- Что ты, добрый человек, делаешь?
      - Богу не умею молиться - вот и прыгаю.
      Тогда Николай рассказал этому человеку самую простую молитву, а тот забыл ее снова, потому что был глуп как бревно. Думает, думает, но ни единого слова не может вспомнить. Тогда он взял и погнался за святым Николаем. А тот оглянулся и говорит:
      - Почему ты, добрый человек, бежишь?
      - Потому что забыл молитву.
      Николай повернулся к нему, махнул рукой и произнес:
      - Возвращайся - молись, как молился. Прыгай через бревно. Бог всякую молитву услышит, и пусть всяк молится, как может и как хочет.
      Вот какой святой Николай покровительствует нашему мосту. Будут ли там христиане или ордынцы на мосту - Николаю все едино. Лишь бы только с ними договорились. С Воеводой нашим да со мною, потому что я у Николая человек поверенный и доверенный.
      Батый мало что понял, а его ханы поняли и того меньше, даже ханский сын Сартак запутался в россказнях Стрижака, или это, быть может, толмачи плохо пересказывали. Слева от Батыя там еще сидела и его старшая жена из двадцати трех его жен, старшей же называлась она не по возрасту своему, а по влиянию на мужа, не принадлежала ни к первейшим женам Батыя, ни к самым младшим, скорее всего она была средней, если так можно выразиться, а у такой женщины есть уже необходимая опытность и одновременно не все еще утрачено от молодости. Старшей жене ханской послы понравились, в особенности же по душе пришлись ей меха и сосуды, привезенные ими в дар, она перебирала меха, подавала самые пышные из них Батыю на колено, хан даже гладил ворс, щурился, сидел литой, как истукан медный, а с другой стороны сын его Сартак позванивал драгоценной посудой, поднесенной послами от русского Воеводы, это тоже ублаготворяло великого хана, ему начинал нравиться разговорчивый посол, несмотря на всю непонятность и запутанность его повествования; бараньи лопатки тоже перед этим показали, что послов нужно принять и верить им тоже нужно, однако Батый все еще колебался, потому что доверчивым можно быть, когда ты стоишь ордой без намерения идти куда-нибудь, когда же находишься в походе, да еще в таком, как теперь вот, от врага следует ожидать всего.
      Где-нибудь в другой земле Батый не имел бы подозрений. Нигде монголы не побеждали силой, а только коварством. В людях всегда есть избыток доверчивости, которую можно умело использовать.
      Достаточно было лживого обещания, как перед монголами открывались ворота городов, как сдавались на их милость целые державы. Но в этой земле никто и никогда ничего не отдавал добровольно, - здесь бились отважно, яростно, бесстрашно, даже без надежды на победу, как настоящие воины; русичи ведали, что только смерть последовательно верна, всегда при тебе и никогда не изменяет, они не верили никаким посулам, а даров каких-нибудь от них ждать было бы все равно что ждать кумыс с неба.
      Поэтому хан Батый до поры до времени и не верил этим послам и их подаркам. Быть может, это коварство князя киевского? Быть может, хочет он задержать поход монгольский против его великого города, пока подойдут откуда-нибудь там подкрепления, хотя русские князья не очень и торопились на помощь друг другу, но тут речь шла о славнейшем и древнейшем их городе, так, возможно, и изменят они своим привычкам и встанут совокупно, пригласив еще в помощь и из других земель?
      - Скажи еще про этот мост, - велел Батый Стрижаку. - Каков он и зачем?
      - Мост крепкий, надежный, широкий, - сказал Стрижак. - Нигде в мире нет такого широкого моста, как под Киевом. Разминаются на нем два повоза, а рядом в гульбище одновременно могут проехать еще два всадника. Людей на мосту может вместиться две тысячи семьсот и еще семьдесят семь, - стало быть, можно легко подсчитать, сколько проходит по мосту с одного берега на другой за день, за месяц и за год. А мост стоит уже сто лет, и сколько по нему прошло и проехало, и сколько каждый отдал мостового! Ежели у тебя есть на то люди, они могут высчитать, и тогда сможешь узнать про богатство Воеводы Мостовика и про то, что такое мост подкиевский через реку, которая называется по-нашему Днепр.
      Сартак звенел драгоценной посудой вроде бы в подтверждение слов посла, ханский сын не нуждался в помощи, он надувал щеки и знай считал себе, - получалось нечто невероятное.
      Но право решения принадлежало только Бату-хану, никто не мог промолвить хотя бы слово, великий хан, правда, спрашивал, когда хотел, в большинстве же случаев и преимущественно должен был обо всем догадываться и без расспросов; он чувствовал, какое наслаждение получает Сартак от одного лишь перечисления богатств, которые принесет когда-нибудь этот широкий и прочный мост, поэтому твердо решил, что передаст все это дело сыну, сам же предусмотрительно велит как можно быстрее продвигаться на Киев, чтобы враг, если он на самом деле задумал прибегнуть к хитрости и задержать его войско ложным посольством, горько разочаровался.
      Батый подал знак, чтобы принесли еще кумысу всем присутствующим и чтобы играли на бараньих кишках еще веселее, от удовольствия он закрыл глаза и улыбнулся; как литой медный истукан, возвышался над всеми в славе своей и мудрости, велел послам пропеть еще раз их величание, и Стрижак завел хриплым басом "Радуйся, богородица", а Шморгайлик неумело подвывал ему, - все ханы тешились пением, и тогда Стрижак надумал потешить их еще больше и послал Шморгайлика, чтобы тот принес ему книгу про святого Николая.
      - Книгу? - вытаращился Шморгайлик, удивленный беспредельно: он не допускал мысли, чтобы от него что-то было скрыто. - Где же я ее возьму?
      - В моей поклаже скрыта. Да поскорее неси!
      С помощью двух ханских охранников, приземистых и грязных, принес Шморгайлик великую книгу из телячьих шкур. Стрижак подал ее Батыю, поддерживал снизу обеими руками, пока хан, слюнявя грязный палец, перелистывал харатию за харатией, рассматривал цветные заставки, прикасался к буквицам, ловя их как букашек.
      - Что это? - спросил он Стрижака.
      - Книга про чудеса покровителя моста нашего триблаженного отца Николая-чудотворца, - торжественно ответил посол.
      - А зачем?
      - В ней сила и власть. Эта книга молвит...
      - О чем молвит твоя книга? - прервал его великий хан недоверчиво.
      - Вот здесь сказано: "Скорее же убо иже на божие живших житие словом воображаемо многи привлечеть и умолит на добродетель и весма к подобному рожает ревность, якоже се божественного отца нашего Николы, и сего больми много, елико же и слух множае наслаждает, и душу веселит, и на добрые дела восставляет".
      Толмачи начисто запутались в премудрых словесах. Никто ничего не понял.
      - Зачем такая книга и такие слова? - допытывался Батый.
      - На эту книгу пошло двести и двадцать телят, чтобы записать на их шкурах про жизнь и чудеса святого Николая. Слова тут писаны всякие простые и запутанные, но от бесконечного их повторения человеку сдается, будто ничего более значительного никогда не было сказано. Люди поверили в святость этих слов, и теперь все они - даже самые простые - молвятся голосом торжественным и в каждом слове выискивается глубина и мудрость. Николай-чудотворец понадобился Воеводе у моста, чтобы все думали только про святого и говорили только его словами готовыми. Тогда человек в руках у того, кто хранит слова Николая в такой вот книге - подлинные, или выдуманные, или же умело уложенные для потребностей каждодневных и также торжественных.
      - Великий Чингисхан оставил монголам Ясу. Не нужно ничего знать, кроме Ясы, ибо все остальное - лишнее и вредное, - закрыв глаза, промолвил Батый. - Кто знает Ясу, тот достигнет всего. Кто не признает Ясу, тому воины мои оторвут его собачью голову. В Ясе сказано: "Первейшее предназначение мужчин - сокрушить сопротивление врага, победить его, вырвать с корнем и завладеть его добром. Первейшее наслаждение для мужчин - заставить горько плакать жен врагов, заставить ходить под собою коня, взращенного врагом, заставить радоваться заплаканных жен врага, грудь их сделать своей подушкой, прикасаться к их щекам и пить сладость из их уст рубиновых". Не может быть никого, кто бы превосходил великого Чингисхана, и не может быть ничего, кроме его Ясы. Все ваши книги - это порождение слабости, поэтому их нужно уничтожать. Но ты сказал, что на книгу пошло много телят. Мой сын Сартак умудрен счету, поэтому завтра ты принесешь эту книгу моему сыну Сартаку, и он посмотрит на нее еще раз.
      - Ежели ты берешь мост, великий хан, бери и книгу, - сказал Стрижак, - а вместе с книгой - и меня, грешного, потому что ни книга без меня, ни я без книги этой...
      Ханы молча пили кумыс и слушали игру на высушенных бараньих кишках, натянутых на деревянные палочки.
      Через день орда двинулась с места, и монголы быстро пошли почему-то на юг, будто намеревались добраться до Днепра и переправиться на ту сторону. Тогда зачем же Воеводин мост? Ведь монголы нагрянут на Киев прямо из правобережной степи, как это не раз и не дважды чинили половцы! Перебредут ордынцы Реку возле Заруба, да и конец. А мост для них - без надобности, и Воевода с его верностью хану - не надобен, а следовательно, и послы его, выходит, тоже излишни?
      - Можешь ты разнюхать, что они замышляют? - прогонял от себя Шморгайлика Стрижак.
      - Пробую, - мялся Шморгайлик, - пробую, но трудно, да уберегут нас божьи ангелы.
      - Ангел сидит у тебя на плече, а за пазухой держишь диавола, земнородец! Разве я тебя не знаю! Пролезешь повсюду, подсмотришь, подслушаешь и вынюхаешь!
      Шморгайлик и без принуждения метался между монголами, пользуясь своей посольской неприкосновенностью, но что он мог поделать, ежели ничего не смыслил в чужой речи, кроме того, еще никогда не встречал людей таких таинственно-неприступных.
      О ханах не нужно было и выведывать ничего - и без того известна их сила и власть. Сумел разведать о незаурядном значении колдунов и чародеев, без которых ни ханы меньшие, ни сам великий хан не осуществляли ни единого своего намерения. Кроме всего прочего, вещуны и чародеи обладали еще силой таинственно зловещей. На них возлагалось отгонять от войска холод и зной, голод и недостачу. Когда же ничего не могли они поделать с этими бедами, которые всегда преследуют такие неисчислимые скопища людей, умело выискивали, кого бы можно обвинить, и тех несчастных убивали беспощадно, кем бы они ни были. Могли убить даже послов, что случалось уже не раз.
      Сартак тоже прибегнул к помощи вещунов. Они должны были бы позвать в ханский шатер добрых демонов, и Сартак спросил бы у них совета относительно загадочных русских послов, которые привезли обещание вельми заманчивое, но были в то же время и подозрительны, потому что поведением своим противоречили гордому обычаю русского народа, не склонявшего головы ни перед кем.
      Так вот, Сартаку надлежало узнать от своих добрых демонов, имеет ли он дело с затаенной хитростью, или просто перед ним какие-то выродки, услугами которых можно и воспользоваться.
      Шморгайлик не был бы самим собой, если бы не выведал о намерении хана Сартака. Он решил во что бы то ни стало подслушать разговор хана с демонами, для чего, как только стемнело, подлез под полог шатра Сартака, притаился там, начал ждать полночи.
      Вещуны принесли в ханский шатер вареное баранье мясо, положили его посредине шатра, чтобы запахи расходились равномерно во все стороны, хан лежал на подушках, ожидая, пока прилетит демон, войдет в шатер и поест мясо, и уже тогда можно будет его спросить; вещуны ударили в барабаны перед входом в шатер, и демон сразу же услышал эти барабаны и вмиг прилетел сюда. Но то ли демон видел все даже в темноте, то ли вещуны тоже имели своих собственных шморгайликов, ведь ни один слуга культа не обходится без доносчика, - как бы там ни было, но демон, появившись, закричал диким голосом, что войти в шатер не может, потому что чует чужой дух.
      Сартак даже подскочил от такой неслыханной наглости.
      - Где чужой дух? - закричал он. - Найти чужой дух!
      Вещуны знали, где искать, на то ведь они и вещуны. Шморгайлика вытащили из его укрытия, поставили перед ханом, Сартак сразу же смекнул, что к чему, все его подозрения сбывались, - ясное дело, этого посла меньшого уполномочил на подсматривание посол старший, с ним будет сделано так, как велит Бату-хан. Этого же Сартак мог покарать собственной волей, и хан махнул рукой наискось, будто рубил голову Шморгайлику.
      Безжалостные воины потащили Шморгайлика на смерть, вещуны мрачно сопровождали их, обреченный понял, что настал его конец, но он не хотел умирать вот так бессмысленно и вдруг, он падал вещунам в ноги, умолял их, скулил:
      - Не убивайте меня! Я и для вас обо всем разузнаю... Я такой...
      А вещуны заливались от смеха, потому что не понимали заячьего визга Шморгайлика, а еще смеялись и потому, что, если бы они даже и понимали его, все равно должны были убить Шморгайлика, ибо что означает один подлый и ничтожный после того, как ими были уже убиты целые тьмы людей мужественных, честных, благородных, а вместе с ними - целые тьмы молодых женщин и малых детей, из которых могли бы вырасти еще более честные и благородные. Единственное, что ордынцы решили подарить Шморгайлику, - это смерть нескорую, чтобы пожил хоть немного, раз уж он такой жадный к этому свету.
      Поэтому не стали отрубать голову или ломать хребет, а накинули ему на шею петлю из волосяного аркана, и два воина взялись за концы и начали постепенно затягивать петлю. Шморгайлика душили долго и медленно, и радовались, что делают человеку приятное, и смеялись, очень развеселенные его попытками сказать еще что-то уже тогда, когда высунул он посиневший язык. Следовательно, человек этот, видно, подслушал за свою жизнь столько, что никак не хочет забрать с собой это добро на тот свет!
      Стрижака до утра не трогали, он крепко поспал, ждал, что принесут ему кумыс и баранину, был недоволен тем, что не видно почему-то Шморгайлика, но не дождался ни баранины, ни Шморгайлика, пришел к нему по веленью самого Бату-хана Елдегай, а с ним множество приземистых охранников Батыевых, они молча скрутили Стрижака ремнями, как ни вырывался он и как ни проклинал их, потом взяли кто за руки, кто за ноги, кто за голову и куда-то понесли, и уже Елдегай не шел за ними, а вел этот странный поход маленький ордынец, тоже приземистый, как и все охранники, но мелковатый, будто недоросток.
      - Куда вы меня тащите, поганцы! - ревел Стрижак. - Я посол, меня трогать нельзя! Я буду жаловаться хану Батыю! Отпустите меня, иуды триокаянные, пропади вы пропадом!
      Но никто не обращал внимания на его крики, тащили Стрижака мимо горевших костров, смерть играла на остром блеске пламени, дымом и туманом заволакивалось все вокруг, окутывалось мутью, будто в день Страшного суда.
      Его несли мимо высоких деревьев, тащили сквозь кусты такие густые, что сквозь них и ветер не смог бы пробиться. Потом была поляна с высокой и холодной травой, Стрижака бросили в траву посреди поляны, ханские охранники отошли в сторону, а тот, маленький, зачем-то начал раздеваться, ежась и ахая от прохлады, подпрыгивая и смешно размахивая своими маленькими ручонками. Он был маленький, толстый, у него была круглая физиономия, ощеренная в улыбке, по-женски отвисшая грудь, круглый живот, подпертый тоненькими короткими ножками.
      Стрижак догадывался уже, что ему конец, но еще не верил, - очень уж все это походило на шутку, - как вдруг заметил, что наискосок над головой начали летать птицы, словно бы дразня его своей свободой, словно бы показывая, как нужно спасаться, но видели, что не может он лететь с ними, и кричали жалостно и горестно, будто оплакивали его судьбу.
      - Да ты что, плюгавец! - неистово заревел Стрижак на маленького ордынца, но тот едва ли и слышал, а что не понял, то уж наверняка.
      Он обежал вокруг связанного беспомощного здоровилы, наперед смакуя, как возьмется он за этого на диво огромного и костлявого, будто шайтан, человека. Стрижак поводил глазами следом за этим карликом, плюнул ему вдогонку:
      - Мракоумный земнородец!
      Он вкладывал в эти слова презрение к карлику и злость на Шморгайлика, который где-то пропал и не может прийти на помощь, не может побежать к хану и сказать о том, что здесь творится нечто злое и неуместное.
      Именно в этот момент маленький палач подскочил к Стрижаку с левой стороны и без размаха ударил пятой в его живот напротив сердца. Он словно бы и не ударил, а лишь толкнул. Ножка была короткая и тоненькая, голая пятка напоминала детский кулачок, со стороны могло бы показаться, что маленький мальчик, забавляясь, толкнул дядьку в живот. Но это лишь казалось, будто удар был игриво-слабый. У палача всколыхнулась его жирная грудь, перекосилось в одну сторону от мгновенного напряжения обрюзгшее лицо, он ударил умело, вложив в удар всю свою выработанную привычкой силу. Стрижак оцепенел от сотрясения, ему показалось, будто кости пошли наперекос, будто внутри все перевернулось.
      - Да отсохли бы твои ноги, ничтожный! - стонущим голосом крикнул Стрижак.
      Карлик немного удивился. Он ждал отчаянного крика, мольбы, крика о помиловании, а получил сердитую брань. Видать, такие длинноногие шайтаны не знают настоящей цены его умению. И, не дожидаясь новых проклятий Стрижака, он быстро ударил еще раз и еще сильнее и безжалостнее, а потом еще, и Стрижак безумно заревел, накликая на голову своего палача всех дьяволов, все кары небесные и земные, всю дрянь и нечисть земную и водную, подземную и подводную, все болезни и муки, а карлик легко, будто воробей вокруг конского навоза, подпрыгивал возле Стрижака и знай бил ему в живот напротив сердца короткой и такой сноровистой ножкой, уже Стрижак от боли или от злости не мог вымолвить ни слова, он только брызгал слюной, а карлик бил и бил своей кругленькой пяткой, и улыбка не сходила с его личика, и весело смотрели на мир его хитрые узкие глазенки, - он словно бы и сам не верил, что может получить в свою власть такого великана и вот так пинать его пяткой, выгоняя дух из его тела, хотя оно и напоминает огромное старое дерево или крепкий каменный хребет гор, полный скал, ущелий, пропастей, где может долго слоняться и скрываться живой дух, так что вряд ли и удастся кому-нибудь изгнать его оттуда, но карлик принадлежал к упрямым и старательным исполнителям ханских повелений, он привык выполнять их, благодаря этому и держался на свете. Он бил ногой Стрижака в живот напротив сердца до тех пор, пока у того помутилось сознание, пока он уже не имел сил выкрикивать проклятия, а только мысленно еще слагал их.
      И птицы летели и летели над полями, они вылетали словно из самой земли и летели наискось, наискось, заслоняя небо крыльями и тоскливо напевая над умирающим Стрижаком.
      "Полетят нечестивцы ордынские по всей земле нашей, яко птицы небесные по воздуху", - подумал он и умер, а про Николая-чудотворца так и не вспомнил.
      Не верил или забыл?
      До самого последнего времени, собственно до вчерашнего дня еще, казалось, что они имеют в своих руках весь мир, ибо что такое мир, как не соединение двух расстояний, двух противоположностей и противоречий, двух берегов, на каждом из которых люди живут своими мечтами и устремлениями? Этот мост, так уверенно и твердо пролегавший над могучими разливами вод, был словно бы и не одним мостом, а двойным, ибо для того берега служил как путь сюда, а уже с берега этого, левого, к киевским кручам вел вроде бы совершенно другой мост, потому что мост - это не просто соединение двух берегов, это еще и направление, и не всегда можно точно определить, что здесь главенствует: соединение или направление движения. Так было еще вчера, и все они здесь считались почти всемогущими, никто не мог сравниться с ними в спокойном самообладании, простым людям они напоминали чуть ли не самих богов, в руках у которых сосредоточены все переплетения мира, да и сами они, в безграничной надменности своей, верили в свое превосходство, возвышались над всеми хлопотами и тревогами сущего, мелочи повседневной жизни, казалось, проходят мимо них, эти люди соединяли два противоположных берега, они стояли на скрещении надежд, - они имели МОСТ. Это было словно в детской игре: у меня есть, а у тебя нет, человек втягивается в эту игру с малых лет и уже потом не может отвязаться от нее в течение всей жизни, да и все человечество издавна втянуто в призрачно-мрачную игру, и почему-то так получается, что количество тех, которые не имеют, всегда превышает количество имущих, вот так и этот мост: был один-единственный на великой Реке, и лишь горстка людей зачислялась в его обладатели, а тех, у которых была крайняя потребность передвигаться по мосту туда или сюда, были огромные толпы.
      Один день переменил все. Как только между берегами пролегла отчужденность, как только левый берег стал враждебен берегу правому, как только перебрался, убегая в Киев от несчастья, последний калека и перебежал следом за ним шелудивейший пес, который тоже хотел подохнуть среди своих людей, - этот мост уже не нужен был ни для чего - он отрицал теперь самого себя, превратился во враждебность и проклятье для того берега, на котором стоял в золотой пышности великий Киев, но прежде всего проклятьем становился мост для людей, которые владели им так долго и уверенно, охраняли его и берегли как залог своего превосходства над ничтожеством всех неимущих, всех гонимых потребностями, нуждой, бедами, преследуемых несчастьями, угрозами и неосознанностью, всех искателей лучшей доли, бродяг, торговых людей, ловцов, странников, проходимцев, паломников, святых и грешников, бандитов и благочестивых, преступников и влюбленных. Ненужным был теперь не только мост - излишними стали и они, охранявшие этот мост; казалось, они даже на земле стали лишними, потому что не находилось для них работы, они тоже словно бы попадали в число сил, враждебных Киеву, потому что держали в своих руках этот мост, который мог ускорить гибель великого города; и в то же время эти люди не могли бросить свой мост, не могли пройти по нему, как тот последний калека со своим шелудивым псом, и укрыться за киевскими валами, потому что на них лежал долг оберегать мост, защищать, умереть за него, когда понадобится, так же преданно и гордо, как умели они владеть им и гордиться своим положением.
      Теперь мостищан не нужно было и уговаривать: они все перешли на сторону Маркерия, при Воеводе остались только те, кто всегда стоял между ним и остальными мостищанами, следовательно - ближе к Мостовику, все они, как ни мало их было, собрались по ту сторону валов, сбежались туда, как только Немой принес страшную весть о намерении сжечь мост; Воевода не стал терять времени на преследование Маркерия, он сосредоточил всю силу и все терпение, чтобы дождаться Стрижака с войсками Батыя, продержаться до их появления, удержаться на мосту самому, удержать мост.
      Таким было последнее утро на мосту и у мостищан. Серый туман грузно лежал над Рекою, давил на мост и на горстку людей на нем; туман пролегал между последними охранниками моста и мостищанами, вышедшими к предмостным валам, чтобы осуществить окончательное и неукоснительное.
      - Эй, там, на мосту! - кричал сквозь туман Маркерий. - Бросайте мост, пока не поздно! Эй, там!
      Мостовик стоял на валу перед мостом, отчетливо видел мостищан, удивлялся, что их так много, ведь никогда не представали они перед ним собранными воедино, к тому же и собраны были теперь не по его повелению, не по долгу мостовой службы, а совсем наоборот - объединенные ненавистью к нему, Воеводе, и невероятным намерением уничтожения моста.
      Дождется ли он Стрижака с ханскими посланцами? Вчера уже наскочили на мост чужеземцы, наскочили почему-то с обоих берегов, так, будто войско Батыя уже где-то переправилось через Реку; Мостовик надеялся, что это весть от Стрижака, но темные всадники сыпанули на мост по десятку стрел и отвернули своих коней, поскорее прячась в лесах.
      Он должен был терпеливо ждать. Во что бы то ни стало пересидеть еще несколько дней, даже если бы для этого пришлось не спать и не есть и не сходить с моста. Допустить уничтожение моста он не мог, - это означало бы его собственную гибель.
      - Эй, там! - крикнул из тумана Маркерий, крикнул бесстрашно и дерзко, он даже смело выходил из толпы мостищан, стоял от Воеводы ближе чем на полет стрелы. - Поздно будет! Поздно! Эй, там!
      Тогда Мостовик молча указал рукой на Маркерия, на этого подстрекателя, на этого, собственно, давно уже умершего для моста и Мостища человека.
      Однако никто не натянул лук и не пустил стрелу в Маркерия, поэтому Воевода вынужден был еще раз указать рукой, указать гневно и недвусмысленно, но и на этот раз никто не бросился выполнять его повеление, только Мытник, засопев, неумело начал прилаживать лук, долго тужился и целился, но пустил стрелу с неожиданной силой и злостью.
      Светляна, наверное, услышала, как свистит стрела, потому что бросилась вперед, выставив свои тонкие руки, так, будто могла уберечь парня, стрела пронеслась у нее между пальцами, срывая кожу, и вонзилась в левое плечо Маркерия. Парень мигом выдернул стрелу и растоптал ее ногами, а потом схватил Светлянину руку, поцеловал пальцы, между которыми выступили капельки крови, поднял эту руку, чтобы все увидели; именно в этот миг над мостом, далеко-далеко, где-то на самой его середине, рвануло из тумана высокое черное пламя, так, будто волшебным образом выросло оно из капелек крови на Светляниной руке.
      Середину моста охранял Немой. Он не просто стерег средние ворота, а метался сюда и туда, ведь нападения можно было ждать отовсюду, хотя с берега никого уже не пускали на мост; душа Немого разрывалась на части от скорби по Светляне, тогда, в хижине пастуха, он слишком быстро сделал выбор между дочерью и мостом, покинул дитя среди странных и упрямых в своем непостижимом намерении людей, теперь он имел мост и не имел Светляны, но что-то указывало Немому на то, что не будет он иметь и моста, - было в нем какое-то темное предчувствие, а он всегда жил предчувствиями, верил им и руководствовался ими во всем.
      Поэтому он пугливо - чего с ним никогда не бывало - попятился, когда из пепельно-серого тумана внезапно показалась такая же пепельно-серая лошадка, колченогая, брюхатая, с опущенными ушами, будто у ленивого пса. Лошадка тянула возок такой никчемный, что и свет таких не видал, наверное, но зато видел уже Немой, и не раз и не два видел, а целых три раза, что уже само по себе было зловещим, поскольку известно: все на свете - злое и доброе, бессмысленное и загадочное - имеет право повторяться до трех раз, число три принято испокон веков, тут ничего не изменишь, так велось и ведется, кляча же эта с никчемным возком попадалась на пути у Немого уже в четвертый раз!
      А может, он ошибся? Но нет. Лошадка была та же самая. И возок был тот же самый. Это была все та же хлипкая телега, связанная где веревками, а где прутьями из лозняка; колеса, будто четверо чужих людей, были все неодинаковыми, ни одно из них не имело правильной округлости, из-за чего возок покачивался во все стороны, все в нем словно бы стремилось разъехаться в разные стороны, все скрипело, стонало, в полнейшей несогласованности между собой: одно колесо словно бы смотрело на Киев, а другое целилось в Чернигов; быть может, это судьба Немого ехала на таком возке и никак не могла ни доехать к нему, ни отъехать, ибо как же иначе можно было понять это уже четвертое появление возка перед Немым, каждый раз при других обстоятельствах, и каждый раз при все более странных и невероятных обстоятельствах!
      И оратай тот же самый лежал на возке, оборванный, седой оратай, равнодушный ко всем бедам и страданиям этого мира, и, если присмотреться к нему внимательнее, создавалось впечатление, будто оратай этот мертвецки пьян, и лошадка его тоже пьяна, и возок казался пьяным или же сложенным из пьяного дерева, если такое где-нибудь можно найти.
      Немой был так удивлен появлением оратая с его возком, что не попытался подумать даже, как тот сумел пробраться на мост, не стал он его и задерживать, потрясенный четвертой встречей с ним, оратай взмахнул кнутиком перед самым лицом Немого, что-то сказал, видимо доброжелательное и веселое, и покатил себе дальше.
      Правда, густой туман тотчас же скрыл возок от глаз Немого, могло создаться впечатление, будто возок довольно быстро поехал по мосту, будто даже и не покатился, а полетел, что ли, потому что исчез беззвучно, но для Немого звуки все равно ведь не существовали, - стало быть, загадочная бесшумность исчезновения возка оратая для него так и осталась неведомой.
      Слышать Немой не мог, зато видел остро, как лесной зверь. Но и это сейчас не пригодилось ему, потому что туман безнадежно окутал все вокруг, и Немой не смог заметить, как сразу после того, когда проехал оратай, за серединными мостовыми воротами задымило сначала чуть-чуть, затем больше и гуще, дым охватывал мост с двух сторон, он шел словно бы из-под самого моста, трудно было даже понять - дым это или туман поднимается от реки, лишь после того, как остро сверкнуло на середине моста красное пламя, Немой понял, что это за туман просачивался из-под деревянного настила моста, он даже сумел как-то мгновенно связать воедино острый удар огня и непостижимость появления возка оратая и бросился вдогонку за оратаем, которого уже давно и след простыл, тогда, охваченный отчаянием, Немой побежал к месту пожара, но пламя уже охватило всю ширь моста, оно ударило Немому в грудь и в лицо огнем, жадными языками угрожало слизнуть одинокого, бессильного человека, и он со стоном в отчаянии отступил и снова побежал на тот конец моста, где находился Воевода.
      Пока Немой бежал, за спиной у него ударило пламя, высокое и красное, как кровь, и увидели это пламя на обоих берегах, и с берега мостищанского, опережая всех, задыхаясь, серый как смерть, летел навстречу Немому Мостовик, промчался мимо своего вернейшего слуги, и Немой побежал за ним, хотя теперь все это уже было совершеннейшей бессмыслицей - бежать вот так с пустыми руками между берегом и пламенем, которое пожирало мост, подожженный, видно, снизу еще на рассвете, умело и коварно.
      Если бы Немой умел кричать, он предостерег бы Воеводу, удержал бы его, но помогло ли бы это?