Йокенен, или Долгий путь из Восточной Пруссии в Германию

      Герман побежал мимо нее к лестнице, крича издалека: "Жутко хочется есть!" Но Марты не было. Ничего не было и на плите. Огонь в печке почти погас. Герман вышел на крыльцо, стал звать мать, старался перекричать шум от рояля, на котором Тулла играла своим задом. Мама, наверное, в коровнике, на чердаке или в погребе.
      Через некоторое время в прихожую вышла мать Туллы. Уже по тому, как она на него смотрела, как подходила, как вытирала руки о передник, Герман почувствовал, что что-то случилось.
      - Твоя мама в Дренгфурте, - сказала мать Туллы. - Ее взяли на допрос.
      Герман стоял, не говоря ни слова, возле рояля, он не почувствовал, как мать Туллы взяла его за рукав.
      - Они сказали, что она вернется сегодня... Это были те же люди, которые несколько дней назад забрали твоего отца.
      На мгновение на Германа нахлынуло то же чувство, когда хотелось кричать и биться головой о стену. Он одумался, резко повернулся, взлетел по лестнице и с грохотом захлопнул за собой дверь. Забрался на подоконник, прижал голову к раме, давил так, что слезы выступили из глаз и потекли по холодному стеклу.
      Что сделала мама? Она только смеялась и была веселой. Она всегда верила, что все будет хорошо. Разве это плохо - верить в такое? На допрос в Дренгфурт. Это час ходу туда и час обратно... Но еще допрос. Никто не знает, сколько длятся долгие допросы... Иногда вообще без конца... Может быть, ее только повезли в Растенбург в мастерскую к папе, где он шьет русские шинели за рубли и хорошее питание, как тогда сказал переводчик.
      - Пойдешь играть? - спросила из дверей Тулла.
      - Я хочу мою маму.
      Тулла удалилась, тихо закрыла дверь и засеменила вниз по ступенькам. Почему мама не подождала, пока он вернется? Он бы ушел вместе с ней. Она даже обед ему не сделала. Он распахнул дверцу шкафа, намазал кусок хлеба толстым слоем масла... но откусил всего раз. Он видел, как внизу Тулла и Мария играли на приводном колесе. Играли так, как будто ничего не случилось, как будто у него не забрали маму.
      Он еще пару раз громко позвал свою мать, но в комендатуре в Дренгфурте этого, конечно, не услышали. Слышала только майорша в соседней комнате. Она пришлепала в своих войлочных тапках с толстой книгой под мышкой.
      - О Боже, - сказала она, - огонь почти погас. Она помешала кочергой в штепутатовой печке, бросила в жар бумагу и поленья. - Пятеро человек пришло, чтобы забрать твою мать... О, громадная Россия, сколько же у тебя солдат, если ты посылаешь пятерых, чтобы увести одну женщину?
      В печи бушевал разгоревшийся огонь, дым вылетал в трубу и ударял снаружи в оконные стекла.
      - Смотри, мальчик, - сказала майорша и раскрыла толстую книгу. Герман остался на подоконнике, тогда она подвинулась поближе, стала показывать ему хронику поместья Йокенен.
      - Вот так тогда выглядел пруд... На одной стороне лес... Вон там мой сын... Здесь ему столько же лет, сколько сейчас тебе.
      На фотографии был белобрысый веснушчатый мальчик в матросском костюме, сидевший на лошади и готовившийся галопом влететь на террасу замка.
      - Красиво было в Йокенен, - продолжала майорша, пересчитывая коров на фотографии, сделанной на фоне белого йокенского замка. - Когда я впервые приехала в Йокенен, твоему отцу было пять лет.
      Она принялась рассказывать, надолго задержалась на летнем празднике в 1910 году, говорила об учителе Ленце, который больше занимался пчелами, чем школой, о той холодной зиме 1929 года, когда заблудившийся лось, забежавший в Йокенен от Куршской лагуны, стоял в растерянности на замерзшем пруду и взбивал лопатистыми рогами снег. У нее была и фотография Троицы 1941-го, когда немецкие солдаты, гоняясь на плотах по пруду, прощались с Йокенен перед уходом в Россию. Среди солдат, далеко и не очень ясно, Герман Штепутат и Петер Ашмонайт.
      - Я хочу мою маму! - вдруг опять вырвалось у Германа, вырвалось громко, несмотря на все летние праздники, лосиные рога и пчелиные ульи.
      Услышав крик, наверх опять примчалась Тулла.
      - Моя мама делает картофельные оладьи. Хочешь?
      Но Герман хотел только получить обратно свою маму.
      Тулла тихонько вышла, а майорша положила в огонь полено. Наконец пришла мать Туллы.
      - У нас целая тарелка оладий, - сказала она.
      Маленький юный гитлеровец Штепутат, собиравшийся голодовкой вынудить русских отдать его маму, продолжал сидеть на подоконнике и не сводил глаз с Ангербургского шоссе.
      - Может быть, у них там в Дренгфурте немного затянулось, - сказала мать Туллы. - Ты можешь съесть пару оладий, а потом опять поднимешься наверх и будешь ждать.
      Это было похоже на приемлемый компромисс. Герман дал матери Туллы взять его за руку и пошел с ней вниз по лестнице. Тулла уже сидела за своей тарелкой картофельных оладий. Она посмотрела на Германа так, как смотрят на мальчика, оставшегося без матери. После картофельных оладий был молочный суп.
      - Не хлюпай так, - сказала женщина Тулле. Тулла смущенно опустила глаза. Ей было немного неловко перед Германом, хотя он сам хлюпал не меньше. Когда стало темнеть, мать Туллы зажгла свечку и поставила на стол возле кастрюли с молочным супом.
      Герману вдруг стало страшно, что после еды придется идти обратно наверх, в пустую комнату с холодным подоконником. Он нарочно ел медленно, а Тулла все время толкала под столом его коленку, и ему было приятно. Мать Туллы оставила их сидеть вместе и после того, как ужин закончился. Но ведь когда-то она заговорит и отправит Германа обратно, в темную, пустую комнату. Они сидели рядом и играли с расплавленным воском свечи. Женщины возвращались с дойки. Герман надеялся услышать шаги, поднимающиеся по лестнице, голос, зовущий его по имени. Но вместо этого в комнату заглянула Виткунша и сказала: "Бедный мальчик, забрали у тебя маму".
      - Идите, идите, - говорила мать Туллы, вытесняя Виткуншу за дверь.
      Когда свеча догорела, мать Туллы сказала:
      - Теперь давайте спать... Ты можешь спать с Туллой.
      Тулла радовалась. С какой скоростью она стянула свое платье! Потом прыгнула под красное одеяло, накрылась до подбородка, смотрела с ожиданием на Германа, хихикала, захлебывалась. Она явно гордилась, что будет спать с мальчиком.
      - Помолитесь, - сказала мать Туллы, когда стало совсем темно. Тулла быстро пробубнила несколько неразборчивых слов, а Герман лежал молча и прислушивался к шагам на лестнице. Тулла придвинулась вплотную к нему. Было приятно чувствовать ее горячее тело. Она все еще хихикала, господи, до чего глупая! Как будто в этом было что-то особенное - спать с мальчиком. Герману было всего десять лет, и у него забрали маму. Тулла прижала свой маленький живот к его бедру. Она сопела ему в ухо, терлась носом о его шею.
      - Поцелуй же меня, - шептала она.
      Но Герману было всего десять лет, и он только что остался без мамы.
      Когда, наконец, пришла весна, поднялась страшная вонь. В дорожных канавах и на крестьянских дворах стали оттаивать трупы: коровы, лошади, люди. Сладковатый трупный запах отравлял воздух. Хуже всего было, когда на усадьбу со стороны Йокенен дул северный ветер. Он нес вонь от целой дюжины свиней, разлагавшихся в саду поместья. Весна в Восточной Пруссии!
      Но рожь была хороша! Она поднималась из холодной земли, сбрасывала мрачный зимний цвет и росла. Нехватало только крестьянина, который расхаживал бы по меже и радовался могучей зелени всходов. Рожь росла сама по себе, несмотря на невыносимую вонь и без искусственных удобрений.
      А где же аисты? Нет воздушных боев за лучшие гнезда в небе над Йокенен. Или они не смогли перелететь через враждующие страны? Может, их сбили над главной линией фронта на Одере, в Богемии или над Веной? Ясно, что трудно было лететь из Африки в Восточную Пруссию над дымящей, тлеющей, извергающей огонь Европой. Или цвет их перьев был виноват в том, что они не вернулись? Их черный, белый и красный цвет? Может быть, это в наказание за типично немецкие цвета их низвергли с небес и распяли на воротах брошенных сараев и придорожных деревьях? Пробились лишь очень немногие, так что для лягушек это был хороший год. Если же и появлялись отдельные пары, то они улетали дальше на север, в Прибалтику. Ведь аистам нужны люди, обжитые дворы, луга, на которых пасется скот. В обезлюдевшей Восточной Пруссии им нечего было делать.
      Аистов не было, но 14 апреля 1945 года Йокенен опять пережил прилив жизненных сил: день склонялся к вечеру, солнце светило среди еще голых ветвей дубов вдоль шоссе, ветер отгонял йокенскую вонь прочь к Вольфсхагенскому лесу, в парке цвели первые анемоны, последние льдины исхудавшие островки зимы - сгрудились у шлюза. Тулла в первый раз надела летнее платье, на ветвях ивы раскачивались скворцы, коровы в усадьбе чувствовали запах свежей травы и целый день мычали.
      В этот день вернулись Петер Ашмонайт и его мать. Пешком.
      - Мы добрались до Померании, до Старгарда... И вдруг русские появились впереди нас, с запада... Подумай только!
      Фрау Ашмонайт принесла из своего путешествия круглое, распухшее лицо, полопавшиеся вены на ногах и венерическую болезнь. Петер же совсем не изменился.
      Герман во все глаза смотрел на большого Петера Ашмонайта. У Петера на голове была русская шапка и выросли длиннющие волосы - в Восточной Пруссии с Рождества уже не было ни одного парикмахера.
      Конечно, для них найдется место в усадьбе. Комната Штепутата пуста, с тех пор как Герман стал спать у Туллы.
      - Когда твои родители вернутся, мы переедем, - сказала Герману фрау Ашмонайт.
      - Оттуда никто не возвращается, - прокаркала откуда-то сзади Виткунша. Мой муж тоже не вернется. Из тех, кого забрали, никто не придет обратно.
      - Как вы можете говорить такое при ребенке? - не выдержала мать Туллы. Конечно, они вернутся. Все придут обратно, когда будет мир.
      Герман показал Петеру рояль, провел его по сараям и конюшням, сбегал к изуродованной мельнице, пока женщины стояли и разговаривали. О чем в апреле 1945 года говорили женщины? О том, что им еще придется все это расхлебывать, женщинам немецкого Востока. Что им пришлось пропустить через себя всю Красную Армию. О нежеланных беременностях, о венерических болезнях, о чесотке и сыпи.
      - Что, нигде нет врача? - спросила мать Петера.
      Нет, не было никого и ничего. Ни врача, ни священника, ни могильщиков, ни полиции, ни магазина, ни работы, ни денег, ни начальства, ни газет, ни радио. Были только коровы.
      Зачем они вообще-то пришли из Померании обратно? Тащились всю дорогу, чтобы придти в страну, в которой уже вообще ничего нет. Или это образы прошлого заставляют людей возвращаться? Воспоминания, отделившиеся от действительности и ведущие собственную жизнь: купание лошадей, звон обеденного колокола в поместье, вечера на пруду, покачивающиеся возы со снопами. Отдаленные миражи, танцующие, как канатоходцы, на проволоке воспоминаний. Но старой жизни больше не было.
      Петер сразу внес оживление в усадебную жизнь. Он приставил к крыше амбара высокую лестницу и полез за воробьиными яйцами. Они насобирали в маленьких гнездах пятьдесят восемь штук, из них двадцать четыре были уже насижены. Хорошие яйца мать Петера разбила в сковородку и сделала яичницу. Нажарила картошки. Но Тулла не пожелала есть этот крестьянский завтрак.
      Петер добрался по крыше амбара до пустого аистова гнезда. Никто ему не мешал, не было никаких запретов. Он выламывал черепицу и бросал сверху на мусорную кучу. Тулла и Мария с визгом отпрыгивали в сторону от этих бомб.
      Когда у Заркана случались боли в животе, Петеру давали запрягать лошадей и ехать с Германом и девочками по деревням за сеном. Они садились впереди в один ряд, девочки посередине. Герман размахивал кнутом, Петер держал вожжи. Ехали по шоссе в сторону Мариенталя. Петер пускал лошадей галопом, пока девочки не начинали просить его ехать потише, потому что слишком трясло. Герман демонстрировал трюки. На ходу карабкался по оглобле, вставал на спину лошади. Расставлял ноги, стоял на двух лошадях одновременно. Зрелище получалось эффектное.
      Перед Мариенталем остановилась колонна грузовиков. Солдаты, сунув головы под капот, искали какую-то неисправность. Кто не понимал в моторах, сидели на обочине или на подножках машин. Это было скучно, и при виде приближающейся телеги все обрадовались перемене и развлечению. Один встал посреди дороги. Хотел отобрать лошадей? Зачем им, у них такие хорошие машины! Солдаты стали что-то говорить. Кто-то достал из кармана кукурузных зерен и насыпал Герману в протянутую шапку.
      - Гитлер! Гитлер!
      Что им до Гитлера? Один поднял правую руку и стал маршировать строевым шагом взад-вперед по шоссе. Это вызвало громовой хохот, даже измазанные маслом механики отложили свои гаечные ключи и смотрели на представление. Солдаты велели Герману встать на козлы телеги. Так, а теперь поднять правую руку и стоять смирно.
      - Хайль! Хайль!
      Кто-то сфотографировал. Ему, видать, непременно хотелось привезти домой фотографию гитлеровского пионера. "А может быть, сегодня день рождения фюрера", - подумал Герман. Он чувствовал, что выглядит довольно глупо. Даже девочки смеялись над ним. Один солдат достал из-под водительского сиденья начатую бутылку свекольного шнапса, заговорил с мальчиками по-русски.
      Нет, не для девочек. Герман и Петер сделали по глотку. Без возражений. Солдаты смеялись, видя, как у мальчиков навернулись слезы и покраснели глаза. К счастью, неисправный мотор с дымом и треском, наконец, завелся. Один солдат бросил в телегу пачку твердых, несладких сухарей, наверно, как вознаграждение за спектакль. Потом все разошлись по машинам, поехали в Берлин, на день рождения фюрера.
      - Мы еще можем выиграть войну? - спросил Герман.
      - А плевать на это трижды, - заявил Петер и стегнул лошадей.
      Бедная Германия. Герман вспомнил празднование дня рождения фюрера всего год назад. Море знамен в актовом зале дренгфуртской школы. "Мы двинемся маршем победным". Вожатый перед строем детей. "Пока старый мир не развалится". Гороховый суп с колбасой.
      В то время как Герман размышлял о дне рождения Гитлера, Петер свернул с шоссе, направился к очередному крестьянскому двору. Нет, там слишком сильно воняло. Перед дверью хлева лежала разлагающаяся корова, рядом несколько почерневших свиней. Тулла и Мария зажали носы. Скорее дальше. Петер покатил к двору Козака на другой стороне улицы. Там не было запаха тления, а сеновал был забит клевером. Они подкатили телегу под люк сеновала, привязали лошадей, и мальчики полезли наверх. Тулла и Мария остались в телеге утаптывать сбрасываемый клевер. Воз был уже почти полон, когда Герман наткнулся вилами на какое-то сопротивление. Вилы застряли в чем-то деревянном и не вынимались. Петер разгреб по бокам клевер. Это оказался сундук! Они расчистили сено вокруг, подвинули находку к люку. Петер просунул между досок вилы и вскрыл сундук. Бумага. Под бумагой копченое сало, твердая колбаса в целофане, несколько банок с кровяной колбасой.
      - А ну посмотрите, что мы нашли! - крикнул девочкам Петер, размахивая в люке колбасой. Девочки поднялись по лестнице. Петер нашел сломанную лопату, положил колбасу на балку, разрубил на четыре части. Они уселись по краям люка, свесив ноги в проем, и стали есть колбасу.
      - Давайте никому не скажем, - предложил Герман. - Спрячем сундук, а когда захотим есть, возьмем еще.
      - Ясное дело, притащишь его домой, придется делить на всех, присоединился Петер.
      Но Тулла хотела принести своей матери кусок сала, и Мария завернула половину своей колбасы в целофановую бумагу и сунула под юбку. Петер опять заколотил сундук, набросал на него клевера, и плотно утрамбовал. Они стали играть на сеновале. Герман залезал на балки и прыгал в клевер перед девочками.
      - Мы могли бы играть и все вместе, - сказала Тулла.
      - Во что играть? - спросил Петер.
      - А что если поиграть в "Фрау ком"? - предложила Тулла.
      Петер ухмыльнулся. Тулла опрокинулась в клевер, сумела упасть так ловко, что юбка задралась наверх. Петер расстегнул свою ширинку. Тулла схватилась за член, хотела спрятать где-то в своем белье. Но вдруг они оба начали так глупо смеяться, что член опять повис вертикально. Тулла каталась, хихикая, по сеновалу.
      - Фрау, ком! - заорал Петер. Схватил Туллу за косы. - Ложись... никс не кричать... а то я стрелять!
      Петер упал на нее, как доска, просто лежал и смотрел на мочку уха. Поковырял у себя в носу сухой травинкой.
      - Ой, мне нечем дышать! - стонала Тулла.
      Герман неожиданно спрыгнул с балки на ничего не подозревавшую Марию. Он проделал несколько суетливых движений, какие раньше видел у самцов кроликов, и удивился, когда Мария обняла его за шею.
      - Ты должен меня и целовать, - шептала она.
      Совсем с ума сошла. Герман вскочил на ноги. Стали бегать по сеновалу, девочки гонялись за мальчиками. Залезали на балки и опять прыгали вниз. Зарывались в сено, визжали, смеялись. Если бы это кто-нибудь слышал! Наконец уселись в изнеможении вокруг люка. Петер еще раз вскрыл сундук и достал банку с кровяной колбасой. Банку опустошили просто так, пальцами. Пустую банку Петер бросил из люка на каменные плиты перед дверью. Осколки брызнули очень красиво.
      Девятого апреля пал Кенигсберг, и никто об этом не узнал. Тридцатого апреля умер Адольф Гитлер, и йокенцам никто об этом не сообщил. Но русские солдаты, шедшие с конвоями грузовиков из Ангербурга, знали. Они украсили радиаторы своих автомобилей флажками и навесили на дверцы березовые ветки.
      Первое мая. Явился Василий и сказал, что сено больше возить не надо, луга в эту раннюю весну уже достаточно зеленые. Заркан получил приказ выгонять коров на луг. Герман и Петер стали пастухами. Они заняли позицию в стрелковой траншее, выкопанной юными гитлеровцами за кладбищем. Для защиты от дождя накрыли часть траншеи досками. Почти все время Герман лежал в траве и считал проезжающие по шоссе грузовики. Шедшие на восток были с верхом загружены немецкой мебелью. Машины, подвозившие на Одер боеприпасы, брали на обратном пути немецкие диваны, пианино и мягкие кресла. Брали и унитазы, и ванны для русских женщин, напольные часы, начинавшие бить на ухабистой дороге. Ах, хорошо выигрывать войну - только плохо для мебели. Она обивает свои углы в грязных кузовах и то и дело попадает под дождь. Или получается как с тем диваном, который недалеко от Йокенен упал с машины и остался со сломанными ножками лежать на обочине. Герман и Петер внимательно осмотрели свалившийся трофей. Поставили на ножки. Герман хотел было растянуться на диване, изобразить, что спит под деревьями, но Петер сказал: "Там наверняка есть вши".
      После такого предостережения Герман удовлетворился подпрыгиванием на пружинах. Треснувшие ножки стонали и скрипели, пока старый диван предавался воспоминаниям о былом уюте в имении в Эрмланде, о страшных временах, когда русские насильники сдирали с него темно-красный плюш, и чувствовалось, как вши уползают еще глубже в старый материал. Петер помочился на диван, и они двинулись обратно к своим коровам.
      После мебели пошли стада. Сейчас, весной, корм был рядом с дорогой, они могли так кормиться до самой России. Стада в сотни голов шли с запада в сопровождении пары солдат и женщин в военной форме на лошадях: русская степь забирала черно-белый племенной скот. Они шли по тому же маршруту, что и молодцеватые колонны, ушедшие на восток в Троицу 1941 года. Стада появлялись на Викерауской дуге, проходили, мыча, мимо могилы беженца 1914 года, скапливались у йокенской мельницы, откуда всадники гнали их дальше, пока они не скрывались за крестьянскими домами Мариенталя - стадо за стадом, день за днем. Там, где когда-то распевали про цветущий вереск, сейчас под еще голыми ветками дубов ревели усталые животные. Все шло на восток в те дни: облака и диваны, еще не сдохший скот и пленные немцы. В бескрайних пределах востока образовался новый магнитный полюс, все тащивший к себе.
      - Зимой нам велели кормить коров, чтобы они не сдохли, - сказал Герман, - а сейчас все забирают.
      Петер носился с планами, как бы оставить одну корову себе. Просто угнать на отдаленный двор и там спрятать, пока Василий не уберется со стадом.
      - Ты что, у Василия все сосчитано, - заметил Герман. - Если одной коровы не хватит, он расстреляет Заркана.
      Герман лежал в траве и выщипывал лепестки из цветка маргаритки.
      - А еще война? - вдруг спросил он.
      - Конечно, всегда где-нибудь война, - уверенно заявил Петер.
      - Моя мама иногда молилась, чтобы был мир.
      - Твоя мама что? - спросил Петер, прекратив на время вырезать своим карманным ножом куски дерна.
      - Молилась... господу Богу. Ты что, не веришь, что там что-то есть?
      Петер всадил нож в землю по самую рукоятку. Пожал плечами. Нет, Петер Ашмонайт не мог определенно сказать. Да ему было в общем-то все равно.
      - Моя мама говорила, что сейчас только Господь Бог может спасти Германию.
      Петер покачал головой:
      - Он тоже не может... Знаешь, сколько людей просят совсем наоборот... чтобы Германии было плохо. Что он может сделать? Тут запутаешься.
      Они, может быть, и выяснили бы, почему Господь Бог не мог спасти Германию, если бы на поле не показались с бидоном горохового супа Тулла и Мария. Они так шумели, что их было слышно еще за кладбищем, вспугивали своим криком полевых жаворонков, собирали лютики и маргаритки. Пока мальчики ели суп, девочки плели венки. Для кого? Просто так. Цветы - это всегда красиво.
      А какая была весна! Одуванчики на заливных лугах наливались густым соком. Свежая зелень покрыла все нечистое, скрыла и трупы, которые больше не воняли, а просто высыхали на солнце. В парке белым цветом усыпана крушина, у сирени на кладбище разбухают лиловые бутоны. И все это время каникулы, в Йокенен все еще продолжаются каникулы.
      Как-то раз Герман оставил коров и побежал к своему дому. Издалека дом выглядел точно так же, как и каждую весну. Поэтому на Германа вдруг напала тоска по дому, пока он лежал в траве и смотрел на другую сторону пруда, на родной дом. Тоска по дому, до которого всего километр. Пока он бежал через выгон, ему в голову приходили удивительные мысли. Вдруг кто-то ожидает его на пороге и скажет: "Заходи, мальчик!" Но он нашел то же запустение, и убитая корова все так же лежала перед дверью.
      Герман остановился в дверях и громко позвал: "Мама!" Конечно, он знал, как бессмысленно было ее звать, но все равно ему стало приятно. Его мама не смогла бы жить в такой грязи. Она уже давно бы все прибрала и устроила уютный уголок. У нее уже был бы огонь в плите и брызжущее сало на сковородке. Такая она была, его мама. Он посидел некоторое время в спальне возле разломанной детской кровати. Потом потащился обратно к Петеру и коровам.
      Им никто не сказал, но они догадывались, что война кончилась. Это чувствовалось по тому, как пели в проезжавших машинах русские солдаты. "Война капу-ут!" Виткунша ликовала. С окончанием войны появлялись шансы осуществить ее план и сделать Восточную Пруссию американской колонией. Она верила в это твердо, хотя ее вера окрылялась только вожделением к мясным консервам и американскому шоколаду. Хотелось иметь хозяев, со стола которых больше перепадет, чем от русских.
      Наконец, двенадцатого мая, явный признак конца. С утра в небе началось гудение и не прекращалось целый день. Русская авиация возвращалась обратно на восток. Герман лежал с коровами на лугу и считал самолеты, как раньше считал немецкие пикирующие бомбардировщики, летевшие воевать в Россию. Считать было бы не так трудно, если бы самолеты летели эскадрильями и эскадрами, но нет, они возникали на горизонте поодиночке, будоражили своим гудением скотину и исчезали за горой Фюрстенау. Черные точки, усеявшие все небо, как одинокие вороны, не торопясь, пролетали над страной. Не стреляя, не сбрасывая бомбы, жужжали самолеты над йокенскими коровами. Да, это был мир. До полудня Герман насчитал четыреста шестьдесят восемь самолетов, потом ему помешала Тулла с обедом.
      На следующее утро в усадьбу прибыли верхом Василий и несколько солдат. Вот эти выглядели, как отчаянные удальцы. Орлы! Именно такими Герман представлял себе казаков, трясущих сливы казаков четырнадцатого года.
      - Эй, фриц! - крикнул с лошади Василий. - Сегодня можешь коров не выгонять, мы всех забираем.
      Казаки спрыгнули с лошадей и открыли двери коровника. Заркану велели помогать выгонять скотину на двор. Женщины и дети стояли за забором и смотрели.
      - Оставили бы пару коров нам, - сказала мать Петера.
      Василий удивленно посмотрел сверху вниз. Нет, у него приказ. Он должен всех доставить... Может быть, прибудут еще коровы... Каждый получит по корове, человеку без коровы не прожить... Россия никому не даст умереть с голоду. Но эти коровы - этих придется забрать. Они сосчитаны.
      Солдаты погнали скот через луг, на шоссе. Два всадника перегородили деревенскую улицу, чтобы коровы не свернули к пруду. Нельзя, идите, куда все - на восток.
      - Теперь можете расходиться, - сказал Василий. - Идите, куда хотите. Война кончилась. Гитлер ваш сдох.
      Они ушли, оставив усадьбе непривычную тишину. Только возбужденный Герман бегал везде в поисках Петера. Он, наконец, нашел его в прихожей, бренчащего на пианино.
      - Василий сказал, Гитлер умер!
      Петер сиял в улыбке.
      - Смотри, я тоже могу играть "Кукушку", - сказал он, стукая пальцами с черными ногтями по грязным клавишам.
      Они пробыли в усадьбе несколько дней, но без коров там было просто не выдержать. Пустые, необитаемые стойла, в которых вымирали даже навозные мухи. Скука. Мать Туллы стала собираться первая.
      - Если хочешь, можешь идти с нами в Мариенталь, - сказала она Герману.
      Герман покачал головой. Нет, его место в Йокенен. Он должен оставаться в деревне, чтобы родители могли найти его, когда вернутся. Сейчас, когда стало скучно, тоска по дому охватила его еще сильнее. Он тайком - чтобы Петер не видел - забирался на иву за сараем и смотрел поверх крыш усадьбы на свой дом. Это была тоска не по осиротевшему дому с разгромленными комнатами, а по прошлому, по теплой кухне, цветам на окне в гостиной, пению матери и гудению пчел над ульями в саду.
      Вслед за Туллой вскоре ушла и Мария с матерью. Больше ничего не оставалось. Виткунше опять захотелось вступить во владение своим трактиром, как-то рано утром исчезла и майорша, возвратилась в пугающе пустые комнаты своего замка.
      Мать Петера сказала Герману:
      - Пойдем с нами, мальчик. Мы будем жить в школе, там много места.
      Но Герману хотелось домой. Разве это не было его долгом - вернуться домой, когда все остальные тоже расходились по домам? Если он сейчас не вернется домой, он останется без права владения. Так нельзя, ему нужно утвердиться в доме и ждать. Собрав жалкое имущество, оставшееся после родителей, Герман двинулся через выгон в деревню. Настроение у него было необычное, какое-то неописуемое возбуждение. Как будто он возвращался из дальнего путешествия, хотя и видел свой дом каждый день.
      В парке цвели примулы и фиалки. Их никто не срывал. По дорожкам не скакал галопом Блонски гнать из парка йокенских детей. На пруду не видно даже лебедей, которые еще несколько месяцев назад так доверчиво бегали за Германом. Пусто на лугу: ни пасущихся гусей, ни воинственного барана каменщика Зайдлера. Господи Боже, так ведь можно и взвыть. Уж хоть бы Петер был рядом!
      С чего начать? Так, лучше всего опять въехать в маленькую каморку Хайнриха, там все-таки сравнительно чисто. Герман собрал бумагой и тряпками скопившуюся под окном воду, соскоблил плесень со стен и затопил печь, чтобы в комнате стало посуше. Когда от печки пошло тепло, он лег на старую кушетку Хайнриха и уставился в потолок. Как тихо! Хорошо, что хоть ветки старой груши тихонько скребутся в стену дома. Герман закрыл глаза, но старые сны не приходили. Вместо этого он только отчетливо почувствовал, что пахнет гнилым тряпьем, что жилище Хайнриха ужасно воняет.
      Потом началось то, о чем Герман вообще не подумал: захотелось есть. Герман перерыл всю кухню, но нашел только кулек с мокрой солью. В огороде тоже еще не было ничего съедобного. Тут он вспомнил про луг дяди Франца, где всегда было полно щавеля. Герман побежал туда, глотал все, что находил, набил полные карманы, принес домой столько, что можно было наварить целое ведро отличных щей.
      Вообще-то пора бы приниматься за работу. Вычистить, прибрать дом, его дом. За дело! Герман вынес за дверь целую охапку тряпья, швырнул к забору. Надо бы это поджечь. Но осторожно. Герман посмотрел, откуда дует ветер, потом чиркнул спичкой. Заплесневевшее тряпье из портновской мастерской Штепутата не разгоралось. Нужна бумага. Документы, разбросанный по всему дому архив бургомистра Штепутата. Герман собрал все к дверям, с удовольствием смотрел, как взвилось пламя. Превращались в дым бланки справок и квитанций, хорошо сохранившиеся продовольственные карточки отпускников. Клочок вестника законов с германским орлом и свастикой взлетел и долго держался в струе теплого воздуха над дымящими обрезками материала, которые Штепутат так тщательно собирал на еще худшие времена. Несколько книг Феликса Дана. Что-то Ницше и Альфреда Розенберга было изодрано настолько, что оставалось только бросить все в огонь. Зато хорошо сохранилось "Камо грядеши" и популярная книга по астрономии. От Библии не было никакого проку, на ней был такой твердый переплет из свиной кожи, что огонь был бессилен. Зато погибла на костре йокенская книга налогов. Так в этот день в конце мая 1945 года канцелярия Йокенен прекратила свое существование. Клочки бумаги утратили свою ценность, документы превратились в утиль. Герман, не колеблясь ни минуты, швырнул в огонь и разбитый портрет Гинденбурга. Но тут ему попалось нечто такое, из-за чего он остановился: из охапки бумаг выпала фотография семьи Штепутатов. Отец в выходном костюме перед клумбой лилий в саду, рядом мать в летнем платье, освещенная ярким солнцем, а перед ними трехлетний Герман с пальцем во рту. Она в общем-то хорошо выглядела, его мама. Тогда. Герман сел на порог, смотрел то на огонь, то на фотографию, хотел немного поплакать, но отвлекся, принявшись таскать в огонь остальной мусор. Фотографию он аккуратно положил в Библию.
      Дым поднимался высоко в небо. Что подумали бы йокенцы? Такой дым в саду Штепутата! Герман гордился, что мог разжигать огонь, никого не спрашивая. Это был его дом, его тряпье и его костер.