Йокенен, или Долгий путь из Восточной Пруссии в Германию

      - Да ты плачешь, - сказал Петер.
      От песни о старом товарище, трогавшей до слез миллионы прошедших военную службу мужчин, таял сегодня последний снег.
      "... прилетела шальная пуля..."
      На гроб посыпались сухие комья земли.
      "... и товарищ мой упал, лежит у моих ног..."
      - Всех солдат так хоронят? - спросил Петер. Мысленно он был среди тех берез у лесного озера под Могилевом, где лежал его отец.
      Потом опять говорил военный священник из Алленштайна. Ничего не понятно. В заключение он начал "Воспоем силу любви". Тут случился конфуз. "Боевого товарища" дренгфуртские сапожники разучили на совесть, а вот к "Силе любви" оказались совершенно не готовы. Одна-единственная труба отважилась следовать за алленштайнским священником, большей частью фальшиво. После одного куплета старого прусского хорала погребение закончилось, собравшиеся стали расходиться. Зажглись спички, задымили сигары. Один конюх вскочил - и никто не счел это за дерзость - на спину верховой лошади, на которой до этих пор мог ездить только майор. Маленькая бледная женщина из Кенигсберга поспешными шагами устремилась к замку, скрылась в комнатах, жарко натопленных буковыми поленьями. Дело было сделано.
      Когда все разошлись, Герман и Петер пошли посмотреть на могилу.
      - Цветы пропадают, - заметил Петер, погладив белые ромашки, выступавшие из венка. Он, казалось, раздумывал, нельзя ли из этих ценностей еще извлечь какую-то пользу, но ничего подходящего не придумал. Герман тем временем собирал патронные гильзы.
      "Община Йокенен", "Союз ветеранов Йокенен-Колькайм", "Слуги доброму хозяину". Надписи на лентах. Ни одного венка от множества йокенских детей, которым майор был отцом, ни одного венка от матерей, забеременевших от него первой беременностью.
      Расчет трактирщика Виткуна оправдался. Больше половины присутствовавших на траурной церемонии собрались во второй половине дня в трактире пить жидкое военное пиво "Киндерхофер" из Гердауэн. Позднее пришел и Блонски, все еще в молодцеватой партийной форме, но уже с густыми пятнами засохшей грязи на сапогах. Майорша обменялась с ним всего лишь парой ни к чему не обязывающих слов. Никакого приглашения. Это ли он заслужил? Девять лет был инспектором поместья Йокенен. Проехал семьсот километров из глубины России. А майорша даже не пригласила его на обед.
      - Ваш сраный флаг все еще висит! - сказал Блонски и уселся за стол, где сидели Штепутат и Микотайт.
      - Флаг останется до утра, так хотел старый барин, - пробурчал Микотайт.
      - Партия вам еще ноги приделает! - заорал Блонски. - Вот только закончится война. Тогда будет порядок. Йокенен - какая-то сонная, глухая дыра. Нет и следа нового духа, веящего над Германией. Тошно становится от таких похорон. Голубая кровь, "фон Мольтке", "цу Граунау" - всю свою жизнь пальцем не шевельнули для немецкого народа. Ползают теперь кругом и мечтают о прошлом - новое время для них недостаточно благородно... Вывешивать кайзеровские флаги! Фюрер им еще покажет. Подождите только до окончательной победы.
      Так разорялся в йокенском трактире инспектор поместья Блонски. Выпив свой первый грог, он продолжал: - Мы там строим новую Германию! Вооруженные немецкие деревни на славянской земле. Вам бы посмотреть на энтузиазм нашей молодежи. Они готовы умереть за своего вождя.
      Что это случилось с Блонским? Настоящий высотный полет. Когда Микотайт осторожно осведомился у него о полевых работах на Украине, Блонски отреагировал чуть ли не оскорбленно:
      - Для работ у нас есть другие. Там царит порядок, там каждый не может делать, что хочет. Никакого сравнения с Йокенен.
      И тут Блонски решил твердо и окончательно, что он в Йокенен больше не вернется, никогда. Для него есть более крупные дела. Блонского йокенцы потеряли бесповоротно, он отправляется на борьбу за родину и фюрера.
      Герман Геринг сказал, что провалится сквозь землю, если границы рейха пересечет хоть один вражеский самолет. Однако все получилось по-другому. В сообщения вермахта о геройских оборонительных боях на Кубанском плацдарме и об осаде Ленинграда все чаще вкрадывались намеки на бомбежки на территории рейха. Затемнение стало символом воли и стойкости на отечественном фронте.
      - Пока в Йокенен нет электричества, нам это идиотское затемнение не нужно, - считал дядя Франц.
      Но начальник штурмового отряда Нойман как-то вечером лично приехал на велосипеде в Йокенен, чтобы убедиться, что йокенцы не привлекают самолеты противника своими керосиновыми лампами и сальными свечами, изобретенными еще в первую мировую войну и известными под названием "свечи Гинденбурга". В больших городах рейха света все чаще и чаще просто не было. Весной Штепутат получил из окружного управления список из 38 имен женщин и детей из Берлина. Предписывалось разместить их в Йокенен - в замке, в трактире, среди крестьян. Рекомендовалось самому подать хороший пример.
      Часа в четыре дня на Викерауский вокзал прибыл специальный поезд. Три телеги было прислано с поместья, одна приехала от дяди Франца с поляком Антоном в качестве кучера. Йокенен представился берлинским женщинам и детям со своей лучшей стороны. Мягко светило солнце. Дороги были исключительно сухими для ранней весны. Между шпалами железной дороги цвели первые одуванчики. Когда подходил поезд, кучера крепко держали лошадей за узду: йокенские лошади редко видели паровозы. Сопровождающая из Национал-социалистического женского союза соскочила с подножки и с беспечной веселостью объявила: "Мы у цели! Все выходите". Штепутат в скромном костюме, только с партийным значком на отвороте пиджака, подошел к ней. В сущности, ему нужно было бы сказать приветственную речь, но Штепутат не переносил речей. Да и обстановка не располагала к речам: плач маленьких детей, пыхтящий локомотив, беспокойно храпящие лошади.
      Спустя полчаса все люди и багаж стояли на черном гравии маленького вокзала. Плюющийся паром локомотив еще создавал последнее робкое впечатление городского шума, хотя, конечно, и не сравнимое с Берлином, с вокзалом на Фридрихштрасе. Когда паровоз медленно потащил от вокзала пустые вагоны и, старательно пыхтя, исчез за Викерауской дугой, женщины и дети сразу почувствовали себя одинокими и заброшенными среди необъятного простора восточно-прусских полей. Веселой оставалась только национал-социалистическая сопровождающая. Она уверяла, что женщины будут здесь в полной безопасности, потому что в восточно-прусскую глушь не упала еще ни одна бомба. Детям она раздала по плитке шоколада. Кучера подняли маленьких на телеги, показали, как щелкать кнутом. Поляк Антон посадил маленького толстопузого берлинца по имени Ральф на йокенскую рабочую лошадь. Это выглядело забавно. И готовый кадр для фотоальбома.
      Медленно, гораздо медленнее, чем трамвай на Александерплац, тащились по шоссе йокенские телеги. Штепутату было стыдно за свой Йокенен. Он никак не мог придумать ничего подходящего, чтобы смягчить впечатление от босоногих, подстриженных наголо детей, бесцветных домов с соломенными крышами, булыжных мостовых и пыльных проселочных дорог. Наконец - они уже были посередине деревни он сказал приезжим женщинам и детям: "У нас в Йокенен есть даже замок".
      На выгоне распределение. Большинство отправились в поместье. Штепутат взял женщину с двумя маленькими мальчиками в гостевую комнату на чердаке. Дядя Франц хотел уклониться, ссылаясь на то, что его поляки уже заняли все комнаты. Но это не помогло, полякам пришлось потесниться и внести таким образом свой вклад в йокенское расквартирование. Эльза Беренд с удовольствием приняла женщину с тремя детьми. Это добавило немного жизни в ее одинокое хозяйство - кроме того, Эльза надеялась, что женщина из Шарлоттенбурга станет ей помощницей в огороде. Не так просто оказалось дело с Виткуншей в трактире. Она защищала свои две гостевые комнаты на втором этаже зубами и когтями. Недавно у нее останавливался ночевать проезжающий полковник. На следующей неделе ожидаются важные лица из организации "Тодт". Доильщик Август иногда приезжает в отпуск с другом из СС и тот располагается в трактире. Нет, это просто безответственно - занимать ее помещение. Кроме того: а сколько денег она получит за занятую комнату? Ей тоже нужно жить, времена и так достаточно тяжелые для владельцев трактиров. Перед лестницей, ведущей к драгоценным комнатам, она остановилась, как цербер, не пропуская ни Штепутата, ни женщину с четырехлетним мальчиком, вывезенных из северного района Берлина.
      Штепутат так и не сумел с ней договориться, и ему в конце концов пришлось действовать должностным порядком. Он позвонил в Дренгфурт районному секретарю партии Краузе, который, однако, не пожелал вмешиваться и передал дело начальнику штурмовиков Нойману. Для Ноймана это была просто находка.
      - Арестовать! - проревел он еще в телефон. Потом приехал в Йокенен на велосипеде, предусмотрительно захватив с собой городского полицейского Кальвайта.
      - Это очень интересно! - заорал он в дверях трактира. - Наш народ сражается не на жизнь, а на смерть, а вы тут делаете в штаны, когда у вас хотят занять одну комнату!
      Он сдвинул Виткуншу в сторону, прогремел сапогами по лестнице, закричал сверху, чтобы ему немедленно принесли ключ, а иначе он выбьет дверь. В то время как Виткунша, завывая, скрылась в кухне, трактирщик Виткун принес негодующему Нойману ключ. Нойман поместил женщину из Берлина в самую большую комнату с прекрасным видом на йокенский пруд, на пограничные с Мариенталем поля. Сказал ей даже несколько приветливых слов и спросил четырехлетнего, собирается ли он стать хорошим членом союза гитлеровской молодежи. В довершение у Ноймана хватило наглости явиться в трактир и заказать у Виткуна кружку пива. Он получил бесплатно еще и вторую, а также две рюмки водки. Только после этого Нойман смягчился и дал понять, что забудет о случившемся. Не станет никуда сообщать. На этот раз. Но больше он такого свинства видеть не желает. Виткунша все это время выла на кухне. Ах, если бы фюрер знал, что они творят в Йокенен с бедной фрау Виткун.
      В белых носочках и кожаных сандалиях бегали берлинские дети по йокенской грязи. Они никогда не заходили в ивовые заросли у пруда, боялись придти домой с мокрыми ногами. Когда дядя Франц выгонял коров в поскотину, они в страхе бежали домой - когда рядом с ними оказывались лошади, испуганно звали маму. Их боязнь лошадей доходила до того, что, увидев на дороге коричневые яблоки конского навоза, они делали вокруг них большой крюк. Не могли они ужиться и с пчелами, которые не делали различия между йокенскими и берлинскими детскими ногами. А на лугу было много пчел, собиравших нектар в цветах одуванчика и белой кашки. Много пчел и ни одного врача, чтобы лечить ужаленных детей!
      "С такими недотрогами разве может Германия выиграть войну", - думал Герман.
      А им еще давали шоколадный пудинг. По спецталонам. Но зато они немало удивлялись копченой колбасе и ветчине, которые в йокенских коптильнях были без всяких талонов. Не устроить ли обменную торговлю? Шоколадный пудинг на домашнюю колбасу.
      Берлинские женщины собирались каждую неделю, как они это называли, на чашку кофе. Больше всего им нравилось встречаться там, где они могли послушать радио. Если в Берлине две недели проходило без воздушных налетов, они уже собирались домой. Одна и на самом деле уехала, отправилась на свой страх и риск, никуда не докладывая. Она затосковала по метро, по зоологическому саду, где животных было несомненно больше, чем в йокенском пруду головастиков. Берлинские женщины уже тогда пели "Лили Марлен", да, собственно, они-то и принесли эту песню в заброшенный Йокенен. И курили сигареты. Поголовно. Откуда только они брали это зелье?
      - Такие уж они, городские, - оправдывал женщин Штепутат перед Мартой, которая женщинами считала тех, кто могли чистить картошку и резать куриц, да и выглядели соответственно. Тетя Хедвиг тоже в недоумении качала головой по поводу берлинских постояльцев. Ее гостья каждую неделю получала из Берлина пачку тетрадей "Роман-газеты". Иногда лила слезы, читая. И это когда кругом столько работы, в которой можно применить себя с пользой! В огороде, в поле.
      - Какая ужасная жизнь! - говорила тетя Хедвиг. Сама она с восхода до захода солнца щупала кур, кормила свиней, варила еду, выгоняла уток, загоняла уток, полола огород. Безделье - начало всех пороков!
      Тридцать восемь душ берлинцев временно увеличили число йокенских жителей на одну пятую. Это прибавило работы Штепутату - выдавать карточки, выписывать справки, заверять свидетельства. Больше же всего нагрузки пришлось на общественный телефон. Берлинцам все время нужно было что-то сообщить по телефону, и на удивление Марты у них всегда находились деньги на эту роскошь. Только представить себе: из маленького, зачуханного, заброшенного, ни на одной карте не видимого Йокенен разговаривать по телефону с большим Берлином!
      Ну, и наконец выдача продовольственных карточек и спецталонов. В мастерскую Штепутат уже почти не заходил. Привлекли помогать и Германа. Все должны были помогать выиграть эту войну, каждый на своем месте. В "Распоряжении о привлечении мужчин и женщин к работам по защите отечества", вложенным в растенбургский "Окружной бюллетень", говорилось:
      В тотальной войне, которую мы ведем сейчас, все силы должны быть устремлены к одной цели - скорейшему достижению окончательной победы. Все немцы охвачены желанием всеми силами содействовать достижению этой цели. Чтобы придать этой кампании народного духа как можно больший размах, я на основании данных мне фюрером полномочий постановляю...
      И дальше в том же духе. Участвовать должны все. Герман вносил свой вклад, считая карточки, раздавая талоны на одежду, отмечая фамилии в списках. От этого мог зависеть исход войны. Раз в месяц йокенцы являлись к Штепутату за карточками. Они затаптывали у Марты полы и целый день сердили гусака Марковши, который объедал траву на выгоне перед домом Штепутата. Герман был ответственным за карточки на одежду, потом ему были вверены и талоны на сахар. Благодаря его заботам дети Йокенен получали немного сахара в вечерний молочный суп. Штепутат зачитывал фамилии, ставил галочку в списке, показывал, где расписаться в получении. Это был по-настоящему торжественный акт. Герман смотрел на потемневшие рабочие руки, с трудом пытавшиеся поставить на нужное место карандаш. Большие пальцы, изрезанные ножом при чистке картофеля. Разбитые до синяков ногти. Под ногтями чернота. И ведь при этом они основательно помылись, прежде чем идти к Штепутату. "Руки как крышка на очко", - говорил мазур Хайнрих.
      Некоторые ставили только три креста. Среди них Заркан, волынский немец, а также люди, от которых можно было ожидать и большего: например, жена шоссейного обходчика Шубгиллы. С девятью детьми (десятый был на подходе). Она, наверное, слишком рано начала рожать детей и из-за этого разучилась читать и писать.
      Пока Штепутат громко зачитывал фамилии, Марта готовила продовольственные и мясные карточки, а Герман обеспечивал сахар, Гинденбург и Гитлер снисходительно взирали со стены на гору талонов у своих ног.
      "Пусть дух 1914 года как можно дольше сохранится в нашем дорогом отечестве в мирные времена", - написал под своим портретом старый фельдмаршал.
      Вечером подсчитывали. Все должно было сойтись, оставшиеся карточки возвращали в дренгфуртский магистрат. Ничего не оставалось, хотя Марта нередко и думала, что по справедливости можно было бы за их труды взять себе пару лишних талонов на сахар. Но Штепутаты-мужчины не смели об этом даже и думать. Нужен порядок! А иначе что будет с Германией?
      В теплое время года шоссейный сторож Шубгилла опять стал приходить по вечерам к Штепутату составить ему компанию, пока паслась корова. Йокенцы могли по нему ставить часы. За несколько минут до шести Шубгилла на своем велосипеде сворачивал на деревенскую улицу с Ангербургского шоссе. Черенок его лопаты, привязанной сзади к багажнику, был похож на несколько похудевший пушечный ствол. В течение пятнадцати минут слышался вой детей Шубгиллы, пока он раздавал обещанные матерью в течение дня побои. В половине седьмого Шубгилла, голый до пояса и со свисающими подтяжками, выходил к насосу, чтобы смыть пыль восточно-прусских дорог. Потом полчаса отдыха. Ужин. Молочный суп. Для Шубгиллы, кроме того, ломтик сала на сухом куске хлеба, для детей только сухой хлеб, иногда посыпанный сахарным песком. В половине восьмого он, довольно покуривая трубку, шел через выгон.
      Сегодня он пропустил порку и пришел раньше, да и белые облака дыма выпускал в тучи комаров чаще чем обычно. Он побывал аж за Растенбургом. На Мауэрзее. Повсюду запретная зона. Заборы из колючей проволоки, часовые. Офицеры в автомобилях, все высокое начальство, дубовые венки и остальное в том же духе. Все скрываются в лесу, и туда уже больше никого не пускают, даже шоссейного обходчика. В Растенбурге ему один сказал, что в лесу сидит сам Адольф, что там его штаб-квартира. Но кто мог в это поверить? Фюрер в восточно-прусском лесу в двадцати километрах от Йокенен? Сомневался и Штепутат: как бургомистр, он, наверное, что-нибудь знал бы об этом. Верил только Герман, игравший рядом с ними в траве. Дух захватывало, если представить, что фюрер живет вот там, за полоской леса на горизонте! Туда можно доехать на велосипеде, увидеть его, пожать ему руку, услышать его голос. В то время как Герман был твердо убежден, что скоро отправится навестить своего фюрера, Штепутат и Шубгилла сошлись на том, что рассказам о штаб-квартире фюрера верить не стоит. Шубгилла решил присматривать за закрытым бункерным городом возле Растенбурга. Он был без сомнения лучшим кандидатом на такое дело. На его участке между Коршеном и Ангербургом от его внимания не ускользало ничто. Он видел каждую грузовую машину, идущую на восток, и каждый автомобиль Красного Креста, возвращавшийся с ранеными. Однажды он даже обнаружил в поле дезертира, отдал ему свой завтрак, но потом устыдился и сообщил об этой встрече в полицию.
      Штепутат говорил о массовых убийствах в Хатыни, которые были тогда излюбленной темой Ханса Фриче. Если Германии не удастся остановить большевистский потоп, это будет с нами со всеми. Так сказал Ханс Фриче. Но потоп был еще далеко, еще не рушились плотины. Штепутат, правда, все чаще для спрямления линии фронта - сдвигал красные флажки на своей карте назад, но между Йокенен и фронтом все еще оставались бесконечные русские дали.
      - Самуэля Матерна вроде бы уже нет в живых, - сказал как-то вечером Шубгилла.
      Он слышал об этом в трактире в Дренгфурте. Штепутат покачал головой. В глубине души он даже почувствовал угрызения совести за то, что в прошлый раз недостаточно сделал для маленького еврея.
      - Он ведь всегда был совершенно здоров, - сказал он с сомнением.
      - Может быть, они дают евреям мало еды, - выразил свое мнение Шубгилла.
      Это могло быть так, но Штепутату казалось маловероятным. Он решил, что Самуэля, наверное, унесла какая-нибудь заразная болезнь. Такое в лагере подхватить легко. Жалко маленького Самуэля. Это был на самом деле хороший еврей. Никогда никому не сделал зла, даже своей литовской лошаденке. Для Самуэля нужно было сделать исключение. Самуэль Матерн такого не заслужил.
      Слух о смерти Самуэля, похоже, подтвердился: неделю спустя неизвестные вломились в запечатанный полицией текстильный магазин и вычистили остававшиеся еще там ткани, кухонные передники, головные платки и вельветовые штаны. Да, теперь, когда маленького Самуэля не стало, дренгфуртцы уже не церемонились. При этом они рисковали головой, потому что крали уже не собственность маленького еврея, а конфискованные товары, достояние немецкого народа! Они залезли через крышу, а потом бесследно скрылись со всеми тканями и платками. Нойман и полицейский Кальвайт явились слишком поздно. Им досталось только несколько дюжин носовых платков, шерстяные носки, грубые полотенца и белая простыня, зацепившаяся за слуховое окно и болтавшаяся на ветру как знак капитуляции. Когда через три недели в магистрат пришло официальное извещение о смерти - по причине сердечной недостаточности, - дело Самуэля Матерна окончательно отправилось в архив. Торговец из Инстербурга с немецкой фамилией Хофман открыл 1 июля 1943 года в лавке Самуэля Матерна на дренгфуртской площади новый текстильный магазин. Без маленькой тележки, без литовской лошадки, без коммерции и торговли, без вздохов и потирания рук - просто трезвый деловой магазин немца Хофмана.
      В конце концов это заметили все: Венкша стала давать дополнительные занятия. Хотя никто не знал, по каким предметам. Петер однажды пошел. Сидел с еще тремя в мансарде с видом на пруд, а Венкша старательно излагала действия с дробями. После них пришел Буби Хельмих. Тоже для дополнительных занятий по арифметике. Он был единственный из восьмого класса, кому разрешалось заходить к Венкше в комнату. С его напомаженными волосами!
      Никто бы ни о чем не догадался, если бы Клозе не жила так долго без мужчины. Она тайком выходила на лестницу и слушала, как во время дополнительных занятий скрипят пружины дивана. Она рассказала об этом, придя за покупками в трактир, а потом уж узнал весь Йокенен. Непостижимым образом узнали даже самые маленькие, только начинавшие учить букварь. Петер услышал об этом часов в десять вечера из разговора матери с караульным Йегером в спальне. "То, что ей нужно, это можно понять, но ведь не со школьниками же", - было мнение караульного солдата.
      Слух потряс Йокенен и маленькую школу до самого основания. Дети с удивлением рассматривали Буби Хельмиха, который утром со сверкающей волнистой прической - иногда он приходил с опозданием и не извинялся протискивался на последнюю скамейку. Буби давали проверять тетради. Буби на переменах наблюдал за порядком. Буби следил, чтобы карту Центральной Европы вовремя вывешивали и снимали. Было ясно видно, какие у Венкши хорошие дополнительные занятия.
      После обеда Герман и Петер залегли за большой грушей в парке и стали ждать, когда Буби и Венкша пойдут по дорожке. Обычно они приходили сюда гулять, когда кончались дополнительные занятия. С тех пор как у Клозе стали подозрительно часто находиться дела внизу, они уже не чувствовали себя в безопасности в маленькой комнате под крышей. Они шли на приличном расстоянии, каждый по своей стороне дорожки. Венкша щебетала без остановки. Что она там рассказывала? Буби даже не запрещалось держать руки в карманах брюк. Попробовал бы это сделать в Йокенен кто-нибудь другой!
      Когда они свернули в парк, Герман и Петер стали красться следом. Мимо могилы майора. В заросли кустарника. Дорожка становилась уже, так что Венкша уже не могла держаться на большом расстоянии от Буби.
      - Они что, целуются? - спросил Герман.
      - Они делают совсем другое, - авторитетно сказал Петер, но не стал вдаваться в подробности.
      Вдруг они исчезли, скрылись в кустарнике и высокой траве.
      - Легли, - сказал Петер.
      Герман хотел забраться на дерево для лучшего обзора.
      - Если они увидят тебя на дереве, утром тебе задницу измочалят по-настоящему, - предупредил Петер.
      Они сделали большой крюк, проползли по высохшему картофельному полю, вспугнули в борозде зайца. Больше ничего. Венкши нигде не было.
      На следующее утро перед началом школы они стояли в передней возле большого шкафа с набивными мячами. Петер рассказывал, как вчера Венкша и Буби скрылись в осоке. Наверное, легли. Ну ясно, слиплись, как лягушки в пруду. Герман синим карандашом нарисовал на дверце шкафа сердце со стрелой и печатными буквами приписал: ЭРИКА р БУБИ.
      На первом уроке все прошло хорошо. Но на перемене Венкша увидела дверцу шкафа. Так, теперь началось. Что она будет делать? Упадет в обморок? Убежит? Заплачет? Возьмет трость и будет лупить?.. Она позвала Буби Хельмиха. Показала на шкаф, не сказала ничего, но выражение ее лица означало что-то вроде: это твое дело! Буби тут же понял, что она хотела. Он схватил Германа на школьном дворе. Ударил кулаком в лицо, пнул в зад, потом в спину, а Венкша молча стояла на крыльце и смотрела. Еще никогда четырнадцатилетний не смел так бить девятилетнего на йокенском школьном дворе. Это было нечестно. Герман почувствовал поднимающееся холодное бешенство, такое, когда хочется поджигать дома и убивать. Он схватил кирпич и побежал к Буби, но промахнулся и попал в стену школы. Взял кирпич опять и побежал к Венкше. Она отскочила в сторону и камень загрохотал по полу прихожей. Но Герман схватил конец ее платья и дернул изо всех сил. Слабый материал военного времени разошелся. Платье разорвалось до самого верха.
      - Старая свинья! - крикнул Герман, повернулся, завернул за угол дома и побежал. А куда собственно?
      Венкша велела поймать Германа. Но никто не послушался, даже Буби Хельмих. Все застыли как каменные, наблюдая за спектаклем, подобного которому в Йокенен не было еще никогда. Вплоть до своей комнаты Венкша сохраняла самообладание, но наверху в мансарде сломалась. Клозе стояла на лестнице и слушала, как она всхлипывает. "Вот чем это кончается", - думала она. На школьном дворе дети час за часом играли с большим мячом, пока Клозе не отправила их домой.
      Герман побежал в парк. Заметив, что за ним никто не гонится, он пошел медленнее, нашел тропинку, по которой вчера гуляли Венкша и Буби. В конце дорожки он нашел место, где они лежали. Ого, как перепутана трава! Герман сел на корень дерева, прислонился головой к стволу и стал смотреть на повисшие над деревьями парка белые облака. Он ничего не хотел больше ни видеть, ни слышать. Пусть теперь налетят на Йокенен вражеские самолеты и все превратят в руины и пепел.
      Пошли ли его искать? Конечно. Отец, мать, дядя Франц, Петер, может быть, даже Венкша. Герман набрал веток и полусгнивших листьев, нашел трухлявую садовую дверь, прислонил ее к дереву, забросал листьями и травой. Получилось настоящее убежище, в нем можно было отсидеться даже в дождь. Как тихо было в парке. Дятел монотонно стучал по коре дерева. Во дворе замка лаяли охотничьи собаки, которым принесли корм. Петер-то придет, наверняка.
      Петер пришел. Уже под вечер. Принес и продовольствие: надерганную в огороде поместья морковку.
      - Школы больше не будет, с Венкшей покончено, - сообщил Петер.
      Герман объявил, что он не хочет идти домой, а будет спать здесь, под трухлявой дверью в парке.
      - Тогда уж лучше в нашем свинарнике, - заметил Петер.
      О свинарнике Ашмонайтов Герман и слышать не хотел. Нет, он останется здесь. А попозже пусть Петер принесет еще чего-нибудь поесть.
      Петер смылся вовремя - по парку уже бегала Марта. Она то и дело звала Германа, остановила и Петера, столкнувшись с ним у большой груши. Но Петер ничего не знал. Он даже по ее просьбе пошел вместе с ней и усердно занимался поисками. Разумеется, все время в другой стороне. Они искали где угодно: вокруг огорода, возле манежа, среди могил - но только не в высокой траве. Герман смотрел через щели старой двери, один раз даже видел мать очень близко, но потом она опять отошла. Он не испытывал никакого сочувствия, по-прежнему хотел, чтобы какая-нибудь бомба стерла Йокенен с лица земли, и прежде всего школу с ее дополнительными занятиями, пружинными матрацами и прочим, что к этому относилось.
      К вечеру дело стало принимать другой оборот. В сумерках все изменилось, деревья парка стали казаться больше и таинственнее, гниющая листва более черной и вонючей. К тому же становилось прохладно. Тем временем в домах загорались керосиновые коптилки и от кухонных печей струился нагретый воздух. Наверно, было бы лучше на конюшне дяди Франца, на сеновале, на котором они ночевали, когда началась война с Россией.
      Пока темнота еще не совсем накрыла парк, Герман выскользнул из своего убежища. Пересек дорогу, идущую на Скандлак, прошел вдоль аккуратных рядов свекольного поля, постоял некоторое время в размышлении возле полевого сарая. Сарай, конечно, был хорошим и удобным укрытием, но он был слишком уж близко к скрытому в тумане болотному лесу, из которого, как из ведьминой кухни, поднимались влажные испарения. Герман перелез через колючую проволоку в поскотину дяди Франца, где на него, жуя свою жвачку, уставились коровы. Он немного поболтался возле лошадей, погладил Зайца, который доверчиво проводил его до самого забора. А что если сейчас взять и укатить на Зайце? Но куда? Кроме Йокенен, Герман ничего не знал. Он устроился отдохнуть на копне соломы за сараем. Он не старался очень-то прятаться, так что поляк Антон, вышедший за соломой для коровника, обнаружил его сразу же. Герман вяло попытался бежать, но добрался только до ограды. Руки Антона замкнулись на его запястьях как тиски.
      - Платье учительницы совсем капу-у-т! - закричал Антон. - Вся деревня над этим смеется.
      Похоже, что Антону вся история казалась довольно забавной, почти как маленький геройский поступок. Он доставил Германа домой.
      - Нашел маленького дезертира, - смеялся Антон, когда Марта открыла дверь.
      Герман спрятал свое лицо в передник матери. Он чувствовал ее шершавые, теплые руки на своей голове, и уже не слушал, о чем говорили Марта и Антон. Через редкую ткань передника был виден оранжевый свет керосиновой лампы на кухне. Ему не нужно было мыть руки, раздеваться. Домашних уроков не было. Марта пододвинула кухонную табуретку, налила в тарелку горячий молочный суп. Герман только теперь заметил, что в углу сидит Хайнрих и курит после ужина свою трубочку. Герман не поднимал глаз от тарелки, но чувствовал, что отец стоит позади него в дверях. Отец постоял там некоторое время (не меньше десяти ложек молочного супа), а потом, ни слова не говоря, сел рядом с Германом.
      Марта принесла хлеб с колбасой.
      Теперь должно было случиться что-нибудь страшное. Может быть, Штепутат разобьет ударом грома кухонный стол или схватит кочергу. Но ничего не произошло. Ни слова упрека. Марта вытащила из его свитера репейник.
      - Петер принес твои учебники, - сказала она.
      - Ты налила Антону рюмку? - спросил Штепутат. Марта, разволновавшись, забыла, но обещала не остаться в долгу.
      - Итальянцы предали нас, - сказал мазур Хайнрих. - Сегодня передавали в новостях.
      Герман в первый раз поднял глаза.
      - Ударили нам в спину, эти итальянцы, подлюги.
      - Это плохо, папа? - спросил Герман.
      - Ну, итальянцы это не так уж важно, - заметил Штепутат.
      - В прошлой войне они поступили точно так же, - не успокаивался Хайнрих.
      Да, итальянцы спасли весь вечер. Это Гитлеру не понравится. Просто перейти к противнику. Он им за это покажет!