной переменой среди однообразия Йокенен. После школы они располагались на обочинах шоссе, дожидаясь появления стальных касок из-за горы Викерау. Герман даже поставил дело так, что мать приносила ему на шоссе обед. Учитель Клозе отдал дань величию времени: в течение этих недель не было домашних уроков. Жена учителя считала, что будет лучше, если йокенские дети будут стоять на шоссе и приветствовать солдат. Она всегда знала, как нужно поступать.
      Дети считали пушки, грузовики, роты. Вот это были солдаты! Такой порядок! Раз... два... три... - отбивали сапоги по свежепрокатанному Ангербургскому шоссе - сапоги, прошедшие за три недели Польшу и за шесть недель Францию. При подходе части к йокенским домам давали команду запевать. Чаще всего пели "Вереск", но иногда пели и "Вестервальд" и "Голубые драгуны". Главное, чтобы было удобно идти в ногу. После Йокенен пение обрывалось, звук шагов развеивался и пропадал среди начинавшейся здесь просторной равнины. С наступлением темноты, когда на шоссе гудели грузовики с затемненными фарами, матери забирали своих детей домой. Движение по шоссе продолжалось.
      - Во сколько лет я смогу стать солдатом? - спрашивал Герман.
      - В восемнадцать, наверное, - отвечала Марта.
      - А можно выбирать, в какие войска пойти?
      - Это от многого зависит, - уклонялась Марта. - Прежде всего нужно хорошо есть, чтобы стать большим и сильным... нужно мыться... хорошо учиться в школе.
      Ага, ясно.
      Из своей постели - при открытом окне - Герман слышал топот сапог на шоссе. Он заглушал плескание карпов в пруду, был громче жерлянок и мычащих на выгоне коров. Как вдруг шумно стало в Восточной Пруссии! Через заспанный Мазурский край, через Эрмланд, через Лосиное урочище и дальше за Мемель непрерывным маршем шла Великая Германия.
      - Что все это значит? - спросил дядя Франц бургомистра Штепутата, который, разумеется, должен был все знать.
      - Маневры в Роминтенской пуще, - ответил, не задумываясь, Штепутат. Он слышал об этом от окружного управления в Растенбурге, а уж там знали наверняка.
      - Но ведь это длится и день и ночь, и уже целую неделю... И все время на восток... Никто не идет обратно.
      - Я не думаю, что это война, - уверял Штепутат. - Война нам не нужна, этого фюрер не допустит. Только если русские нападут.
      Самое фантастическое из всех объяснений, но зато удовлетворившее всех, предложил инспектор Блонски: дружественная Россия разрешила немецким войскам пройти по ее территории, чтобы ударить по Англии в Персии и Индии.
      А о чем думали те, кто с песнями маршировали по шоссе? Надеялись ли, что все опять кончится хорошо, по крайней мере, еще один раз? Миллионы марширующих, как и миллионы провожающих их, слепо доверились человеку, по приказу которого начался этот поход. Адольфка, мол, сделает свое дело. Судьба миллионов зависела уже не от воли Божией, а от каприза одного-единственного человека. Все стало слишком просто.
      Дали Восточной Пруссии, где без следа и эха исчезали звуки шагов бесконечных колонн, были не по душе ему, человеку из Браунау. Этот размах казался ему чересчур славянским, лишенным порядка, лишенным истории. Его душа тянулась к югу, западу, северу, и только истерзанный рассудок гнал его в бескрайние земли востока, в непривычный простор. Вся разница заключалась в эхо. Этот южный человек не знал, каким долгим путем идет эхо в беспредельных далях востока. Своим криком он загнал на восток миллионы людей и безуспешно прислушивался к ответу.
      О да, эхо шло долгим путем, но когда оно вернулось, барабанные перепонки лопнули у многих.
      Миллионы сгрудились у границы, как вода перед плотиной. Подпор уходил назад вплоть до Ангербурга, потом поглотил Дренгфурт, потом и до Йокенен добрался постой. Какой-то батальон однажды вечером свернул с шоссе и занял Йокенен.
      - Только без церемоний, - отмахнулся рукой командир, когда Штепутат, Блонски и Микотайт стали хлопотать о ночлеге. Без церемоний. Все рассчитано, чтобы быстро подняться и снова в поход. Солдаты спали на сеновалах, в амбарах и пустых конюшнях. Дядя Франц заговаривал с ними, пытался выяснить, куда же движется этот поток. Никто точно не знал. Офицеры молчали или пожимали плечами. И все верили, что тем или иным образом все кончится хорошо. Так или иначе. Лемминги на пути к морю.
      Однако вопреки всем ожиданиям они задержались и пробыли в Йокенен всю неделю перед Троицей. Герман питался остатками из полевой кухни и сухарями. Почему солдаты не рассказывали о своих победах во Франции? Да они просто были слишком молодыми, прибыли из учебных лагерей в близлежащих городах Ютербог, Штаблак и Арис. Чем в Троицу 1941 года в маленькой пыльной деревне в глуши Восточной Пруссии может заняться батальон двадцатилетних ребят? Жарко было в это время, нужно еще добавить. Самым подходящим, конечно, было бы купание. Но в пруду цвела вода и квакали лягушки, как квакали они в Йокенен и сто лет назад. Во всей деревне не было даже лодки, но зато на выгоне были заготовлены горы длинномерного леса. Солдаты скатили несколько бревен в воду, сняли мундиры, сапоги и штаны и вышли в плавание. По пять-шесть человек на каждом бревне. Загребая руками, они развивали значительную скорость. Устроили регату на бревнах от шлюза до дома Штепутата и обратно. Шли на бревнах на таран, сбрасывая целый экипаж среди лягушек и вспугнутых карпов. Хохот на берегу. "Но моряки об этом не грустят", пела одна из команд, влетевшая своим бревном в стенку шлюза, а сейчас бредущая, вымазавшись в ряске, к берегу. Лебединая пара, прежде неограниченные хозяева йокенского пруда, скрылась от этого нашествия в камышах. Лягушки зарылись глубже в ил, выбитые из нормального образа жизни карпы перестали выпрыгивать из воды. Наконец, измазанный с ног до головы гнилью и приставшими водорослями, батальон вышел на берег. Солдаты выстроились в очередь перед насосом на выгоне и обливались холодной водой до тех пор, пока не пересох колодец. Пришлось вызывать йокенскую пожарную команду, чтобы поливать их из шланга.
      В понедельник на Троицу в парке поместья был устроен прощальный вечер. Приглашалась вся деревня. Жена Клозе извлекла цветные фонари, что она делала раньше только на детские праздники. Ученики с фонариками стояли полукругом у сложенного костра, в темноте напоминая светлячков. Герман оказался зажатым между своими родителями и не мог присоединиться к Петеру, целый вечер шнырявшему среди солдат. Когда разожгли костер, солдаты запели хором. Не марши, а обычные трогательные песни: "Внизу на мельнице", "Спросите путника". Господи, эти бледные мальчики, так внимательно следящие, чтобы их голоса сливались в слаженный хор что общего у них с выстрелами, атаками, убийством? По просьбе майора они спели "Аргоннский лес" - окопную песню позиционной войны на западе 1914-18 гг. Майор постарел. Это было заметно всем в Йокенен. Экономка принесла для него к огню стул. Когда майор поднимался, чтобы сказать речь, его руки искали опору на спинке стула.
      - Куда бы вы ни пошли, мы полагаемся на вас! Вы будете защищать отечество.
      Больше он не нашел что сказать.
      Командир батальона ответил коротко. Без громких фраз. Они насладились сельским воздухом и простоквашей Йокенен. После войны, он это обещает, они вернутся и углубят заплывший илом деревенский пруд. Тогда в Йокенен будет настоящее купание.
      Огонь поднимался до крон деревьев. Огонь. Огонь. Когда костер прогорел и превратился в пылающую груду углей, маленький комбат первым прыгнул над огнем, за ним солдаты. Да, наступило время, когда им надо было учиться прыгать через огонь. Маленький батальонный командир прыгнул первым и погиб первым, в котле под Киевом в сентябре 1941 года.
      Блонски был единственный, кто появился в партийной форме. Ему хотелось найти какое-то достойное завершение вечера, и, когда костер почти погас, он вышел вперед и начал "Германия, Германия". Прощание ничего не подозревающего батальона с детством. Но моряки об этом не грустят. Костры для прыжков через огонь. Ночи для маршевых переходов. Июнь 1941 года.
      Герман проснулся в предрассветных сумерках, было около трех часов утра. На новом месте всегда плохо спится. Аромат клевера и острый запах конского навоза, поднимавшийся через лаз, - все это было незнакомо. Дядя Франц завернулся в лошадиную попону и громко храпел рядом с Германом. "Нужно выехать до рассвета. Тогда увидим, как косули стоят на полях, фазаны расхаживают по мокрым лугам, а лисицы возвращаются после охоты в свои норы". Так говорил дядя Франц, когда они вечером забирались на сеновал. Выезд верхом на заре в самом начале лета, за три дня до Ивана Купалы. В воскресенье. Если хочешь выехать рано, спи с лошадьми. Ясное дело!
      Лошади фыркали внизу у кормушек. Герман, сметая паутину на стене, нащупал слуховое окно, отодвинул засов и выглянул наружу. Над ивами вдоль летней дороги через Вольфсхагенский лес небо начинало светлеть, на опушке тонкой полосой лежал туман. Папа-аист отправился из гнезда на крыше амбара в первый полет над мокрыми от росы лугами, на которых загадочными призраками стояли пестрые коровы. Герман осторожно спустился по лестнице.
      "Кто первый проснется, даст лошадям овса", - сказал накануне дядя Франц.
      От грохота ведер с овсом дядя Франц проснулся, высунул голову в лаз и сказал: - Когда закончишь, давай позавтракаем.
      Он выгреб из сена термос, попил сам и дал Герману. Чай, почти совсем остывший. Герман развернул приготовленные тетей Хедвиг бутерброды. Пока он чистил яйца, дядя Франц оседлал Зайца и Цыганшу.
      - Никто из детей не встает так рано, - сказал Герман.
      - Да, ты будешь настоящим крестьянином. Рано встанешь, много успеешь сделать.
      - Но я хочу быть танкистом, - сказал Герман.
      - Танкистом, танкистом... - пробурчал дядя Франц. - С танками дело идет к концу, а крестьяне будут всегда.
      Когда они садились на лошадей, светлая полоса на северо-востоке стала ярко-оранжевой. Шпиль Бисмарковой башни на горе Фюрстенау уже сверкал в лучах восходящего солнца (странно, что маяк совсем не мигал). Внизу, в пруду, серые цапли стояли в тумане неподвижно, как памятники.
      - Если поедем тихо, увидишь лисиц перед норой, - сказал дядя Франц, когда выезжали со двора.
      Герман был преисполнен самых серьезных намерений не создавать шума. Но вмешался тот внезапно начавшийся ревущий гул, от которого тем утром содрогнулись все люди от Мемеля до Вислы. Неумолкающий грохот, как обвал в бесконечной каменоломне, накатился на них со стороны Вольфсхагена и Мариенталя, через гору Фюрстенау. Гром шел от Мемеля через Тильзит, Гумбинен и Гольдап до пограничного Найденбурга. Взошло солнце, поднявшееся красной зарей из русских болот. Оно извергло из себя ревущий вулкан, зажгло своим пламенем землю, двинулось всепожирающим огнем из восточно-прусских лесов на восток. Пожар! Пожар!
      Лошади остановились, подняли головы и навострили уши. Дядя Франц посмотрел на свое желтеющее поле. Маневры в Роминтенской пуще? Такой ад?
      - Что, не поедем? - спросил Герман.
      Дядя Франц не ответил, он вообще казался немного не в себе. Он повернул лошадь, и она пустилась рысцой обратно в деревню. За ними послушно потрусил Заяц с Германом в седле. В некоторых домах были открыты окна. Шоссейный сторож Шубгилла в подтяжках, с трубкой с раннего утра, стоял, прислонившись к садовой калитке.
      - Я знал, что так будет, - сказал он.
      Дядя Франц поехал к Штепутату, постучал в окно. За стеклом показался заспанный Штепутат.
      - Началось все-таки, - сказал дядя Франц.
      Штепутат посмотрел вдаль поверх своих ульев, низких домов мариентальских крестьян, поверх дренгфуртской колокольни и горы Фюрстенау.
      - Это ведь маневры, да? - спросил Герман.
      Никто не ответил. Подошел, дрожа от утренней прохлады, мазур Хайнрих. Он, казалось, тоже потерял дар речи. Герман соскользнул со своей лошади, побежал в дом, забрался под теплое одеяло к матери. Он чувствовал, что случилось что-то плохое.
      Первая реакция Штепутата: включить радио. Но аппарат не издавал ни звука. Ни специальных сообщений, ни выступления фюрера. Что же случилось на границе? От далекого гула невозможно было укрыться, даже под одеялом. Озабоченный Штепутат машинально ел свой завтрак, раньше, чем обычно. На кухне тихо дребезжали оконные стекла. Надо будет их снова замазать.
      Пришел, раньше назначенного часа, шоссейный сторож Шубгилла.
      - Да, столько солдат, и все шли на восток, - сказал он.
      Штепутат, Шубгилла и Хайнрих, каждый со своей косой на плече, отправились на Штепутатов луг у пруда. Коси, коса, пока роса. Сухую траву косить уже труднее. Они встали на места и принялись усердно править косы, но в это утро артиллерия перекрывала все звуки. Даже кваканье лягушек в пруду, стрекотание кузнечиков и трели жаворонков над лугом. А давайте-ка начнем! Кто знает, будем ли живы, когда сено высохнет?
      К Марте первой вернулось ее обычное веселое настроение. Она делала на кухне бутерброды с топленым салом для мужчин и рассказывала Герману о старых временах. Хорошо, что Герман еще ребенок! Казаки любят детей. В прошлый раз они трясли для детей сливы с деревьев.
      Когда солнце уже поднялось над прудом, Герман опять побежал к дяде Францу. Может, они все-таки поедут кататься. Но поляк Антон покачал головой. Дядя Франц уехал на мессу в Ресель. Это, пожалуй, было самое лучшее, что можно было придумать в такой день. Посмотреть, что уготовил Восточной Пруссии и йокенцам Господь Бог.
      Расстроенный Герман побежал на луг и сел в свежескошенную траву.
      - Это война, папа? - спросил он отца.
      - Думаю, что да, - ответил погруженный в свои мысли Штепутат.
      - И мы начали?
      Штепутат пожал плечами.
      - Если начали мы, значит, у фюрера наверняка была важная причина.
      Герман сплел из срезанных одуванчиков венок. Прилетели бабочки, белые и синие, стали садиться на желтый венок, кружиться над скошенным чертополохом, состязаться с пчелами, которые всовывали свои головы в белые цветы клевера.
      Через луг шлепала в своей длинной черной юбке и деревянных башмаках старая Марковша. Зрелище было уморительное. Что если она упадет? А она ревела, зашлась таким душераздирающим плачем, как будто у нее умер ребенок. Что с ней?
      - Придут русские, - завывала Марковша.
      Штепутат выпрямился, обстоятельно вытер косу.
      - Подождите, подождите, матушка Марковски, - сказал он.
      Как раз вовремя, чтобы успокоить Марковшу, над кладбищем появились самолеты. Они летели эскадрилья за эскадрильей красивыми рядами по три машины в каждом.
      - Это наши, - заметил Шубгилла.
      - Пикирующие бомбардировщики! - заорал Герман и стал изображать вой Юнкерса-87, низвергающегося в самый центр Варшавы или Кале, или - что там у нас сейчас? - ну, скажем, Москвы. Это было увлекательное занятие: считать пролетающие бомбардировщики. Сорок шесть... сорок семь... и все на восток. Самолеты были еще редкостью в Восточной Пруссии - когда они появлялись в небе, дети выбегали из домов. Дирижабли все знали гораздо лучше. Еще совсем недавно над йокенским прудом регулярно пролетал цеппелин, курсировавший между Кенигсбергом и Мазурскими озерами. Дирижабли закрывали собою солнце, а их огромная тень медленно плыла по полям. Но для войны эти добродушные киты не годились. С бомбами на Москву на них не полетишь... шестьдесят восемь... шестьдесят девять... летят и летят в русские болота.
      Немецкое радио молчало целую неделю - очевидно, хотели сначала посмотреть, как пойдут дела. Потом наступил день специальных сообщений. Все победы были собраны вместе - букет фюреру и немецкому народу. Началось с раннего утра: Вильнюс в руках немцев. Первый котел, двадцать пять тысяч пленных. Фанфары. Германия, Германия превыше всего... О победах сообщалось до самого вечера, это был особенный день. Между сообщениями играли новую песню, чтобы народ смог выучить ее наизусть:
      На востоке поднимается солнце
      И зовет миллионы на бой...
      От Финляндии до Черного моря...
      Вперед по приказу вождя...
      Дядя Франц, правда, сказал, что в этот раз солнце не поднялось, а закатилось на востоке. Но в общем в Йокенен все осталось по-старому. Гром канонады умолк, и тон опять задавали лягушки. На Ангербургском шоссе военные машины появлялись уже редко, но зато в тихом небе Восточной Пруссии часто пролетали самолеты. Тем не менее спокойно наступило тихое лето. Созревала рожь, цвел клевер, белый и красный. Липы в парке поместья изливали свой сладкий аромат, привлекая Штепутатовых пчел. В пруду по вечерам, как и всегда летом, выпрыгивали из воды карпы. Война ударом грома разбудила йокенцев однажды, но потом распрощалась и ушла. Она бушевала теперь только по радио, в специальных сообщениях от Финляндии до Черного моря.
      Выть с волками по-волчьи Самуэль Матерн научился еще в Литве. Так он продержался год за годом до конца лета 1941 года. Он включил в ассортимент своего магазина коричневые рубашки гитлеровской молодежи и черные штанишки гитлеровской детворы, походные ножики с выгравированной свастикой, обильно жертвовал в фонд зимней помощи и давал своей лошадке все меньше и меньше овса. Все для окончательной победы.
      Но не сумел Самуэль Матерн выть с волками так громко, чтобы они в конце концов не заглушили его. Начальник штурмовиков Нойман, этот сонный мешок, бесился от досады, получая из рейха и из области циркуляры, в которых сообщалось о грандиозных деяниях партии и штурмовых отрядов в других городах и деревнях. Дренгфурт ничем не мог похвастать. Возложение венков в День памяти героев, демонстрация в день рождения фюрера, охрана зала во время партийных мероприятий. Это было все, о чем могли доложить штурмовики Дренгфурта. Подстегиваемый очередными циркулярами, Нойман преодолевал свою природную лень, строил планы, развивал бурную деятельность. Один из таких периодов в жизни Ноймана стал роковым для Самуэля Матерна. В то лето - надо же было случиться такому невезению - умер один из трех евреев Дренгфурта. Просто от старости. Остались только безногий инвалид войны 14-18 года и Самуэль Матерн. Нойман начал бояться, что он может просто опоздать. Ему хотелось тоже совершить что-то грандиозное, прежде чем все евреи уберутся на тот свет естественным путем. Он обсудил это дело с партийным секретарем Краузе, и они вызвали Самуэля - специально выбрали для этого субботу - в ратушу, причем тот факт, что это была суббота, Самуэля мало расстроил, он вообще соблюдал праздники не очень строго. Два партийца сидели в кабинете. По Нойману было видно, что он не привык сидеть за письменным столом. Перед Краузе горой лежали папки и бумаги. Среди них было "Предписание об очищении от евреев предприятий и фирм" и еще пахнущее типографской краской распоряжение полиции о ношении евреями с 1 сентября 1941 года отличительного знака, которое начиналось так: "Всем евреям в возрасте шести лет и старше запрещается появление в общественных местах без иудейской звезды. Иудейская звезда состоит из шестиконечной звезды величиной с ладонь, выполненной из черных полос на желтом материале с черной надписью "Еврей". Ее надлежит носить, прочно пришив к одежде на видном месте на левой стороне груди". Самуэль Матерн еще ничего не знал об этих предписаниях. Он хотел завести приличный разговор, может быть, о начинающейся уборке картофеля, о погоде, или - если бы им этого так уж хотелось - о немецких победах на востоке. Пожалуйста. Но те двое молчали, и молчали демонстративно, как деловые лица, привыкшие к тому, что они первые начинают разговор. Но вдруг Нойман не смог больше сдерживаться.
      - Это свинство, что люди вроде вас продают немецкой молодежи коричневые рубашки! - взорвался он.
      - Так что, нужно дарить? - лукаво спросил Самуэль.
      - Хватит! Довольно! Закрыть! Убрать! Вон!
      Самуэлю расхотелось шутить. С этими не поболтаешь даже о победоносных сражениях на востоке.
      - Таково постановление, - более мягким тоном вмешался в разговор районный секретарь Краузе. - Та одежда, которая еще продается по карточкам для этого в Дренгфурте хватит одного магазина. Еврейские лавки нам не нужны, Матерн.
      Самуэль молчал. Стало быть, так. Он посмотрел в окно на деловую суету торговой площади. Проводил взглядом крестьянскую телегу, свернувшую к мельнице. Потом глянул на мальчишек, сбивавших палками каштаны с деревьев. Наконец его глаза остановились на вывеске углового магазина: САМУЭЛр МАТЕРН. Вывеска была даже светящаяся, но ради экономии энергии Самуэль ее больше не включал. Война все-таки. Нужно ограничивать себя. Даже в делах.
      Скрип Ноймановых сапог вернул Самуэля в канцелярию ратуши.
      - Если таково предписание, то нужно, наверное, закрыть магазин, сказал Самуэль. Он сделал паузу, переводя взгляд с одного на другого. - Но, может быть, я могу нижайше просить ваши благородия, чтобы мне разрешили по-прежнему ездить с тележкой по деревням.
      - Типичный еврей! - заскрежетал зубами Нойман. - Теперь он начинает с нами торговаться!
      Самуэль сжался от громкого крика. Он боялся, что его превратно поняли, хотел объяснить, истолковать, поправить, но тут партийный секретарь Краузе поднялся.
      - Мы вам сообщим, - сказал он.
      Самуэль Матерн снова оказался на залитой солнцем торговой площади Дренгфурта, среди женщин и детей, которые здоровались с ним, среди конных упряжек и грузовиков с молочными бидонами. Он прошел по площади, остановился перед скромными садовыми стульями маленького кафе, в рассеянности не ответил на приветствия нескольких прохожих, чего торговец в маленьком городе никак не может себе позволить. Наконец, когда он осматривал скудную витрину писчебумажного магазина, ему пришла в голову дельная мысль: Самуэль написал письмо "глубокоуважаемому бургомистру Йокенен Карлу Штепутату". На неуклюжем немецком, перемешанном с выражениями на идиш и на литовском, он просил засвидетельствовать, что он всегда вел себя добросовестно, не причинил ущерба или вреда ни одной немецкой душе и не говорил ничего плохого о фюрере или районном секретаре Краузе.
      Штепутат несколько дней носил письмо при себе, не зная, что поделать с беднягой Самуэлем. Он, по сути дела, был достойный человек, никогда не обидел и мухи, зарабатывал разве что немного на своих тканях. Но этому-то скоро придет конец, уже не на чем стало зарабатывать. В воскресенье Штепутат сел к своему письменному столу, написал на тонкой, без древесных опилок, бумаге мирного времени: "Справка для представления в магистрат города Дренгфурта.
      Господин Самуэль Матерн..." Нет, не надо "господин"!
      "Самуэль Матерн, торговец текстилем в Дренгфурте, знаком мне с 1930 года. Начиная с этого времени, я состоял с ним в деловых отношениях. За все эти годы его ни в чем нельзя упрекнуть. Я знаю его как порядочного, честного человека, который по своим убеждениям..." Штепутат запнулся. Это должно быть в духе фюрера - отличать достойных евреев от недостойных. Почему сумасброд Нойман стрижет всех под одну гребенку? Ведь простой здравый смысл подсказывает, что должны быть исключения. С достойными евреями нужно обращаться по-другому, с этим Самуэлем Матерном, например.
      - Интересные дела вы вытворяете, - рычал в телефон штурмовик Нойман. Как вы можете давать такую справку еврею? Если я это перешлю в Растенбург, вам не поздоровится. Я уж лучше швырну ваши каракули в мусорную корзину. Его лавку мы закрываем, а на тележке, если хочет, пусть разъезжает. Баста!
      Двадцатого сентября 1941 года магазин "Самуэль Матерн - текстильные товары и материалы" официальным распоряжением был закрыт. Наличные товары остались на полках. Самуэль сделал подробную инвентаризацию и сдал копию списка в ратушу. Когда-нибудь все опять пойдет по-старому. Толстый, лысый, пыхтящий Самуэль Матерн опять понадобится дренгфуртцам. В этот он был твердо уверен. Самуэль собственноручно опустил подъемную дверь и закрыл ее на ключ. В витрине он повесил вывеску: "Ввиду особых обстоятельств мой магазин временно закрывается". Нойман выразил недовольство по поводу слова "временно", и Самуэль без возражений вычеркнул его красными чернилами.
      На этом для Ноймана дело Самуэля Матерна было закрыто. Правда, Самуэлю разрешили все же ездить со своей тележкой по деревням. В дальнейшем Нойман решил привлекать его время от времени к общественным работам: сгребать снег зимой, копать дренажные канавы на пригородных лугах летом.
      Между тем дело уже перешло в другие руки. Нойман не без гордости сообщил о закрытии еврейского магазина в Растенбург. Там очень удивились, что в таком насквозь немецком районе вообще оказались евреи. Не оповещая дренгфуртцев, растенбуржцы решили дело сами. Туманным осенним утром в темноте из Растенбурга прикатили в легковой машине три человека в штатском. Самуэль, который обычно спал долго, на этот раз в виде исключения рано был на ногах. Этим он лишил троицу удовольствия застать толстого лысого еврея в ночной рубашке. Самуэль давал корм своей лошадке, когда они явились и пригласили его проехать с ними в Растенбург. "Мы слышали о вашем случае и хотим посмотреть, можно ли здесь что-то сделать. Для этого мы должны забрать вас с собой и все занести в протокол".
      Для Самуэля на горизонте засиял яркий проблеск надежды. Он заторопился собирать вещи, даже не стал терять время, чтобы выпить приготовленную экономкой Мари чашку кофе.
      Экономка Мари пусть тоже поедет, предложили трое. Мари не хотела, но Самуэль стал ее уговаривать. Он надеялся, что если она, арийка, скажет о нем что-то хорошее, что будет записано в протокол, то ему это поможет. Ладно, Мари поедет. Но прежде чем она дала свое согласие, она потребовала от незнакомцев расписание обратных поездов узкоколейки, потому что ей надо вовремя быть дома, чтобы покормить птицу и маленькую лошадку.
      Когда они уезжали, безмятежная жизнь маленького города только начиналась. Никто не заметил их отъезда, никто не ожидал их возвращения. Кроме маленькой лошадки. На следующий день она начала так громко ржать от голода, что обратили внимание соседи. Они сообщили городскому жандарму Кальвайту, который долго стучал в дверь Самуэля. Так как никто не открывал, он взломал дверь, но обнаружил только, что ни Самуэля, ни его экономки нет дома. Кальвайт покормил лошадь, хотя это в сущности не относилось к его обязанностям. Потом опять закрыл дом.
      Только три дня спустя Нойману прислали из Растенбурга письмо. В нем сообщалось, что Самуэль в ближайшее время не возвратится и что его надлежит вычеркнуть из реестра жителей города.
      "Что касается экономки арийского происхождения, то она пока тоже будет содержаться под арестом. То, что она сожительствовала с евреем, свидетельствует, что были и неоднократные половые сношения, то есть имел место уголовный проступок согласно параграфам 2 и 5 раздела 2 Закона об охране чистоты немецкой крови от 15 сентября 1935 г. Если же до половых сношений не доходило, то были нежности, которые в духе закона приравниваются к половой связи".
      А что же делать с литовской лошадкой? Нойман решил отправить ее на мясокомбинат. Она попала туда как раз вовремя, чтобы превратиться в конину для первого транспорта русских пленных.
      В мастерской Штепутата разворачивалась новая стратегия. На русские "котлы" требовалось столько пространства, что двери уже с трудом открывались и мазуру Хайнриху приходилось пробираться в уборную на цыпочках. Это становилось чересчур даже для добродушного Хайнриха, и он грозил вернуться к своим мазурам, если немецкий вермахт и Красная Армия не очистят место на полу.
      Герман перенес театр военных действий в гостиную. В ней было то преимущество, что цветочные горшки можно было рассматривать как место для партизанских засад. И никто не мешал великой войне, только Марта заходила иногда, чтобы достать из погреба банку с вареньем. Блестящие латунные гильзы, оставшиеся у Германа еще с довоенных маневров, представляли в гостиной Штепутата солдат Красной Армии, а желтые, зеленые и красные охотничьи патроны, собранные вокруг пруда после охоты на уток, были подразделениями немецких войск.