ПРОЛОГ

Напоенная благоуханием ночь, тихая и таинственная. Собор Парижской Богоматери сгорбился в темноте словно гигантский сфинкс; с другой стороны виднеется суровый фасад королевского дворца.

В лунном свете на балконе появляется фигура молодой девушки в белом, похожая на легкое облачко. Девушка взволнованно провожает взглядом удаляющегося в синеватую мглу изящного кавалера. Это Леонора, единственное дитя барона де Монтегю, его милосердный ангел. В Варфоломеевскую ночь старый гугенот был подвергнут пытке и ослеплен на оба глаза. С тех пор дочь для него — неиссякаемый источник утешения. А господин, с которым она так страстно прощается, благородный герцог Жан де Кервилье, — ее любовник. Как только он скрывается из виду, опечаленная Леонора тихо затворяет балконную дверь, возвращается в свою комнату, где протекали волшебные минуты ночных свиданий, и перебирает в памяти подробности последней встречи. Час назад, здесь же, в комнате, склонившись к Жану, она прошептала волнующее и горестное признание: она будет матерью! Как трепетала она в тот момент! Она думала о своем обожаемом отце. Как он будет страдать! Что с ним станет, если он узнает… Леонора ждала беды.

Услышав ее признание, Кервилье побледнел как полотно… от счастья, конечно же, ведь потом он так страстно обнял ее и зашептал, что старик ничего не узнает, что вовремя исправленную ошибку никто не заметит, что завтра же он поговорит с ее отцом. Завтра она станет его невестой, а вскоре — женой!

Вот что произошло сегодня. И теперь Леонора думает о своем возлюбленном и сияет счастьем.

Она уверена в Жане, как уверена в том, что солнце непременно взойдет на востоке. Грудь ее вздымается, голова кружится от восторга. Она не знает, с кем поделиться переполняющим ее счастьем, и говорит о нем со своим дорогим малышом, который должен появиться на свет через несколько месяцев. Она улыбается при мысли о будущем, о завтрашнем дне, сказочном завтрашнем дне, когда…

Вдруг раздается звон. Стекло разлетается, и на ковер падает завернутый в бумагу камешек. Сначала Леонора замирает от изумления и ужаса. Потом приходит в себя. Листок бумаги завораживает и притягивает ее. Это записка! Нет, она не будет ее читать. Она выбросит ее назад в темноту. Однако она наклоняется, поднимает листок, некоторое время колеблется… и разворачивает его. Волнуясь, она одним взглядом пробегает записку и бледнеет. Бумага выпадает из холодеющих рук Леоноры, взгляд ее туманится, сердце сжимается, и жалобный стон замирает у нее на губах. Что же в записке? Всего одна фраза.

«Его Высокопреосвященство принц Фарнезе, который служит пасхальную мессу в Соборе Парижской Богоматери, — единственный, кто может Вам сказать, почему герцог Жан де Кервилье никогда на Вас не женится!»

Кто бросил камень? Ревнивец? Враг? Просто завистник? Какая разница! Кто бы ни был этот человек — наверняка это одна из тех темных личностей, что, оставаясь невидимыми, совершают подлости и сеют раздоры.

А тем временем, пока дочь де Монтегю борется с отчаянием, герцог де Кервилье возвращается к себе и падает с рыданием на колени перед портретом Леоноры:

— Что она сказала? Она должна стать матерью? Я не ослышался? Все пропало! О! Все пропало! О я, несчастный! Почему я не бежал, когда страсть ужалила меня в сердце? Уж лучше бы я умер! И я сказал, чтобы она ждала меня завтра для разговора с ее отцом! Что делать? Что предпринять?.. Бежать! Подло, позорно бежать… Завтра же бежать!..

Во время торжественной мессы в Пасхальное воскресенье 1573 года Леонора входит в собор, порог которого она, дочь гугенота, никогда раньше не переступала. Она пережила мучительные часы, которых ей не забыть. Тысячи ужасающих предположений проносились в ее мозгу. Жан женат на другой? Епископ ей ответит.

В храме она бессильно останавливается, едва сознавая, что делает. Ее мысли путаются, взгляд блуждает и внезапно задерживается на главном алтаре; там, в глубине, в сиянии свечей, облаченный в золото принц Фарнезе, папский легат, провозглашает: «Kyrie eleison» note 1.

Леонора направляется туда. Медленно, с трудом она проходит часть пути, но, дойдя до хоров, теряет силы. Ее поддерживает только неотступная мысль: дождаться конца богослужения, расспросить епископа, вырвать у него тайну, узнать, правда ли, что Жан обманул ее!

Самое большее десять шагов отделяет ее от принца-епископа. Лицом к дарохранительнице, с достоинством, подобающим его священному сану, он совершает богослужение. Ах! Этот-то должен быть выше людской подлости! Он не солжет! И в это мгновение Леоноре становится жутко. Она содрогается. Приближение правды ужасает ее, она отчаянно цепляется за свою мечту о любви, она хочет сохранить еще на несколько минут свои иллюзии и остатки надежды. Она хочет отступить, выйти отсюда, убежать… Вдруг в полной тишине все молящиеся опускаются на колени. Епископ Фарнезе берет потир и величественно оборачивается к пастве…

Словно страшный удар обрушивается на Леонору. О ужас!.. Этот епископ! Какое у него молодое лицо! Какой огонь в глазах! Какие прекрасные черты! Они ей знакомы!.. Она узнает их!.. О! Это же…

Нет, не может быть! Ей надо убедиться, увидеть его вблизи. Суровая, стремительная, она минует решетку, бросается вперед… наконец-то!..

Она делает последнее усилие. Изнемогая, поднимается по ступеням алтаря. Ее руки ложатся на плечи пораженного легата, и жалобный крик разрывает тишину: «Всемогущие небеса! Жан! Мой возлюбленный! Это ты! Ты!..»

Леонора безжизненно падает на ступени к ногам оцепеневшего епископа, белая, как мрамор.

Раздаются возмущенные голоса: «Кощунство! Святотатство!» Все сбегаются, толпятся вокруг Леоноры. Ее поднимают и выводят из собора, чтобы бросить в темницу, а принц Фарнезе, герцог де Кервилье, епископ-любовник, восклицает в душе: «Будь я проклят!»

Туманным ноябрьским утром вокруг эшафота на Гревской площади колышется, волнуется толпа. У центрального столба сидит молчаливый человек, похожий на грозную кариатиду Микельанджело. Это господин Клод… палач. А зловещее сооружение из брусьев — виселица. Со всех концов Парижа сюда сбежался народ, чтобы поглазеть на смерть Леоноры, осужденной за дьявольский вымысел и безбожную клевету на епископа.

Суд длился полгода.

В тот же день, когда Леонору схватили в Соборе Парижской Богоматери, ее отец, барон де Монтегю, покончил с собой, вонзив себе в сердце кинжал. Сочтенный виновником скандала, этим он избежал мирского суда.

Что же до осужденной, то на все вопросы она отвечала только безжизненным взглядом. Ее душа была мертва. Казни обрекли лишь ее тело.

Она осуждена… Она скоро умрет!

Бьет девять часов. Слышен погребальный звон, пение «De profundis» note 2 — это движется похоронная процессия.

Монахи, судебный врач, конвоиры, главный судья…

За ними, поддерживаемая двумя священниками, Леонора — с распущенными волосами, босая, голова поникла.

А следом идет ее любовник, мрачный, постаревший, с искаженным лицом. Неумолимый приказ пришел из Рима от Святой Инквизиции: необходимо, чтобы его присутствие и безразличие доказали миру — еретичка лгала, обвинив епископа рядом с Престолом Господним!

Глубокий вздох проносится над толпой — Леонора остановилась под виселицей. Принц Фарнезе опускает глаза и замирает. Все обнажают головы.

Над Гревской площадью слышится сочувственный ропот. Как! Такой юной, такой прекрасной суждено умереть столь ужасной смертью! Вдруг все застывает в страшном молчании — главный судья дает роковой знак. Подходит палач, его широкая рука опускается на обнаженное плечо приговоренной, он хватает и тащит ее… Сейчас он накинет ей на шею веревку… Ужасное мгновение!

Внезапно Леонора рывком освобождается от зловещих объятий и опускается на землю. Один за другим два коротких, пронзительных, душераздирающих крика срываются с ее сжатых губ. Все матери, находящиеся на Гревской площади, вздрагивают от изумления… Ведь эти крики… Ах! Это не предсмертные стоны, это стоны страшного и святого страдания!

Эта женщина, которая сейчас должна умереть, здесь, под болтающейся веревкой, корчится в родовых муках.

Палач отшатывается. Судебный врач бросается вперед, опускается на колени, а над площадью вздымается шквал голосов. И когда врач наконец поднимается, люди, стоящие вокруг бесчувственной Леоноры, видят крошечное существо, которое кричит, плачет и тянет свои ручонки, как будто говоря этой громадной толпе: «Я не виноват! Позвольте мне жить!»

— Девочка! Это девочка! — восклицает какая-то женщина.

Люди вокруг стоят, затаив дыхание. Потом внезапно жалость словно выходит из берегов, взрывается и шумит, как река в половодье, Буря волнения захлестывает площадь. Слышны мольбы, угрозы, слова сострадания к матери.

Главный судья сомневается… затем, побежденный бесконечным сочувствием народа, отдает приказ сохранить осужденной жизнь. В толпе раздаются радостные возгласы, мужчины плачут, незнакомые женщины обнимаются. Бесчувственную Леонору уносят на руках, а дитя…

А дитя остается? Осужденная не имеет права воспитывать свою дочь в тюрьме. Невинное создание отдано на милость публики. В течение часа девочка останется лежать там, где родилась: под виселицей. Люди подходят и смотрят с суеверным страхом на несчастную крошку, которая ждет, что кто-нибудь из милосердия возьмет ее к себе. Все вокруг жалеют ее, но никто не решается удочерить. Дочь еретички, преступницы, она принесет в дом несчастье…

А Фарнезе? Жан де Кервилье? Отец? Он здесь — весь в испарине, задыхающийся, униженный, связанный покорностью ужасному приказу, пожирает глазами плоть от плоти своей. Он хочет взять свое дитя, унести его, но не может, не смеет! Так что же? Мать помиловали, а дочь погибнет? Нет! О нет!

Наконец кто-то подходит, склоняется над девочкой, улыбаясь сквозь слезы, и, словно давая публике урок милосердия, тихо шепчет:

— Бедная фиалочка, ты выросла под деревом бесчестья… никто не хочет тебя знать… Ну, так я возьму тебя, будешь мне дочерью!

Осторожно и нежно спаситель заворачивает девочку в свой плащ и, пока епископ, удерживаемый инквизиторами, рыдает, ломая руки, человек удаляется, унося с собой дочь принца Фарнезе. И кто же этот спаситель? Палач!

Глава 1

ВИОЛЕТТА

Утром двенадцатого мая 1588 года шестеро дворян на взмыленных скакунах во весь опор поднимались на гору Шайо. На вершине их предводитель остановился. Смертельно бледный, он обернулся назад и долго смотрел на Париж.

Странный шум и глухие звуки перестрелки доносились до него с порывами ветра. Звук был похож на гул отдаленного морского прибоя или рев разбушевавшейся толпы. Беглец, издав хриплый стон, угрожающе сжал кулаки, привстал в стременах и прокричал слова, которые унес ветер и которые подобрал Историк:

— Неблагодарный город! Вероломный город! Я любил тебя больше собственной жены — а ты… Трепещи, я вернусь в твои стены и силой оружия заставлю тебя покориться!

В это мгновение показались два всадника. Одним из них был мужчина чуть старше тридцати, красивый и сильный; лицо его, высокомерное и насмешливое, светилось умом и проницательностью. Другим был юноша лет восемнадцати, стройный и изящный; в его красоте сочетались нежность и отвага.

Пятеро дворян, завидев незнакомцев, окружили своего предводителя и постарались увлечь его за собой. Но он, воздев руки к небу, громко воскликнул:

— Я проклят! Все меня покинули! О, кто теперь смилуется надо мной?

— Я! — ответил звонкий голос.

К беглецу приближался один из незнакомцев, тот, что был моложе. Внезапный и необъяснимый ужас выразился в безумном взгляде беглеца; он взмахнул руками, словно для того, чтобы отогнать мрачное видение, и прошептал побледневшими губами:

— Ты! Ты! Карл! Брат мой, ты восстал из могилы, чтобы осудить меня?

— Вы ошибаетесь, — ответил юноша. — Я не тот, кого воскрешает ваша неспокойная совесть, я не Карл IX.

— Так кто же ты в таком случае?

— Я его сын, герцог Ангулемский.

— Ах! — пробормотал беглец. — Это ты, дитя Мари Туше и Карла! Говори же, чего ты от меня хочешь! О чем ты пришел спросить Генриха III, короля Франции?

— И я вам отвечу. Я покинул Орлеан, чтобы встретиться с вами лицом к лицу. Неделю назад, сир, в тот день, когда я достиг совершеннолетия, моя мать провела меня в свою спальню и открыла передо мною портрет, который я всегда видел затянутым крепом. Я узнал Карла IX.

— Брат мой! — пробормотал Генрих III.

— Да, ваш брат!.. Моя мать опустилась на колени и поведала мне, как умер человек, которого она обожала. Я узнал о предсмертных муках моего отца. Я узнал, что отчаявшийся, жалкий, ввергнутый в безумие, он каждым вздохом в последний час своей жизни предъявлял грозные обвинения трем палачам, трем демонам, на которых она мне указала… И я отправился в путь, чтобы сказать герцогу де Гизу: «Предатель и мятежник, что ты сделал со своим королем?»

— Гиз! — побагровел Генрих. — Ты его найдешь в моем дворце, на моем троне, быть может.

— Я отправился в путь, чтобы крикнуть в лицо Екатерине Медичи: «Подлая мать! Бессердечная мать! Что ты сделала со своим сыном?»

— Королева-мать! — простонал Генрих. — Ты найдешь ее в тюрьме Гиза.

— Я отправился в путь, чтобы найти Генриха Валуа, короля Франции, и крикнуть ему в лицо то, что должны были когда-то крикнуть дети Авеля своему дяде… «Каин! Что ты сделал со своим братом?..»

При последнем вопросе король неистовым рывком осадил своего коня, затем спешился и, вздрогнув, глухо повторил:

— Каин!..

Свита глухо зароптала:

— Король всегда король! Да здравствует король! Смерть тому, кто оскорбит его!

С этими словами дворяне обнажили шпаги… В то же мгновение спутник герцога Ангулемского оказался между молодым человеком и королевским эскортом, вынул из ножен рапиру, которая сверкнула в лучах восходящего солнца, и очень спокойно сказал:

— Господа, это дело семейное. Оставьте дядю и племянника объясниться полюбовно. Иначе я решу, что все вы — родственники, и буду вынужден считать, что я той же фамилии!

Спутники короля пришли в ярость. Шпаги должны были вот-вот скреститься, когда Генрих подал повелительный знак. Кавалеры остановились, восклицая:

— Мы еще встретимся, если только сей господин не скроет своего имени!

— Милостивые государи, — ледяным тоном сказал незнакомец, не обращая внимания на эту дерзость, — моя шпага и мое имя в вашем распоряжении. Меня зовут шевалье де Пардальян.

Его противники вздрогнули. Имя это, произнесенное с такой обезоруживающей простотой, заставило их вспомнить о давних блестящих подвигах, и они повторили в благоговейном ужасе:

— Шевалье де Пардальян!

Шевалье, казалось, не заметил необычайного впечатления, произведенного его словами. Он отошел в сторону, словно эта бурная сцена перестала его интересовать. Насвистывая сквозь зубы охотничий мотивчик времен Карла IX, он стал рассматривать кавалерийский полк, направляющийся из Парижа к Шайо.

Герцог Ангулемский не двигался. Мрачный, снедаемый угрызениями совести, Генрих III обернулся к нему.

— Молодой человек, — сказал он. — Ко всем моим бедам мне недоставало только встретить вас на скорбном пути изгнания. Молите Бога, чтобы в день, когда я вновь займу свой трон, я смог забыть, как вы надругались над моим несчастьем.

— В этот день вы увидите меня на ступенях вашего трона. И я сорву с вас королевскую мантию. А когда я вас развенчаю, я наконец-то воскликну: «Вот Каин, убивший своего брата!»

Генрих III сжал кулаки и издал глухой стон.

А юный Карл тем временем продолжал:

— Сейчас я не могу вас ненавидеть, вы можете рассчитывать только на мою жалость. Вы не более чем призрак короля, которого преследует призрак жертвы. Что же, сударь! Ведь теперь вас преследуют… До тех пор, пока вы вновь не станете королем Франции, сын Карла IX дарит вам помилование.

Генрих III, бледный от ярости, хотел что-то возразить ему, но тут его спутники тоже увидели кавалеристов и взяли лошадь Генриха за поводья, увлекая его за собой. Вскоре беглецы исчезли, как облако пыли, уносимое ветром.

Карл Ангулемский в задумчивости смотрел на Париж. Что происходило в его душе? Почему этот юноша не следил ненавидящим взглядом за королем, которому он только что бросил в лицо такие обвинения? Почему его взгляд, обращенный к большому городу, был полон не гнева, а нежности? Одно имя трепетало на его губах. Это имя было — Виолетта.

Постепенно последние следы ярости исчезли с лица Карла и сменились слабой улыбкой. Так тихие сумерки сменяют яркое солнце дня. Он восхищенно прошептал:

— Париж! Да, я пришел сюда мстить, но здесь я также надеюсь и обрести свою любовь. Безумец! Признайся наконец самому себе, что если бы Виолетта была до сих пор в Орлеане, ты бы не примчался сюда. Париж! Я непременно отыщу тебя, малышка, пленившая мое сердце. Виолетта! Нежная фиалка любви.

В это мгновение шевалье де Пардальян приблизился к юноше и положил руку ему на плечо. Другой рукой он указал на Париж и, пристально глядя сыну Карла IX в глаза, произнес:

— Сударь! Трон ожидает вас.

Карл Ангулемский вздрогнул, как человек, чьи самые сладкие мечтания неожиданно прервали, и пробормотал:

— Трон?! Как? Вы стремитесь завладеть троном Франции?

— Не для себя, сударь, — сказал шевалье спокойно. — У меня есть другие дела… Я уже целую вечность ищу случая сказать два слова некоему Мореверу… Кроме того, я люблю комфорт, а этот трон так шаток… Кто знает, вдруг он рухнет, если я вздумаю сесть на него?

Возможно, герцог Ангулемский, как и спутники Генриха III, знал грозное прошлое этого человека: самые невероятные планы казались выполнимыми, если зарождались они в его мозгу.

— Но вы, — продолжил шевалье, — вы другое дело. Ведь он ваш по праву.

— Пардальян! Пардальян! Что вы такое говорите? — растерянно пробормотал молодой герцог.

— Я всего лишь сказал, что Генрих Валуа уже не король Франции, что Генрих де Гиз не более, чем король Парижа, что Генрих Наваррский бросает сюда взгляды коршуна, высматривающего добычу… Три вора претендуют на одну корону! И было бы хорошо, если бы эта корона помогла мне — ведь, возложив ее на вашу голову, я заплатил бы вашей матушке долг признательности.

И с этими словами Пардальян устремился к одной из дорог, опоясывающих Париж, пересекающих селения Руль и Монсо и ведущих на Монмартр.

— Виолетта, — прошептал молодой человек, — у меня и впрямь нет трона, чтобы отдать его тебе.

И взволнованный, ослепленный тем, что он смутно предвидел, Карл Ангулемский бросился догонять своего спутника.

В это время большая группа всадников, спешившая из Парижа, поднималась на склоны Шайо. Во главе ее был мужчина лет сорока, прекрасно сложенный и хорошо одетый; на его красивом лице застыло мрачное и высокомерное выражение, лоб пересекал глубокий шрам. Манеры его отличались величием и суровой сдержанностью. Это был Генрих Лотарингский, герцог де Гиз.

— Господа, — сказал он, останавливаясь, — король уже далеко. Нам следует отказаться от намерения вернуть монарха его подданным…

— Одно ваше слово, — глухо сказал ехавший рядом с ним дворянин, — да десяток хороших лошадей — и я доставлю его вам, живым… или мертвым!

— Моревер, ты безумец, — сказал герцог тем же тоном. — Оставим все как есть, пусть бежит. Итак, господа, — прибавил он громко, — мы сделали все, что смогли… А это что еще за видение ада?

В самом деле, на проселочной дороге показалась длинная и тяжелая, полуразвалившаяся, скрипучая, облупившаяся от солнца и дождя карета, а вернее — пыльный фургон, влекомый тощей лошадью.

Рядом с измученным животным шагала цыганка в красной маске. Она держалась со странным достоинством; роскошные волосы цвета расплавленного золота ниспадали на плащ, в который она куталась. Королевская осанка, размеренный шаг, ни одного лишнего жеста — в своей красной маске она казалась вызывающим дрожь привидением.

Цыганка остановилась, но не произнесла ни слова.

— О небеса! — вскричал герцог. — По-моему, эта чертовка издевается над нами!..

Он не договорил, ибо в эту секунду из отвратительной повозки послышалась музыка. Невыразимо чистый голос выводил под аккомпанемент гитары какую-то мелодию. Приглушенные чарующие звуки волновали и восхищали.

Герцог де Гиз, внезапно побледнев, замер и прислушался.

— О! Этот голос! Это ее голос! Это она! Гадалка, кто там поет? Говори! Ты что, глухая или немая?

В это мгновение какой-то человек выскочил из повозки и с чрезмерным почтением склонился перед герцогом.

— Цыган Бельгодер! — прошептал Генрих де Гиз. Лицо его порозовело. Он попытался скрыть волнение, охватившее его.

— Скажи мне, цыган, что это за женщина в маске, более молчаливая, чем ночь, и более таинственная, чем могила?

— Простите ее, милостивый государь! Это Саизума, несчастная безумица, которую я подобрал в день, когда она вышла из тюрьмы… Она все время закрывает лицо, чтобы никто не видел ее позора, но она с радостью погадает вам!

— Не надо! А сам ты кто? Откуда и куда идешь?

— Откуда я иду, сударь? С края света. Куда я иду? В Париж, столицу мира. Кто я такой? Бельгодер — единственный и непревзойденный жонглер-фокусник, шпагоглотатель и мастер на все руки. Желаете увидеть представление? Так я готов!

— Довольно, цыган!.. Скажи мне, не был ли ты в Орлеане три месяца назад?

— Я там был, сударь! — сказал Бельгодер, пряча улыбку, — Я там был со всей моей труппой и отыскал чудо из чудес, певицу Виолетту, которая, как господин Орфей, очаровывает своим пением даже скалы, даже диких зверей! Да что я говорю — даже принцев! Сударь сейчас ее увидит. Виолетта! Виолетта mia! Покажись же! А, вот она!

На передке повозки появилась замиравшая от волнения девочка лет пятнадцати:

— Я тут, хозяин… я тут…

Шепот восхищения пронесся в группе всадников, окружавших де Гиза, сам же герцог, казалось, онемел от восторга.

«Да, это она! — пронеслось у него в голове. — Я испытываю такое же волнение, как тогда, когда увидел ее в первый раз. Святые небеса! Однако что это я так смущаюсь… Если я захочу, эта цыганочка сейчас же будет моей!»

Девочка была не просто чудом, как говорил Бельгодер. Она была сказочно прелестна! Ее золотистые волосы — странно похожие на волосы цыганки Саизумы — рассыпались по полуобнаженным плечам, в ярко-голубых глазах отражалась чистота летней зари, а застенчивая гордость, таящаяся во взгляде, заставляла вспомнить о полевых цветах, прячущихся в траве.

Она склонила голову, увидев незнакомцев, устремивших на нее сверкающие взоры. Затем она встретилась глазами с герцогом де Гизом и пришла в ужас. Она отпрянула, спряталась за кожаными занавесками и прижалась к женщине, лежавшей на тюфяке. Та была бледна, как умирающая, и дышала с трудом.

— Матушка! Матушка! — прошептала Виолетта. — Человек из Орлеана! Он тут! О! Я боюсь! Несчастье кружит надо мной.

Слово «матушка» казалось неуместным, когда столь изящная девушка обращалась с ним к такой заурядной, хотя и исполненной доброты женщине.

— Бедное дитя! — прохрипела больная. — Скоро меня здесь не будет… чтобы защитить тебя… Если бы небеса сжалились над тобой и послали тебе заступника…

— Заступника, матушка? Увы! Увы!

— Надейся, Виолетта. Этот юноша, который ни разу не отважился заговорить с тобой… думается, я прочла в его душе, что он любит тебя…

Виолетта вскрикнула и закрыла лицо руками.

— Виолетта! Виолетта! — орал цыган. — Ужо дождешься у меня, я до тебя доберусь!

— Оставь дитя в покое и отвечай мне, — приказал герцог де Гиз, склоняясь к Бельгодеру. — Ты идешь в Париж?

— Да, милостивый государь, и завтра, в день большой цветочной ярмарки, я буду на Гревской площади… с Виолеттой.

— Это хорошо. Держи!

Цыган поймал на лету кошелек, полный золота. Генрих де Гиз вновь склонился к нему:

— Здесь десять золотых дукатов. Десять таких кошельков ждут тебя, если ты усердно исполнишь то, что завтра от моего имени тебе прикажет один человек.

Бельгодер склонился до земли. Распрямившись, он увидел, что герцог во главе своих всадников поспешно удаляется по дороге к Парижу. Тогда он расправил плечи, бросил косой взгляд на повозку, где скрылась Виолетта, и прорычал:

— Я отомщу!

Глава 2

ГРЕВСКАЯ ПЛОЩАДЬ

В глубине просторной залы, обитой роскошной тканью и обставленной изумительной мебелью, под отливающим золотом шелковым балдахином, в кресле черного дерева прекрасной работы неподвижно сидела женщина.

Женщина!.. Воплощение величественной, ослепительной и роковой красоты. Кто она? Святая, волшебница или же попросту куртизанка? Большие глубокие глаза, иногда томительно-нежные, как траурные цветы, иногда зловеще-блестящие, как черные бриллианты. В высшей гармонии ее черт и манер сочетались поэзия необъятной души, величие властительницы, благородная нега античной гетеры, достоинство девственницы, отвага воительницы эпохи варваров.

Вошел человек: пышный и одновременно строгий, черного бархата костюм дворянина, бледное лицо с печатью неизбывного страдания. Он остановился перед красавицей и преклонил колено.

Она не удивилась подобному выражению почтения и царственным жестом указала на широкое раскрытое окно. Дворянин выпрямился и судорожно прижал руки к груди.

— Гревская площадь! — прошептал он. — О, мои ужасные сны, мои трагические воспоминания…

Женщина наконец заговорила. Никакие слова не способны передать впечатление, производимое звуками ее голоса.

— Кардинал, — сказала она. — Я отдала вам приказ. Подчиняйтесь.

Дворянин содрогнулся, а потом тихо ответил:

— Повинуюсь Вашему Святейшеству!

— Кардинал, — вновь заговорила она без всякого волнения. — Вы произнесли опасные слова. Не забывайте, что если в Риме я действительно та, кем вы меня именуете, — наследница папского перстня Иоанна, то здесь, в Париже, я всего лишь внучка Лукреции Борджиа, принцесса Фауста.

Кем же была эта женщина, державшаяся как императрица, говорившая так, словно на ее гордой голове была тиара? Фауста? Принцесса Фауста?

Какая загадочная, какая невероятная жизнь была прожита ею? И почему так старательно воскрешала она жуткое, притягательное и мрачное имя своей бабки Лукреции Борджиа? Борджиа! Всемогущество, воплощение ужаса, само убийство в человеческом облике! Лукреция!.. Любовь и безудержный разврат!.. Яд и поцелуи! Яркая вспышка метеора на трагическом празднестве, где мужчины умирали от ее улыбки!..

Неужели то могущество, ужас и слава вновь воплотились в этой женщине? Возможно. Ведь человек, которого Фауста назвала кардиналом, несмотря на то, что он не носил облачения, но носил шпагу, человек, закованный в броню гордости старинного рода, человек, глаза которого светились проницательностью, а лицо выражало непреклонную решимость, слушал ее так, как, по библейской легенде, Моисей слушал голос, исходивший из облака на горе Синай. Когда женщина умолкла, он почтительно склонился перед ней. Его поза выражала готовность повиноваться.

Вчера Париж пережил день Баррикад note 3. Город, который только что охотился за своим королем, город, ощетинившийся пиками и пахнущий дымом недавних перестрелок, чествовал нынче фиалку и розу: Париж во все времена обожал мятежи и цветы, смуту и улыбки на своих улицах. Залитая солнцем, шумная Гревская площадь в этот радостный майский день ежегодной большой ярмарки цветов представляла собой неописуемое смешение линий и красок, смеющихся нарядных дам и нищих в лохмотьях, господ в роскошных камзолах и балаганщиков в пестрых трико.

Кардинал, погруженный в сумрак своего прошлого, рассеянно смотрел сверху на эту феерию радости. Вдруг отмеченное им на противоположных концах площади движение заставило его вздрогнуть.

Справа показалась фантастическая колымага Бельгодера, которую с трудом волокла измученная кляча. Труппа цыгана въезжала на Гревскую площадь.

Слева же виднелась группа молодых дворян, затянутых в буйволиную кожу и вооруженных боевыми шпагами. Они окружили еще более восхитительного и мрачного, чем накануне на холме Шайо, герцога Генриха де Гиза, по прозвищу Меченый, некоронованного короля Парижа.

Грозный полководец, казалось, ничего не замечал: ни смешанного со страхом почтения, заставлявшего людей склонять головы при его появлении, ни тревожного стремления толпы угадать, какие думы преследуют того, кто держит в руках судьбу престола и народа. Он не видел, что цыганка Саизума в своем плаще и красной маске, ведя лошадь под уздцы, приближалась к нему медленно и безмолвно, словно живая загадка; рядом с ней шел Бельгодер, который суетился и восклицал:

— Начинаем представление! Начинаем представление! Спешите увидеть! «Что увидеть?» — спросите вы. Сначала чучело леопарда, доставшееся мне от королевы Нубии! Затем — знаменитого Кроасса, пожирателя камней, и прославленного Пикуика, глотающего горящую паклю!.. Представление начинается! Сюда! Торопитесь!..

Из окна кардинал увидел Гиза, подходившего к Бельгодеру — воплощение ужаса приближалось к воплощению комического… или отвратительного. Не покидая своего наблюдательного поста, кардинал обернулся и сказал:

— Они явились!

Таинственная женщина, назвавшая себя принцессой Фаустой, поднялась и подошла к окну походкой богини, покинувшей свой храм.

— Виолетта! Виолетта! — звал тем временем Бельгодер, который увидел, наконец, приближающегося Гиза.

Девочка, подобная лучу восходящего солнца, появилась на передке повозки. Ее длинные густые белокурые волосы спадали на плечи; она казалась робкой и испуганной.

Принцесса Фауста метнула на герцога взгляд, полный грозного огня. Затем ее взор, словно с одного полюса на другой, переместился на чистое и неизъяснимо прекрасное видение — на Виолетту. Она усмехнулась — это была усмешка человека, твердо знающего свою цель.

— Генрих, — глухо прошептала она. — Генрих де Гиз, ты — мой! Ты будешь королем, потому что я хочу быть королевой! Тиара и корона! Моя голова и моя воля выдержат эту двойную ношу! Став владычицей Франции и Италии, я переверну мир! Генрих, погибнет все, что мешает тебе любить меня, меня одну! Погибнет Екатерина Клевская, твоя жена! Погибнет и маленькая Виолетта, которую ты обожаешь.