История рода Пардальянов (№3) - Принцесса из рода Борджиа

Он низко поклонился.

— Ваша светлость, — пробормотал он, — я не хочу вас обманывать… Вчера… то есть, нынче ночью… произошло событие, которое… Возможно, я больше не имею права на ваше благословение!

— Я должен вас выслушать, — сказал Фарнезе странным голосом, — что бы ни произошло. Раз я встретил вас, идемте!..

— О всемилостивый Господь, видящий и слышащий нас! — шептал Клод. — Смогу ли и я быть великодушным? Смогу ли заронить луч радости в его сердце?.. Я получу твое благословение, кардинал! И взамен я превращу твой траур в ликование: ты узнаешь, что твоя дочь жива!

Неописуемая нежность переполняла его.

Фарнезе продолжил свой путь, уверенный, что Клод следует за ним. Тот действительно шел сзади в трех шагах, послушный как ребенок, думая о том, что пришел конец его несчастьям и страхам.

Извилистыми улицами Фарнезе вышел к Собору Парижской Богоматери. Мэтр Клод ступил под прохладные своды. Фарнезе подвел его к исповедальне и сказал:

— Подождите меня здесь… приготовьтесь к великому таинству…

Клод упал на колени и прошептал:

— Господи! Я не могу разлучиться с моим чадом! Ты видишь, что только я могу ее сберечь! Научи меня, Господи, довольно ли будет, если я скажу Твоему слуге, что он не должен больше плакать, что его ребенок жив! Господи, оставь ее мне на несколько лет… хотя бы на несколько месяцев!..

Фарнезе исчез в ризнице; вошел он туда светским человеком, а вышел кардиналом… Клод содрогнулся, увидев, как он пересекает просторный, пустой и мрачный неф. Фарнезе в светском платье был блестящим дворянином. Фарнезе-кардинал — во всем своем торжественном великолепии — был истинным князем Церкви… С достоинством, одновременно изящным и высокомерным, носил он свое красное одеяние; его манеры, поступь, осанка внушали уважение и вызывали изумление. Казалось, что огромный суровый собор служил театральной декорацией для этого блестящего актера.

Клод едва узнал его. Он трепетал. Охваченный жаждой высшего прощения, он ждал приближения кардинала со страхом и благоговением.

Дойдя до главного алтаря, Фарнезе преклонил колени. Возможно, его охватила слабость. Что-то похожее на стон вырвалось из его груди. Он опустил глаза, не в силах взглянуть на ступени, на которые когда-то упала Леонора…

Ах! Это страшное пасхальное утро 1573 года… Он вновь переживал его, перед его мысленным взором с ужасающей ясностью вновь вставала та сцена… Он вновь видел себя перед алтарем. Он совершал положенные действия, но думал только о ней. Его сердце пылало любовью, а разум ждал беды.

Леонора должна была стать матерью! Леонора верила, что в этот день он будет говорить со старым бароном де Монтегю!.. И в то время как его паства молча внимала ему, он лихорадочно обдумывал, как скрыться…

Бежать! Добраться до Рима! Оставить свою должность легата! Укрыться навсегда в каком-нибудь монастыре!.. Успокоенный этой мыслью, он повернулся, чтобы показать дароносицу собравшимся. И увидел Леонору!..

Бледный от воспоминаний, он приблизился к коленопреклоненному Клоду, ждавшему в просторной исповедальне…

И тогда другое чувство охватило его! Другая сцена явилась его воображению! Он вновь увидел виселицу на Гревской площади!.. Он вновь увидел, как палач забирает его ребенка!..

Ребенок… дочь! Возможность жить, любить, возродиться, быть может… Нет, ничего не сбылось… Он увидел себя рыдающим у ног Клода… Он услышал, как палач произнес:

— Ваша дочь прожила лишь три дня…

И эти же слова Клод повторил ему вчера. Этот* человек бросил его дочь умирать… возможно, убил ее? Кто знает… Фарнезе, столь величественный в своем красном облачении, подошел к распростертому на полу Клоду; в его душе бурлила ненависть.

О! Причинить этому человеку такие же страдания… отплатить ему мукой за муку, болью за боль. Заставить его рыдать, валяться в ногах, как сам он рыдал тогда, умоляя его.

Он сел не на обычное место исповедника — по другую сторону решетки, а рядом с Клодом, почти касаясь его… Клод не придал этому значения. Завидев кардинала, он радостно улыбнулся. В глазах его засветилось веселое лукавство.

«Как он грустен и мрачен. И как будет счастлив вскоре!» — думал он.

— Я вас слушаю, — ледяным тоном произнес Фарнезе.

Могучие плечи Клода свело судорогой, но он объяснил это влиянием огромного пустынного собора, где он чувствовал себя таким ничтожным… Он начал свой страшный рассказ… исповедь палача, ужаснувшегося такому количеству хладнокровно совершенных убийств.

Это была чудовищная исповедь. Фарнезе видел, как струится кровь, слышал хруст костей и стоны жертв… А палач, с всклокоченными волосами, дрожа и обливаясь потом, все рассказывал и рассказывал, иногда поднимая скорбный взгляд на кардинала…

Тот был холоден — ни слова, ни жеста; он ждал окончания исповеди… Наконец Клод, задыхаясь, умолк.

— Это все ваши убийства? — спросил Фарнезе после долгой паузы.

— Все, ваше преосвященство, — подавленно ответил Клод. — Я ничего не забыл…

Фарнезе закрыл глаза. Когда он их открыл, взгляд, подобный удару кинжала, заставил Клода вздрогнуть и замереть.

— Ты забыл самое мерзкое из твоих убийств, — сказал Фарнезе. — Ты вешал преступников, но не в этом твоя вина! Ты отрубил головы нескольким благородным господам, но и не в этом твоя вина! Ты четвертовал, сек плетью, ты заставлял кричать от боли, но не в этом твоя вина! Чудовище, загляни в свою душу и найди самой ужасное преступление в твоей мерзкой жизни!

Клод в ужасе поднялся… В то же мгновение кардинал тоже встал и сжал его руку.

— Твое преступление, — вскричал он голосом, в котором не осталось ничего человеческого, — твое преступление, Клод, не в этих убийствах, ведь ты был лишь орудием! Ты не более виновен, чем твой топор или твоя веревка. Твое преступление в том, что ты разбил человеческое сердце, мое сердце!

Клод хотел что-то сказать, но кардинал продолжал:

— Ты украл мою дочь! Ты обрек ее на смерть! Это ты убил ее! Отвечай!.. Нет! Молчи, несчастный, я отпускаю твои грехи!.. Слушай меня, ведь у тебя тоже есть дочь, ведь у тебя тоже отцовское сердце!

Клод побледнел как смерть. Затылком он чувствовал дыхание Неизбежности… Расширенными глазами он смотрел на Фарнезе, не в силах вымолвить ни слова… Кардинал злорадно рассмеялся и дернул Клода за рукав.

— Да-да! У тебя тоже есть дочь! Ты тоже ее любишь! Знай же, чудовище, что это я отвел твою дочь в комнату смерти!.. Ага, я вижу усмешку в твоих глазах! Ты хочешь сказать, что ты ее спас? Что ты спрыгнул в люк!.. Что ты…

Стон прервал его:

— Так вы знаете, что произошло этой ночью! — прохрипел Клод.

— Да, я это знаю! И я хочу сказать тебе… Слушай!.. Твоя дочь… в эту минуту… ты меня слышишь, демон? Твоя дочь… она вновь схвачена! Она во власти Фаусты! Ее казнят!.. И это моих рук дело!..

Фарнезе грубым движением оттолкнул Клода и встал, скрестив руки на груди, ожидая и, вероятно, надеясь, что огромный кулак Клода уложит его на месте. Но Клод сгорбился, закрыл лицо ладонями и замер.

Воцарилась гробовая тишина. Но она длилась всего одно мгновение. Когда Клод опустил руки, он был неузнаваем… Безобразный… и величественный… он был воплощением страдания. Он больше не смотрел на кардинала… его трагический взгляд был устремлен на алтарь — на Крест, на Христа, на Бога… И в этом взгляде был бунт, бунт против несправедливости… Он перевел взгляд на Фарнезе… Он сказал, вернее, прорычал несколько слов… Но Фарнезе понял его. Клод сказал:

— Это ты сделал, священник? Это ты сделал?

— Да, палач! Это сделал я!

— Ты выдал дитя? Говори? Это ты ее выдал?

— Да! Это я!

— И ты говоришь, что ее казнят?.. Ее казнили, да? Она мертва?..

— Мертва!

Странный звук, в котором слышалась тихая жалоба, раздался под сводами собора, он усиливался, разрастался, он превратился в грозный рокот, и, наконец, Клод воскликнул:

— Это дитя, священник!.. Дитя, которое ты обрек на смерть… знаешь ли ты, кто это?

— Это дитя? — пробормотал Фарнезе, внезапно почувствовав, что у него останавливается сердце и волосы встают дыбом. — Это дитя…

— Так знай же, — крикнул Клод, — знай! Это дитя!.. Это была твоя дочь!

И он пошел прочь, даже не взглянув на кардинала. Кардинал рухнул на пол, словно сраженный страшным ударом. Молодой монах, молившийся неподалеку, подошел к нему и, убедившись, что он жив, попытался привести его в чувство.

Имя этого монаха было Жак Клеман.

Глава 11

ДОГОВОР

Покинув Собор Парижской Богоматери, Клод направился к дому Фаусты. Подойдя к двери, он яростно заколотил в нее кулаком, забыв о молотке.

Дверь не открывалась. Из дома не доносилось ни звука.

— Мне откроют, — бормотал Клод. — Они должны мне открыть и сказать, что стало с моей дочерью… Проклятие… Эй! Вы откроете наконец?!.

Он стучал двумя кулаками… Внутри глухо отозвалось эхо.

— Добрый человек, — произнес женский голос, — разве вам не говорили, что дом пустует?

Это сказала какая-то проходившая мимо простолюдинка. Клод обернулся и ответил:

— Я ищу мою дочь!.. Мне отворят, так и знайте!

Женщина отпрянула, напуганная выражением его лица. Клод вновь яростно замолотил кулаками; временами он останавливался и всем телом налегал на дверь; из его груди вырывалось хриплое дыхание, вены на висках вздулись, ноги дрожали от напряжения.

У дома собралась толпа. Узнав прежнего палача, люди со страхом смотрели на него.

— Он обезумел!

Уличные мальчишки улюлюкали… Клод царапал дверь ногтями… Его пальцы кровоточили… Потом он начал биться о дверь головой… По его лицу текла кровь…

— Он обезумел!

— Надо пойти за стражей!

Клод упал на колени. Он кричал, звал, умолял. Но никто не осмеливался приблизиться к нему.

В эту минуту какой-то человек — одетый в черное дворянин — прошел мимо размеренным и быстрым шагом, не замечая происходящего, и вошел в соседний дом, трактир «Железный пресс». Этот человек не видел Клода, а Клод не видел его…

Долго еще несчастный бился, стучал, колотил; долго боролся с железной дверью. В конце концов он понял всю тщетность своих попыток и удалился, глотая слезы.

Клод вернулся в свой дом и принялся бродить по комнатам. Госпожа Жильберта исчезла; все двери были распахнуты; в комнате, где спала Виолетта, он обнаружил следы борьбы: перевернутые стулья, сорванные шторы. Машинально Клод стал наводить порядок.

Он произносил бессвязные слова, судорожно сжимая в руках какие-то предметы, которых могла касаться Виолетта… Иногда он подходил к двери, которую оставил открытой, и выглядывал наружу, потом быстро возвращался в свою спальню… Он больше не плакал. Наконец он бросился в кресло, закрыл глаза и попытался сосредоточиться.

— Вот что, — прошептал он со странной улыбкой, — вот что, я должен умереть!.. Как я раньше не додумался до этого?..

Он поспешно поднялся и направился в комнату, куда давно уже не входил. Комната эта пропахла плесенью. Клод распахнул окно и откинул ставни. Яркое полуденное солнце осветило топоры, покрытые ржавчиной, дубины, деревянные молотки, ножи. Все это было аккуратно развешено по стенам… Здесь он хранил зловещие атрибуты своего прежнего ремесла!

В углу лежали мешки с веревками. Клод схватил одну, с петлей на конце, и бегом вернулся к себе.

Он испытал веревку на прочность; руки его при этом не дрожали, словно все приемы его ремесла вдруг вспомнились ему; он очень старательно смазал веревку жиром, потом почти под потолком вбил в стену большой гвоздь и укрепил на нем веревку… Стоя на табурете, он в последний раз обвел взглядом комнату, вздохнул, что-то прошептал (наверняка это было имя Виолетты) и надел петлю на шею. Потом ударом ноги Клод отшвырнул табурет и… провалился в пустоту.

В это мгновение какой-то человек появился на пороге комнаты. Он увидел, как повисло тело Клода, и стремительно перерезал кинжалом веревку… Клод безжизненно сполз по стене… Человек развязал узел на его шее и принялся растирать ее. Через несколько минут Клод открыл глаза… Спасший его мужчина был дворянин в черном, который тремя часами раньше, когда Клод пытался высадить дверь дома Фаусты, вошел в «Железный пресс». И этот черный дворянин был отец Виолетты кардинал принц Фарнезе.

Клод, придя в себя, узнал кардинала. Кровь бросилась ему в голову, и крик сорвался с его губ. Он поднялся, грубо оттолкнул Фарнезе и с диким хохотом бросился вон из комнаты. Через несколько мгновений он вновь появился на пороге с тяжелым топором в руках. Кардинал не пошевелился. Он застыл на том же месте, где его оставил Клод… В такие минуты глаз очень ярко и отчетливо отмечает все детали: Клод заметил то, чего не видел раньше… Утром в соборе волосы и борода кардинала были почти черными… Теперь они стали белыми… Кардинал Фарнезе за несколько часов постарел на двадцать лет!

Клод не придал этому никакого значения. Он двинулся на Фарнезе со словами:

— Спасибо, святой отец! Я тебя забыл, и ты пришел мне напомнить о себе перед смертью!

— Я пришел напомнить тебе, что ты должен еще многое сделать, — сказал Фарнезе странно спокойным голосом.

Поднятый топор замер в воздухе…

— Что еще я должен делать? — прохрипел Клод. — Говори! Страдать? Плакать? Убить тебя перед смертью?

— Убей меня, если хочешь, но я пришел сказать тебе, что наш долг — отомстить за дитя…

— Отомстить за нее? — пролепетал Клод, вздрогнув. — Кому?

— Женщине, — сказал Фарнезе все так же спокойно, — воспользовавшейся твоим отсутствием, которое было подстроено самим дьяволом, женщине, у ног которой я пресмыкался, женщине, которая нуждалась во мне для убийства ребенка… женщине, которую я называл «Ваше Святейшество», а ты — «государыня», убийце моей дочери… Палач, неужто ты хочешь, чтобы эта женщина жила?

Клод отбросил топор, взял руку Фарнезе и крепко ее сжал.

— Палач, — продолжал Фарнезе, — я пришел сказать тебе следующее: хочешь ли ты помочь мне настичь эту женщину? Она могущественна. Ее власть не имеет границ. Она может уничтожить нас. Скажи, любил ли ты дитя так, чтобы согласиться стать моим помощником? Моим помощником на один год… И не просто помощником, а — рабом? Потому что только я один знаю тайные тропы, которые приведут нас к ней… И когда мы ее настигнем, ты вновь станешь палачом и я скажу тебе: «Теперь ты можешь меня убить!» Ты согласен?

Клод, дрожа всем телом, слушал Фарнезе. Мрачная радость горела в его глазах. Он ответил, коротко усмехнувшись:

— Милостивый государь, с этой минуты я принадлежу вам телом и душой, как будете принадлежать мне вы, когда дело будет сделано! Сначала — она! Потом — вы!..

— Хорошо, — холодно сказал Фарнезе. — Вот моя рука.

Клод мгновение колебался. Потом закрыл глаза, замутненные ненавистью к этому человеку, и его рука легла в руку кардинала… Затем кардинал посмотрел на письменный стол.

С лeдeнящим душу спокойствием Фарнезе заявил:

— В таком случае подпишем бумаги, скрепляющие наш союз.

И начал писать:

«14 мая года 1588. Я, принц Фарнезе, кардинал, епископ Моденский, объявляю и подтверждаю: через один год, день в день или ранее указанного срока, если женщина, называемая Фаустой, умрет, я обещаю предстать перед мэтром Клодом, палачом, днем или ночью, когда он пожелает, в час, который ему подойдет; обязуюсь повиноваться ему, что бы он мне ни приказал. Я даю ему разрешение убить меня или прогнать, что и удостоверяю своей подписью: Жан, принц Фарнезе, епископ и кардинал милостью Божьей.»

Фарнезе поднялся, протянул бумагу Клоду. Тот, внимательно изучив документ, кивнул и положил его в карман.

— Твой черед! — сказал кардинал.

Клод сел за стол, взял лист и своим корявым почерком написал:

«14 мая года 1588. Я, мэтр Клод, палач Ситэ, присяжный палач Парижа и палач душой, объявляю и подтверждаю: чтобы настичь женщину, именуемую Фаустой, обещаю в течение года, начиная с сегодняшнего дня, слепо повиноваться монсеньору принцу и кардиналу Фарнезе; не отказываться от выполнения приказов, которые он мне даст, и следовать его указаниям, не имея другого желания, кроме как быть его покорнейшим рабом. И пусть я буду навеки проклят, если хотя бы один раз в течение этого года я откажусь повиноваться. В чем и подписываюсь…»

В этот момент с разбитого лба Клода, который все еще кровоточил, упала на бумагу большая капля крови. Клод было вскочил, но потом вновь наклонился над столом. Пальцем он нарисовал кровавый крест и проговорил:

— Вот моя подпись!

— Я принимаю ее! — произнес Фарнезе.

Кардинал взял бумагу, перечитал ее, сложил и спрятал. Мгновение двое мужчин стояли лицом к лицу, бледные, мрачные, и смотрели друг на друга. Потом кардинал молча направился к двери, а палач, опершись кулаком о стол, пристально смотрел ему вслед и глухо шептал:

— Сначала государыня, а потом — вы, милостивый государь!

Глава 12

ФАУСТА

Мы вновь приглашаем нашего читателя в таинственный дворец принцессы Фаусты. Читатель, конечно, помнит, что вечером того дня, когда Виолетта была схвачена в доме Клода, то есть через несколько часов после заключения договора между Фарнезе и бывшим палачом, туда вошел Пардальян.

Снаружи, в темноте, Моревер вместе с Пикуиком и Кроассом поджидал шевалье. Что же до Пипо, то не особенно тревожась за судьбу хозяина, ленивый пес полаял немного для очистки совести и направился к «Ворожее».

Из персонажей, которых читатель видел мельком на оргии, нас интересуют семеро: трое мужчин и четыре женщины.

Герцог де Гиз. Мы оставили его бесчувственным в кабаке, где он упал, преследуя Екатерину Клевскую, герцогиню де Гиз…

Монах Жак Клеман… тот самый, который в Соборе Парижской Богоматери вернул к жизни кардинала Фарнезе. Мы видели, как он бежал — и мы снова встретим его.

Граф де Луань, любовник герцогини. Умирающим он был перенесен в дом Руджьери.

Мария Лотарингская, герцогиня де Монпансье, сестра Гиза. Через потайную дверь она проникла в дом Фаусты.

Клодина де Бовилье (кто такая Клодина де Бовилье, читатель вскоре узнает). Она проделала тот же путь, что и герцогиня де Монпансье, то есть из кабачка Руссотты попала в дом Фаусты.

Маргарита, королева Наваррская, которую также называют «королевой Марго», выбежала на улицу и исчезла.

Наконец, герцогиня де Гиз. Она упала на руки Пардальяна, который постучал в железную дверь и только что вошел в вестибюль, день и ночь охраняемый двумя стражами.

Фауста поговорила с Руджьери и вернулась к себе, уверенная, что граф де Луань умрет. Почему она была так заинтересована в смерти одного из самых верных слуг Генриха III, станет ясно в ходе дальнейшего повествования.

Она прошла в свой элегантный будуар, где до этого принимала Генриха де Гиза. Ее любимые служанки Мирти и Леа находились здесь же, беспокойно ловя каждый взгляд, каждую улыбку своей покровительницы. Но чело странной принцессы было омрачено; прекрасные черные брови хмурились, грудь вздымалась… Служанки трепетали.

— Несчастный трус! — цедила она сквозь зубы. — Человек, который заставляет дрожать Францию, который носит имя Гиз, видит свою жену на коленях у своего смертельного врага… и теряет сознание! Ни смелости, ни решительности. Разве этого я ждала от него?

Она глубоко задумалась.

— Да, — прошептала она, — вот каков будущий король Франции! Впрочем, может быть, это и к лучшему. Но Екатерина Клевская… как заманить ее в сети, которые я расставила?..

Она вышла, бросив служанкам несколько слов на чужом языке.

Дворец был разделен на три части. Справа располагались пышные официальные комнаты, окружавшие тронный зал. Слева были жилые покои, уютные и элегантные. В глубине находились помещения для гвардейцев и офицеров охраны, за ними — комната смерти… Это был не просто дворец… Это был целый город… Некое подобие Ватикана… Рим в сердце Парижа…

Сейчас Фауста находилась на своей половине. Она медленно шла по длинному коридору. Спокойствие уже вернулось к ней. Она остановилась перед одной из дверей и задумчиво прошептала:

— Здесь цыганочка. Хорошо.

Пройдя чуть дальше, она задержалась у другой двери.

— Здесь Клодина де Бовилье… Она еще пригодится.

У третьей двери она сказала:

— Здесь ждет меня Мария Лотарингская… С ней я поговорю о монахе!..

И, наконец, еще дальше, перед четвертой дверью, она произнесла:

— Здесь цыган Бельгодер… Хорошая ищейка, можно пустить по следу Фарнезе…

Ум этой женщины легко разбирался в хитросплетениях интриги, она была хозяйкой положения и заранее определяла роль каждого из персонажей, имевшихся у нее под рукой и не ведавших того, что они будут действовать на одной сцене, разыгрывая сочиненную Фаустой драму.

Когда она, возвращаясь назад, проходила мимо вестибюля, до нее вдруг донесся громкий и насмешливый голос. В каждой двери этого дворца находилось по потайному окошку… Фаусте достаточно было приблизиться к одному из них, чтобы увидеть происходящее в вестибюле… У нее вырвался возглас радости и удивления.

— Господь не оставил меня! — прошептала она.

В то же мгновение она подала какой-то знак. Без сомнения, служанки ни на минуту не теряли ее из виду, ибо к ней без промедления подбежали две женщины, на этот раз — француженки. Быстро и тихо она отдала им несколько приказаний, а потом отворила большую дверь в вестибюль, где Пардальян, держа на руках герцогиню де Гиз, объяснял суть дела двум стражам и укорял их за негостеприимство.

— Не по-христиански, — сказала Фауста, — отказать в помощи человеку, постучавшемуся в этот дом. Входите, сударь, вы желанный гость… Мои служанки сейчас помогут вашей даме, которая, я вижу, лишилась чувств…

Пардальян передал герцогиню де Гиз двум явившимся женщинам, которые через мгновение исчезли в глубине дома, увлекая за собой или, скорее, унося бесчувственную Екатерину Клевскую. Пардальян учтиво и непринужденно поклонился.

— Сударыня, — сказал он, — благодарю вас. Если бы не вы, я был бы в большом затруднении. Видите ли, эта дама не имеет ко мне никакого отношения…

— Возможно ли это? — сказала Фауста, пристально глядя на шевалье.

— Вот эта история в двух словах: я случайно проходил мимо вашего дома, когда ко мне с криком кинулась женщина. Она была чем-то сильно напугана и упала без чувств мне на руки. Она нуждалась в помощи. Я вижу освещенное окно. Стучу. Мне, наконец, открывают. Я пытаюсь объясниться с двумя бдительными стражами. Я несколько ошеломлен. Эта дама у меня на руках, ваши стражи, озадаченные и сомневающиеся. Я начинаю понимать всю нелепость создавшегося положения, которое угрожает стать затруднительным. И в этот момент появляетесь вы и все улаживаете одним словом и улыбкой. Шевалье де Пардальян имеет честь выразить вам свою глубочайшую признательность.

Все это было произнесено с той изысканностью манер и речи и с тем неуловимым оттенком легкой насмешливости, которые были присущи одному только Пардальяну.

— Господин шевалье де Пардальян, — произнесла Фауста своим мелодичным голосом, — ваши слова и вид доставили мне удовольствие. Не сделаете ли вы мне одолжение и не передохнете ли у принцессы Фаусты Борджиа, иностранки, явившейся в Париж изучать живопись, литературу и изысканные манеры.

Шевалье быстро осмотрелся, как человек, привыкший к осторожности.

«Что это за место? — спрашивал он себя. — Уголок любви? Слишком мрачно. Вертеп, быть может? Гм!.. Черт побери, эта особа слишком изящна и неправдоподобно прекрасна для такого обрамления… Была не была!»

И он, склонившись перед Фаустой и не без умысла выставив напоказ свою шпагу, произнес:

— Сударыня, прославленное имя Борджиа означает, что в живописи и литературе вы можете быть нашим наставником. Что же до изысканных манер, то я могу продемонстрировать вам лишь учтивость старого бродяги, у которого не было других учителей, кроме дальних дорог да опасных приключений. Это значит, что я к вашим услугам, сударыня.

Фауста жестом пригласила шевалье следовать за собой и направилась в глубину дома. Пардальян пошел за ней.

«Ого! — подумал он, очутившись среди невиданного великолепия. — Здесь что, Лувр?.. Да нет, ведь королю Франции не под силу собрать такие сокровища… А может, здесь обитает воительница?.. Нет, ведь чарующие ароматы должны принадлежать скорее жилищу феи любви. Или это дом куртизанки? Нет, ведь оружие, сверкающее на стенах, должно принадлежать воительнице, а не любовнице!.. А это что? Трон! Золотой трон! О! Так это королева!.. Святые небеса! Над троном корона!.. Корона?.. Нет, черт подери… тиара! Папская тиара!..»

Пардальян насторожился, почуяв какую-то тайну. Почему трон? Почему тиара? Кто эта женщина? Вдруг у него возникло смутное ощущение, что от тайны, к которой он прикоснулся, исходит угроза.

Фауста остановилась в том будуаре, где она принимала герцога де Гиза и который, без сомнения, был предназначен для подобных встреч. Она села в то самое кресло из белого атласа, что так выгодно подчеркивало ее роковую красоту, и, прежде чем Пардальян успел прийти в себя от изумления, заговорила:

— Господин шевалье, это вы на Гревской площади дали отпор герцогу де Гизу и сыграли с ним шутку, о которой с восхищением говорит весь Париж?

— Я, сударыня? — воскликнул Пардальян, разыгрывая удивление. В этот момент он подумал, что было бы лучше просто-напросто уйти отсюда без всяких объяснений…

— Это вы, господин шевалье, провели Крийона сквозь толпу горожан и проводили его до Порт-Нев?

«Задуши меня чума! — думал Пардальян. — Какого черта я бросился помогать той кривляке, что свалилась мне на руки?!»

— Сударыня, — сказал он громко, — вы и впрямь уверены, что это был я?

— Я все видела из окна; я имела удовольствие видеть площадь, запруженную балаганщиками и торговцами… Я вас узнала. Да, это, безусловно, вы.

— В таком случае, сударыня, я остерегаюсь перечить вам. Это значило бы создать у вас превратное представление о французской галантности, изучать которую вы пришли на площадь. — Пардальян оправился от изумления и снова стал самим собой. Не смущаясь, он спокойно смотрел в лицо Фаусте. На самом деле он быстро и внимательно изучал ее. Однако прочесть мысли Фаусты было невозможно…

В первый раз эта женщина встретила человека, способного выдержать ее взгляд с достоинством и бесстрастной иронией… И по тому, как подрагивали ее ресницы, как участилось дыхание, можно было догадаться, что она взволнована, что статуя оживает…

— Сударь, — сказала она, — на Гревской площади я вами восхищалась.

— Ваша похвала льстит мне, сударыня, так как, насколько я могу судить, вы редко восхищаетесь.

— Ваша шпага верна, сударь, — сказала Фауста, удивляясь своему волнению, — но ваш взгляд еще вернее. Я действительно восхищаюсь только при наличии достаточных причин для восхищения. Перейдем, однако, к фактам. Я вижу, что вы из тех людей, у которых отвага вошла в привычку…

«Что со мной будет?» — спросил себя Пардальян.

— Когда на Гревской площади я увидела вас в деле, — продолжала Фауста, тщетно стараясь заставить Пардальяна опустить глаза, — я приняла решение разузнать о вас побольше и — быть может — познакомиться с вами. Случай помог мне; теперь я вижу вас вблизи и утверждаюсь в моем решении.

— Сударыня, вы оказываете мне честь, принимая какие-то решения на мой счет!

— Господин де Гиз должен вас смертельно ненавидеть, — медленно произнесла Фауста.

— Ненавидеть — да! — холодно ответил шевалье. — Смертельно — нет; если бы ненависть господина де Гиза была смертельной, я давно был бы мертв…

— Столь давняя ненависть — это еще одна причина для заключения с ним мира…

— Вы хотите сказать, сударыня, что с его стороны было бы мудро заключить со мной мир?

Фауста бросила пронзительный взгляд на лицо этого человека, осмеливавшегося так говорить о властелине Парижа. В его глазах она не увидела вызова, только спокойную отвагу…

— Сударь, — сказала она вдруг, — если вы решитесь поступить на службу к герцогу де Гизу, я вам обещаю, что он не только забудет всякую злобу, но еще и сделает вас могущественным сеньором.

— И ему придется, — миролюбиво спросил шевалье, — пожать вот эту руку?

С этими словами он протянул свою правую руку.

— Он пожмет ее, — сказала Фауста с улыбкой.

— Дозвольте мне, сударыня, быть лучшего мнения о человеке, который, возможно, завтра станет королем Франции, — сказал Пардальян спокойно. — Господин де Гиз не может пожать руку, которая касалась его лица…

Фауста испытала такое волнение, какого прежде ей испытывать не доводилось.

— Так это вы… — прошептала она. — Вы дали пощечину герцогу де Гизу!

— При обстоятельствах, о которых он сам поведает вам, если вы его об этом попросите. Он вам скажет, что он, герцог Лотарингский, высокородный сеньор, первый в королевстве после принцев крови и, возможно, даже выше их, не колеблясь, проник с многочисленным отрядом в дом старика, беззащитного, израненного, умирающего. Он вам признается, что у него, Генриха I Лотарингского, хватило мужества убить этого несчастного прямо в постели. Он вам скажет, что, отринув великодушие, он выбросил в окно окровавленный труп адмирала Колиньи. Наконец, он вам скажет, что на бледное чело покойного он, благородный рыцарь, поставил свою ногу; грязная победа, сударыня! И пощечина, нанесенная вот этой рукой, не была слишком высокой платой за его злодеяние!

— Герцог защищал дело Церкви! — глухо сказала Фауста.

— Какой Церкви, сударыня? Их по меньшей мере две…

Пардальян произнес эти слова с тихой насмешкой. Но Фауста вдруг побледнела.

— Как вы узнали, что есть две Церкви? — спросила она столь суровым голосом, что трудно было поверить, что он исходит из этих нежных уст.

— Две Церкви! — прошептал ошеломленный Пардальян. — О чем это она?

«А вдруг это шпион!» — думала Фауста.

«А вдруг эта женщина тайный руководитель Священной Лиги, — говорил себе шевалье. — А Гиз всего лишь орудие в ее руках! Лига — новая, вторая Церковь!.. Этот великолепный дворец, трон, увенчанный тиарой… символические ключи святого Петра на обивке… Невероятно, но это же действительно… папский дворец! Другой папа, помимо Сикста V!.. Папа, живущий в Париже! Да нет же, не может быть, вздор!»