Глава 17

ВИДЕНИЕ ЖАКА КЛЕМАНА

(продолжение)

Обитель доминиканцев располагалась на улице Сен-Жак. Неподалеку находился Нотр-Дам-де-Шамп, за ним были разбиты великолепные сады. Место выглядело тихим и немного печальным. Здесь редко можно было встретить случайных прохожих; только монахи молчаливо скользили между деревьев и в тени домов.

Настоятеля доминиканцев звали Бургинь. Это был дородный мужчина с красным лицом. Он был чрезмерно любопытен и при этом глуп, хотя и без злобы. Он ценил достаток и упорно отстаивал интересы своего монастыря, которые, впрочем, совпадали с его собственными интересами. Бургинь был фанатичным приверженцем Гизов и Лиги, однако же в глубине души испытывал ужас перед Генрихом Валуа.

Бургинь прославился как человек, не лишенный остроумия. За несколько месяцев до дня Баррикад, когда весь Париж возмущался любимцем Генриха III герцогом д'Эперноном, который, состоя при казне, жил на широкую ногу, Бургинь встретился с вышеупомянутым герцогом и мягко упрекнул его за безрассудные траты. Д'Эпернон же ответил ему, что имеет право тратить много денег, так как потратил много крови, дабы истребить еретиков. Это были опрометчивые слова.

Бургинь ничего не ответил, но спустя несколько дней распространил в Париже брошюру, на обложке которой значилось:

«Великие дела герцога д'Эпернона против еретиков».

Тот, кто покупал сию брошюру, открыв ее, обнаруживал, что все ее листы девственно чисты. На каждой странице стояло только одно слово: «Ничего».

Настоятель доминиканцев очень смеялся над своей проделкой, а д'Эпернон чуть не лопнул от досады.

В описываемый нами вечер настоятель, удобно расположившись на подушках в просторном кресле, сложив руки на внушительных размеров животе и полуприкрыв глаза, принимал одного из монахов, который казался его полной противоположностью. Худой, изможденный, с бледным лицом, освещенным лихорадочно горящими глазами, с сурово сжатыми губами, он выглядел так, словно только что покаялся в самых страшных грехах. Он стоял, опустив голову, а Бургинь широко улыбался.

— Гм! — сказал наконец настоятель. — Сын мой, вы были неправы, решившись посетить тот вертеп, где рисковали встретить Сатану, всегда готового похитить вашу душу. И вы говорите, сын мой, что эти женщины были полураздеты? И что их бесстыдные позы пробудили в вас всех демонов сладострастия?

— Увы, ваше преподобие, это правда! — произнес монах в отчаянии.

— Вспомните: плоть слаба. Однако, брат Клеман, вы ведь сопротивлялись?

— Да, ваше преподобие.

— И победили? Вы выдержали это испытание? — прибавил настоятель с любопытством, быть может, несколько излишним.

— Только это меня и утешает, ваше преподобие. Но я мог вообще избежать соблазна…

— Вспомните также историю о чистосердечном Иосифе и развратной жене Потифара. «И обратила взоры на Иосифа жена господина его. Она схватила его за одежду его и сказала: ложись со мною. Но он, оставив одежду свою в руках ее, побежал, и выбежал вон», — так говорит Святое Писание. Все мы подвержены искушениям… Я хочу сказать, брат Клеман, что в конечном счете ваш грех — это всего лишь неосторожность.

— Ваше преподобие, вы слишком добры ко мне, — сказал Жак, кланяясь.

— Итак, воздерживайтесь в течение четырех дней от всякой пищи, кроме хлеба и воды, а по ночам читайте покаянные молитвы. Я думаю, что эти благочестивые упражнения помогут вам впредь избежать опасных искушений. Идите с миром…

Монах поклонился и вышел, сложив руки на груди и надвинув на глаза капюшон. Длинными пустынными коридорами он вернулся в свою келью. Едва он покинул настоятеля, который немедленно поднялся с кресла, как дверь кабинета открылась и вошла женщина, закутанная в темный плащ. Это была герцогиня де Монпансье.

— Вы слышали? — спросил Бургинь.

— Да, — ответила герцогиня со вздохом, — этот бедный юноша очень боится греха… Впрочем, — закончила она с улыбкой, — грех предстал перед ним не в самом страшном обличье.

— Ах, сударыня, — сказал настоятель, тоже вздохнув, — разве нечистый не искушает и мою плоть? Но приходится идти на все, — добавил он тоном, более соответствующим его сану, — чтобы спасти нашу святую Церковь!

Между тем Жак Клеман вошел в свою келью, дверь которой, согласно правилу, оставил открытой. Он встал на колени, поднял взгляд на висящее на стене распятие и начал молиться. Однако вскоре он в глубоком отчаянии опустил голову и закрыл глаза.

— Господи, прости мой грех! — прошептал он. — Даже во время молитвы перед моими глазами витает ее образ. Господи, Господи, смилуйся над Своим смиренным рабом…

Он коснулся лбом плит пола и замер.

Так он простоял до вечерней службы. Услышав колокол, созывающий на молитву, он поднялся с колен, вышел из кельи и направился в часовню.

Часовня, слабо освещенная свечами, понемногу заполнялась. Каждый монах занимал место согласно своему положению в монастырской иерархии.

— Помолимся! — воскликнул настоятель. — Братья мои, помолимся за то, чтобы план одной могущественной принцессы, благоугодный нашей Церкви, увенчался полным успехом.

Монахи зашептались, затем в часовне вновь воцарилось молчание.

— Помолимся! — снова воскликнул настоятель. — Братья мои, помолимся за спасение души нашего брата, устоявшего перед искушением. Исповедайся, брат мой!

Жак Клеман поднялся со скамьи, вышел вперед, преклонил колена и сказал:

— Братья мои, я согрешил тем, что проник в гибельное место и услаждал там свой взор нечистыми видениями.

В часовне стояла мертвая тишина. Братья пристально смотрели на Клемана. Жак задрожал. Он находил какое-то мучительное наслаждение в этой исповеди.

— Братья мои, — произнес Жак, — я согрешил тем, что созерцал непристойные картины, которые смутили мою душу.

— Помолимся! Помолимся! — призвал Бургинь.

— Братья мои, я согрешил тем, что сидел за роскошным столом и вкушал скоромную пищу — жареных кур, сладости. И самое ужасное, братья, что я не устоял перед пирогом с олениной. Каждый кусок этого пирога огнем жег мое горло…

— Помолимся! Помолимся! — проговорил Бургинь, сглотнув слюну.

Монахи, которым приходилось довольствоваться одной вареной фасолью, живо представили себе этот ароматный и сочный пирог.

— Я пил вино, — продолжал Жак Клеман. — Дьявольский напиток, обладавший необыкновенным вкусом и запахом; сладостное тепло разливалось от него по всему телу. После двенадцатого стакана, братья мои, разум мой помутился.

В этот момент настоятель, сам того не замечая, прищелкнул языком, но тотчас спохватился:

— Помолимся! Помолимся! — воскликнул он сдавленным голосом.

Жак Клеман ударил себя в грудь.

— Братья мои, — сказал он, — мне осталось признаться в самом страшном прегрешении.

В часовне вновь воцарилась напряженная тишина. Публичные исповеди смущали души монахов, но Бургинь твердо стоял на своем и не желал отказываться от этого обычая.

— В этом гибельном месте, — продолжил Жак Клеман, — я видел женщин, братья мои… но не таких женщин, каких мы видим в церкви или на улице. Это были настоящие исчадия ада; их лица были скрыты под масками, зато тела — едва прикрыты одеждой, братья мои.

Монахи затаили дыхание.

— Одна из этих богомерзких женщин, — продолжал кающийся грешник, — обняла меня и начала ласкать, но я удержался на краю пропасти, я смог устоять, братья мои!

— Помолимся! Помолимся! Помолимся! — вскричал настоятель, бросая растерянный взгляд на налившиеся кровью лица монахов.

Бургинь даже возвысил голос, дабы помочь братии спасти душу от гибели.

— Каждый из вас этой ночью пусть семь раз прочтет «Отче наш» и один раз — покаянный псалом. Ради этого, братья мои, вы будете освобождены от ночных бдений. Итак, ступайте каждый в свою келью! Что касается брата Клемана, то мы ему уже назначили наказание. Завтра он вновь покается, а пока мы разрешаем ему остаться в одиночестве в часовне, чтобы как следует подумать о совершенном грехе и молить Господа нашего о прощении.

— Аминь! — произнесли монахи.

Братья чинно покинули часовню: руки скрещены на груди, головы опущены. Последним вышел настоятель. Ризничий погасил свечи, и теперь часовню освещал лишь один светильник, подвешенный на длинных цепях высоко под потолком.

Жак Клеман, упав на колени перед алтарем, начал было молиться. Но в его памяти вновь и вновь всплывала сцена в доме Фаусты, всплывал образ женщины, который он тщетно пытался прогнать. Это был образ герцогини де Монпансье.

— Господи, — прошептал молодой человек, — я делал все, что мог: я публично исповедался и покаялся, я соблюдал пост и читал молитвы — но все напрасно. Я сгораю от любви. Господи, сжалься надо мной!

Он уткнулся лбом в каменные плиты пола… Но по-прежнему образ смеющейся Марии стоял перед его глазами; он чувствовал на губах жар ее поцелуев.

Погрузившись в свои мечты, Жак потерял представление о том, где находится.

Вдруг он очнулся, до его сознания дошло, что он один, ночью, в часовне… Его охватил страх. Часы начали бить полночь. Дрожа, он считал удары:

— Девять!.. Десять!.. Одиннадцать!.. Двенадцать!..

С двенадцатым ударом в глубине часовни вспыхнул странный свет. Волосы зашевелились на голове Клемана, крик ужаса вырвался из его груди — он увидел, как медленно отворилась дверь крипты и оттуда вышла прекрасная молодая женщина в ослепительно белых одеждах, с распущенными по плечам золотыми волосами. В руке она держала кинжал.

Жак Клеман, убежденный, что удостоился лицезреть чудо, молитвенно сложил руки… Он видел перед собой Марию де Монпансье! Ту, кому он поклонялся!

Женщина стояла неподвижно и смотрела на монаха с чарующей улыбкой. Прошло несколько секунд, и Жак понемногу начал приходить в себя.

— Кто ты? — спросил он прерывающимся голосом. — Ты образ той, кого я люблю? Ты богиня или порождение преисподней?

Женщина заговорила. Нежным голосом она произнесла:

— Успокойся, Жак Клеман… Я не порождение преисподней… и вот доказательство тому!

Женщина-призрак погрузила руку в сосуд со святой водой.

— Кто же ты тогда? — воскликнул монах.

— Но я и не богиня… Я — один из воздушных духов, кого Господь посылает к тем людям, которых Он избрал для исполнения Своей воли… я тот, кого вы на земле называете ангелами…

— Но почему, — прошептал монах вне себя от волнения, — почему ты принял этот облик?!

— Потому что это облик той, кого ты любишь. Там, на Небесах, услышали твои молитвы. И сжалились над тобой… Я принял этот облик, и это означает, что тебе разрешено любить эту женщину…

Жак Клеман вскрикнул:

— Мне дозволяется ее любить!

— Да… при условии, что ты выполнишь приказ, который я тебе передам.

— Говори! Говори! Говори! — повторял в исступлении Жак.

Ангел лукаво улыбнулся и сказал:

— Я. посланник всемогущего Бога, пришел передать тебе приказ. Жак! Послушай… Там, на Небесах, тебе уготован венец мученика… А здесь, на земле, — венец любви.

— Что я должен делать? — воскликнул молодой монах.

— Ты должен исполнить волю Высшего Судьи и освободить народ Франции: ты избран, чтобы сразить Валуа… От тебя тиран должен принять смерть…

С этими словами женщина исчезла во мраке. Монах упал ниц на холодные плиты. Силы покинули его. Он хотел убежать, но словно прирос к полу. Он весь дрожал, по его лбу струился пот…

Прошел час, прежде чем он, немного успокоившись, с трудом смог подняться на ноги… Жак спрашивал себя: не приснилось ли ему это? В часовне было тихо, все вещи находились на своих местах, дверь крипты была закрыта. Жак решил, что попросту грезил.

— Какой прекрасный сон, — прошептал он, — мне дано право любить!

Но вдруг Жак обо что-то споткнулся. Он наклонился и в ужасе поднял с пола… кинжал, который ангел держал в руке! Ангел оставил ему доказательство своего пребывания на земле!

— О! — воскликнул монах, судорожно сжимая кинжал. — Значит, это был не сон! У меня есть право любить! Ибо вот оружие, которым я убью тирана!

Он вышел ощупью из часовни, бегом вернулся в свою келью, задыхаясь, упал на кровать и лишился чувств. Кинжал из рук он так и не выпустил.

Глава 18

МЕЛЬНИЦА НА ХОЛМЕ СЕН-РОК

Мечта Пикуика и Кроасса сбылась — они получили высокое звание лакеев господина герцога Ангулемского. Правда, это было не совсем то, чего они желали, ибо наиболее почетной для себя они считали службу у шевалье де Пардальяна. Но поскольку Пардальян и молодой герцог с недавнего времени жили под одной крышей, бывшие силачи из труппы Бельгодера были вполне удовлетворены. Став лакеями Карла Ангулемского, они надеялись со временем стать оруженосцами Пардальяна, которым безмерно восхищались. Об этом они и сообщили шевалье.

Тот им ответил, что его скитальческая жизнь не позволяет ему иметь даже одного лакея, не говоря уж о двух.

— Но, Ваше Высочество… — возразил Пикуик.

— И потом, — перебил его Пардальян, — вы начали титуловать меня «Ваше Высочество». Это раздражает мой слух.

— Больше вы этого не услышите, — произнес Кроасс, — мы будем называть вас «Ваше Величество».

— «Вашего Высочества» вполне достаточно, — холодно сказал Пардальян.

— Мы обращаемся к вам так, как обращаются к брат короля, — настаивал Пикуик.

— Смотри-ка! А ты не дурак, знаешь все тонкости этикета…

— Еще бы, ведь я получил образование, — скромно сказал Пикуик. — Если Ваше Высочество захочет нас испытать, то не пожалеет об этом.

— Но у меня на службе вы не заработаете ничего, кроме синяков. Вам придется скакать по дорогам, засыпать на голодный желудок и чаще держать в руке шпагу, чем стакан — вот и все, чем я могу вас соблазнить.

— Да-а, — протянул Кроасс, поморщившись.

— С вами, Ваше Высочество, — произнес Пикуик, бросая грозный взгляд на своего товарища, — я согласен на любые приключения.

В этот момент неожиданно появился Карл Ангулемский и тотчас же нанял обоих горемык на службу: ведь они знали Виолетту и, вероятно, могли многое рассказать. В тот же день Пикуик и Кроасс были переселены в дом на улице Барре и переодеты во все новое.

— Давай сожжем наше старое тряпье! — предложил Кроасс.

— Наоборот, мы сохраним его. Никогда не знаешь заранее, как дело обернется. Твое новое положение внушило тебе непомерную гордыню. Но я-то умею угадывать будущее.

Назавтра после этого счастливого дня, в который двое бедолаг обрели то, что Пикуик справедливо назвал «новым положением», имея в виду кров и кусок хлеба.

Шевалье Пардальян и молодой герцог вышли из дома с намерением отправиться в аббатство на Монмартре, чтобы попробовать разговорить цыганку Саизуму. Пикуик и Кроасс, гордые, как два Артабана note 7, одетые с иголочки и к тому же вооруженные до зубов, следовали за своими хозяевами.

Изредка отвечая Карлу, который, конечно, не мог беседовать ни о чем, кроме Виолетты, Пардальян думал о том, как ему отыскать Моревера. Вдруг он заметил, что впереди них идут два человека. В одном шевалье без труда узнал своего врага.

Пардальян побледнел. Глаза его сощурились, а рука сжала эфес шпаги. Но он даже не ускорил шага. Ему захотелось было подойти к Мореверу, вызвать его на поединок и убить… Но он тотчас отогнал эту мысль. Не так должен умереть Моревер!

— Что с вами, дорогой друг? — спросил его герцог. — На вас лица нет!

— Ничего, — ответил Пардальян. — Вы не согласитесь отложить прогулку на Монмартр?

— Хорошо. Но чем же мы тогда займемся?

— Последуем за теми двумя мужчинами, которые идут впереди нас.

И они пошли за Моревером и его приятелем.

Нужно сказать, Моревер в эту минуту был чем-то сильно озабочен. Он внимательно слушал своего спутника, который вполголоса что-то говорил ему. Незнакомец носил платье мельника, однако глаз наметанный по тяжелой и решительной походке и по горделивой осанке быстро определил бы в нем человека военного. Это был Менвиль, дворянин, душой и телом преданный герцогу де Гизу. Менвиль говорил:

— Герцог не верит этому. Несмотря на письмо, которое все разъясняет, он не хочет верить…

— Но письмо, — ответил Моревер, — прислано этой загадочной женщиной…

— Которая смеет повелевать им, словно она — его госпожа. И нужно сказать, Моревер, что я хотел бы знать, кто такая на самом деле эта Фауста.

— Мы узнаем это. Значит, Менвиль, она писала герцогу?

— Я своими глазами видел письмо.

— Но если оно не лжет, Менвиль, — бледнея от возбуждения, сказал Моревер, — то королевская власть — в руках герцога… только бы хватило денег!

Моревер помолчал. Потом взглянул на Менвиля и повторил:

— Королевская власть в руках герцога. Возможно, судьба будет благосклонна к нам!

— Что ты хочешь этим сказать? — спросил Менвиль, вздрогнув, — О! — прибавил он внезапно. — Я понял тебя, Моревер! Да, мой друг! Ради герцога я готов на все. Если будет нужно, я отдам за него жизнь! Деньги? У меня их больше, чем я могу потратить. Мне не нужно золота… мне нужны честь и слава.

— Ты хочешь сказать — «почести», — заметил Моревер с лукавой улыбкой.

— Это одно и то же. Но я уверен: если Гиз — король, я — коннетабль Франции.

— В добрый час. Мне известна твоя преданность.

— Гм! Нужно заметить, что за преданность всегда воздается. Да, я предан! И если тебе взбредет в голову сыграть с герцогом какую-нибудь злую шутку, то я, к моему великому сожалению, вынужден буду проткнуть тебя шпагой.

— Но, уверяю, дружище, я вовсе не вынашиваю подобные замыслы, — сказал Моревер. — Я предан герцогу так же, как и ты.

— Отлично. Итак, поспешим!

— Через час мы узнаем, правда ли то, что сказано в письме… А вдруг это правда?

— Что ж! — ответил Менвиль. — Мы предупредим герцога, который всегда знает, что делать.

И друзья ускорили шаг. Они прошли ворота Сен-Оноре, миновали великолепный замок, который Екатерина Медичи сочла необходимым возвести на месте старого Тюильри, и направились к маленькой убогой часовне. Редкие хижины огородников возвышались там и сям на землях, которые звались Сгонд-Кюльтюр-л'Эвек, в противоположность Премьер-Кюльтюр-л'Эвек, расположенным на самом берегу Сены. Между этими двумя районами находилась деревушка Вилль-л'Эвек.

Маленькая часовня была освящена в честь святого Рока. Она стояла у подножия холма, который впоследствии получил название холма Сен-Рок. На вершине его была мельница, ее крылья образовывали громадный крест, вздымающийся над маленьким крестом колокольни. У часовни начиналась тропинка, которая шла через огороды, взбиралась на холм и змейкой вилась до самой мельницы. Эта тропинка была очень узкой, и ослы, возившие зерно на мельницу, могли подниматься по ней только один за другим. Когда Моревер и Менвиль подошли к часовне, их глазам открылось необычное зрелище.

По тропинке вереницей брели мулы, и на каждого был навьючен огромный мешок. Но не это было удивительно. Удивляло то, что мулов — их насчитывалось целых тридцать — погоняли десять человек, так же похожие на погонщиков, как Менвиль — на мельника. Эти люди, запыленные и загорелые, как после долгого путешествия, были закутаны в плащи, вооружены пистолетами и кинжалами.

— Смотрите! — воскликнул Менвиль. — Вот и стадо мулов, о котором говорится в письме.

— И пшеница, которая ценится на вес золота, — добавил Моревер, сверкая глазами.

— Мы должны выяснить, в чем дело. Иди за мной, Моревер, и будь готов ко всему.

Они пересекли поле и пошли по тропинке за последним мулом.

— Проваливай! — злым голосом сказал погонщик, заметив их.

— Наглец! — крикнул Моревер. — Я научу тебя, как надо разговаривать с дворянином!

— Минутку, господин офицер, — вмешался Менвиль, — этот человек не понял, что я — один из работников мельницы, а вы — офицер королевских мукомолен. Итак, приятель, мы проводим тебя до вершины.

— Вы работаете на мельнице? — спросил погонщик и бросил подозрительный взгляд на Менвиля.

— Мне кажется, что это и так видно.

— Я, в силу возложенных на меня обязанностей, — сказал Моревер, — должен проверить качество пшеницы, которую вы везете.

— Хорошо, господин офицер, — ответил Менвиль. — Этот человек, я уверен, не хочет неприятностей и не станет возражать против нашего общества.

Погонщик настороженно огляделся и увидел, что его товарищи успели уйти далеко вперед. Казалось, он вот-вот позовет их, однако же он передумал и ворчливо произнес:

— Исполняйте свои обязанности. Я покажу вам пшеницу.

И начал распускать бечевку, которая стягивала горловину мешка. Приоткрыв его, погонщик вынул горсть ячменя, но Менвиль, словно желая помочь, бросился вперед и толкнул этого человека; мешок упал, ячмень посыпался на землю. Погонщик, не говоря ни слова, кинулся поднимать мешок. Но Моревер уже запустил в него руку и, обнаружив внутри другой мешок, быстро его ощупал.

Погонщик подбежал к нему… Моревер был бледен, ибо его рука наткнулась на металл… на монеты!

— Ладно, — сказал он холодно. — Забирай свое зерно, парень.

Погонщик молча вытащил пистолеты.

— Бежим! — крикнул Менвиль. — Этот человек просто безумец.

Приятели бросились прочь. Вдруг погонщик выстрелил. Моревер и Менвиль припустили еще быстрее и скоро скрылись из виду. Погонщик прошептал:

— Кто эти люди? Правду ли они говорили? Не думаю, что у них хватило времени, чтобы…

Он засунул руку в мешок и убедился, что его содержимое на месте. Затем он снова взвалил груз на спину мула и поспешил вдогонку за своими товарищами.

У подножия холма, перед живой изгородью, Моревер и Менвиль остановились.

— Тридцать мулов, груженных золотом! — сказал Моревер. — Ибо очевидно, что двадцать девять остальных мешков содержат то же, что и тридцатый.

— Да… Это, наверное, больше миллиона, — согласился задумчиво Менвиль.

— Менвиль!

— Моревер!

Они молча посмотрели друг на друга. Моревер заметно нервничал. Менвиль казался спокойным. Он положил руку на плечо сообщника и сказал:

— Я понимаю тебя, друг. Ты хочешь сказать, что вместо того, чтобы тотчас же броситься к герцогу, мы должны попытаться отбить два-три мешка. Тогда нашему богатству позавидует сам д'Эпернон. Но если нам это удастся, что ты будешь делать со своим золотом?

Моревер беспокойно осмотрелся: ему показалось, что кусты колышутся.

«Должно быть, от ветра», — подумал он. Вокруг никого не было. По крайней мере, он никого не увидел.

— Что я сделаю? — проговорил Моревер. — Исчезну, Менвиль! Я начинаю уставать от опасных приключений. И потом, люди так неблагодарны! Я служил Карлу IX, но Карл IX забыл обо мне. Я служил Екатерине Медичи, а она отвернулась от меня. Наконец, наш великий Генрих сулил мне золотые горы, но сейчас я понимаю, что это были только обещания. Если бы у меня, Менвиль, завелось двести тысяч ливров, я мог бы уехать! Куда? Я не знаю… но воздух Парижа стал тяжел для меня. Я не осмеливаюсь больше прогуливаться по улицам, ибо я опасаюсь встретить…

— Кого же? — спросил Менвиль.

— Никого. Привидение. Ты не веришь в привидения? А я верю! Однажды я видел его…

Моревер вздрогнул.

— Привидение! — сказал Менвиль, презрительно пожав плечами. — Когда я их встречал, то разделывался с ними хорошим ударом кинжала.

— Я пробовал! Но мое привидение живуче, как кошка. Я даже пустил по его следам двух бандитов…

— И что?

— Ничего. Привидение схватило в каждую руку по бандиту и унесло их…

Моревер провел рукой по лбу.

— Можно подумать, что ты боишься! — ухмыльнулся Менвиль. — Вот я никого не боюсь!

— Боюсь?! — тихо проговорил Моревер. — Ты знаешь меня. И видел в двух десятках поединков. Я дрался с самыми яростными из Сорока Пяти. Бюсси-Леклерк признался, что не хотел бы иметь дело с моей шпагой. Я проливал свою кровь, тысячу раз рисковал жизнью в ночных засадах и дневных стычках. Я смотрел в лицо смерти и никогда не боялся… Но в этом случае, Менвиль… Всякий раз, когда я думаю об этом человеке, холод пронизывает меня до самых костей; если я иду по улице, то спешу возвратиться домой; если я дома, то запираюсь на все запоры! Да, Менвиль, я боюсь этого человека!.. Боюсь до такой степени, что готов покончить с собой, чтобы избавиться от этого страха.

Менвиль больше не улыбался.

— Единственное, что меня может спасти, — так же тихо продолжал Моревер, — это исчезновение… Бегство на край света. Если я уеду, я познаю, наконец, радость, которой не знаю уже шестнадцать лет; я буду спать спокойно и не опасаться новых схваток… Я забуду своего врага!.. Но для этого нужны деньги! Менвиль, что такое для тебя двести тысяч ливров? Позволь мне взять их!

— Послушай, — сказал Менвиль. — Грядут великие события. Герцог станет королем Франции. Заговор готовился очень давно… и ты в нем участвовал, Моревер! Хорошая была резня, когда гугенотов убивали, как собак… Теперь мы близки к успеху. Чего нам не хватает? Всего-навсего немного золота, чтобы поднять людей, уничтожить Беарнца и загнать Валуа в угол… Это золото обещал нам папа… но потом этот старый скряга отступился от нас. Он испугался неизвестно чего… И все-таки вот оно — золото! Золото, Моревер, — это спасение Лиги, это корона для Гиза и шпага коннетабля для меня. Если мы сейчас выйдем из дела, нас ждет судьба несчастных изгоев. Гиз нас непременно схватит…

— Или нет!

— Да, поверь мне, я знаю, что говорю! Слушай же мой план: мы берем несколько смелых людей, сегодня вечером возвращаемся на мельницу хорошо вооруженные, завладеваем этими замечательными мешками и переносим их в дом Гиза. Потом я говорю герцогу: ваша светлость, вот деньги. Я ничего не прошу для себя, но Мореверу нужны двести тысяч ливров. В противном случае он расскажет всему свету, что вы получили миллионы, которые позволят вам снарядить целую армию… Ты думаешь, Гиз откажет тебе в этой сумме?

Моревер ничего не ответил: он обдумывал это предложение.

— Это все, что я могу для тебя сделать, — сказал Менвиль. — Если ты попробуешь действовать сам, то, к моему великому огорчению, Моревер, я убью тебя…

— Что ж, ты прав.

— Значит, мы поступим так, как я предложил?

— Да, — сказал Моревер. — Итак, нынче вечером!

— Отлично, мой друг! Но я все же не оставлю тебя одного. Бог мой, я прекрасно понимаю, что сейчас тебе очень хочется зарезать меня и побежать на мельницу. Но пойми, Моревер, что и я хотел бы вцепиться тебе в горло, тебе, моему лучшему другу! Я не слаб духом, ты это хорошо знаешь, и если бы речь шла о ком-нибудь другом, а не о Гизе, то я был бы на твоей стороне. Но я верная собака Генриха. Если кто-то слишком близко подходит к моему хозяину, я рычу. А если кто-то хочет тронуть то, что ему принадлежит, показываю клыки. Останемся же друзьями, Моревер!

Менвиль говорил с искренностью солдата, душой и телом преданного своему господину и готового умереть ради него… если только кто-то не предложит ему большую плату.

— Что ж, ладно! — сказал Моревер. — Я не покину тебя до вечера, и хотя твои подозрения оскорбляют меня, вот моя рука. Останемся друзьями, Менвиль!

Они обменялись рукопожатием.

— Но, — продолжил Моревер, — мы ведь условились, что ты добудешь для меня двести тысяч ливров?

— Клянусь бороденкой Сикста, который против своей воли станет нашим поставщиком! Нужно, чтобы Гиз позволил тебе уехать с одним из этих мешков, и тогда ты завтра же сможешь отправиться за границу, что, конечно, огорчит меня как друга, но и порадует, ибо ты наконец найдешь мир и покой, которые давно заслужил… А теперь пойдем отчитаемся перед герцогом и подготовим нашу вылазку.

Они быстро зашагали в сторону Парижа. Тогда кусты дикой ежевики, окаймлявшей овсяное поле, тихонько раздвинулись и показалось улыбающееся лицо человека, которого так боялся Моревер. Приятели-лигисты скрылись за поворотом дороги, и шевалье де Пардальян выбрался из зарослей и удовлетворенно подкрутил усы.