История рода Пардальянов (№3) - Принцесса из рода Борджиа

— Хорошо, — вновь заговорила Фауста с бесконечной нежностью. — Не будем больше говорить о прошлом и подумаем о будущем. Теперь вы предупреждены об опасности. И если вы окажетесь лицом к лицу с герцогиней де Монпансье…

— Так что же?.. — пролепетал монах.

— Я вам уже сказал: остерегайтесь, ибо мой долг — вас предостеречь… обезопасить… Остерегайтесь, ибо…

— Сударыня, пощадите…

— Так вот, она вас любит! — сказала Фауста.

Монах издал жуткий крик и упал ниц. Он долго оставался в таком положении, и лишь одна мысль жила в нем, пылая ослепительным пламенем:

«Она меня любит!.. Мне надо остерегаться ее!.. Мне!.. Ах! Даже если она увлекла бы меня в ад!..»

Когда Клеман поднялся, он с удивлением обнаружил, что Фауста исчезла, а его поджидала какая-то улыбающаяся молодая женщина. Она взяла его за руку и отвела к двери, которая приоткрылась по ее сигналу.

Монах прошел в эту дверь и, вновь оказавшись в таверне «Железный пресс», подумал, что видел сон. Не задерживаясь, он покинул заведение Руссотты и Пакетты и торопливо удалился…

В ту самую минуту, когда обманутый монах в восторге простерся ниц, Фауста, бросив на него презрительный взгляд, выскользнула вон через потайную дверь, приказав одной из своих камеристок выпроводить юношу.

Принцесса вошла в комнату по соседству с той, в которой она принимала Жака Клемана. Там она увидела женщину, которая ее ждала, без сомнения, с нетерпением, так как при виде Фаусты торопливо пошла ей навстречу. И если бы монах был здесь, он тотчас бы узнал одежду из белой шерсти и длинные золотистые волосы ангела, который только что ему являлся. Только лицо этого ангела, прежде исполненное серьезности и меланхолии, теперь приобрело насмешливое выражение. Эта скептическая улыбка герцогини де Монпансье могла бы, пожалуй, нанести смертельный удар религиозным убеждениям монаха.

Как бы там ни было, когда «ангел» приблизился к Фаусте, та взяла ее за руки, поцеловала в лоб и сказала:

— Вы действительно ангел грации и красоты на поле брани, где все черно и печально…

— Так он и впрямь верит в то, что я ангел? — вскричала Мария де Монпансье.

Она расхохоталась, но тотчас же добавила:

— Бедняга!

(Следует признать, было какое-то странное отклонение от нормы в том, что в этой легкомысленной и взбалмошной головке созрел столь ужасный, коварный и кровавый план.)

— Он верит в то, что вы — ангел! А разве вы и в самом деле не ангел? — снова заговорила Фауста.

— Признаюсь, моя прекрасная повелительница, — сказала Мария де Монпансье, — что иногда это даже немного пугает меня саму. Подумайте только! Ангел!.. Если бы я увидела себя в это мгновение в зеркале, я бы, наверное, упала в обморок от страха.

Фауста пристально смотрела на герцогиню, и в ее взгляде сквозил какой-то ледяной холод. Она промолвила:

— Хотя ваш святотатствующий разум не может постичь истин, которые от вас сокрыты, вы должны знать, что сам Господь предрек вам роль ангела, и вы им являетесь в гораздо большей степени, чем способны ощутить…

— Но как же… — пробормотала озадаченная герцогиня.

— Однако настало время, — продолжала Фауста, — избавить вас от этой роли. Вы слабы и не сможете более играть ее. В Шартре вы явитесь Жаку Клеману не в облике ангела, а в облике Марии де Монпансье, которая и довершит руководство его действиями…

— Клянусь, — прошептала герцогиня, — это мне нравится гораздо больше! И раз уж этот юноша жертвует собой, чтобы преподнести мне голову Валуа, то я чувствую себя обязанной вознаградить его!

— Жак Клеман примет участие в будущем шествии, — небрежно бросила Фауста.

— Значит, я буду рядом с ним, ибо намереваюсь пройти весь путь пешком. Да, пешком! Пусть это послужит отпущению моих грехов… моих настоящих и будущих грехов!..

И, быстро преклонив колена, герцогиня легкой походкой вышла через большую железную дверь. Фауста же вновь вернулась в комнату, примыкавшую к таверне «Железный пресс». Комната эта была, как мы уже заметили, ее излюбленным местом уединения; Там она прошептала:

— Итак, Генрих III умрет! Теперь жребий брошен!.. Быть может, было бы лучше, если бы он остался в живых и если бы осуществилась мечта этой безумной Марии де Монпансье… Но разве властны мы над событиями? Смерть Валуа неотвратима, так пусть же он умрет!

В это мгновение появилась одна из камеристок и тихо сказала ей несколько слов. Фауста заметно удивилась, однако произнесла:

— Проводи его ко мне, Мирти.

Служанка вышла и через несколько секунд вернулась в сопровождении мужчины, который поклонился Фаусте, не произнеся ни слова.

— Ну, полно! — сказала Фауста с той веселостью, которая иногда посещала эту женщину и которая, казалось, лишь маскировала ее всегдашнюю мрачную иронию. — Полно, господин Моревер, вас ли я вижу? Разве не были вам вручены моим казначеем сто тысяч ливров, о которых мы условились?

— О, да! Разумеется, сударыня…

— Так вы пришли получить чин капитана гвардейцев, который я не смогу вам дать, к моему огромному сожалению, ранее, чем через месяц?

— Нет, сударыня…

— Так почему же тогда вы здесь, а не в Монмартрском аббатстве?

— Да, я должен был находиться при Виолетте; но я сейчас скажу вам вот что, сударыня: герцог де Гиз строго-настрого запретил мне приближаться к аббатству, до такой степени его мучает ревность…

— Вот как? — холодно спросила Фауста. — А я-то хотела оставить ее в живых. Что ж, видно ей суждено умереть!..

— Я продолжаю, — вновь заговорил Моревер, и в его голосе тоже зазвучала плохо скрытая ирония. — Сударыня, вы должны меня знать, ведь вы прибегали к моим услугам. Следовательно, вы могли бы предположить, что, несмотря на запрет герцога де Гиза, я бы уже был в аббатстве… я бы уже похитил мою жену: ведь она и впрямь жена мне перед лицом Господа… Одним словом, я был бы уже очень далеко от Парижа вместе с красавицей Виолеттой…

— Как раз об этом мы и договаривались… — перебила его Фауста.

— Да, но произошло одно незначительное событие, из-за которого я больше не желаю бежать из Парижа в одиночку. Мне нужна надежная охрана.

— И это событие?..

— Господин де Пардальян вышел из Бастилии.

Если Моревер и испытывал какие-либо подозрения по поводу чувств, питаемых Фаустой к Пардальяну, то они развеялись в одно мгновение. Ибо поистине невозможно передать словами ту высшую степень показного равнодушия, с каким Фауста восприняла сию новость, оглушившую ее, подобно раскату грома: «Пардальян вышел из Бастилии…»

И пока ее мысли кружились в вихре смятения, она, улыбающаяся и спокойная, спросила с прежней иронией в голосе, к которой, однако, теперь примешивалась нотка жалости:

— Бедный господин Моревер, что же с вами будет?

Посетитель заскрежетал зубами. Фауста одной-единственной фразой выразила суть преследовавших его страхов: раз Пардальян на свободе, что станется с ним, Моревером?

Чудовищный сон, продолжавшийся шестнадцать лет, так никогда и не кончится! Мореверу давно казалось, что его уже нет, что он — не человек, не личность, он всего лишь тень, даже меньше, чем тень, он нечто вроде блуждающего огонька, который несется над землей, подчиняясь дуновениям капризного ветерка.

— Что со мной будет? — повторил он, как-то устало вздохнув. — Я думал, вы поняли, сударыня. Мне нужно опереться на Гиза. Нас теперь четверо, тех, кто ненавидит этого человека: де Гиз, Леклерк, Менвиль и я, — вот четверка единомышленников… четверка испуганных до смерти, если желаете…

— Испуганных до смерти? — спросила Фауста. — Я верно расслышала: испуганных до смерти?.. Гиз боится? Ну, мой дорогой Моревер, не стоит приписывать свои чувства другим…

Заглянув в глубину собственной души, Фауста обнаружила там нечто прежде ей незнакомое — ужас! Но в глазах Моревера она продолжала оставаться Фаустой, сильной, непобедимой и всемогущей. Ибо ничто в ее поведении не могло заставить заподозрить, что это самое мгновение ее мысли напоминали тополиные листья, которые ураган срывает с ветвей и уносит, беспорядочно кружа. У Моревера же не было ни силы, ни желания скрывать свои опасения и свои тревоги.

— Сударыня, — возвысил он голос. — Гиз боится. Моревер боится. И только одно может спасти всех нас: нам надо составить единый кулак, чтобы нанести врагу удар, подобный удару молнии. Гиз видел смерть вблизи десятки раз. Я помню, как он шел в бой, сняв шлем и кирасу. Он — истинный гений храбрости!.. Бюсси-Леклерк дрался со всеми, кто считается в Париже отчаяннейшими забияками, и всегда дрался с улыбкой… Менвиль нанес своим кинжалом и шпагой больше ударов, чем насчитывается колечек в его кольчуге… Я же, сударыня, — Моревер, и про меня говорят: Моревер не боится ни Господа ни Сатаны, но нет такого черта, который не боялся бы Моревера… И молва не лжет, сударыня!

Моревер огляделся вокруг, и в его взгляде горела страшная ненависть, как если бы он ненавидел все человечество. Он словно надеялся на то, что неожиданно появится кто-нибудь, на кого он мог бы излить свою ярость.

— Герцог де Гиз, сударыня, сказал нам вот что: «Я думаю, все мы умрем от руки проклятого Пардальяна!» Что касается меня, то ему даже не было нужды говорить это. Вот уже шестнадцать лет, как я это знаю! Это нестерпимо, сударыня, до такой степени, что иногда я чувствую, как безумие охватывает меня… Это не страх смерти, я никогда не боялся ее и много раз хотел покончить с собой… Для меня, как и для монсеньора, Пардальян является напоминанием о чудовищных событиях прошлого, вот почему мы страшимся будущего до тех пор, пока он жив… А ведь он жив, сударыня, он на свободе!..

Здесь Моревер в нескольких словах поведал о событиях, которые произошли в Бастилии. Фауста выслушала его рассказ с тем же спокойствием, исполненным сострадания. Моревер закончил:

— Вот что я пришел сообщить вам, сударыня… Герцог, я, Леклерк и Менвиль объединяемся с сего дня для того, чтобы поразить общего врага. Это значит, что я не могу задерживаться в Монмартрском аббатстве. Герцог отправляется в Шартр, и мы следуем за ним.

— Может, да, а может, и нет, — ответила Фауста. — Но ответьте мне, господин Моревер, какие шаги вы предприняли для его поисков? Ведь этот человек вышел из Бастилии еще утром!

— Мы назначили цену за его голову: пять тысяч золотых дукатов… но это безнадежно; ибо, по всей вероятности, он покинул Париж на рассвете; видели, как он направлялся к воротам Сен-Антуан. Мы послали нескольких всадников в сторону Венсенского леса; но я знаю, что все это бесполезно…

Моревер замолчал и с нетерпением ожидал разрешения удалиться.

— Хорошо, возвращайтесь к герцогу, — размеренно произнесла Фауста. — Мы вернемся к нашим с вами общим планам, господин Моревер, когда вы вчетвером победите вашего врага.

Моревер поклонился и направился к той же двери, через которую недавно вошел.

— Нет, — сказала Фауста, — пройдите сюда.

И она указала на дверь, которая вела в таверну. Во дворце Фаусты следовали обязательному правилу: как можно меньше людей должно входить в него и выходить обратно, и уж тем более среди бела дня.

Итак, Моревер, откланявшись, раскрыл упомянутую дверь и очутился в харчевне, а вернее, в той роскошно обставленной комнате, которая казалась продолжением дворца. Он пересек ее и вошел в кабинет в тот самый момент, когда одна из хозяек, Пакетта, появилась из другой двери. Увидев незнакомца, она живо закрыла дверь, как если бы опасалась, что он увидит людей, находившихся в соседнем помещении. Моревер уже был в общем зале, и Пакетта спросила, чего он желает. Он, наверное, тогда только и заметил, что оказался в таверне. Отрицательно покачав головой, Моревер шагнул на крыльцо.

«Это сумасшедший», — подумала Пакетта и, взяв оплетенную бутыль сомюрского вина, вернулась в тот кабинет, из которого выходила, когда встретила Моревера.

— Я испугалась, — сказала Пакетта своим гостям.

— Чего? — спросил Пардальян насмешливым тоном.

Посетители, которых Моревер едва не увидел и которые могли бы увидеть его самого, если бы Пакетта не закрыла столь поспешно дверь, были Пардальян и Карл Ангулемский. После ухода Жака Клемана они остались сидеть за столом в том же кабинете.

— Чего? — переспросила Пакетта. — Человека со зловещим лицом, не ответившего мне ни слова, когда я с ним заговорила. Бог знает, как он попал в таверну. Возможно, он ищет вас!

— Ну что ж, пусть ищет! — холодно сказал шевалье и продолжил разговор с того самого места, на котором остановился:

— Итак, моя прекрасная Руссотта, и вы, моя очаровательная Пакетта, вы обе вовсе не хозяйки «Железного пресса», как утверждает ваша вывеска. Вернее будет сказать, что вы служанки некоей таинственной дамы.

— Пусть Господь убережет вас от знакомства с ней! — вскричала Руссотта.

— Да-да, служанки! — вновь заговорил Пардальян. — А, быть может, ее шпионки?

Это слово совершенно не оскорбило бывших гулящих девиц.

— Мы не служанки и не шпионки, — просто сказала Пакетта. — Слушайте же… На следующий день после того, как мы открыли здесь таверну, дав ей название в память о вас и о Като, нам нанес визит высокий красивый человек. Он был бы совершенно великолепен, и на него было бы очень приятно смотреть, если бы не его суровое и печальное лицо. Я никогда еще не видела подобной печали. Не правда ли, Руссотта?

— Правда, Пакетта. Монсеньор Фарнезе был самым изящным светским человеком и самым мрачным священником из всех, кого мы только знали.

— Монсеньор Фарнезе! — глухо вскрикнул Карл Ангулемский.

— Именно так звали этого человека. Кажется, он кардинал. Он предложил нам помощь в обустройстве таверны и в доказательство своей искренности выложил восемь тысяч ливров, в которые обошлось нам это обустройство. Не удовлетворившись этим, он уверил нас, что будет выплачивать нам ренту в шестьсот экю на двоих, если мы согласимся сдать ему навсегда комнату в глубине «Железного пресса» и позволим пробить дверь, которая вела бы в соседний дом. Мы на все это согласились, разумеется, и понемногу этот человек обучил нас тому, чего ожидала от нас хозяйка дворца. Комната в глубине таверны была хорошо обставлена. Иногда в ней происходили веселые пирушки. Порой туда завлекали людей, которых мы после больше никогда не видели.

Пакетта на миг умолкла, а Руссотта перекрестилась.

— Когда мы поняли, что прямо у нас в доме творится нечто преступное, — продолжала Пакетта, — а мы играем роль наживки для заманивания простаков в разбойничий притон, мы, конечно, раскаялись в том, что согласились на предложение Фарнезе, но было уже поздно. К тому же от нас мало что требовалось… Только сопроводить в заднюю комнату тех, кто, зайдя в «Железный пресс», подаст нам условный знак.

— Похожий на тот, что только что подал вам этот молодой человек?

— Да… Мы ни во что не вмешивались. Провожали людей, куда нам было сказано, — и все. Мы ровным счетом ничего не знали о том, что происходит в соседнем доме.

— Вы никогда не пытались в него проникнуть?

— Конечно, пытались! — воскликнула наивная Руссотта. — Вот только…

— Что только? — спросил Пардальян.

— Однажды, — продолжила Руссотта, — мы хотели открыть дверь, но не смогли этого сделать. Тогда любопытство разобрало нас обеих сильнее прежнего, и Пакетта решилась постучать в дверь условным стуком.

— И каков же этот стук? — небрежно спросил шевалье.

Руссотта и Пакетта растерянно переглянулись.

— Вы что-то сказали? — пробормотала Пакетта.

— Да, я спросил, при помощи какого условного стука вы добились, чтобы дверь открылась. Ведь такие умницы, как вы, наверняка не ушли несолоно хлебавши…

Но на этот раз лесть не имела никакого успеха.

— Увы! Господин шевалье, разве вы не понимаете, что мы рискуем жизнью, говоря с вами о таких вещах?! Нам придется плохо, если мы раскроем вам этот секрет.

— Хорошо, мы не настаиваем! — сказал Карл Ангулемский.

— Верно, — промолвил Пардальян. — Дьявол с ним, с этим стуком. Однако продолжайте же ваш увлекательный рассказ.

Руссотта, у которой язык так и чесался, как и у всякой достойной кумушки, выкладывающей интересные новости, охотно подчинилась:

— Ну вот, значит, Пакетта постучала. И едва она постучала, как дверь отворилась. И мы обе испугались…

— Вот как? Так это было очень страшно?

— Сейчас сами поймете, — продолжала Руссотта с дрожью в голосе. — Когда дверь отворилась, мы, недолго думая, взялись для храбрости за руки и шагнули за порог — и она тут же сама собой закрылась… Свет, сначала заливавший комнату, где мы оказались, погас… Я громко закричала и упала на колени…

— Я тоже, — сказала Пакетта, побледнев при одном воспоминании об их приключении.

— Я закрыла глаза…

— Я тоже! — добавила Пакетта.

— А когда я их открыла, то увидела, что в комнате стало чуть светлее, но только чуть-чуть, так что едва можно было рассмотреть мебель и стены. Однако этого света было достаточно, чтобы разглядеть две веревки, которые свисали с потолка. На концах у них были петли… Тогда я поняла, что нас сейчас повесят, и заплакала… Внезапно в комнате появились два великана в масках. Не знаю, что думала в эти минуты Пакетта, а я так вообще ничего не соображала. Меня парализовал страх. Один из великанов схватил петлю, которая болталась надо мной, и потянул ее вниз. Веревка была длинная, так что скоро она коснулась моей головы. Я стояла на коленях, ни жива ни мертва от страха, а петля стягивала мне шею…

При этих словах Руссотта поднесла руку к горлу и глубоко вздохнула… Пакетта прошептала:

— А тем временем другой великан душил веревкой меня…

— М-да! — буркнул Пардальян. — Положение не из приятных…

— Совершенно верно, господин шевалье.

— А как же вы спаслись? Ведь вы же, разумеется, спаслись, судя потому, что стоите сейчас перед нами целые и невредимые!

— Погодите, — продолжала Руссотта, — сейчас расскажу. — Когда веревка оказалась у меня на шее, я стала читать про себя молитву, чтоб попытаться спасти мою душу, раз уж я не могла спасти тело. Но тут, приоткрыв один глаз, я увидела, что оба великана исчезли. Мы с Пакеттой стояли на коленях, лицом друг к другу, и у каждой на шее была веревка. Не знаю, как выглядела я, но вид Пакетты привел меня в ужас. Я хотела с ней заговорить, но не смогла вымолвить ни слова. Тогда, господин шевалье, о! тогда-то и произошла действительно жуткая вещь… Слушайте же… Итак, я смотрела на Пакетту, мертвенно бледную, с искаженным лицом, и я увидела, что веревка, которая обвивала ее шею, стала вдруг натягиваться! Пакетта заорала, как кошка на крыше мартовской ночью, и стремительно вскочила. Одновременно я почувствовала, что моя веревка тоже натягивается… Пришла моя очередь испустить вопль…

— Кошачий, да?

— Да, господин шевалье, — ответила Руссотта. — И я тоже вскочила на ноги! Я попыталась развязать петлю, но безуспешно: узел не поддавался! Веревка продолжала тянуть меня к потолку, но натягивалась она медленно, так медленно, что я видела это, сударь! О, я хотела ее остановить, я ее схватила… однако веревка скользнула у меня между пальцев… Я не могу выразить, сколь ужасно было наблюдать за ней. Казалось, я только и делала, что умирала, умирала каждую секунду… Еще немного, еще один рывок — и веревка поднимет меня кверху… Я буду повешена!

— Замолчи! Замолчи! — задыхаясь, закричала обезумевшая Пакетта.

— Как? Разве я что-то напутала?

— Нет, ничего ты не напутала, но ты так об этом рассказываешь… Мне кажется, что я все еще там!

— Что и говорить, — вмешался Пардальян, — хорошенькую же смерть вам уготовили!

— О! — выдохнул ошеломленный Карл. — Да эта Фауста — сам гений злодейства.

Наступило безмолвие. Руссотта и Пакетта постепенно пришли в себя и даже выпили по стаканчику вина, которое Пардальян налил им из оплетенной бутыли.

— У меня еще до сих пор сердце замирает, — вновь заговорила Руссотта. — Но все-таки я закончу. Вдруг Пакетта схватила стоявший рядом стул и влезла на него в то самое мгновение, когда веревка вот-вот должна была поднять ее к потолку. Бросив вокруг предсмертный взгляд, я тоже увидела неподалеку какую-то табуретку. Я подтащила ее к себе, вскарабкалась… Вот мы и спасены… но спасены всего на десять минут, ибо проклятые веревки продолжали неумолимо натягиваться. Мы напоминали двух беспомощных куриц, взгромоздившихся на насест, или же, если вам так больше понравится, двух уклеек на концах удочек…

И Руссотта сделала весьма выразительный жест, довершив это образное сравнение.

И в рассказе, и в поведении самой рассказчицы трагедия тесно переплелась с комедией, так что Пардальян не мог удержаться попеременно то от смеха, то от дрожи.

— Ну вот! Когда истекли десять минут, показавшиеся нам десятью веками, судари мои, — когда мы пережили десять агоний и десять смертей, веревки снова натянулись! Надежды больше не было!.. Я поднимаюсь на цыпочки и вдруг начинаю голосить как безумная: «Пощадите! Пощадите!»

— И я тоже, — сказала Пакетта. — Слышу, как кричит Руссотта, и вторю ей: «Пощадите! Пощадите!»

— И заметьте, вокруг-то ни души! Но я кричала во все горло: «Пощадите! Я больше не буду!» И веревка вдруг перестала натягиваться! Она даже немного ослабла! «Пощадите! Я никогда больше не войду сюда!» И веревка провисла!.. В следующее мгновение неизвестно откуда, послышался голос, который заставил меня похолодеть от ужаса, голос одновременно мягкий и властный. И этот голос нам говорит:

— Вы раскаиваетесь?

— Да! О! Да! — кричим мы обе, плача навзрыд.

— Попытаетесь ли вы еще раз хитростью выведать наши священные тайны?..

— Никогда! О! Никогда!..

— Хорошо! На этот раз Господь помиловал вас! Идите и служите верно!

— При этих словах, — продолжала Руссотта, запинаясь, — веревки совсем ослабли. Я соскочила с моей табуретки, Пакетта спрыгнула со своего стула. Я потеряла сознание. Когда я пришла в себя, то обнаружила, что лежу на полу в одной из комнат таверны, и Пакетта — рядом со мной. Если бы не острая боль в шее, мы бы могли подумать, что нам приснился страшный сон.

И Руссотта несколько мгновений помолчала, легонько потирая затылок.

— Вот что произошло с нами, — вновь заговорила она, — из-за того, что мы захотели заглянуть за эту дверь.

— И вы понимаете, — добавила Руссотта, — что больше у нас никогда не возникало желания заходить в соседний дворец.

— Черт! — воскликнул Пардальян, — Все, что вы тут рассказываете, вызывает у меня неистовое желание пойти и увидеть все собственными глазами!

Перепуганные хозяйки переглянулись и побледнели.

— Не делайте этого! — прошептала одна.

— С вами случится несчастье! — сказал другая.

— Полно! Полно! Я думаю, вы немножко преувеличиваете. К тому же, чтобы ни случилось, все будет не столь ужасно, как тогда, когда я попал под железный пресс, о котором мне напоминает ваша вывеска.

За этими рассказами они и не заметили, как прошел день и наступил вечер. В таверне зажгли факелы и светильники, подвешенные под потолком и нещадно чадившие.

Оплетенная бутыль опустела, а затем и многие ее сестры пали жертвой застолья. Само собой разумеется, что и Руссотта, и Пакетта раскраснелись, как маков цвет. Наконец Пардальян, опустошивший страшное количество бутылок, но почти не захмелевший, решил вновь попытать счастья.

— А ну-ка, — сказал он вдруг, — чтобы вы ответили, если бы я вас сейчас попросил раскрыть мне тайну условного сигнала?

— Условного сигнала? — заикаясь, повторила Руссотта.

— Ну да, того условного сигнала, который заставляет открываться заветную дверь…

Пардальян безмятежно улыбался, произнося эти слова. Руссотта и Пакетта были почти пьяны, но разум они не потеряли. Пережитый в комнате с петлями страх никак не отпускал их и не разрешал говорить о тайнах дворца Фаусты. Услышав вопрос Пардальяна, Руссотта, женщина осторожная и дальновидная, приготовила себе путь к отступлению.

— Знаешь, Пакетта, — сказала она, — пора готовить ужин господам школярам. Пока мы здесь болтаем, у наших шельм-служанок наверняка подгорела оленина. Идем, подруженька.

И она вежливо присела перед Пардальяном и отступила на шаг назад. Однако шевалье схватил ее за руку и сказал:

— Будьте осторожны, дитя мое, вы едва не упали. У прекрасной Пакетты тоже, я вижу подгибаются колени. Поддержите же ее, мой храбрый товарищ. Удивительно крепкое это славное сомюрское винцо! Оно сбивает с ног женщин и придает силы рукам мужчин!

Герцог Ангулемский мгновенно понял замысел Пардальяна и обхватил Пакетту за некогда стройный стан. Пардальян поднялся, захлопнул ногой уже приоткрытую дверь и мягко сказал, обернувшись к женщинам:

— Вы не ответили на мой вопрос.

— Господин шевалье, — отозвалась Руссотта, говоря старательно и с тем достоинством, которое часто придает речи выпитое в достаточном количестве вино, — господин шевалье, выслушайте меня. Когда-то я была на вашей стороне и оказалась в Тампле даже раньше, чем Като. Моя дорогая Пакетта тоже рисковала своей жизнью, чтобы спасти вашу. С того самого дня — а ведь это было очень давно! — каждый вечер здесь, у огня, мы говорили о вас с огромным восхищением, как говорят только о королях. Неужели вы заставите нас раскаяться в этом?

И почтенная хозяйка таверны пролила несколько слезинок. Дальше речь повела Пакетта:

— Ах! Господин шевалье, я бы никогда не поверила, что однажды вы приговорите к смерти двух бедняжек — Руссотту и Пакетту! Ведь если мы вам ответим, нас наверняка убьют!

Пардальян стал очень серьезен:

— Вы обе разбиваете мне сердце. Вы совершенно правы. Я веду себя неблагодарно и обижаю вас. Мне стыдно, и я негодую на себя и краснею!

— Вы смеетесь над двумя бедными девушками, — грустно сказала Руссотта.

— Полно! Клянусь головой и утробой, милые мои Пакетта и Руссотта, я совершенно искренне прошу у вас прощения за свое поведение… и за то, что я намереваюсь сделать сейчас. Выбирайте: или вы открываете мне условный сигнал, или я собственноручно закалываю вас вот этим кинжалом!

И Пардальян вытащил огромный кинжал. Обе женщины вопросительно переглянулись и испустили тяжкий вздох. Руссотта пролепетала:

— На двери есть крест, образованный пятью большими гвоздями. Постучите по этим гвоздям в такой последовательности: вверху, внизу, слева, справа и, наконец, в центре — и дверь откроется!

Она тотчас же прижала ладони к лицу и пробормотала, всхлипнув:

— Мы погибли!

— Вы славные женщины, — сказал Пардальян очень ласково. — Простите мне, что я с вами дурно обошелся… Ваша таверна стоит от двенадцати до пятнадцати тысяч ливров… Я ее у вас покупаю!

С этими словами он вытряхнул на стол содержимое своего кожаного пояса и подал знак Карлу, который без колебаний последовал его примеру.

Руссотта и Пакетта, завидев кучу золотых дукатов, немедленно утешились, хотя в глубине души у них все же оставалась боязнь мести, которая могла их постигнуть. Их губы продолжали сохранять горькую складку, однако в глазах появился радостный огонек.

— С этим золотом, — сказал Карл, — вы можете бежать…

— Полно! Полно! — вскричала Руссотта, упиваясь видом дукатов. — Зачем нам бежать, мой господин?

— Но веревки… кошмарные веревки, которые натягиваются так медленно?

— А мы скажем, что вы вошли в таверну вместе с тем кавалером, который нынче был здесь, и что это он показал вам условный сигнал.

— А если вам не поверят?

— Тогда и настанет время подумать о бегстве.

Пардальян пришел в восхищение от того, с какой легкостью женщины умеют решать вопросы, касающиеся совести, и даже рассмеялся. Затем, сопровождаемый Карлом Ангулемским, он направился в роскошно обставленную комнату, коя служила, так сказать, переходом между таверной и дворцом. Он подошел прямо к двери и увидел пять больших гвоздей, о которых говорила Руссотта. Тогда он принялся стучать кулаком по этим гвоздям в том порядке, который ему был указан. На пятом ударе дверь отворилась!..

После ухода Моревера Фауста осталась одна в любимой своей комнате, увешанной гобеленами. Она отослала камеристок, пришедших к ней, чтобы по обыкновению развлечь принцессу пением либо игрой на лютне.

Фауста со странным спокойствием выслушала известие о бегстве Пардальяна. Оказавшись в одиночестве, она тщательно закрыла двери, опустила скрывавшие их гобелены, медленно прошла по комнате и села в свое большое кресло. Опершись локтем о подлокотник, она стала размышлять.

«Этот человек сказал, что будет всячески препятствовать моим планам. Он держит свое слово. Мне все удавалось до того самого дня, когда он вошел в мою жизнь. Все рушится с того мгновения, как я узнала его. Почему? Исходит ли от него самого то зло, что он причиняет? Неужто именно его гений, его сила, его воля разрушают один за другим мои планы? Не моя ли собственная слабость приуготовляет гибель Гиза, гибель Лиги, гибель Новой Церкви и мою собственную?..»

Когда Фауста на людях сохраняла на лице выражение спокойствия в самых волнующих обстоятельствах, она не притворялась. Даже сейчас, будучи уверена, что ни ее охрана, ни преданные ей дворяне, ни слуги не осмелятся шпионить за ней, она была так же спокойна, горделива и безмятежна, как если бы присутствовала на какой-нибудь торжественной церемонии. Никому бы и в голову не пришло, что вся ее душа охвачена смятением.

Фауста… плакала. Но плакала она не теми слезами, что изливаются из глаз и жгут щеки… Нет, ее слезы были незримы и падали в самое сердце расплавленным свинцом. Плакали не глаза Фаусты, а ее разум…

В ее душе, в тех потаенных глубинах человеческого существа, куда мало кому удается проникнуть, звучали крики ненависти и любви, душераздирающие вопли, рыдания, проклятья. Фауста страдала. Она не узнавала себя. Она превращалась в обыкновенную женщину! Она была искренна, она сняла маску со своей души. Куда подевалась прежняя Фауста, владычица царства гордости, которая никогда не проливала слез и никогда не боялась.

«Этот Моревер, — подумала она, — говорил мне, что все они в ужасе. А я? Ужас, что ты такое?.. Ужас, ты мне незнаком!..»

Но в этот миг она вдруг поняла, постигла, что такое ужас! Она ощущала трепет при мысли о побеге Пардальяна… Она боялась. Но чего? Она не знала.

— Это моя собственная слабость превращается в его силу, — продолжала она. — Во мне живет чувство, которого я не имею права испытывать, не нарушив договор между мной и Богом! Мне назначено быть Непорочной Девой не только телесно, но и в самых сокровенных уголках души… А я так изменилась!..