И резким голосом, в котором вдруг зазвенел металл, она произнесла:

— Кардинал, настало время действовать. Вот человек, на которого возлагаются такие надежды. Вы полагаете, он думает о троне, к которому наконец-то приблизился благодаря нашей помощи? Об обязательствах, принятых во имя достижения высшей цели? Нет, кардинал; вот уже три месяца, с тех пор, как он увидел в Орлеане нищую дочку цыгана, он думает только о ней. Гиз вздыхает, Гиз колеблется; он нас избегает, и он для нас потерян, если я не вырву из его сердца эту страсть! Посмотрите на него. В тот самый час, когда наши курьеры разлетелись по всем дорогам, чтобы объявить о падении династии Валуа, в час, когда мир ждет от него действий… Видите? Он трепещет. Он стоит перед цыганской повозкой, готовый броситься к ногам какой-то жалкой нищей бродяжки, какой-то Виолетты!

Кардинал перевел взгляд на прелестное дитя и почувствовал озноб.

— Невинная бедняжка! — прошептал он.

— Жалость преступна часто, слабость — всегда, — ледяным тоном произнесла принцесса Фауста. — Я держу в своих руках сверкающий меч архангелов и наношу удары!.. Пойдите, кардинал, и сделайте так, чтобы цыган Бельгодер привел сегодня эту крошку ко мне во дворец на Ситэ…

Несомненно, кардинал знал, какой зловещий смысл таился в этом приказе. Он опустил голову, сложил умоляюще руки и пробормотал:

— Наносите свои удары, раз уж смерть этого обездоленного создания неизбежна! Но избавьте меня от ужасной обязанности помогать вам. Увы! Вы же знаете, как я отношусь к девушкам такого возраста…

— Кардинал, — продолжала Фауста равнодушно, — не забудьте предупредить господина Клода.

— Палача?! — выдохнул кардинал. — Вы — само всемогущество и верховная власть! Будьте же великодушны! Не подвергайте меня страшной пытке вновь увидеть человека, который вырвал мою душу, украл у меня и обрек на смерть мою…

— Молчите, кардинал Фарнезе!

На этот раз в ее голосе звучала такая угроза, а глаза метали такие яростные молнии, что мужчина пошатнулся, задыхаясь; в глазах у него потемнело. Он покорился. Фауста же тихо добавила:

— Это произойдет нынче вечером, в десять часов. Идите, кардинал, действуйте. И заодно вручите вот это письмо герцогу де Гизу.

Дворянин взял запечатанное письмо и с поникшим видом вышел и спустился по лестнице, бормоча себе под нос:

— Проклятие тяготеет надо мной… Иди, презренный! Одним преступлением больше в этой мрачной череде! Ну что ж, значит так тому и быть!..

Оказавшись на Гревской площади, он прямиком направился к Бельгодеру. Лицо его снова стало суровым.

На передке повозки сидела испуганная Виолетта. Рядом с лошадью стояла Саизума, загадочная и неподвижная. В этот момент герцог де Гиз склонился к мошеннику-цыгану и прошептал:

— Эй, ты, висельник, сегодня некий дворянин передаст тебе мои распоряжения. Исполни их, если не хочешь лишиться головы.

— Я готов, сударь. Приказывайте!

— Хорошо. В таком случае, тебе дукаты, а мне — девчонка. А теперь прикажи ей спеть, чтобы мое присутствие здесь имело объяснение.

— Сию минуту. Виолетта! Виолетта!

Девушка вздрогнула, словно пробудившись от восторженных мечтаний. Она не видел Гиза, который с побагровевшим лицом пожирал ее взглядом… Пробираясь сквозь толпу, к ней приближался юный дворянин; его глаза были устремлены на нее. Их взгляды встретились. Молодой человек весь светился любовью; это был сын короля Карла IX, герцог Ангулемский.

— Виолетта! — завопил Бельгодер.

Вдруг из повозки донесся ужасный крик.

— Матушка! Моя матушка умирает! — пролепетала Виолетта, бросаясь внутрь.

Умирающая, которую она называла матерью, вцепилась руками в тюфяк, чтобы привстать, и широко раскрытыми глазами смотрела в маленькое окошко, словно завороженная страшным видением.

— Матушка! Матушка! — рыдала Виолетта.

— Господа! — кричал снаружи Бельгодер. — Сейчас я приведу сюда певицу. А тем временем знаменитая Саизума предскажет вам удачу во всех делах.

Саизума оставалась неподвижной. Ее горящий взгляд был прикован к кардиналу Фарнезе, к человеку, которого послали, чтобы уготовить смерть Виолетте. Цыган заметил этого человека в черном, пробравшегося сквозь толпу, в тот момент, когда в повозке раздались крики умирающей…

Кардинал увидел женщину в красной маске… Они смотрели друг на друга, словно два призрака, вопрошающие один другого о событиях давних и жутких.

— Виолетта! Виолетта! Сейчас же выйди! — рычал Бельгодер, поднимаясь по ступеням.

— Матушка! Матушка! — повторяла Виолетта, стоя на коленях рядом с больной.

Вдруг женщина повернула к ней лицо, выражавшее бесконечное сострадание.

— Виолетта, я сейчас умру, — прохрипела она. — Тебе нужно знать… Я тебе не мать!..

— О! — рыдала потерявшая голову девушка. — У вас помутился рассудок. Матушка, придите в себя!

— Я тебе не мать! А твой отец, Виолетта, ты думаешь, что твой отец — это господин Клод? Ты так думаешь? Но нет, это тоже неправда…

— Это предсмертный бред! — прошептала Виолетта в испуге.

— Твоя мать, — вновь еле слышно заговорила умирающая, — я не знаю, где она… Но твой отец, Виолетта!.. Твой отец!.. Хочешь узнать, кто он?.. Хочешь его увидеть? Гляди же, вот он!

Судорожным движением несчастная попыталась указать на человека, к которому был прикован ее взгляд.

— Святые угодники! — бормотала растерянная Виолетта. — Сжальтесь над моей матерью!

В этот момент горестная сцена была прервана дикими проклятиями, ибо в фургоне появился Бельгодер, угрожающе сжимавший огромные кулаки. Он бросился к девушке, схватил ее за плечи и резким движением заставил подняться.

— Вон отсюда! — проревел он. — За работу, певица!

— Гляди! — кричала умирающая. — Гляди и запоминай!

— Черт! — завопил цыган. — Теперь еще и Симона! Ну, погоди у меня!

Он яростно отшвырнул Виолетту вглубь повозки и бросился к Симоне — к умирающей! Повалив ее на подстилку, он одной рукой зажал ей рот, а другой стиснул горло…

Симона несколько секунд сопротивлялась, но внезапно, коротко застонав, дернулась и замерла; ее рука бессильно упала, однако была по-прежнему протянута к окну, как будто покойная все еще указывала на человека в толпе… на посланника Фаусты! На принца Фарнезе, любовника Леоноры де Монтегю… отца Виолетты!

Грубо отброшенная девочка упала и расшибла лоб; к счастью, она не видела страшной сцены: ни того, как Бельгодер зажал рот несчастной Симоне, ни того, как его железные пальцы стиснули горло бедной женщины… Когда Виолетта поднялась на ноги, негодяй уже встал; мрачный и удивленный своим преступлением, цыган отошел в сторону и проворчал:

— Я сжал чересчур сильно, должно быть! Но однако я вовсе не убивал ее! Смерть давно уже витала над ней, и я просто помог костлявой, вот и все!

Взгляд Виолетты упал на бледное лицо Симоны.

— Умерла! — воскликнула она. — Моя матушка умерла!

— Она спит, — пробурчал цыган. — Спи спокойно, Симона, спи глубоким сном…

— Умерла! — повторила девочка, утирая слезы.

— А я тебе говорю, она спит! — усмехнулся Бельгодер. — Вон отсюда, певица, вон! За работу!

Но Виолетта, не слушая злодея, упала на колени и зарыдала:

— О моя бедная матушка Симона, вас больше нет! Вы покинули вашу маленькую Виолетту! Вы никогда больше не обнимите меня! Когда я прибегала к вам и мы плакали вместе, мне казалось, что мои слезы уже не такие горькие и что ваша улыбка защищает меня от ударов жестокой судьбы! И вот вас больше нет!.. Моя мама умерла…

В это мгновение у полога повозки возникла цыганка Саизума. Ее платье ниспадало рельефными складками и было украшено медными медальонами, ослепительные белокурые волосы рассыпались по плечам, а лицо закрывала красная маска. Саизума вошла своим обычным размеренным шагом и, словно не видя ни Бельгодера, ни Виолетты, ни покойницы, села в глубине повозки. Вдруг она протяжно вздохнула и прошептала:

— Почему этот мужчина так на меня глядел? В каких глубинах ада я уже чувствовала на себе взгляд этих черных глаз? О! Снимите саван, укрывающий мои мысли! Разгоните туман моих воспоминаний! Господи, что это за призрак склонился над трупом моей умершей души?..

Она поднесла руки к лицу и сбросила маску на колени, словно та стала ее тяготить. Присутствовавшим открылось ее лицо. Странное, с застывшим выражением, бледное, как увядшая лилия, оно все же хранило следы ни с чем не сравнимой красоты, в которой было что-то трагическое, таинственное, бесконечно нежное и непостижимое…

Виолетта не могла прийти в себя от горя. Она беззвучно плакала, прижав губы к мертвенно холодной руке той, кого она называла матерью.

Бельгодер ходил взад-вперед и цедил сквозь зубы бранные слова, удивляясь собственному замешательству. Вдруг он взял гитару, на которой Виолетта обыкновенно аккомпанировала себе, и прорычал:

— Довольно! Если ты будешь так реветь, то не сможешь больше петь. Идем, певица, тебя ждут! Благородные господа, герцоги и принцы — достойное общество, хорошие сборы!

Виолетта поднялась, но, казалось, ничего не поняла.

— Прощайте, — прошептала она, — прощайте, бедная матушка Симона! Я вас больше никогда не увижу! Скоро вы совсем одна отправитесь на кладбище. Совсем одна… Без единого цветочка на гробе… Ведь ваше дитя может вам подарить одни только слезы…

Эта неожиданно явившаяся мысль о том, что через несколько часов ее мать унесут и что она слишком бедна, чтобы положить простой букет на ее могилу, мысль о гробе, который понесут по улицам без единой розы в знак памяти, словно это гроб преступницы или чумной, перевернула душу девочки; она вздрогнула, и сдавленное рыдание вырвалось из ее груди.

— Ах так! — воскликнул Бельгодер. — Ты сейчас же начнешь петь, черт подери!

Виолетта смотрела на него безумными глазами; она заломила в отчаянии руки.

— Петь! — пролепетала она. — Петь, когда моя матушка лежит здесь мертвая! О, лучше убейте меня!

Цыган схватил ее и, нагнувшись к самому лицу, проговорил звенящим от ярости голосом:

— Слушай меня хорошенько, девчонка! Я не убью тебя, ведь на улице ожидают принцы и герцоги. Но выбирай — или ты сейчас же возьмешь гитару и запоешь своим прекрасным голосом, или же я стану стегать хлыстом твою матушку.

С этими словами разбойник взял хлыст… Виолетта испустила отчаянный крик. Ее взгляд, взгляд загнанной лани, взгляд, выражавший больше, чем боль, больше, чем отчаяние, остановился на Саизуме.

Бельгодер с мрачной ухмылкой занес плетку над мертвой. Девушка бросилась к цыганке, схватила ее за руки и произнесла изменившимся голосом:

— Сударыня! Сударыня! Защитите ее! Заступитесь за нее! Вспомните, что она вас спасла! О! Она меня не слышит! И вы допустите, чтобы избивали мертвую?! Матушка!..

— Кто тут говорит о матери? — сурово сказала цыганка. — Матерей нет на свете, как нет и детей!

— Сжальтесь, сударыня! Этот человек вас слушается и даже боится! Одно слово! Скажите одно слово!

— Решайся! — заорал Бельгодер. — Быстро!

Виолетта заломила руки.

— О! — закричала она, обезумев. — У вас нет сердца, цыганка!

— Нет сердца! — глухо сказала Саизума. — Оно потеряно, мое сердце… Оно осталось там… в огромном храме… Послушай, девушка! Бойся епископа, который ворует сердца.

— Несчастная безумица! — рыдала девочка. — Ты не хочешь ничего сделать для моей матери! Хорошо, теперь слушай ты! Я, ее дочь, тебя проклинаю! Слышишь! Ты проклята мной!

Саизума расхохоталась и медленно надела свою красную маску… Виолетта, вздрогнув, повернулась к цыгану.

— Хорошо, Бельгодер! Я подчиняюсь тебе… я пойду петь!

— В добрый час! — холодно произнес мерзавец и протянул девочке гитару.

Она медленно взяла ее, отерла слезы и прошептала:

— Петь! Рядом с телом моей матери!.. О моя бедная матушка! Прости мне это святотатство… Повиноваться!.. Петь перед этой толпой, чтобы заработать несколько монет… немного денег! Денег! — прибавила она, резко выпрямившись, и лицо ее осветила внезапная мысль. — Но ведь с деньгами я смогу… О! Матушка!.. Да, я пойду петь, лишь бы купить тебе букет… лишь бы украсить цветами твой бедный гроб!

Она быстро наклонилась, поцеловала покойницу в лоб и вышла наружу. Бельгодер бросил ей вслед торжествующий взгляд и процедил сквозь зубы:

— Иди, дочь палача! Беги в силки, которые я тебе расставил! Гиз ждет тебя! Завтра ты будешь обесчещена! И о твоем позоре, развратница, брошенная мною на ложе солдафона, твоему отцу расскажу я! О господин Клод! О палач! Теперь я стану твоим палачом! У каждого свой черед!

После этого он спустился по шатким ступеням лестницы, восклицая:

— Господа, вот певица! Посторонись, деревенщина! Дорогу прославленной певице Виолетте! Господин Пикуик! И вы, господин Кроасс! Бездельники! Заставьте этих людей расступиться!

Два силача, которые вместе с гадалкой Саизумой и певицей Виолеттой составляли труппу Бельгодера, принялись раздавать тумаки налево и направо, и вскоре образовался большой круг, в центре которого бедная девочка перебирала струны гитары, роняя редкие слезинки.

В двух шагах от маленькой певицы расположилась группа дворян, приближенных де Гиза; впереди стоял сам герцог, бледный, взволнованный, со взглядом, прикованным к Виолетте. Слева — принц Фарнезе, мрачный и безмолвный; рядом с повозкой — герцог Карл Ангулемский, который нервничал даже больше Генриха Гиза… И высоко над ними, в окне, наполовину скрытая шторой, — она, — злая фея, озирающая всю эту сцену… принцесса Фауста!

Виолетта ничего не видела: ее душа осталась рядом с умершей. Она опустила глаза, ее тонкие, удивительно изящные пальцы перебирали струны. Над цветочным рынком в благоуханном воздухе разливалась нежная меланхолическая мелодия чужой страны.

— Для тебя, дорогая матушка, — шептала девочка, — чтобы положить букет на твою могилу…

Ее голос — живая музыка, идущая от сердца! — ее золотой голос начал выводить простодушную песню о любви… Но после первого же куплета она остановилась, не в силах удержать рыданий… Герцог де Гиз стремительно приблизился. Он забыл, где он находится, забыл, что тысячи взглядов устремлены на него. Его вела страсть! Плачущая Виолетта показалась ему еще более прекрасной.

— У вас горе? — спросил он дрогнувшим голосом.

Певица подняла на него пленительный взгляд, полный страдания.

— Вы! — пробормотала она, содрогаясь. — Оставьте меня! О, ради Бога, удалитесь!

— Ты плачешь, дитя? — настаивал герцог, задыхаясь. — Если бы ты захотела, тебе никогда больше не пришлось бы плакать. Ты была бы самой почитаемой, самой любимой в Париже… Послушай меня, — проговорил он с пугающей пылкостью, — не уходи… Заклинаю небесами! Знай же — я люблю тебя!..

И в этот момент, когда Карл Ангулемский, бледный, с рукой на эфесе шпаги, уже приближался к ним, над Гревской площадью вдруг раздался оглушительный звук трубы… Тут же над толпой послышались яростные крики, и она отхлынула.

— Гвардейцы короля! Швейцарцы Крийона! Смерть им! В воду!

Это были те самые гвардейцы, что накануне пытались сокрушить воздвигнутые народом баррикады! Это были те, кого отряды Бриссака, Крюсе и Буа-Дофина оттеснили к ратуше, в которой они укрылись и провели ночь и откуда вышли теперь с трубачом во главе.

Герцог де Гиз с проклятиями отпрянул. Его спутники последовали за ним, наполовину обнажив шпаги… Народ, завидев своих вчерашних врагов, разразился криками ярости. В одно мгновение площадь, такая мирная и веселая, наполнилась криками горожан, бегущих вооружаться, и воплями напуганных женщин.

— К оружию! Смерть подручным Ирода!..

— В воду гвардейцев! В воду Крийона!..

Именно в эту минуту, когда вот-вот должна была Начаться перестрелка, в этой толчее и суматохе и встретились впервые лицом к лицу герцог Ангулемский и Виолетта…

Увидев, что Гиз бросился к Крийону, Карл вложил шпагу в ножны и остановился перед девочкой. Что-то похожее на проблеск надежды мелькнуло в прекрасных глазах Виолетты… Они стояли друг против друга, молодые и прекрасные, а вокруг бушевала буря. Оба были бледны, оба дрожали от волнения.

— Умоляю, — нежно сказал он, — ничего не бойтесь. Вы плакали… Этот дерзкий господин…

— Нет! О, нет! — сказала она со страхом. — Я плакала… потому что…

Она наклонила голову и грустным голосом еле слышно произнесла:

— Моя матушка умерла! Она тут… совсем одна!.. И некому помолиться над ее бедным телом.

Она вновь заплакала, закрыв рукой глаза.

— Ваша матушка скончалась?! — воскликнул Карл, бледнея от сострадания, как только что бледнел от любви. — А вас, бедное дитя, вас заставляют петь! Это чудовищно!

— Нет, нет! — сказал она, бросая испуганный взгляд на Бельгодера, с ворчанием ходившего вокруг них. — Я пела, чтобы купить цветы для моей матери…

Герцог Ангулемский понимающе кивнул. В эту минуту глубокая, торжественная тишина опустилась на Гревскую площадь. Трубы умолкли. Толпа стихла: Крийон и герцог де Гиз о чем-то негромко беседовали, а окружающие пытались расслышать хотя бы отдельные слова.

Карл взял за руку Виолетту, вздрогнувшую при этом прикосновении… Он отвел ее в повозку и поднялся туда сам… Здесь он увидел на подстилке тело Симоны и склонился перед ним, обнажив голову. Виолетта опустилась на колени.

— Оставайтесь подле вашей матушки, — сказал Карл с выражением безмерной жалости. — Будьте ангелом, который охраняет покойную. А ее гроб уберу цветами я, если вы соблаговолите мне это доверить.

Виолетта подняла на него взгляд, растерянный и благодарный. А молодой герцог, потрясенный до глубины души, с влажными глазами и бьющимся сердцем, вышел и направился прямо к цветочному прилавку, за которым восседала дородная торговка. Не говоря ни слова, он бросил ошеломленной продавщице золотой дукат и двумя руками собрал цветы — охапки белых и красных роз, гвоздики с волнующим запахом, изысканный жасмин, груды лилий и левкоев… Со своей благоухающей ношей он вернулся в повозку и принялся засыпать цветами скорбное ложе, которое вскоре почти скрылось под нарядным покровом. Стоящей на коленях Виолетте, восхищенной, страдающей и утешенной, происходящее казалось волшебным сном…

— Сейчас не время и не место говорить с вами, — сказал Карл Ангулемский. — Но отныне ничего не бойтесь… Вам нельзя, — прибавил он с возрастающим волнением, — оставаться здесь, с этими цыганами… Завтра утром я приду переговорить с хозяином фургона…

— Который готов выслушать вас хоть сейчас, милостивый государь, и сейчас же вам ответить! — произнес рядом с Карлом грубый и насмешливый голос.

Юный герцог смерил взглядом склонившегося перед ним негодяя.

— Где я могу побеседовать с тобой? — спросил он.

— Неподалеку отсюда, сударь: улица Тиссандери, постоялый двор «Надежда», там я остановился вместе со своей лошадью, повозкой, леопардом и труппой.

— Хорошо. Жди же меня завтра утром.

Карл Ангулемский бросил последний взгляд на Виолетту, уронившую голову на руки, и на покойницу, и ему внезапно показалось, что бледное лицо мертвой осветилось слабой улыбкой благодарности.

— А теперь — отмщение! — прошептал он. — О мой отец, смотри, что сделает твой сын.

Он вышел и направился к герцогу де Гизу… Бельгодер, стоявший на верхней ступеньке, ухмыльнулся:

— Ну-ну, приходи завтра, я буду ждать тебя, не сходя с места! Сумасшедший! Завтра! Да где завтра будет твоя Виолетта?

Он передернул плечами и спустился по лестнице, ворча:

— Однако следует пойти сказать, чтобы забрали труп. И чем быстрее, тем лучше. Уже сегодня ты отбудешь, Симона. Счастливого пути!

Но прямо у подножия лестницы перед ним возник человек, одетый в черный бархат. Лицо его было столь бледным, что он походил на восставшего из могилы покойника. У него был леденящий душу голос, невольно заставлявший трепетать.

— Это ты, — спросил он, — тот самый Бельгодер, что владеет этой повозкой?

«Выходец из ада!» — подумал цыган, невольно вздрогнув.

— Да, мой господин, — прибавил он вслух, — я тот, о ком вы говорите, и я весь к вашим услугам.

На лице незнакомца отразилась какая-то внутренняя борьба.

— Так это ты… — медленно повторил он, — ты хозяин этой юной певицы… Виолетты?

Бельгодер понимающе хлопнул себя по лбу и поклонился еще более учтиво.

«Это-то я! — подумал он. — А это, должно быть, тот дворянин, которого герцог де Гиз собирался прислать, чтобы передать мне свои указания! Отлично! Теперь ты в моей власти, Клод! Скоро ты услышишь от меня кое-какие новости о собственной дочери!»

Он выпрямился и быстро произнес:

— Я слушаю вас. Что вы имеете мне сообщить?

Дворянин склонился к нему и, мгновение поколебавшись, сказал глухим голосом:

— Я послан к тебе одной могущественной особой. Это дитя… Твоя Виолетта…

Он запнулся. Вздох вырвался из его груди, и он прошептал:

— Бедная невинная жертва! Ах, Фауста! Неумолимый сфинкс! Когда же я избавлюсь от твоих железных когтей, терзающих мою душу?..

— Виолетта и я, мы оба в распоряжении того, кто вас послал. Ваши приказания?

— Слушай же… Впрочем, начну я с обещания щедро одарить тебя, если ты исполнишь все в точности.

— Десять кошельков с десятью золотыми дукатами в каждом — вот мое условие! Итак, что надо исполнить?

Человек высокомерным жестом выразил свое согласие.

— Что надо исполнить? — повторил он, и его лицо еще более омрачилось. — Слушай внимательно: на Ситэ, за Собором Парижской Богоматери, на краю острова, нависающем над рекой, стоит полуразрушенный дом, настоящая развалина, чьи окна похожи на заплаканные глаза, а стены источают влагу. Дверь там железная с бронзовым молотком; туда нынче вечером, в девять часов ты должен привести эту девушку.

— Нынче вечером! В девять часов! Мы там будем, клянусь адом!

Дворянин в черном ненадолго задумался, а потом голосом еще более тихим, взволнованным и глухим спросил:

— Эта женщина в красной маске… которая недавно была здесь… скажи мне, кто она?

— Цыганка из моего табора.

— Цыганка?.. И ее имя?..

— Саизума.

— Вот как? Цыганка? И ее зовут Саизума?

— У нее нет другого имени.

Человек в черном резко выпрямился. Казалось, он рассеял какие-то свои тайные сомнения, и его лицо прояснилось. Он коротко кивнул в знак прощания, а затем достал письмо, которое Фауста велел передать герцогу де Гизу, и скользнул в толпу. Там принц Фарнезе мгновенно затерялся, как камень в мутной глубине… Бельгодер же повторял с мрачной и мстительной радостью:

— Сегодня вечером в девять часов! В доме на Ситэ… Мы придём, господин Гиз!