Глава 51

ПАРДАЛЬЯН ОБНАРУЖИВАЕТ, ЧТО ХОЗЯЙКА ГОРАЗДО ЛУЧШЕ, ЧЕМ КАЖЕТСЯ НА ПЕРВЫЙ ВЗГЛЯД

Пардальян покосился на свою шпагу, чтобы убедиться в том, что до нее можно легко дотянуться, затем на дверь, чтобы убедиться в том, что он сможет достичь ее одним прыжком и закрыть, и, наконец, он покосился на незнакомца, который только что произнес эти слова. Но молодой человек вновь склонил голову на грудь и, не имея, как казалось, желания поддержать предложенное пари, погрузился в состояние блаженства.

— Ах так, сударь, — сказал Пардальян, — но, значит вы его знаете?..

— Я его знаю! — ответил незнакомец.

— Я тоже его знаю, — произнес в эту минуту нежный голос.

И женщина, которая несколько минут назад вошла в кабинет, приблизилась и оперлась на руку Руссотты.

Пардальян разразился нервным смехом. Ему начало казаться, что он видит дурной сон. Что касается Карла Ангулемского, то юноша потихоньку под столом вытащил из ножен кинжал и готовился как можно дороже продать свою жизнь. Для него было уже очевидно, что Пардальян опознан. В общем зале было полно солдат. Без сомнения, женщина, которая только что вошла, их предупредила, а все эти разговоры были лишь жестокой игрой, за которой через несколько мгновений последует схватка. Сжав рукоятку своего кинжала, Карл повернулся на полкорпуса к юноше в черном. «Как только на нас нападут, — подумал он, — этот умрет первым. Но в какое же осиное гнездо мы попали?»

Однако незнакомец с тусклым взглядом, казалось, был глубоко погружен в размышления. Он сидел с видом человека, совершенно забывшего, где находится. Пардальян, как мы уже сказали, разразился хохотом.

— Ах так! — вновь заговорил он. — Так, значит, его все знают?..

— Не правда ли, мы знаем его? — спросила Руссотта.

— Несомненно! — ответила Пакетта.

— Ну, хорошо! Тогда опишите мне его! — сказал Пардальян.

— Если это для того, чтобы заполучить пять тысяч дукатов, — сказала Руссотта, качая головой, — то не рассчитывайте на меня!

— Ни на меня! — вставила Пакетта.

Пардальян был вне себя от удивления.

— Клянусь Пилатом, — проворчал он в усы, — у меня просто голова идет кругом! Может, я сплю?

— Ну, ладно, — резко добавил он, — садитесь здесь обе. У меня нет ни малейшего желания заполучить пять тысяч золотых дукатов. И в доказательство этого вот десять дукатов для вас и десять — для вас…

Руссотта и Пакетта вытаращили глаза. Эта неслыханная щедрость заставила их переглянуться. Двадцать дукатов!

— Возьмите же их, черт побери! — сказал Пардальян, пододвинув им две кучки золота. — Но взамен расскажите мне, откуда вы знаете господина де Пардальяна? Хорошая история, рассказанная после обеда, разумеется, стоит двадцати дукатов.

Хозяйки подтолкнули друг друга локтями, еще раз переглянулись, заграбастали золото и сели; Пардальян был для них каким-то странствующим принцем, и они чуяли, что нынче можно поживиться.

— Раз уж ваше сиятельство этого желает!.. — сказала Руссотта.

— Да, мое сиятельство этого даже требует!

— Но мы не скажем, где найти господина де Пардальяна…

— Этого и не нужно.

— Мой господин, вы ведь заметили, что наша таверна носит название «Железный пресс»? Так вот! Это в честь шевалье де Пардальяна.

— А, так он всего лишь шевалье! — вскричал Пардальян.

— Да! Но за его храбрость и большое сердце он был бы достоин носить титул маркиза, герцога или даже принца, — сказала Руссотта. — Не так ли, Пакетта?

— Конечно! — ответила Пакетта.

— Руссотта! Пакетта! — пробормотал Пардальян, стискивая лоб и внимательно разглядывая обеих женщин. Но ни их имена, ни их лица не пробуждали в нем никаких воспоминаний.

— Дело было ночью, — заговорила Руссотта, — двадцать четвертого августа 1572 года.

— Той ночью, когда резали проклятых гугенотов, — добавила Пакетта.

Пардальян прикусил губу.

— В то время мы были знакомы с женщиной, которую звали Като.

В глазах у Пардальяна зажегся странный огонек умиления. Руссотта продолжала:

— Мы любили Като, как сестру. А Като любила шевалье де Пардальяна, но никогда ему об этом не говорила. Ради Като мы дали бы себя убить. И Като пошла бы на смерть ради шевалье. Доказательством чего служит то, что она и дала себя убить…

— Ах! Она дала себя убить? — пробормотал Пардальян хриплым голосом.

— Да, бедняжка! Но чтобы вернуться к нашей истории, следует сказать о шевалье и его отце… старике, что и сейчас стоит у меня перед глазами… высокий, сухощавый, с грозным лицом… Они были заключены в Тампль и осуждены на казнь, которую вы себе и представить не можете. Говорят, их посадили в железную клетку, стенки которой должны были сблизиться и раздавить их…

«Железный пресс!» — подумал Пардальян; он изменился в лице и почувствовал, что волосы у него на голове встают дыбом.

— Откуда Като об этом узнала? Нам это неизвестно. Но, как бы то ни было, она всполошила всех гулящих девиц от улиц Тиршап и Трэне до улиц Блан-Манто и Франк-Буржуа…

Пардальян закрыл глаза. Глубокий вздох вырвался из его груди. Настоящее исчезло, рассеялось как дым, а в воображении из тумана вставали картины минувшего.

Он вновь пережил жуткую сцену, о которой напомнила Руссотта. Для него исчезли и таверна, и фантастический дворец на Ситэ, и Фауста, и Карл Ангулемский, и Руссотта, и Пакетта, и слушавший их юноша с блеклыми глазами…

Сейчас около него стояла Като, жестокая и нежная Като, которая умерла, спасая его. Около него был отец, истинный искатель приключений с телом воина и душой ребенка. Перед ним расстилался превращенный в пекло Париж — охваченный пожарами, красный от крови и пламени; он видел последнюю битву во дворце Монморанси и смерть старика на холме Монмартр… Внезапно из всех этих призраков, воскрешенных его памятью, остался лишь один. Лоиза, любимая Лоиза, стояла как живая, с улыбкой на устах, над развалинами его жизни! И он понял, что его жизнь остановилась именно тогда… Тогда! В момент смерти Лоизы… Ощущение того, что он всего лишь оболочка без души, одна лишь видимость живого человека, было столь ужасно, столь мучительно, столь по-настоящему страшно, что впервые он испытал полный упадок душевных сил. Безумец, который упрямо хочет жить!.. И он возжелал смерти…

Шевалье вновь открыл глаза. Его блуждающий взгляд испугал обеих женщин. Пардальян рассмеялся. Его смех заставил Карла удивленно заморгать. А Пардальян, повернувшись к юноше в черном, спросил его голосом, звук которого поразил его самого, ибо он не узнал собственный голос:

— Эй! Сударь… хотите заработать пять тысяч золотых дукатов?..

Незнакомец поднялся, сделал несколько шагов, сел рядом с шевалье и ответил:

— Нет, сударь, я скорее откушу себе язык, чем донесу на вас, и если бы мое сердце было способно задумать подобное предательство, я бы своими руками рассек себе грудь, чтобы вырвать его… Вы меня слышите, господин де Пардальян?

Когда это имя было наконец произнесено, Руссотта и Пакетта вскрикнули. Пакетта подбежала к двери и проворно ее затворила. Вскочивший было Карл вновь сел. Пардальян провел ладонью по лбу, словно для того, чтобы отогнать призрак смерти. Обе женщины в изумлении уставились на него, схватившись за руки и бормоча:

— Это он!..

Вся эта сцена продолжалась лишь считанные секунды.

— Кто вы, сударь? — спросил шевалье. — Откуда вы меня знаете? И почему, узнав меня, вы не подчинитесь указу, который только что слышали?

— Посмотрите на этих женщин, господин де Пардальян, — ответил незнакомец. — Это гулящие девицы, и я не оскорбляю их тем, что так их называю. Это бедные содержательницы таверны, и пять тысяч дукатов были бы для них целым состоянием. Почему же я прочел на их лицах, что они скорее умерли бы, чем предали Пардальяна?..

— Потому что гулящие девицы и бедняки любят его! — сказал Пакетта.

— Потому что он никогда не сказал ни одного презрительного слова гулящей девице, которая вечерами бродит по темным улицам в поисках куска хлеба в обмен на несколько часов любви, которые она предлагает, — сказала Руссотта.

— Потому что много раз его шпага обращала в бегство ночной дозор, который уводил какого-нибудь горемыку в тюрьму, — вставила Пакетта.

А Руссотта добавила:

— Потому что Като говорила: «Он друг всякому, кто плачет; у него всегда найдется улыбка и очень часто — экю для того, чтобы помочь нищему. Он грубо разговаривает с сильными и нежно — со слабыми. У него железная рука для господ и хозяев, которые нас грабят, пьют нашу кровь и вешают нас. Его рука — сам бархат для тех, что бредут в ночи без крова и без надежды».

— Да, Като нам это сказала, когда собрала всех нас, несчастных гулящих девиц, пожилых и молодых. И те, кто страдал, бросились к Тамплю, чтобы освободить друга всех страждущих. И теперь я вас вижу, сударь, и как же я счастлива, что была среди тех, кто пошел приступом на Тампль! Ведь, истинный Бог, по вашим глазам и вашему лицу видно, что вы остались другом всех проливающих слезы!

Пардальян посмотрел на Руссотту. Она словно помолодела и преобразилась. Она была красива, эта постаревшая гулящая девица, красива своей невежественной и простой душой. Она плакала от радости и горя одновременно.

Радость была от того, что она вновь увидела Пардальяна, воспоминания о котором не оставляли их обеих с того самого момента, как они объединили свои скромные состояния: ведь именно о нем любили они рассказывать друг другу по вечерам, после сигнала к тушению огня. Они беседовали о его приключениях так, как если бы эти приключения произошли с кем-нибудь из рыцарей Круглого Стола… Боль же была из-за указа, только что оглашенного мэтром Гийоме.

А Пардальян, увидев эти слезы, был тронут до глубины души. Солнечный луч проник в самое его сердце, и, опустошив свой стакан, совершенно смущенный, он рассмеялся своим добрым смехом, не зная, что ответить этим трактирщицам, ибо Пардальян, который был очень умен, становился глупцом, когда сталкивался со вспышками подобного наивного восхищения. Вот уж, воистину, он не знал самого себя!

Он схватил руку Руссотты и руку Пакетты и поцеловал нежным и почтительным поцелуем, отчего обе девицы смущенно потупились, ибо, по их мнению, руки целовали только королям и принцессам.

— Теперь моя очередь! — сказал тогда юноша в черном. — Я не предам вас, шевалье де Пардальян, и собственноручно убью всякого, кто захочет вас выдать, потому что однажды, в день резни и ужаса, вы, кого преследовали по пятам и кому нельзя было терять ни секунды, встретили у некоего кладбища ребенка, искавшего могилу своей матери… Вы утешили этого ребенка, взяли его за руку и отвели на заветную могилу… А ребенок посмотрел на вас и поклялся никогда не забывать. Этот ребенок — я, и зовут меня Жак Клеман!

— Жак Клеман! — глухо пробормотал шевалье, вспомнив давние годы. — Сын Алисы де Люс!

— Да! — сказал монах, поднимаясь. Голос его стал резким, хриплым и страстным. — Сын Алисы де Люс, которого вы утешили, которого вы постарались спасти! Той Алисы де Люс, чью страшную историю я узнал, исповедуя одну из камеристок Екатерины Медичи. Вы, Пардальян, тоже страдали по вине этой богомерзкой Медичи, и вам известно о преступлении старой королевы-дьяволицы… Не даром Господь позволил нам встретиться сегодня! Это случилось потому, что Господь желает, чтобы я, в свой черед, утешил вас! Слушайте! Слушайте же, вы, которого Екатерина заставила плакать! Я приговорил Екатерину Медичи к самой ужасной казни, ибо я знаю единственное уязвимое место ее черной души! Она любит своего сына, л именно через сына, вы слышите меня, через ее горячо любимого сына я и поражу ее! Но, убив Ирода, я не просто отомщу за мою мать и за вас, а послужу осуществлению планов Господа! Ибо Сам Господь послал мне карающий кинжал!..

С этими словами, прежде чем Пардальян смог пошевельнуться, а Карл Ангулемский спросить себя, ясновидец это или сумасшедший, Жак Клеман повернулся к хозяйкам, подал им какой-то знак и произнес:

— Прощайте, шевалье де Пардальян! Не противьтесь вашей судьбе: она к вам благосклонна! Я же покорюсь своей, сколь бы ужасна она ни была… А сейчас, хозяюшки, проводите меня к потайной двери…

Растерянные Руссотта и Пакетта увидели поданный им знак, прошли вглубь комнаты и скрылись в соседнем помещении в сопровождении Жака Клемана. Через несколько минут они вернулись. Пардальян, потрясенный всем тем, что только что увидел и услышал, схватил Карла Ангулемского за руку и прошептал:

— Потайная дверь!.. Это способ проникнуть к Клоду и Фарнезе… а, возможно, и к Виолетте!..

Глава 52

ПИПО, КРОАСС, ПИКУИК И…

Мы вынуждены прервать последовательное изложение хода событий и вернуться на два дня назад, к тому моменту, когда Пардальян, разрушив заградительные сооружения, которые он возвел внутри трактира «У ворожеи», сошел с крыльца и сдался герцогу де Гизу. В ту же минуту Югетта упала на колени и прошептала:

— Я должна спасти его!

Одновременно господин Кроасс, завершив свое героическое сражение сначала со стенными часами, а затем — с собакой, уселся за стол на кухне таверны «У ворожеи»; уверенный в том, что несметные полчища его врагов обращены в бегство. И в самом деле, тишина, установившаяся на улице после того, как герцог отбыл, могла любого заставить поверить в восстановление спокойствия.

Трактирная челядь, выскочившая на улицу, чтобы посмотреть, что происходит, не смогла вернуться обратно, ибо Пардальян к тому времени уже успел забаррикадировать все двери.

Впрочем, слуги снова возвратились в дом, как только шевалье увели. Их первая забота заключалась в том, чтобы удостовериться, что госпожа Югетта не была ни убита, ни ранена этим ужасным преступником — то ли просто бандитом, то ли еретиком: они не знали толком, кого же тут схватили.

Но хозяйка уверила их в том, что с ней ничего плохого не случилось, — она, мол, только очень испугалась. Затем госпожа Грегуар поднялась в свою комнату и надела свой лучший наряд. У нее возникла одна идея. Оставив постоялый двор на попечение прислуги, она вышла, не сказав ни куда идет, ни когда вернется.

Застав свое заведение в самом плачевном состоянии, подавальщицы и подавальщики издали множество горестных восклицаний. Посуда оказалась перебитой. Почти вся мебель была сдвинута со своих мест, а кое-что так даже сломано.

Потратив не менее часа на то, чтобы более или менее привести таверну в порядок, слуги, беспокоясь об ужине, поспешили к кухне. Кухонная дверь была забаррикадирована. Торопливо отодвинув столы и табуретки, которые собрал в кучу Пардальян, они обнаружили возле очага поразившего их своим огромным ростом Кроасса. Великан сидел, вытянув длинные ноги, и переваривал славный обед и славную победу.

— Кто вы такой? — спросил повар.

— И что вы здесь делаете? — спросил эконом.

— И как вы сюда попали? — подхватила мойщица посуды, уперев руки в бока.

Впечатление от этих угрожающих возгласов усугубилось еще более угрожающим поведением вошедших. Кроасс увидел, дрожа от страха, что перед его носом оказались шпиговальная игла, вертел и множество щеток, направленных таким образом, что не оставалось никаких сомнений насчет применения, которое в ближайшее же время будет найдено для всей этой утвари. Одновременно повар, с виду настоящий главарь шайки, сделал шаг вперед.

Кроасс тут же вскочил, и голова его едва не достигла подвешенных на балках потолка окороков, что вызвало в рядах грозной армии стремительное отступление. Столь быстрое бегство заставило Кроасса поверить в то, что он внушает ужас, и вспомнить о том, что он храбр.

— Грубияны! — воскликнул он. — Осмелитесь ли вы поднять руку на человека, который одержал победу в трех сражениях?

Эти слова совершенно не смутили нападавших. Но голос, необычный голос, которым природа наградила бывшего певчего, благодаря чему он и получил метафорическое прозвище Кроасса, то есть — Каркуши, произвел на войско неизгладимое впечатление. Мойщица посуды широко разинула рот. Эконом от изумления отступил назад. Подавальщицы громко расхохотались. Кроасс решил окончательно сразить противника, нагнав на него побольше страху.

— Вы разве не знаете, — добавил он, — что я обратил в бегство соперников гораздо более опасных, чем вы, избавив от них вашу таверну, и что именно я выбросил из окна всех, кто находился в комнате там, наверху?!

— Ах! Ах! Так это вы выбросили на улицу все, что было в комнате? — вскричал повар.

— Я! — скромно ответил Кроасс.

— Так это ты, бродяга! Так это ты выбросил на улицу сундук, столы, кресла, напольные часы! На помощь! Хватай грабителя! Хватай проходимца!

— Какой сундук? Какие часы? — завопил Кроасс.

Но его уже никто не слушал. Вместо ответа он получил несколько ударов палкой от щетки по плечам и рукам — ударов, нанесенных, впрочем, с некоторой неуверенностью.

Поначалу Кроасс улыбнулся горькой улыбкой человека, который отказывается от борьбы с жестокой судьбой. Но так как удары, кои он отражал как только мог, становились все более ощутимыми, эта улыбка превратилась в гримасу, а затем из широко разинутого рта великана понеслись завывания. Видя, что застигнутый с поличным преступник вместо того, чтобы обороняться, принялся беспорядочно размахивать своими длинными руками, стонать и изрыгать проклятия, нападавшие, поначалу робкие, осмелели, а затем пришли в ярость. Кроасс начал прыгать и извиваться: с одной стороны его кололи концом шпиговальной иглы, с другой — вертелом; в конце концов он получил самую жуткую взбучку из всех, какие только были предназначены судьбой на его долю. Внезапно, заметив, что кухонная дверь открыта, он бросился в большой зал, куда немедля ворвалась, словно ураган, и вся воющая и жестикулирующая свора. Но Кроасс уже выскочил на улицу и улепетывал — благодаря непомерной длине ног — с такой быстротой, что всякое соперничество с ним было невозможным.

Когда он наконец остановился после двух часов бега, обходных маневров и обманных финтов, он был изнурен до крайности, у него все болело, он был печален и чувствовал себя несчастным. Уже почти наступила ночь. Кроасс прислонился к какой-то стене и, поняв, что он, бедняжка, один на свете, бездомный, без гроша в кармане и всеми покинутый, заплакал.

«Ах! Чертова моя храбрость! — подумал он. — Будь проклят тот час, когда я узнал, что храбр! Я был так спокоен, когда считал себя трусом… Что теперь делать? Что со мной будет?»

Высказав таким образом самому себе все законные жалобы, Кроасс вдруг увидел у своих ног какую-то собаку, которая тяжело дышала, высунув длиннейший язык. Кроасс изумился, ибо узнал псину! Это была собака из трактира!.. Поскольку казалось, что собака не собиралась его кусать, он нагнулся и погладил ее; собака благодарно завиляла тем, что у нее осталось от хвоста. Вы, конечно же, поняли, что Кроасс очутился в обществе нашего старого приятеля Пипо.

Пипо покинул таверну «У ворожеи» следом за Кроассом и все это время несся за ним вскачь, не отставая ни на шаг. Пипо, как мы знаем, был очень разумным псом. Во время той трепки, которую задали несчастному Кроассу, множество ударов палкой от щетки в неразберихе пришлось и по хребту Пипо, тем более, что одна из подавальщиц, которую он однажды цапнул за икру, затаила против него дикую злобу и воспользовалась потасовкой, чтобы с лихвой отомстить за себя.

Итак, Пипо сказал себе, проявляя некоторые признаки логического мышления, что если его хозяйка с хозяином пропали в те минуты, когда на улице раздавался сильнейший шум и слышались чьи-то крики, то, возможно, они уже не вернутся, а те удары, которые он получил, знаменуют собой недвусмысленно объявленную отставку. Стало быть, его существование на постоялом дворе «У ворожеи» вот-вот превратится в ад кромешный, и ему пора бежать. Вполне естественно, что Пипо увязался следом за человеком, который покидал таверну столь же стремительно, как и он сам.

Кроасс, решив, что враг сбит со следа, вновь пустился в путь. Пес поднялся и пошел за ним, понурив голову. Куда шел Кроасс? В какие кварталы он направлял свои стопы? В центр города, или на Ситэ, или в Университетский квартал шел он искать густой похлебки и крова?.. Кроасс этого не знал! Он шел наугад!

Кроасс и Пипо провели несколько часов в унынии. Иногда на углу какой-нибудь из улочек их останавливали нахальные бродяги, требуя у них кошелек или жизнь, но удостоверившись в нищете двух бедолаг, отпускали их с миром. Иногда они видели, как проходил ночной дозор; впереди шел стражник с фонарем. Пережив множество неприятных приключений, не раз скрываясь от преследования, меняя прямые пути на обходные, Кроасс около двух часов ночи приблизился к широким воротам, возле которых, как ему показалось, он смог бы попытаться уснуть. Ворота образовывали нечто вроде полукруглого углубления, где он будет в безопасности. Он направился туда наощупь, так как кругом царил глубокий мрак.

Вдруг Пипо заворчал, и Кроасс почувствовал, как кто-то схватил его за протянутую вперед руку. В то же время, уже третий или четвертый раз за ночь, он услышал слова, которые бросали его в дрожь:

— Кошелек или жизнь!..

— Увы! Мой добрый господин, мой почтенный бродяга, что касается кошелька, то у меня его никогда не было, а что касается моей жизни, то она стоит столь мало, что даже я сам не дам за нее ни единого денье!..

— Кроасс! — раздалось восклицание.

— Пикуик! — вскричал Кроасс, узнав по голосу своего компаньона.

Пикуик отпустил Кроасса и проворчал:

— Вот таково мое везение! Уже четыре часа я подстерегаю добычу, а когда наконец вижу приближающегося горожанина и думаю, что заполучу хоть что-нибудь, пусть даже это будет какой-нибудь стертый паршивый экю, оказывается, что мой горожанин — Кроасс!.. Послушай-ка! А что ты делаешь в столь поздний час на улице?

— А ты? — спросил успокоенный Кроасс, радуясь, что встретил товарища по несчастью.

— Я-то ищу приключений. Но, должно быть, в это дело замешался сам дьявол, ибо после ареста шевалье де Пардальяна…

— Как? Так наш несчастный господин арестован?

— Я видел, как его уводили гвардейцы герцога де Гиза.

— Ах! Если бы я был там!..

— Все произошло около таверны «У ворожеи», где мы тогда съели так много, что я об этом буду помнить сто лет! Сейчас воспоминания об этом обеде — единственное для меня утешение!

— Ах! Если бы я был там!.. — вновь повторил Кроасс с великолепным апломбом.

— Видя все это, — заговорил господин Пикуик, — я сказал себе, что меня, возможно, тоже схватят. Поэтому я подождал наступления ночи и направился к благословенному дому на улице Барре, где мы не один раз ели на дармовщинку.

— Подумать только! — заорал Кроасс, хлопнув себя по лбу. — Об этом-то я и не подумал! Пойдем туда!.. Бежим!..

— Погоди! Я обнаружил на улице Барре и на соседних улицах отряды вооруженных до зубов людей и понял, что они вот-вот арестуют герцога Ангулемского, друга шевалье де Пардальяна. Тогда я, увидев, что остался без хозяина и без крова, ухитрился выбраться из этого осиного гнезда и вспомнил про наше старое ремесло…

— Певчего? — спросил удивленно Кроасс.

— Нет, вольного горожанина. Но, клянусь потрохами дьявола, я не нашел никого, кто попался бы мне в лапы, кроме тебя, так что сейчас я схожу с ума от голода, жажды и усталости.

— Что с нами будет? — сказал Кроасс, усаживаясь на мостовую.

— У нас есть еще одно средство: заняться вновь нашим третьим ремеслом, ремеслом фокусника.

— Смотри, а ведь правда! Как же это я позабыл о фокусах?! Мы спасены!

Пикуик промолчал. Очевидно, он испытывал некоторое сомнение относительно доходности этой профессии, которая столь воодушевила его компаньона…

Кроасс сначала было просто уселся на мостовую, но вскоре прилег, вытянувшись во весь рост, и заснул. Пикуик же, напряженно прислушиваясь, продолжал молить судьбу о помощи. Провидение, однако, не снизошло до его просьб: никакой обладатель тугого кошелька не появился. Так что почтенный Пикуик тоже в конце концов улегся спать, ибо сон представлялся единственным средством забыть о голоде. Прежде чем заснуть, он случайно задел рукой Пипо, лежащего рядом с Кроассом, и прошептал:

— Смотри-ка! Собака! Да ведь это уже настоящая труппа!..

В скором времени этот уголок улицы в глубине Парижа стал спальней для трех существ, объединенных одним несчастьем.

Пикуик и Кроасс проспали тяжелым сном до самого утра… К Пипо, однако, сон не шел, и он то и дело озирался по сторонам и недовольно повизгивал.

Приятели поднялись рано и увидели, как их пес, давно бодрствовавший, уже ищет себе пищу в ручье, посредством которого город освобождался от массы разнообразнейших отбросов.

Кликнув его, Пикуик и Кроасс отправились в путь и вскоре очутились у монастыря кармелиток. Это означало, что они находились почти в пригороде Парижа.

— Давай вернемся назад по улице Сен-Мартен, — сказал Кроасс.

— Минутку! Если я не ошибаюсь, мы скоро найдем кое-что на завтрак… Смотри, вот кладбище Сен-Николя и паперть монастыря кармелиток. Мне кажется, что раньше, когда я был певчим, я частенько захаживал сюда и находил за этими постройками всякие фрукты, которые прекрасно утоляют жажду и голод.

Пикуик был прав. Между улицами Сен-Мартен и Сен-Николя-де-Шан с одной стороны и тюрьмой Тампль — с другой располагался большой участок земли, занимавший почти то самое место, которое теперь находится между площадью Республики и Институтом Искусств и Ремесел, и называвшийся Полями Сен-Мартен.