Генерал

Оставалось сделать немногое: натянуть гусеницу, провернуть башню, прочистить орудие и пулеметы и, наконец, все протереть, смазать и опробовать на ходу.

С вечера выпал снег, потом ударил морозец, земля промерзла, маленькие лужицы покрылись льдом. К утру холодный ветер совсем стих, а окрестности преобразились, казалось, на земле расстелили белый с серыми пятнами парус.

Часовой второй роты Осман Хабибулин сначала услышал, как ледок похрустывал под чьими-то ногами, и только потом увидел, что в его сторону идут двое. По обличью, по походке понял, что это женщины. Не успел окликнуть, кто, как обе в один голос сказали: "Свои, свои".

Осман узнал врача и медсестру, встревожился: чего они в такую рань? Неужели кто заболел?

Капитан Смородина спросила, у себя ли лейтенант Гасанзаде, и шагнула в землянку. А Маша Твардовская пошла разыскивать старшину, чтобы вместе с ним проверить кухню. Осман посмотрел вслед той и другой и, потирая руки, подумал: "Ни с кем ничего не случилось, лейтенант недавно проверял посты, так что больных, нет, тут, видимо, кое-что другое…"

Когда Смородина вошла в землянку, Гасанзаде, без гимнастерки, в нательной рубахе, – сидел за столиком и при свете коптилки набрасывал конспект предстоящих занятий. Он даже не заметил, как вошла врач.

– Доброе утро, лейтенант, – сказала Смородина, – извините, что пришла в неурочное время…

Гасанзаде встал и вытянулся.

– Здравствуйте, доктор.

– Как рана? Заживает?

– Вечером смотрел, по-моему, хорошо затягивается.

– Разденьтесь, я осмотрю. Почему эти дни не заходили?

– Ни минуты свободной не мог выкроить. Вдобавок, неприятности. На переправе одна моя машина свалилась; в Волгу.

– Да, я слышала. Но ведь ее давно вытащили, и даже ремонт заканчивают. Так что могли бы, раз это нужно, найти полчаса и забежать в санчасть. Рана… с такой раной не шутят, лейтенант. Я начинаю сожалеть, что взяла грех на себя…

– Не надо так думать, доктор, – тихо сказал обеспокоенный лейтенант. Я не из тех, кто забывает добро и не умеет держать слово. Но эта нелепая история с танком, поверьте, так меня пришибла, что я ни о чем больше и думать не мог. Но вчера вечером, наконец, ремонт закончили…

Да, вечером сержант Волков доложил командиру роты, что ремонт закончен. Гасанзаде сам все проверил и, убедившись, что машина готова к бою, доложил обо всем подполковнику. "Хорошо, – сказал Асланов. – Но впредь будьте осторожнее, предусмотрительнее". Услышав это, лейтенант немного успокоился и впервые спал всю ночь как убитый. Проснувшись чуть свет, он отправился проверять посты. Потом засел за подготовку к занятиям – из штаба соединения было получено распоряжение использовать дни затишья для учебы. И вот за планом занятий его и застала Смородина.

Она молча слушала его оправдания и с особенным удовольствием приняла его последние слова:

– Раз вы сделали это доброе дело, доктор, так доведите его до конца.

Смородина шла в роту с намерением отправить Гасанзаде в госпиталь. Однако, убедившись, что рана действительно заживает, несколько подобрела.

– Ну, прощаю и на этот раз. Но в случае чего, пеняйте на себя… Давайте перевяжу.

– Признаюсь, доктор, вы очень меня напугали, – сказал Гасанзаде, снимая рубаху.

Комиссар полка Филатов, человек беспокойный, привык вставать рано, и раньше всех появлялся в подразделениях, среди бойцов, и, конечно, лучше всех знал, где что происходит, кто что делает и у кого какое настроение.

Одевшись и наскоро сделав зарядку, он прямо из штаба отправился во вторую роту – все-таки, командир там новый, да и происшествие имело место к этой роте следует проявлять больше внимания.

Часовой на его вопрос, у себя ли ротный, ответил, что да, он у себя, но при этом, как показалось Филатову, лукаво улыбнулся.

Филатов вошел в землянку, как всегда входил в мужское жилье, без предупреждения – вошел и застыл на пороге. Гасанзаде стоял лицом к нему, а военврач Смородина – боком; руки ее обдергивали рубаху на лейтенанте, но, как показалось комиссару, машинально обдергивали, а мысль Смородиной выражалась в ее глазах, устремленных на лицо лейтенанта… Гасанзаде, увидев комиссара, стал растерянно застегивать ворот рубахи и сказал, чтобы выйти из неловкого положения:

– Здравствуйте, товарищ комиссар. У меня на груди нарыв, вот доктор сделала перевязку.

Только тогда Смородина, уже почувствовав присутствие Филатова, обернулась, покраснела… и ничего не сказала. Или не успела сказать комиссар, смутившись, отступил на шаг.

– Извините. – Помолчал. Добавил жестковато: – Да, извините за беспокойство. Я решил проведать ребят, и вот…

И вышел из землянки прежде, чем Гасанзаде и Смородина пришли в себя.

И лукавая улыбка Хабибулина, и положение, в котором он застал Гасанзаде, и то, как близко стояла к нему Смородина, как бережно обдергивала на нем рубаху, и особенно то, как она, подняв голову, смотрела в лицо лейтенанту – все убеждало Филатова, что между этими людьми есть что-то интимное. Но как это интимное могло быть и быть чистым, если, он знал, Смородина состояла в интимной близости с Прониным? Весь день эта мысль тревожила Филатова, он сожалел, что вошел в землянку ротного без предупреждения и стал свидетелем их растерянности, может быть, беспричинной, но, скорее, всего, не случайной.

Глава седьмая

Обойдя роты, Филатов к полудню вернулся в штаб. Командир полка сидел в автофургоне начальника штаба, изучал карту местности, на которой предстояло действовать полку. Условия ожидались сложные, местность в целом равнинная. На этой бескрайней равнине кое-где виднелись редкие населенные пункты, но зато в избытке были овраги и буераки, очень удобные для тех, кто оборонялся. "На эти овраги надо особое внимание обратить", – думал Асланов.

Майор Пронин готовил для командира соединения генерала Черепанова докладную о нуждах полка. Кончилось масло марки МК, горючим надо пополниться, да и с продовольствием не густо, оставался двухдневный запас хлеба; крупы, вермишели и сала оставалось от силы дня на четыре.

В дверь постучали. Ази Асланов тотчас откликнулся:

– Войдите!

Вошел Филатов, снял шапку-ушанку, бросил ее на скамью, занимавшую одну сторону фургона, сказал:

– Добрый день, товарищи полководцы!

Майор Пронин торопился, докладную следовало незамедлительно отправить, поэтому, не отрываясь от работы и не поднимая головы, он только приветственно приподнял руку.

– Салам, комиссар, – сказал Асланов. – Что это с тобой? Стучишься и просишь разрешения войти? Это какие-то новости! Ведь мы заходим друг к другу без стука!

– Иногда не мешает постучать и предупредить о своем приходе.

– С подковыркой говоришь, комиссар.

Филатов уклонился от ответа, предпочтя доложить о делах.

– Был я в ротах, Ази Ахадович, интересовался настроением людей. С кем ни говорил – все спрашивают, когда пойдем в наступление. Рвутся в бой. Так давно, говорят, не были на фронте, что, пожалуй, разучились воевать…

– Да, подзадержали нас в тылу. Это хорошо, что люди по фронту скучают, значит, и драться с огоньком будут…

– Драться долго придется… Как глянешь на карту, аж дух захватывает какую огромную территорию должны мы освободить от немцев. Но что делать сами оставили, сами и отобрать у врага должны. Говорю ребятам, не спешите, когда наступит время, скажут, и работы хватит на всех… – Комиссар свернул полушубок, подсунул его под руку. – А ремонтники все-таки молодцы, привели в порядок танк сержанта Волкова. Был я в этой роте. Должен сказать, лейтенант произвел на меня хорошее впечатление. Люди устроены, выглядят опрятными, настроение бодрое. Был на занятиях с танкистами, дело свое ротный знает. Говорил с танкистами, довольны своим командиром. Думаю, парень надежный. Только вот одно меня теперь беспокоит… – Филатов словно запнулся. Возвращаюсь к твоему замечанию, Ази Ахадович, почему, мол, предупреждаешь, прежде чем войти… Я говорю: видимо, иногда это не мешает делать. Вот я утром вхожу в землянку Гасанзаде, как в свою, а там, понимаешь, он не один. Стоит в одной рубахе, а рядом капитан Смородина, рубаху эту на нем заботливо так одергивает. Черт их знает, что там было, и было ли чего, но оба растерялись, покраснели, а я чуть со стыда не сгорел.

– Ну, к нам-то не стучи, заходи, как прежде, со стыда не сгоришь! сказал Асланов, вставая. – Надо во всем этом разобраться, не так ли, Пронин?

Пронин промолчал. Еще едва услышав имя Смородиной, Пронин оторвался от работы и неприметно, но внимательно стал слушать Филатова. Он вспомнил, что несколько дней тому назад видел Гасанзаде в санчасти. Видел и ее в роте. Выходит, это не случайности?

Смородина была лет на четырнадцать моложе его. Красотой он тоже не отличался. А Смородина была красива, привлекательна. Гасанзаде моложе, красив и в этом смысле больше подходил Лене Смородиной, чем он, Пронин, по понятиям молодых, старик.

Охваченный подозрением и ревностью, Пронин невольно сравнивал себя с Гасанзаде и приходил к выводу, что во всех отношениях преимущество на стороне этого парня.

Рота Гасанзаде находилась недалеко от штаба полка. Асланов не любил откладывать своих намерений, и вскоре после разговора с Филатовым направился в роту.

В роте шли занятия. Лейтенант, увидев подполковника, громко скомандовал: "Смирно!" и хотел доложить, чем занят личный состав роты, но подполковник сказал:

– Вольно! Отставить рапорт!

Тем не менее танкисты, стоявшие возле машин, при появлении командира полка подтянулись. Илья Тарников, у которого ворот гимнастерки всегда бывал расстегнут, а пояс распущен, прошел за танк и привел себя в порядок – он еще в Крыму получил от командира полка выговор за неопрятность и неправильное ношение формы. К счастью, на этот раз Асланов не обратил внимания на внешний вид Тарникова – вместе с лейтенантом он направился во взвод Тетерина, где танкисты как раз снимали с машины запасной бак с горючим.

– Сознаешь, в какую роту назначили тебя командиром? – спросил Асланов, кивая на бойцов, работающих сноровисто и быстро. – Эта рота всегда была лучшей в полку.

Лейтенант не сомневался, что комиссар сообщил Ази Асланову о том, что видел его вместе со Смородиной, и сожалел, что они так растерялись тогда. Им нечего было смущаться. Филатов должен знать, что врач пришла навестить своего подопечного и попутно его перевязала. Что тут такого? И в чем их можно заподозрить? Впрочем, и надо же было ей заявиться в такую рань! И комиссару тоже не спится, с утра пораньше ринулся проверять роту! Только-только улеглась тревога из-за этого «чепе» на реке, и – новое дело. Могут подумать что угодно.

Гасанзаде понял, что командир не зря хвалит вторую роту, что за этим последуют другие слова – о том, что новый ротный должен быть достоин этой роты, – и поэтому он, опережая командира, сказал:

– Вторая рота и впредь будет лучшей в полку, товарищ подполковник!

– Посмотрим, посмотрим, – вдруг по-азербайджански сказал Асланов. Гасанзаде понял, что это означает, и промолчал. Адъютант подошел и сказал подполковнику, что его просят к телефону. Ази Асланов вместе, с Гасанзаде спустился в землянку и переговорил со штабом. Майор Пронин сообщил, что звонили из штаба соединения. Сказали, что в распоряжение полка направляется семейный экипаж – три брата, на танке, который купила им мать-колхозница на свои сбережения.

Пронин спрашивал, в какую роту направить этот экипаж.

Ази Асланов обернулся к стоящему позади него Гасанзаде.

– Кажется, у тебя некомплект личного состава?

– Да, одного экипажа недостает.

– Алло, «Фиалка», "Фиалка", что там случилось? – Асланов нажал кнопку аппарата. – Алло, «Фиалка»! Алло, алло! Николай Никанорович, ты? Почему замолчал? – телефон снова заработал, собеседники хорошо слышали друг друга. Пошли их сюда, слышишь? Да, в роту Гасанзаде. – Ази положил трубку на рычаг и уже другим тоном сказал: – Гасанзаде, о тебе ходят, кое-какие нежелательные слухи…

– Товарищ подполковник, я прекрасно понимаю, что вы имеете в виду. – Он был уверен, что Ази Асланов скажет о том, что Филатов видел в его землянке врача Смородину, и спросит, что это означает. Лучше всего выложить все начистоту. Но он боялся подвести врача. – Понимаете, нарыв у меня на груди. Военврач знает, зашла спросить, как себя чувствую, осмотрела, смазала и перевязала. В это время в землянку вошел товарищ Филатов… Увидел нас вместе. Возможно, подумал что-нибудь…

– Нарыв, говоришь? – Ази Асланов посмотрел в глаза Гасанзаде. И под его многозначительным взглядом лейтенант торопливо расстегнул ворот и снял гимнастерку и рубаху.

Командир полка долго молчал.

– Оденься, застегнись, простудишься. Зачем же было хитрить?

– Да я и сам не знаю. Боялся, что обратно в госпиталь направят…

Гасанзаде застегнулся. И вместе с командиром полка они вышли из землянки и направились к бойцам.

В те дни начальник вещевого склада полка получил партию новеньких командирских шинелей, суконных гимнастерок, галифе и хромовых сапог. По распоряжению Ази Асланова все это было роздано тем, у кого обмундирование пришло в негодность. Гасанзаде, находившийся в тылах полка на командирских занятиях, первым оказался на вещевом складе и без помех выбрал себе все по росту и размеру. Одетый во все новенькое, он оглядел себя в зеркале и самодовольно улыбнулся. "Верно говорят, что девять десятых красоты – это одежда и обувь. Будь хоть ангелом, если одет плохо, за красивого не сойдешь. А теперь я похож на человека".

Он от души поблагодарил начальника склада и, поскрипывая сапогами, направился к выходу.

– Хорошо, что не распрощался, засмеялся он, остановившись в дверях. – У нас говорят, когда молла увидит плов, забывает о молитве… А я оставил в старой гимнастерке документы.

Уходя, он столкнулся лицом к лицу с Леной Смородиной. Если бы он с ней не поздоровался, может, она его и не узнала бы.

– Ого! Прямо жених, – сказала она с улыбкой. – Признаюсь, не сразу узнала. Разбогатеете. И, чего доброго, загордитесь.

– Этого не произойдет, доктор. – Он неловко потоптался на месте. – А я как раз шел к вам, доктор.

– Что ж, идемте.

– Но ведь вы куда-то направлялись?

– Ничего, не такое уж важное дело у меня, Решится и потом.

Они пошли в медсанчасть. Сапоги скрипели невозможно, это смущало его, он чувствовал себя беспокойно.

– Жмут? – спросила Смородина.

– Нет. Скрипят.

Смородина обернулась и посмотрела на Гасанзаде. До сих пор она как бы не замечала, что он такой интересный, красивый парень. Когда Гасанзаде приходил в медсанчасть на перевязку, все ее внимание было обращено на рану. А сразу после перевязки Фируз прощался и уходил. Если бы ее попросили описать его облик, она испытала бы затруднение. Если бы ей сказали, что на подбородке у него – ямочка, а на правой щеке – родинка, она не смогла бы ответить, так это или нет. Только один раз там, в землянке, она заглянула в лицо своего пациента – и именно в тот момент появился Филатов…

А вот теперь она словно открыла для себя нового человека. Время от времени внимательно взглядывала в его лицо. Красив. Наверное, девушка есть. Недаром его никто не интересует… Наверное, такая же красивая… А, может, и красивее его. Впрочем, бывает, красавица любит мужлана, красавец не чает души в уродке.

Беседуя, они вышли на тропинку, ведущую в медсанчасть. Навстречу им, заложив руки за спину, шел Пронин. Правда, он умышленно сошел с тропы и шел лесом, чтобы не встречаться ни с кем. Он ходил в медсанчасть, чтобы поговорить со Смородиной. Ждал ее, пока позволяли приличия. И, не дождавшись, возвращался в штаб.

Никто не знал о его переживаниях. Так, по крайней мере, он думал. Насколько соответствует действительности то, что заметил Филатов? Есть ли близость между Фирузом и Леной? Когда и как это могло произойти? Ведь еще недавно, какие-то дни тому назад, Лена говорила ему о своей любви. Что же произошло?

На эти вопросы могла ответить только она.

Пронин увидел их издали. Он прянул в сторону и, прислонившись к стволу большого дуба, онемев, смотрел на них. Сердце его так колотилось в груди, что, кроме своего пульса, он ничего другого не слышал и не ощущал.

Фируз и Лена прошли мимо, не заметив его.

О чем-то оживленно, заинтересованно говорили. О чем? Что такого умного, особенного мог ей сказать этот смазливый лейтенант? А разве обязательно для женщины слышать что-то умное, особенное? Но как назвать все это – то, что с ней происходит?

Он бессильно опустился на траву.

Если чуть раньше, до того, как он увидел Лену и Фируза, в нем боролись противоречивые мысли, если его обуревали неясные еще подозрения и ревность, то теперь безнадежность и апатия сковали все его существо.

Наконец, мысль, молнией сверкнувшая в голове, подняла его с места. Он пошел по тропинке, по которой Лена и Фируз уходили в глубь леса.

"Зачем они туда идут, зачем? Но зачем я иду за ними? Допустим, я их настигну. Увижу, как они обнимаются, целуются или еще что… Что дальше? Зачем мне видеть это? Зачем растравлять сердце? И без того все ясно. Пусть идут… Пусть будет что угодно. Если красота этого парня ослепила ее, чем и как ее удержать? И не смешно ли мне идти за ними следом? Не унизительно ли?"

Пронин отломил от склонившейся к дороге ветлы толстый прут и, постукивая им по сапогу, резко повернулся и направился в штаб.

Глава восьмая

На рассвете следующего дня в расположение роты лихо влетела, блестя оливковой броней, новенькая тридцатьчетверка.

Вся рота Гасанзаде собралась вокруг нее – посмотреть, что за люди прибыли, познакомиться с новыми товарищами.

Те не спешили вылезать из танка, и Кузьма Волков, свернув большую самокрутку, подошел к машине как раз в тот момент, когда откинулись крышки люков. На башне танка белой краской было выведено «Волжанин». Через мгновение над надписью показалась могучая рука, вслед за ней – голова в гермошлеме, и, наконец, улыбчивый сержант выскочил на броню и спрыгнул на землю, а следом появились еще двое, как две капли воды похожие на него. Кузьма, подмигнув товарищам, подошел к старшему.

– Огонька не найдется?

– Найдется, – старший выудил из кармана коробку спичек, подал Кузьме.

Кузьма оглядел коробку, как некую диковину.

– Судя по ней, недавно из тылов? У нас спичками давно не пользуются… Зажигалки в ходу, по-фронтовому – «катюши».

– Да, мы недавно из тылов. Кузьма продолжал уверенно:

– Откуда родом, если не секрет?

– Да волжане мы, из Саратова.

– Недаром и танк назвали «Волжанин».

– Ну, а как еще называть, если и мы волжане, и он на Волге сработан? Старший сержант подал руку Кузьме. – Что ходить вокруг да около, давайте лучше знакомиться… Сразу надо было, ну да ладно, лучше поздно, чем никогда. Меня звать Аркадием, а это мои братья. Вот это средний, он указал на плотного парня, – Геннадием звать. А это – наш младший, зовут Терентием.

И все братья поочередно пожали руки Кузьме и его товарищам.

Да, братья были похожи друг на друга, как будто они родились в один и тот же день и час. И если бы они сами не сказали, никто, не смог бы определить, который из них старший, а который – младший. У всех братьев Колесниковых были продолговатые лица, голубые глаза, курносые носы, золотистые волосы. Как и все волжане, говорили они, сильно окая. Уже потом кое-кому подумалось, что Аркадия назначили командиром танка потому, что он самый старший – на самом деле, будь даже Аркадий самым младшим из братьев, ему все равно следовало быть командиром, потому что он был и умнее, и способнее, и сдержаннее Гены и Терентия.

Скоро в полку знали о братьях если не все, то самое главное. И больше всех тронуло, что мать этих славных ребят – бригадир полеводческой бригады, не только отдала все свои деньги и ценности на постройку танка, но и послала на фронт всех своих взрослых сыновей, оставив при себе только самого младшего сына, тринадцатилетнего подростка. О нем и о матери братья говорили со сдержанной, но нескрываемой нежностью.

Глава девятая

Прошло уже полгода, как Хавер рассталась с мужем. Много, как говорится, воды утекло за это время, многое изменилось на фронте; изменилась вся жизнь, да что говорить – и сама Хавер уже была не прежней, жизнерадостной и полной сил. Осенью Ази прислал домой первую фотокарточку, и Хавер убедилась, что и он изменился, построжал, посуровел, а может, и постарел немного. Хавер часто вспоминала о поспешном расставании с мужем, когда даже и поговорить не удалось, и всякий раз при этом: воспоминании у нее больно сжималось сердце. Она жила в постоянной тревоге, и тревога эта еще усиливалась при мысли, что она-то в полной безопасности, а он на фронте, под смертью ходит.

Из далекой Ленкорани она следила за событиями. Положение на фронте все осложнялось. И, конечно, никто не мог сказать, как будут развиваться события и, тем более, когда кончится война.

Хавер работала директором городского кинотеатра. Пятнадцатилетний киномеханик Полад знал, что она больше всего любит киножурналы с фронтовой кинохроникой, и как только получал на базе новую ленту, стремглав бежал сообщить об этом Хавер, и до начала общего киносеанса они вдвоем просматривали киножурнал, после чего Хавер молча вставала и уходила.

– Эти кинооператоры, не знаю уж, кого и где снимают! – возмутился однажды Полад. Ни разу не сняли дядю Ази и его танкистов. А чем они хуже тех, кого они сняли в кино? Ведь он уже подполковник, и сколько у него орденов!

Хавер засмеялась, ласково потрепала курчавые волосы подростка.

– Милый ты мой! У нас столько героев! Всех невозможно показать в кино. Показывают тех, кто больше всех отличился. Вот отличится дядя Ази, и покажут его в кино.

– Я тоже думаю, рано или поздно дядю Ази покажут. Ленкоранцы от других не отстанут. Наш город плохих людей на фронт не пошлет.

Однажды утром, придя на работу, Хавер прошла не к себе, как обычно, а прямо в будку киномеханика. Вокруг Полада вертелась группа ребят – готовили к вечернему сеансу киножурналы, доставленные с базы. Но директора ребята побаивались – вдруг турнет.

– Ну, что, Полад, собрал свое войско?

– Мне, Хавер хала, и дня без них не прожить, – Полад подмигнул парню в полосатой рубахе, перематывавшему ленту. – Это наши внештатные работники, Хавер хала, помогают мне, а заодно и сами смотрят кино.

Глядя на Полада и его товарищей, Хавер думала: "Вот и мой сын Тофик скоро станет большим, как они!"

Ребята явно обрадовались тому, что директор не сделала Поладу замечания, насчет посторонних, а это значило, что у них оставалась возможность, помогая Поладу, из кинобудки бесплатно смотреть кино, сеанс за сеансом. И парнишка со шрамом над правой бровью осторожно ткнул в бок товарища: "Не бойся, видишь, не сердится!"

Полад тоже воодушевился.

– Эй, Чапыг, убери эти коробки с лентами из-под ног! Чапыг кинулся выполнять приказ, а потом стал перед

Поладом, как солдат, по стойке «смирно», ожидая дальнейших распоряжений.

Хавер поразилась проворности и быстроте этого полного, краснолицего парня, и еще больше – дисциплине в этой ватаге малышей.

– Тебя что, действительно, зовут Чапыг?

– Нет, Хавер хала, имя мое Таваккюль. Чапыгом[3] меня ребята прозвали.

– И тебе нравится это прозвище?

– Не нравится, Хавер хала.

– Я попрошу твоих товарищей, чтобы они не называли тебя Чапыгом. Полад, передай ребятам: кто назовет Таваккюля Чапыгом, тому больше не бывать в кино…

… Только что закончился дождь, который лил два дня подряд. Но облака, неподвижно стоявшие в небе, опять набухли влагой, готовой пролиться на землю. Черная земля садов и огородов, чайных плантаций до предела была напоена водой и раскисла. Тропинки и дороги размыло, на полях образовались озера. Люди очень часто простужались в те дни. Лежал с температурой Ариф. Врач сказал: простуда, выписал лекарство и ушел. Но температура не падала. Вообще, младший сын был слабеньким, часто болел, и Хавер очень боялась, как бы он не схватил воспаление легких. Крепко-накрепко поручила свекрови смотреть за Арифом – чтобы не вспотел, не размотался во сне, сама по нескольку раз на дню прибегала, меняла ребенку белье, кормила и снова бежала на работу.

В довершение всего, уже недели две не было писем от Ази. Она не утерпела, пошла на почту – справиться, может, что-нибудь было. Там еще раз подтвердили, что не задерживают писем, доставляют по мере поступления. По дороге домой, занятая своими мыслями, она успевала отвечать на приветствия знакомых, но не задерживалась, как обычно, чтобы перекинуться словом-другим, спросить о здоровье, о делах.

Когда подходила к дому, кто-то сзади коснулся ее руки, она испуганно вздрогнула, обернулась: Тофик глядел на нее озорными глазами. "Встретил? она схватила его, подняла на руки, прижала к груди. – Соскучился? А как Ариф?" – "Он спит, бабушка сказала, ему лучше". Хавер несла сына на руках, заглядывала ему в глаза, и тревога ее стихала. Тофик, очень похожий на отца, глядел на нее глазами Ази, и в этом взгляде она черпала надежду.

Нушаферин нене только что уложила в постель уснувшего у нее на руках Арифа, и на нетерпеливый вопрос невестки, есть ли температура, ответила, что про температуру не знает, а знает одно: жар спал, и внуку легче.

– Не изводись, дочка, у мальчика только простуда, все пройдет!

– Я снова вызвала врача. Посмотрим, что он скажет.

"Говорит Баку. Передаем последние известия. Слушайте сообщение Совинформбюро…"

Четкий, ясный голос диктора, его необычная торжествующая приподнятость заставили женщин замолчать. Замерев, они слушали диктора.

"В последний час… Успешное наступление наших войск в районе города Сталинграда…

На днях наши войска, расположенные на подступах Сталинграда, перешли в наступление против немецко-фашистских войск. Наступление началось в двух направлениях: с северо-запада и с юга от Сталинграда. Прорвав оборонительную линию противника…"

– Дочка, что он говорит? – шепотом спросила Нушаферин.

– Мама, – взволнованно ответила Хавер, – он говорит, что наши войска бьют и гонят немцев у Сталинграда… Бьют, гонят и снова бьют!

– Это там, где был наш Ази?

– Да, мама, это там.

Нушаферин уже не могла слышать и понимать, что говорил диктор – все ее мысли, все чувства, все существо ее было там, рядом с сыном.

– О, аллах, сохрани моего сына! Развей пепел врагов!

Всю ночь ворочалась Нушаферин с боку на бок, да так и не могла заснуть. Мысли ее витали далеко. Вчерашнее сообщение по радио о Сталинграде, о наступлении наших войск взбудоражило старую женщину. Она не могла представить, где находится Сталинград, никогда не слыхала о тех городах, которые взяли наши войска, но она знала и поняла главное: произошло что-то давно ожидаемое. "Наши пошли вперед, – думала она, и это значит, что враг побежал… – Все рвался в наши края, на Баку уже поглядывал и вдруг повернулся и побежал. Там, где его бьют наши, все перемешалось, наверное. Есть и раненые, есть и… – тут Нушаферин одернула себя: – Да отсохнет мой язык, что я такое подумала!". Подушка из лебяжьего пуха казалась старухе твердой, как камень, одеяло давило на нее. Она думала сыне, о его товарищах, которые в этот час идут под пулями и осколками, гонят врага.

– Ох сынок, – вслух, сама того не замечая, проговорила она, – да отведу я от тебя напасть всякую, да приму на себя смерть, лишь бы она тебя обошла!

За окном вспыхнул ослепительный свет и раздался оглушительный треск, словно грянули разом сотни пушек, разразилась гроза. Перепуганная Нушаферин сбросила с себя цветастое одеяло и выбежала на веранду: ей показалось, что земля и небо, горы и скалы – все сразу, внемля ее молитвам, обрушилось на врага. И наши солдаты, много солдат с ружьями наперевес, в этом грохоте и пламени бегут на врага, и некоторые оборачиваются, машут ей руками, кричат: "Вернись, мать! Вернись!"

Грохот постепенно стих, сменился яростным шумом ливня. Нушаферин поняла, что в ее сознании мешаются явь и грезы, постояла еще немного и вернулась в постель. Долго не могла согреться.

До рассвета она не сомкнула глаз. И хотя слышала, как пропели третьи петухи, ни встать, ни уснуть не могла. К тому времени, когда на улице послышались шаги пешеходов, она почувствовала себя как человек, который весь день таскал камни. И, наконец, провалилась в тяжкий сон, но и во сне она ни на минуту не расставалась с мыслью о сыне.

Она видела себя в какой-то бескрайней клочковатой степи, по которой в разных концах вспыхивали и гасли огни… Это, наверное, и есть фронт. А вон и Ази. Он в танке, высунулся по пояс и кому-то что-то указывает, а рядом с танком бегут бойцы. Потом их и танк Ази. заслоняют фонтаны земли, а когда они опадают, она видит, что танк охвачен пламенем, над ним поднимается черный столб дыма. "Сынок, дорогой, кто же это посмел в тебя выстрелить?" вскрикивает она и бросается к сыну. Ази скатывается с брони на землю, и она видит, что на груди у него кровь. Она срывает с головы косынку, перевязывает крест-накрест грудь сына. Он открывает глаза: "Мама, это ты? Что ты здесь делаешь?" – "Я к тебе приехала, сынок. Какой это негодяй тебя?" – Нушаферин не может остановить слез, прижимается лицом; холодному лицу сына, судорожно обнимает его. "Что ты, мама, не плачь, рана не опасная, я знаю. Поцарапана грудь… Ну, кровь… Да ты не бойся, только уходи отсюда скорей, возвращайся домой, внуки ждут!".