Генерал

Но враг не отказался от своих намерений, наращивал силы, и перед нашими частями встал вопрос о необходимости перехода к обороне, тем более, что активные действия наших мотопехоты и танкового полка южнее Верхне-Кумского успеха не имели, а правый фланг корпуса, до самого Дона, был очень уязвим, так как прикрывался остатками кавалерийских частей.

Генерал Черепанов отвел свои части, действовавшие южнее Верхне-Кумского, в район колхоза имени 8 Марта. При отходе эти части приняли бой, подпустили немецкие танки на несколько сот метров, били их в упор. Горели немецкие машины, горели наши, но враг вслед за отходившими не пошел, был остановлен.

Пятнадцатого, шестнадцатого и семнадцатого декабря с утра до вечера земля стонала от взрывов снарядов и бомб; над степью гремели орудия, слышался рев моторов…

Особенно трудным было утро семнадцатого декабря, когда на Верхне-Кумский обрушилась сотня немецких танков с мотопехотой. Атака следовала за атакой; одна волна фашистских самолетов сменяла другую.

Пехотинцы, бронебойщики, артиллеристы – все участвовали в отражении вражеского натиска.

Ази Асланов, как только стало известно, о начале немецкого наступления выслал вперед танковую роту с задачей отвлечь внимание противника, маячить перед ним, пока он не кинется вдогон, и заманивать его, подводя под огонь полка так, чтобы немцы подставили борта. Маневр удался, и огнем танковых пушек, неожиданными выстрелами из засад, в упор, короткими атаками полк весь день уничтожал технику противника.

Полк Асланова сыграл свою роль в отражении вражеских атак, нанес врагу ощутимые потери и при этом сам избежал существенных потерь.

Но ожесточение, с каким противник лез на север, свидетельствовало о том, что враг от своих планов не отказался…

Под вечер, когда сражение стихло, Ази Асланов выкроил время, чтобы написать ответ на письмо из дому, но вошел Смирнов и сказал, что его хочет видеть кто-то из политотдела корпуса.

– Пригласите, – сказал Асланов.

Вошел высокий круглолицый мужчина в военной форме, с маленьким чемоданчиком в руке и с кожаной сумкой через плечо. Но знаков различия на нем не было.

Вошедший поздоровался.

– Я работник кино.

И протянул Ази Асланову свое удостоверение.

В командировочном удостоверении было сказано, что кинооператор бакинской киностудии Махмуд Сеидзаде командируется на Сталинградский фронт, чтобы отснять боевые эпизоды для киножурнала. В другой бумаге начальник политотдела армии просил оказать кинооператору необходимую помощь.

– Садитесь, товарищ Сеидзаде. Давно ли вы из Баку?

– Выехал десять дней тому назад. Ну, как там?

– Как везде, товарищ подполковник. Народу, особенно мужчин, стало меньше, жизнь стала труднее, с продуктами туговато.

Говоря, Сеидзаде снял с плеча кожаную сумку и поставил ее рядом с собой.

– Хотите снять танкистов для кино?

– Да. Я хотел бы сделать киноочерк о вашем полку.

– Вы вовремя приехали. Думаю, завтра можете снять сколько угодно боевых эпизодов. Но должен заранее предупредить вас: это дело нелегкое, я бы сказал, крайне опасное.

– Я понимаю: фронт. А трудностей я не боюсь, товарищ подполковник. Как говорится, волков бояться – в лес не ходить. Как-нибудь обойдемся.

– Мы постараемся устроить вас в таком месте, чтобы кое-что было видно, удобно работать и… относительно безопасно…

– Не понял, товарищ подполковник.

– Пойдете со своей аппаратурой на командный пункт. Начальник штаба будет рядом с вами, если понадобится, сможет дать необходимые пояснения.

– Товарищ подполковник, – обиженным тоном сказал Сеидзаде, – я хочу снимать бой… Одолеть такую дорогу, чтобы сидеть на командном пункте?

– Значит, хотите снимать боевую работу? – Ази Асланов улыбнулся. – Так бы сразу и сказали. Не обижайтесь, товарищ Сеидзаде, но некоторые журналисты, приезжающие из тылов, не очень-то рвутся на передовую, подальше держатся от огня. Собирают факты и сюжеты в штабах или в частях второго эшелона, там же ищут героев и спокойно едут в тыл; свой долг выполнили…

– Не хочу утверждать, что я очень храбрый, ничего не боюсь, но приехал я снимать бой. Значит, надо быть поближе к тем, кто его ведет. Если бы вы взяли меня на свой КП, тогда другое дело. А сидеть в безопасном, укромном местечке и снимать так называемые боевые эпизоды, все равно, что летом сидеть в Сочи и делать фильм о Северном полюсе. Определите в какой-нибудь экипаж, если можно. В машину какого-нибудь смелого танкиста. Знаю, что снимать будет нелегко, но я постараюсь не мешать ребятам. Что смогу, то и сниму. Зато это будет правда… Вот, если можно… А больше я ничего не прошу.

Откровенно говоря, Асланов впервые видел такого «киношника», и понравился ему этот парень.

– Ну что ж, товарищ Сеидзаде. В танк – нельзя. Но что-нибудь придумаем. Сделаем для вас все, что сможем.

Глава девятнадцатая

Два страшных удара, последовавших один за другим, встряхнули танк сержанта Волкова, как детскую коляску. Было такое чувство, словно на танк обрушилась огромная скала. Запахло дымом, каленым железом.

Запахи и звон в ушах сержант Волков почувствовал, когда пришел в себя. Окликнул друзей. Никто не отозвался. Тогда он вгляделся в то, что его окружало. Водитель неподвижно застыл за рулями, свесив голову набок. Башенный стрелок лежал на отстрелянных гильзах… Волков понял, что из всего экипажа в живых остался он один.

С великим трудом открыл он десантный люк и вылез из машины, глотнул морозного воздуха. Пули свистели вокруг танка, голову нельзя поднять, нельзя осмотреться. Прижимаясь к заснеженной земле, он пополз назад, там, он помнил, остались наши окопы. И, действительно, из-за заснеженного бугра кто-то кричал, наверное, ему:

– Давай, браток, сюда! Сюда ползи! Не поднимайся!

Волков пополз на голос. Свалился в окоп пехотинцев. При ранении, сгоряча, он не почувствовал боли, теперь нога взялась болью, как огнем. Штаны набухли от крови, кровь стекала в сапог.

Кто-то крикнул медсестру, и она тотчас появилась.

– Сейчас, сейчас перевяжу.

Она ловко располосовала брюки, обнажила рану, обработала, перевязала, усадила Волкова на дно окопа.

– Посидите тут, я перевяжу еще одного, слышите, стонет? И вернусь. Ждите, слышите?

И побежала по ходу сообщения.

– Слышу, – сказал Волков и подумал: "Зачем, тебе, глупенькая, сюда возвращаться? Ты меня тут не найдешь".

Он сам переобулся. Огляделся. Одинокий стрелок, забыв о нем, бил куда-то из автомата. Хорошо бы и ему найти что-либо, включиться в бой, подумал сержант. Он кое-как встал, выглянул за бруствер. Чуть правее, в воронке от снаряда, рядом с противотанковым ружьем неподвижно лежали два человека. Очевидно, мертвые. Волков выбрался из окопа, пополз к ним. Перед самой воронкой по нему открыли огонь. Пулеметная очередь взрыхлила снег. Он замер, притворился убитым. Если немец, для верности, не ударит еще, он спасен, если ударит… Нет, не ударил. Волков полежал неподвижно минут пять, потом сполз в воронку. Оттащил в сторону трупы бронебойщиков, подтянул к себе, проверил противотанковое ружье. Ружье было в порядке, и в магазине было еще три патрона.

Сержант устроился поудобнее для ведения огня. Перед ним, кроме его подбитого танка, ничего не было на пустынном поле. В танке остались друзья. А где остальные ребята, где?

Привычным ухом ловил он звуки стрельбы. Танковые пушки стучали где-то впереди и правее – там, наверное, и шел бой. А кто тут? Тут, наверное, только немецкие артиллеристы и пулеметчики, к себе не подпускают и сами вперед не идут. Окоченеешь, ожидая чего-нибудь.

Пехотинец, однако, стрелял; к его автомату присоединился другой наверное, медсестра помогает. Куда они бьют? А-а, вот куда…

Два немецких танка шли немного наискось от него, а позади них мельтешили автоматчики.

– Давай, подлецы, давай!

Сержант подпустил третий танк совсем близко, поймал на прицел моторное отделение, выстрелил. Промахнулся. Прицелился еще раз. Пуля ударила в бензобак, и он вспыхнул. Но из второго танка заметили Волкова. Позади сержанта грохнул снаряд, и он почувствовал, что раненую ногу сильно дернуло, может, оторвало. Немцы сочли, что с ним покончено, и промчались мимо, пока не осели дым и копоть разрыва.

Тогда Волков решил поглядеть, что с ногой. Оказывается, каблук оторвало, и разлохмачена вся ступня. Морщась от боли, он сорвал сапог. Пополз к убитым – искать бинт. Ни у того, ни у другого не нашел индивидуальных пакетов. Сам он оставил свою сумку в танке. Гранаты у убитых взял: пригодятся. И снова пополз в воронку.

Нога мерзла, деревенела. Сам он с каждой минутой слабел от потери крови. Однако он нашел силы оторвать у пэтээровца полу шинели и обмотать ею ступню.

И стал ждать.

И ждал не напрасно; из-за холма выполз еще один танк. "Видно, нашли безопасную дорогу", – подумал сержант. Долго ловил на прицел триплекс вражеской машины. Выстрелил. Мимо! "Плохой из тебя стрелок, Кузьма!" сказал он себе и взялся за гранату. И гранатой опять промахнулся. Танк повернул прямо на него, и первым побуждением Волкова было подняться и попытаться отползти в окоп, оставшийся позади. Но он не мог подняться, да и времени не оставалось. В последний момент он откинулся в сторону, и гусеница танка прошла вплотную рядом с ним. А за этой машиной шла еще одна, и Волков пополз навстречу ей. У него все болело – спина, ноги, руки и дважды раненная нога горела, словно к ней приложили раскаленное железо. Осколком мины ему пропороло спину. Но он полз на животе, загребая локтями, и онемевшие ноги волочились за ним, как пудовые гири. Никогда раньше ноги не казались Волкову такими тяжелыми и ненужными.

Сжав зубы, он полз навстречу вражескому танку и желал только одного: чтобы танк не свернул в сторону. На снегу оставался кровавый след. И когда стало ясно, что с танком он уже не разминется, Волков впервые в жизни выкрикнул магическое морское слово "Полундра!" И вместе с гранатой рванулся под грохочущий танк. Взрыва он уже не слышал.

Атаки противника были отбиты.

Ази Асланов приказал командирам рот собрать раненых и похоронить убитых. Выделенные для этого пожилые бойцы комендантского взвода вместе с танкистами ходили по полю, разыскивали и сносили трупы убитых однополчан в заранее вырытую братскую могилу.

Вася Киселев и Илюша Тарников знали о том, что танк Волкова подбит. Они извлекли из машины трупы водителя и стрелка и переглянулись в надежде, что Кузьма жив.

– Но где же он?

– Может, его в плен захватили? – прошептал Тарников.

– Ну что ты, не знаешь Кузьму? – возразил Киселев. – Он трижды умрет, но в плен не сдастся. Боюсь, с ним приключилось что-то другое…

Подошел кинооператор Махмуд Сеидзаде. Из окопа он видел, как сержант полз к воронке, как стрелял по немецкому танку, и заснял этот эпизод.

– Я видел сержанта, – сказал он.

– Покажешь нам это место?

– Покажу.

Тарников и Киселев вместе с Сеидзаде прошли к воронке, около которой лежали трупы пэтээровцев и потихоньку чадил подожженный Волковым танк.

– Я видел сержанта тут.

Киселев и Тарников оглядывали поле.

Потом они пошли искать в разные стороны.

Тарников вдруг остановился и повернул в сторону немецкого танка, застывшего впереди, посреди поля. И не прошло минуты, как он махнул рукой Васе и Сеидзаде.

Оба тяжело подбежали к нему.

Илюша, сняв шлем, стоял перед изуродованным, впечатанным в снег трупом. Рядом замер немецкий танк с оборванной гусеницей; траки разлетелись в разные стороны.

Друзья узнали Волкова по изорванной, окровавленной полосатой тельняшке.

Оба беззвучно плакали. И Махмуд, который не знал Волкова, тоже стоял с поникшей головой.

– Жаль, вы не знали Кузьму, – сказал Тарников.

– Я видел, как он сражался.

– Он был настоящий солдат. Но и человек он был необыкновенный. Таких уже не найти.

Подполковник Асланов видел, как был подбит танк Волкова, видел, как сержант выбрался из танка и пополз, и потому немного успокоился: жив Волков, и то хорошо. Но, оказывается, сержант погиб все-таки. Прекрасной смертью бойца погиб. Но сколько таких жизней отнимает война, которой еще и конца не видно!

Пока искали Волкова, братскую могилу уже успели засыпать землей. Поэтому на развилке дорог вырыли новую могилу, и каждый танкист бросил в нее горсть земли.

Глава двадцатая

За день соединение Черепанова отбило три массированных атаки танковых частей и моторизованной пехоты немцев в районе колхоза имени 8 Марта, Верхне-Кумского и окрестных высот.

С утра вся тяжесть удара пришлась на полк Асланова, – ему было приказано остановить немецкие танки.

Полк не получил еще ни одной машины вместо вышедших из строя, и наличными силами едва ли смог бы остановить противника. Поэтому подполковник снова решил схитрить.

На этот раз роль заслона выпала на долю роты Корнея Тимохина. Уже через десять минут он доложил командиру полка, что видит танки противника. "Задержите их, сколько можете!" – приказал Асланов.

Он подождал, пока окончательно определится направление движения танков противника, и повел основные силы полка лощиной, в обход. Немцы обрушились на Тимохина. Тот, отстреливаясь, медленно отходил. Асланов беспрерывно следил за противником. Ну, вот, слава богу, враг втянулся в бой. Еще немного, еще пусть пройдут вперед с полкилометра. Так. Хватит.

И Асланов вывел свои машины из лощины. На полной скорости они ударили с фланга по танкам противника.

Били вражеским машинам в борт, били наверняка. Запылал один немецкий танк, вспыхнул другой. Немцы заметались по полю. А тут Тимохин неожиданно пошел в атаку. Зажатые с двух сторон огнем и броней, танки противника повернули обратно, стремясь вырваться из мешка…

Снова и снова кидался противник на позиции танкистов, но проломить их оборону не мог. Передний край наших частей обрабатывала вражеская авиация, и после каждого налета, когда, казалось, ничего живого не осталось, Манштейн бросал в атаку танки, бронетранспортеры, пехоту, но передний край русских оживал, и немцев встречал убийственный огонь орудий, минометов, почти беззвучные выстрелы бронебойных ружей и метко брошенные гранаты останавливали и жгли немецкую броню. Немцам все еще не верилось, что русские стали намертво и не уйдут с занятого рубежа, что они смогут задержать такую необоримую лавину немецких войск. Но приходилось верить.

Силы сторон были попросту несопоставимы. У Манштейна был решающий перевес. Было яростное желание прорваться к Сталинграду. Что было у русских? Остатки потрепанных в боях стрелковых частей; полки и бригады, в которых оставалось меньше половины машин. Чем же они держатся? Несомненно, упорством. Верят, что подойдет помощь. Значит, надо сломить их упорство. Как? Надо раскрыть им глаза на истинное положение дел.

И после каждой бомбежки с неба на позиции советских частей сыпались тучи листовок, в которых доказывалось, что корпус Черепанова дышит на ладан, резервов у него нет, помощи ждать неоткуда, в ближайшие дни остатки этого соединения будут раздавлены немецкими, частями, наступающими с юга на Сталинград и с севера, от Сталинграда. Остается один выход: сложить оружие.

Листовок этих никто не читал, но бумага, на которой они были напечатаны, была тонкая и мягкая, и бойцы подбирали их для известной нужды.

К исходу третьих суток боев наступило короткое затишье, и Асланов приказал помпотеху заняться ремонтом покалеченных машин, с которыми можно справиться своими силами; потом вызвал начальника медсанчасти – в подразделениях было много раненых, в одной только роте Тимохина – четверо… Хотелось знать, кто из раненых где находится, кто оставлен в санчасти, кто эвакуирован в медсанбат, и можно ли рассчитывать на то, что кто-то вернется в полк.

Пока не пришла Смородина, он впервые за трое суток разулся, дал отдых ногам, потом снова натянул сапоги, затянул ремень гимнастерки.

Эта минутная передышка вернула ему бодрость.

Смородина не предполагала, что аборт так тяжело на ней отразится. У нее теперь постоянно кружилась голова, ее тошнило, но больше всего ее беспокоило и пугало, что температура поднялась и держалась выше тридцати восьми с половиной градусов, и лишь на третий день стала падать. О причине своих недомоганий она никому в санчасти не говорила, и Маша Твардовская, например, была убеждена, что врач простудилась.

Лена все перенесла на ногах, хотя судьба, как назло, подкинула ей хлопот именно в эти трудные дни: начались бои, хлынул поток раненых. У нее дрожали ноги, дрожали руки, казалось, еще миг, и она упадет, не устояв, но надо было принимать и перевязывать раненых, отправлять их дальше, в тыл, и посылать кого-то на поле боя вытаскивать их, и самой идти, чтобы помочь умирающим там, в бою.

Эти дни прошли для нее, как в кошмарном сне, и теперь, когда наметилась какая-то передышка, Лена так ослабела, что не могла волочить ноги. И ей не очень хотелось идти к командиру полка в таком истерзанном, измученном виде. Но командир вызывает, значит, и мертвый должен идти.

Она кое-как привела себя в порядок и пошла к командиру полка.

Бравый вид Асланова ее поразил. Вот что значит держать себя в руках.

Подполковник поздоровался с ней и спросил:

– Как дела, доктор? Эти дни мне не удавалось даже навестить раненых… Даже спросить о них…

– Тяжелораненых мы только что отправили в тыл. Сразу не могли: немцы беспрерывно бомбили дороги… Сейчас у нас осталось только трое легко раненых, будем лечить их здесь.

– Впредь, при любых условиях, тяжелораненых надо отвозить в тыл немедленно. Вы лучше меня знаете, как важно, чтобы раненых вовремя оперировали.

– Мы сделали все, что необходимо и возможно в наших условиях. Задержка с эвакуацией не должна отрицательно отразиться. А везти их в тыл при бомбежке – значило везти на смерть.

Асланов внимательно глянул в осунувшееся, потяжелевшее лицо Смородиной, в ее запавшие глаза. От него не укрылось ее болезненное состояние, лихорадочный румянец на лице. От волнения или еще от чего дрожащими пальцами Смородина вертела пуговицу на полушубке и не замечала этого.

– Простите, доктор, – сказал Асланов. – В последнее время вы кажетесь мне несколько расстроенной и больной. Что с вами?

Такой оборот разговора был для нее неожиданным, однако она отвечала вполне спокойно.

– Просто очень устала, товарищ подполковник. А так ничего, все в порядке.

– А мне подумалось, что у вас неприятности, и вы что-то скрываете…

– Нет, я ничего не скрываю, товарищ подполковник.

Открылась дверь, и вошел майор Пронин с бумагами в руках. Увидев Лену, он слегка замялся: "Зачем она тут?", но сделал вид, что никого, кроме командира полка, не замечает.

Асланов принял у Пронина бумаги, спросил:

– Характеристики и представления к наградам готовы?

– На бойцов написаны.

– А на командиров?

– Пока успел написать только на Корнея Тимохина.

– А на Тетерина? На Данилова? На Гасанзаде? На Макарочкина?

– Пишу. Надеюсь, успею закончить, пока передышка…

На самом деле Пронин уже написал вчерне характеристику на Гасанзаде, но, как и следовало ожидать, она получилась тусклая и невыразительная, и у Пронина рука не поднималась и не хватало слов, чтобы описать как следует подвиг ротного. Говорили, что, прикрывая отход Тетерина, Гасанзаде вступил в бой с танками врага, держался мужественно, стойко, сжег несколько вражеских машин, а главное, не дал противнику обойти полк и тем решил многое. "Ну и что? – думал Пронин. – Любой на его месте сделал бы то же самое. Что тут геройского? А вот бабу сбить с толку он сумел! За это ему полагается особый орден, уж это бесспорно!"

Смородина слышала от раненых об упорном бое, который провел Гасанзаде. Она не думала, что Пронин задерживает характеристику на лейтенанта и представление к награде, но какое-то беспокойство закралось в ее сердце.

Начальник штаба, ушел от командира полка очень обеспокоенным. Он только скользнул взглядом по лицу Смородиной, но успел заметить, как она переменилась. "Переживает? Или больна? А зачем пришла? Жаловаться? Подполковник ничего не сказал… Может, не хотел при ней говорить? А может, она совсем по другому делу явилась?"

Все эти мысли тревожили Пронина, но он был непроницаем.

А Асланов сидел лицом к Смородиной и потому не видел, как на мгновение смутился Пронин, увидев врача.

Смородина ушла вслед за начальником штаба, так и не ответив Асланову на вопрос, что с ней. А Асланов не стал настаивать на ответе. Женщина! Мало ли какие тайны могут быть у нее. Может быть, это такая тайна, которую нельзя открывать никому.

Главное, дело свое эта женщина выполняет неплохо.

После истории в Абганерово Шариф, как все пугливые и шкодливые люди, боялся собственной тени. Всякий раз, когда командир роты или взвода вызывал его к себе, у него сердце уходило в пятки.

Женщина, от которой он получил такой решительный отпор, все время была перед его глазами… Он казнил себя, что не сказал ей и пары слов, не узнал о ней ничего, даже имени не спросил, а накинулся, словно зверь. Поговорить бы, улестить, и, может, она сама пошла бы ему навстречу. Но больше всего он сожалел о том, что не довел свое намерение до конца. Был бы с ней – и любое возможное, наказание принять не обидно, а так – за что?

Но шло время, и чувство страха в сердце Шарифа проходило. И было бы совсем хорошо, он окончательно успокоился бы и ходил – шапка набекрень, если бы не одно обстоятельство, а именно: он узнал, что капитан Макарочкин абганеровский, и в то злополучное утро был в Абганерово, ходил на свою улицу, заходил к той женщине, которую пытался обесчестить Шариф. Что, если женщина рассказала о нападении и описала приметы? Черные брови, тонкие, закрученные кверху усы, кудрявые волосы и черные глаза тут не у каждого.

А женщина рассказала. И капитан Макарочкин, возвращаясь из Абганерово с продуктами, сидел в кабине рядом с начпродом и пересказывал ему и шоферу эту историю – так, как слышал ее от женщины, и сожалел о том, что не смог настичь "этого негодяя".

Шариф не слышал, о чем говорили в кабине: он сидел в кузове, между мешками с хлебом и сухарями, ящиками с консервами и делал вид, что дремлет. Но сердце у него бешено колотилось, и он догадывался, о чем могли говорить там, в кабине.

В тылах полка Макарочкин сошел и пешком отправился в свою роту, а Шариф и другие бойцы принялись разгружать машину, и Шариф старался больше других.

Во время разгрузки начпрод, как бы между прочим, спросил:

– Ребята, когда мы стояли в очереди у склада, никто из вас в город не отлучался?

Бойцы переглянулись, и поскольку отлучки Шарифа никто не заметил, в один голос ответили:

– Да никто и с места не тронулся.

С того дня Шариф сторонился Макарочкина. Если капитан узнает его, и вся эта абганеровская история дойдет до командира полка, ему несдобровать. Шариф боялся подполковника, как огня, и лишний раз старался не попадаться ему на глаза. И тогда, с первой встречи, когда Асланов подобрал пьяного Шарифа в лесу, жизнь его висела на волоске. "Слава аллаху, сжалился над своим рабом, вывел заблудившегося фашистского летчика под мои кулаки! Это смыло мои грехи, – думал Шариф… – Но если попадусь сейчас, мне все припомнят – и самоволку, и пьянку… Капут обеспечен".

За время своей службы Пронин написал множество всяких характеристик и представлений и отлично знал, в каком случае как надо писать. Набил руку. Но в таком щекотливом положении как сейчас оказался впервые. Пронин написал уже третий или четвертый лист, но дальше сообщения о том, что Гасанзаде справляется со своими обязанностями и стремится завоевать уважение и авторитет среди личного состава роты, в сущности, не продвинулся.

Он писал, перечитывал, рвал и выбрасывал написанное. Хотел он того или не хотел, но нельзя было написать на Гасанзаде плохую характеристику. И за отличные действия в трудном бою, Пронин понимал, лейтенант должен был быть представлен к награде. Асланов сам назвал, к какой. И спорить с этим не будешь. Но чтобы эту награду лейтенант получил, подвиг его должен быть описан зримо и ярко. И в характеристике не должно быть общих, ничего не значащих слов, а скупо, но выразительно должны быть описаны положительные черты человека. Но майор писал о них скрепя сердце, он не хотел, чтобы это награждение состоялось, и не скрывал этого от себя, и у него не находилось скупых, но точных и ярких слов ни для представления, ни для характеристики. И поэтому вместо выразительного описания существа дела получилось правильное, но обтекаемое и по существу неверное описание, где все на месте, а главного нет, и из этого описания нельзя понять было, что же такого особенного сделал лейтенант, за что его следует наградить.

Закончив свою многотрудную работу, Пронин отбросил ручку, встал и облегченно вздохнул. "Черт бы побрал этого Гасанзаде со всеми его делами! Для него, видите ли, награда, а для другого мука. Счастливчик выискался, будь он проклят!"

Потом майор взял лист чистой бумаги и переписал характеристику на Гасанзаде набело.

Просмотрел все характеристики. Сверил по списку. Так. Все на месте.

Он сложил наградные листы и другие материалы в папку и собрался было нести их к командиру полка, но, вдруг подумав о чем-то, взял сверху материалы на Гасанзаде и сунул их в середину, между остальными. Выходя из штабной летучки, он встретился с Гасанзаде лицом к лицу.

– Я шел к вам, товарищ майор…

– После, лейтенант, после. Я иду сейчас к подполковнику.

Лейтенант молча уступил ему дорогу. Через минуту Пронин положил наградные документы на стол Асланову.

– Вот, я подготовил…

– На всех?

– На всех. Согласно списку.

– Когда надо отправлять?

– Как подпишете, так и отправим. С этим делом тянуть нельзя, еще начальство передумает. – Пронин усмехнулся. – Но, самое позднее, завтра утром отправлю.

Асланов взял первую характеристику, прочел. Прочел другую.

– Хорошо написано. Если все написаны так…

– Все так написаны, товарищ подполковник.

Асланов полистал характеристики, прочел еще одну. Пронин косил глазом, чтобы узнать, чья характеристика в руках подполковника. Но определить не мог. Лишь бы характеристика на Гасанзаде не попалась на глаза подполковнику.

– Эта тоже хороша, – сказал подполковник, и Пронин немного успокоился. Раз хороша, то это не о Гасанзаде…

– Если все характеристики на бойцов и младших командиров написаны в том же духе, то я подпишу. – Асланов еще раз глянул на характеристику, отложенную им в сторону. – Но эта, пожалуй, слишком патетична, перепишите.

Подполковник верил начальнику штаба, они давно работали вместе с Прониным, и майор ни разу еще не подводил его, не ставил в затруднительное положение.

– Сам писал? – еще раз спросил он. – Если сам, то в таком случае не стоит беспокоиться. Можно подписать, не читая. – И Асланов, считывая только имена, звания и фамилии, а также сверяя, кого к чему представляет, стал подписывать документы.

Глава двадцать первая

С утра генерал Черепанов был в подавленном настроении. Связи с частями не было, и напрасно связисты колдовали возле радиостанции, среди хаоса голосов и сигналов слышались то неразборчивая русская речь, то писк телеграфных сигналов, то отрывистые немецкие команды, а бригады и полки Черепанова молчали.

– Хоть бы кто-нибудь откликнулся! – в отчаянии сказал радист. – Словно сговорились и замолчали все сразу.

Генерал уже не доверял радистам и готов был сам сесть к рации и искать в эфире нужные ему позывные. Но он видел, как стараются радисты, из кожи вон лезут, но если позывные бригад и полков молчат, то чем виноваты эти несчастные парни?

Как не похож был этот сегодняшний день на вчерашний! Вчера вечером, как раз по этой радиостанции, была получена радиограмма из штаба Сталинградского фронта. Командующий фронтом генерал Еременко сообщал Черепанову, что приказом Верховного Главнокомандующего его соединению присвоено звание гвардейского. И по этому поводу поздравлял Черепанова. Получив эту радостную весть, Черепанов немедленно связался со всеми частями и подразделениями соединения, поздравил всех бойцов и командиров с почетным званием гвардейцев и пожелал им в предстоящих боях стяжать гвардейскую славу.

А сегодня все напасти обрушились прямо с утра. К полудню части Черепанова отбили пять атак противника. Но рев танковых моторов на земле и рев самолетов в небе не прекращался. Едва одна эскадрилья, сбросив бомбы, улетала, как на бомбежку заходила другая. Но чаще всего немцы обрушивались на позиции корпуса группами из 20–30 машин. И не только бомбили, но и обстреливали наши позиции.

Еще до начала бомбежки прервалась телефонная связь. Ну, а вслед за тем замолчали и рации. На позывные штаба соединения откликнулся только танковый полк Ази Асланова. Оттуда успели сообщить, что крупные силы танков противника прорвались на позиции полка, идет бой.

Крайне встревоженный, генерал спросил:

– А где подполковник?