Первомост

      - Словно обо мне самом сказано в книгах: "Отправится он в землю чужих народов и изведает во всем доброе и злое".
      Сумерки скрывали его лицо, да еще туман вечерний, предосенний, потому что из дальних краев шла осень, и плавали вдоль Реки туманы, и листья на опушках подернуты были первой желтизной, хотя в пущах, где в тиши деревья словно бы согреваются взаимно, стояли они еще по-летнему зеленые, не то что на киевских горах, где от первого дыхания холода уже пестреют листья, и хотя от этого горы становятся как будто еще прекраснее, чем в теплые дни, но одновременно и какой-то невыразимой грустью веет от них, и от этой грусти вряд ли может укрыться человек за высокими валами большого города, в укрытии златоглавых соборов, а захочется ему на противоположную сторону Днепра, в безбрежные леса, в их тепло, в их нетронутую зелень.
      Наверное, этот человек стремился своевременно уйти от киевской грусти, от пестрых по-осеннему гор, но намерение это для мостовской стражи казалось таким странным, что не могло бы прийти и в голову, потому что уже много дней никто не пересекал мост с берега киевского на берег черниговский, люд валом валил лишь сюда, в Киев, все убегали от той темной монголо-татарской силы, которая где-то надвигалась неотвратимо, будто Страшный суд.
      Люди, кони, возы, скот, целые толпища окружали не только мост, но и все Мостище, все торопились оттуда на этот берег; перебранка людей, треск поломанных возов, рев скота, конское ржание, стук и клекот стояли над мостом целыми днями, стража едва управлялась расталкивать нетерпеливых, обалдевших от страха людей. Мытник даже похудел, следя за тем, чтобы никто не просочился через мост на дармовщину, люди не могли взять в толк, зачем в такое время мыто, для кого оно собирается - разве что для Батыя? Мытник наслушался столь бранных слов и проклятий, что и за всю свою жизнь не слыхал до этого, другой на его месте давно бы беспомощно развел руками, плюнул и сошел с дороги, пустив этот обоз, но не таким был Мытник, а к тому же и сам Воевода Мостовик напоминал и ему и всем другим стражникам об их долге; Мостовик множество раз в течение дня выезжал на мост и стоял на своем высоком вороном коне, возвышаясь над клекотом и свалкой, будто зловещее напоминание об извечном порядке и суровом обычае.
      Итак, кому из мостищан выпадало стоять на стороне киевской, то считалось это отдыхом, потому что на той стороне моста стояли лишь для видимости, да еще для того, чтобы закрывать мост на ночь. В тот вечер два конных стражника уже готовы были закрыть ворота, но вот беда - с той стороны еще шли и ехали, и не было им конца, из-за чего и произошло это вопреки обычаю, согласно которому ворота закрывались одновременно с заходом солнца. Нужно принять во внимание и то, что на киевской стороне солнце за холмами прячется раньше, чем на черниговской, кроме того, нужно добавить еще немного времени на движение по мосту для тех, кто вступил на него с противоположного конца, скажем, за миг до захода солнца, эти люди словно бы несли еще с собой солнце, раз вступили они на мост в его пускай и последнем сверкании; пропущенные сквозь входные ворота, они имели право - соответственно - выйти и сквозь ворота на этом берегу.
      Человек, прячась в сумерках, окутываясь туманом, спустился с киевских гор и шел на мост, шел на ту сторону так, будто хотел бросить вызов всем тем, перепуганным и исступленным людям, которые катились с того берега в Киев, надеясь найти здесь убежище.
      Человек этот был подозрителен уже по своему намерению, которое противоречило общему настроению, царившему повсюду, а следовательно - и над охранниками моста, хотя они не должны бы поддаваться никаким настроениям, стоя над всем и всеми, но были они людьми, и ничто человеческое не могло быть им неприсущим.
      Кроме того, человек изъявил желание перейти мост после захода солнца, а этого не разрешалось делать никому и никогда.
      Таким образом, намерения этого немного таинственного человека были подозрительны вдвойне, и не мог он укрыться с ними ни в вечерних сумерках, ни в тумане речном, бдительный глаз охранников мигом заприметил человека, и оба стражника в один голос крикнули:
      - Стой! Куда идешь?
      - А туда, - небрежно взмахнул рукой человек, показывая на ту сторону Реки, - куда же еще должен был направляться тот, кто входит на мост.
      - Не принимай нас за дураков, - мрачно произнес один из охранников, почему это ты должен впотьмах добираться на тот берег? Мост закрыт. Назад!
      - Эгей, Еван, - насмешливо промолвил незнакомец, - ты до сих пор не поумнел?
      - А ты кто такой, что знаешь меня? - чуточку даже испугался Еван. - А ну-ка подойди поближе...
      - Слезай с коня и подходи сам, - насмешливо посоветовал ему незнакомец, предусмотрительно держась на почтительном расстоянии от охранников, - ты ведь не Конский Дядька, который готов и спать верхом, тебе можно и на ногах постоять.
      Это уже переходило всякие границы вероятности, потому что второго охранника в самом деле звали Конским Дядькой и он в самом деле с малых лет так привык ездить верхом, что превосходил в своей привычке к верховой езде самого Воеводу Мостовика, его еще звали Половцем за это, а теперь, наверное, могли бы окрестить и Татарином.
      - Вот я тебе покажу Конского Дядьку, - лениво пробормотал второй страж, собственно и не обижаясь, а только чуточку удивляясь, хотя вместе с тем и не без гордости за то, что его знают даже неизвестные прохожие. Подойди-ка поближе, я тебя не так угощу! Еван, прогони его прочь, пока я не рассердился!
      - Слыхал? - сказал Еван. - Иди себе с богом, а то...
      - А то что? - засмеялся незнакомец. - Не пустите меня через мост? Так я сам пойду. Не нужно меня и пускать.
      С того берега уже шли последние прохожие, они торопились поскорее ступить на землю, никто не обращал внимания на человека, который почему-то намеревался идти туда, откуда они все убегают, никто не прислушивался к его перебранке с конной стражей.
      - Кому сказано - назад? - крикнул Конский Дядька. - Закрываем ворота!
      Однако закрыть ворота они не могли, пока не пройдет последний с того берега, кроме того, нужно было сойти с коней обоим, а им не хотелось перед незнакомым спешиваться, поэтому они гордо торчали перед ним и немало удивлялись его дерзости.
      - Вот как дам тебе своим копьем, - с угрозой сказал Еван.
      - Ну и что? - спросил незнакомец.
      - Проколю насквозь!
      - А я тебя не боюсь, - спокойно сказал человек, и от этих слов даже Конский Дядька потерял терпение:
      - Почему же это ты не боишься?
      - Потому что у меня топор есть, - почти весело сказал тот.
      - Что за топор?
      - А такой - с долгой ручкой. Посмотри. И острый вельми. Я точил его на вражеских ребрах. Попробуйте меня держать - и вы отведаете моего топора!
      И он пошел прямо между Еваном и Конским Дядькой, и они застыли, то ли от страха, то ли от удивления, и, кажется, вроде бы даже узнали этого мужчину, собственно, и не мужчину еще, а юношу, такого же по возрасту, как и они; быть может, если бы кто-нибудь спросил, как зовут этого юношу, то и Конский Дядька и Еван в один голос воскликнули бы: "Маркерий!" - но ведь никто у них не спрашивал об этом, а друг перед другом они не решались высказать догадку свою, вот так и прошел мимо них в сумерках да в тумане Маркерий и направился к противоположному концу моста, где уже, наверное, были закрыты ворота и выставлена усиленная стража, чтобы не пустить на мост тех, которые будут прорываться к нему и ночью.
      Но на том конце моста еще стоял Мытник. И, несмотря на то что все в этом человеке заросло жиром, он всегда стоял именно столько, чтобы последний пропущенный им прохожий достиг киевского берега, а тот, кого пустили последним на мост с противоположной стороны, чтобы дошел сюда. Этого времени Мытник уже и не принимал во внимание, он просто руководствовался привычкой, она жила в нем точно так же, как тупое упрямство в сборе пошлины, как преклонение перед Воеводой, как жажда к обжорству.
      Стоял он и в тот вечер ровно столько, чтобы дождаться, пока придет с того берега Маркерий. Не следует думать, будто Мытник ждал именно Маркерия, о парне давно уже забыли в Мостище, помнил о нем только тот, кому нужно было помнить, для Мытника же ожидание означало только одно: долг. Идешь или едешь через мост - плати. Если бы воскрес родной отец Мытника, если бы даже Николай-чудотворец, покровитель моста и всех мостищан, появился перед Мытником, все равно он изрек бы: "Плати!".
      Так сказал он и Маркерию.
      - За что? - спросил в свою очередь Маркерий, потому что это в самом деле был он, возвращался в Мостище, возвращался уже с киевской стороны после многолетних странствий, приключений и скитаний, которые не имели теперь никакого значения, ибо ничто теперь не имело значения перед лицом монголо-татарской угрозы.
      - Перешел мост - плати, - равнодушно объяснил Мытник.
      - До сих пор держитесь за этот мост, вместо того чтобы сжечь его, небрежно сказал Маркерий, направляясь дальше, проходя мимо Мытника и не проявляя намерения платить за переход, ибо мост принадлежал и ему - хотя бы какой-то частицей, раз его деды и отцы вкладывали в него свою жизнь.
      - Взять его! - равнодушно велел Мытник, и двое охранников метнулись к Маркерию, но он не стал их ждать, отскочил к своему краю моста, взмахнул длинным топором, закричал:
      - Не подходите - изрублю!
      Мостищане встали перед разъяренным незнакомцем, а Мытник захлопал глазами; похоже, и его осенило нечто похожее на догадку, он даже было рот раскрыл, чтобы спросить неизвестно у кого: "Не Маркерий ли это?" - но не спросил, а парень тем временем проскочил мимо охранников - и уже его не было, уже он исчез за полукругом костров, которые разожгли те, кого остановили перед мостом до наступления утра.
      Ему еще надлежало проскочить мимо сторожевой башни, где теперь днем и ночью тоже стояли охранники, в Мостище поперек улиц на ночь протягивали железные цепи, чтобы остановить всадников Батыя, если бы они внезапно налетели в темноте, - эти цепи для непосвященного тоже представляли немалую преграду. Он должен был бы остерегаться погони с моста в том случае, если бы его узнали там, но он упрямо пошел сразу к отцовскому дому, тут кончалась вся его независимость, он снова становился маленьким мальчиком, все забывалось, все отступило в небытие, он бежал через леваду, мимо высоких осокорей, окутанных мягким туманом и оттого казавшихся еще более высокими, ему уже слышался журчащий мамин голос и неторопливый голос отца, он торопился к своему подворью и, когда наскочил на запустенье, не поверил глазам своим, долго метался в темноте в разные стороны, но всюду было одно и то же: пустота, давнишнее пожарище, высокие бурьяны, запустение.
      Поросло травой. Нет ничего. Припорошилось пеплом.
      Он упал лицом в эти бурьяны, в эту траву и долго лежал безмолвный, неподвижный, оцепеневший. Лежал, а самому казалось, будто черная дикая сила бросает его в разные стороны, раздирает на части его тело, разрывает сердце. Упади на восток лицом, на запад спиной, разлетись на все четыре стороны, посыпь следы свои пеплом из семи печей и беги в чистое поле.
      Так он лежал, а потом встал и побрел в темноту. Куда? В дикую пущу или в чистое поле? Иду я в чистом поле, а навстречу бегут семь духов с полудухами, да все черные, все злые, все нелюдимые.
      Какое ему до этого дело?
      Убереги меня от злых духов, от светло-русых и беловолосых, от чернявых и пустоволосых.
      Он не боялся никого.
      Пошел - страшно даже подумать! - прямо к воеводскому холму, приблизился в темноте к высоким, наглухо закрытым воротам, начал стучать в них своим топором, выкрикивая при этом:
      - Эй, вы, отворяйте!
      Но не такие были теперь времена, чтобы перед каждым, да еще и ночью, открывались ворота или чтобы стража вступала в переговоры с кем бы то ни было. С той стороны никто не откликался, только после того, как Маркерий осточертел им со своими стуками-криками, оттуда кто-то равнодушно предостерег:
      - А не кричи, ежели не хочешь стрелу в горло получить!
      Тут Маркерий наконец опомнился, он даже губу прикусил от собственной дурости, потому что разве он возвратился сюда ради того, чтобы его схватили в первую же ночь?
      И он снова пошел на печальное пепелище. Хотел сразу увидеть всех: маму, отца, Светляну, - а должен был довольствоваться лишь пожарищем да густым бурьяном? Он долго бродил вокруг бывшего отцовского подворья, не теряя еще надежды найти здесь самых дорогих ему людей, но была только боль, тупая, безграничная, невыносимая.
      Теперь нужно сказать, почему Маркерий выбрал именно это время для возвращения в Мостище. Откладывать больше не мог, потому что приближались монголо-татары. Тогда почему же мешкал так долго? Быть может, потому, что дорога домой всегда далека? А еще: жизнь научила его быть осторожным, начиная от случая в плавнях со Стрижаком и Немым, затем потопленный в крови Козельск, а далее дьявольские намерения Кирика, - уже и этого достаточно было для чуткой молодой души, чтобы перед решительным поступком старательно собрать силы и звать на помощь всю осторожность, какая только может быть на свете.
      Хотя, если судить по поведению Маркерия на мосту, об осторожности он заботился мало. Точно так же, как здесь, в Мостище, бросившись сразу на отцовский двор, а там - совершенно бессмысленно - пытаясь прорваться на воеводский двор.
      По этим его безрассудным, в сущности, чуть ли не сумасбродным поступкам можно было бы судить и о намерениях Маркерия. Он прибыл в Мостище, опасаясь, чтобы ордынцы не опередили его, хотел, видимо, забрать с собой отца и мать, хотел позвать и маленькую Светляну, которая - разумом это мог постичь - за эти годы, ясное дело, должна была бы вырасти точно так же, как и он, но для него оставалась все такой же маленькой светловолосой девочкой, которую он спасал когда-то от безмолвности, а теперь должен бы спасти от самого ужасного, потому что нет ничего страшнее смерти маленьких детей.
      Это намерение Маркерия открылось тогда, когда он неистово стучал в ворота воеводского двора. Когда же его привел в чувство насмешливый окрик из-за ворот, он насупленно пошел с воеводского холма и долго слонялся вокруг пепелища отцовского подворья, быть может и проклиная в душе свою неосмотрительность, но не жалел ни капельки, что променял свою хищную независимость на новую мостищанскую неволю, ибо хотя и была эта неволя на этот раз еще тягостнее и печальнее, чем первая, зато хорошо ведал, как из нее вырваться, главное же - имел для этого силу и умение.
      В холодном предрассветном тумане пробрался Маркерий в домик своей тетки Первицы и застучал в дверь не очень громко, но все же так, чтобы проснулись спящие. Времена были не для сладких снов, люди спали сторожко, стук Маркерия сразу был услышан, и тетка подбежала к двери, спросила:
      - Кто?
      - Маркерий, - последовал ответ.
      - Маркерий? Бог мой! Ты жив?
      - Как видите!
      Дверь открылась, и Маркерий очутился в объятиях тетки, тетка была мягкая, теплая, от нее пахло сушеными травами душистыми, своей беспомощной растерянностью она напоминала парню его мать.
      - Бог мой, - бормотала тетка Первица, - Маркерий... живой... Да ты уже колешься... Бороду и усы имеешь...
      - Да шьо ты там держишь хлопца в дверях! - послышался из боковушки голос пастуха. - У меня ноги замерзли от сквозняка.
      Только после этого тетка опомнилась, быстро закрыла дверь, повела Маркерия в темноту, где было сухо, тепло, еще больше пахло травами, в которых так здорово разбирался пастух, собирая их в течение всего лета и принося сюда, чтобы потом, когда пойдут снега, вспоминать плавни, и теплый ветер, и солнце, и тихие поляны в пущах, где он пас свое стадо.
      - Ты, сынок? - из темноты спрашивал дядька Шьо.
      - Я, - ответил Маркерий хрипло, что-то застряло у него в горле, словно бы даже слезы, что ли, а слез он стыдился всю жизнь, нынче же они и вовсе были неуместными.
      - Как же ты?
      - А наши где? - спросил Маркерий. - Отец, мать, что с ними?
      - Да шьо! - вздохнул пастух. - Разве не знаешь Воеводы. Мы уже и о тебе... Хоть жив, вишь...
      - Может, свет зажечь? - засуетилась тетка Первица.
      - Сиди, - велел Шьо, - шьо там тебе освещать...
      И именно тогда кто-то тихо стукнул в дверь.
      - Ну, - тихо ругнулся пастух, - увидели!
      В дверь постучали снова. Тихо, но настойчиво.
      - Шьо там? - крикнул с напускным гневом пастух.
      - Откройте, ради бога, - донеслось со двора. - Первица, сестра, отвори!.. О бо... Первослава тут... Сестра твоя... О бо...
      - Шьо! - вздрогнул пастух. - Первица, у тебя еще сестра есть? Какая-то Первослава? Бога вспоминает?
      За насмешливым тоном он, видно, хотел скрыть свою растерянность. Потому что Первослава могла привести Воеводиных людей... Или же если не она привела, ее привели? Может, выслеживали Маркерия, покуда не закрылась за ним дверь?
      - Сынок, - зашептал пастух, обращаясь к Маркерию, - давай - наверх. Раздвинешь снопики камыша, проберешься сквозь солому и прыгай с той стороны, а там - в пущу.
      - Да у меня топор есть, - беззаботно промолвил Маркерий, - вы не бойтесь.
      Первица тем временем пошла к двери, начала расспрашивать сестру, есть ли кто-нибудь с нею.
      - Одна я, одна, - горячо заверила ее Первослава, - открывай, сестра, скорее! О бо...
      - А ну отвори, - велел пастух, который тоже прислушался к тому, что там во дворе, но ничего подозрительного не услышал.
      Грузная Первослава тяжело вкатилась в боковушку и, как ни темно там было, сразу же заметила Маркерия, всплеснула руками:
      - Да неужели Марке...
      Голос ее прерывался от торопливости, она никак не могла перевести дыхание и от этого искажала слова.
      - Ну он, ну так шьо? - сказал пастух.
      - О горе мое! Мытник всю ночь не спал, думал, не Маркерия ли он пропустил через мост. А затем встал, надел порты, да и говорит: "Маркерий это был". И пошел к Воеводе, чтобы сказать. А я - сюда. Род ведь наш. Горе мое, нужно беречь род. Потому как погибнет все. Все погибнем. О боже!
      - И так от орды погибнем, - мрачно произнес Маркерий, а пастух не удержался, чтобы не кольнуть Первославу:
      - Шьо? Род вспомнила? А не поздно ли? Променяла ты свой род на воеводские харчи жирные? Сестру променяла.
      - Помолчи! - сурово прервала его жена. - Нужно что-нибудь с Маркерием вот, а ты... Спрятаться тебе нужно, Маркерий.
      - Не буду прятаться, - сердито промолвил юноша. - Не для того я сюда добирался.
      - Мытник скажет Воеводе, - растерянно зашептала Первослава. Она все еще не могла отдышаться, с трудом выталкивала из себя слова. - Придут... прибегут... сюда... потому как некуда больше... где же и искать...
      - Не буду прятаться! - упрямо повторил Маркерий. - Разве лишь в плавни, с вашим стадом, дядька.
      - Шьо, стадо? - засмеялся в темноте пастух. - Да зарезали всю скотину и посолили мясо и сложили в бочках в погребах воеводских. Нет ничего. Все теперь землю роем. Валы насыпаем. От Батыя. А завтра уже на том берегу рыть будем. От Киева, что ли.
      - Не помогут валы, - хмуро сказал Маркерий, - для того и пришел сюда, чтобы сказать: видел уже Батыево войско.
      - Придут и найдут тебя, - твердила свое Первослава.
      - Да шьо там найдут, ежели он удерет! - беззаботно произнес пастух, но Маркерий снова топнул ногой, воскликнул:
      - Не буду бежать!
      - Шьо, топор свой покажешь кому-то? - засмеялся пастух. - Да тут видели всякое, не удивишь нашего Мостовика. Мне-то шьо, а тебя, сынок, жаль. Нужно спрятаться, иначе перевернут вверх дном все Мостище, а найдут тебя. Воевода и про Батыя забудет, он такой. Да и мы не лыком шиты. Спрячем тебя...
      - Не буду прятаться!
      - Шьо там не будешь! Как святой - будешь! Вот Первослава, тетка твоя, поведет тебя с собой, да и спрячет в кладовке у Мытника. Сам нечистый не найдет!
      - В кладовке? - испугалась Первослава. - Как это можно?
      - Все едино переворотят повсюду. А в кладовку к Мытнику никто не заглянет. Вот там и спрячь Маркерия.
      - Не пойду! - сказал Маркерий. - Чтоб меня запирали? Да никогда!
      - А тетка и не запрет, она там устроит тебя так, чтобы не запирать. Ей ведь род дорог? Дорог, шьо?
      - Напугали вы меня, - попыталась засмеяться Первослава, - такие шутки...
      - А какие шутки? - удивился пастух. - Сказано тебе - ты и делай. А ты, сынок, ежели что - пускай свой топор в дело. Обучен же?
      Маркерий молча махнул в темноте топором, аж засвистело.
      - Не знаю про Светляну... Где она?
      - Готовили за Стрижака отдать, - сказала Первослава, - да ордынцы помешали... Воевода куда-то послал Стрижака вместе с Шморгайликом... Давненько уж, как послал... И нет до сих пор... Говорят, к Батыю.
      - Светляна где?! - нетерпеливо спросил Маркерий.
      - Там она. Не выпускают ее со двора.
      - Надобно, чтобы выбралась. Хочу видеть ее.
      - Да шьо там Светляна! Ты иди, - подтолкнул его в спину Шьо. - Ежели человеку нужно спрятаться, стало быть, нужно!
      Тут начинается то, что уже было когда-то в Мостище, заканчивается точно так же: искали - и не нашли. Правда, на этот раз Воевода предусмотрительно не известил свою жену о появлении Маркерия, а поскольку без Шморгайлика слухи по Мостищу не разносились без надобности, то мало кто и ведал о том, о чем ведать надлежало одному лишь Мостовику.
      До конца своей первой в Мостище ночи Маркерий вынужден был просидеть в кладовой Мытника, заставленной бочками, завешанной мехами, прислушиваясь к перекличке сторожей да перестукиванию деревянных колотушек. Наверное, рыскали повсюду, переворачивали все в Мостище, чтобы найти его, давнишнего беглеца, единственного из покорных мостищан, который отважился бросить вызов всемогущему Воеводе.
      Маркерий так и уснул под шум колотушек да выкрики сторожей и проснулся лишь днем, когда тетка Первослава принесла ему перекусить.
      - Мытник где? - спросил Маркерий.
      - На мосту.
      - Светляне передали?
      - Не была еще там. На трапезе увижу.
      - Завтра буду ждать ее на дубовой дороге в пуще.
      - Выйдешь отсюда?
      - Не сидеть же тут, пока чужинцы прискочут! Колотушку мне достаньте.
      - Колотушку? Зачем?
      - Принесите. Уж больно хорошо стучит.
      - Не намерен ли стучать здесь, в кладовке? - удивленно посмотрела на него маленькими глазами тетка. - Тише воды, ниже травы сидеть тут нужно, иначе...
      - Ничего, ничего, - засмеялся Маркерий, - не бойтесь, тетя. А колотушку принесите. У Мытника ж, наверное, все есть.
      - Да есть, - вяло согласилась Первослава, в которой страх боролся с преданностью своему роду, быть может и с запозданием. - Только ты сиди тихонько...
      Он не привык к тихому сидению. Пока Мытники где-то трапезничали на воеводском дворе, Маркерий без особого труда прорубил своим топором отверстие в полу, лег над этой дыркой, начал всматриваться вниз. Кладовая стояла на нескольких серых круглых камнях, под нею свободно гулял ветер, там царила вечная тень, в которой росла удивительная трава, хрупкая, несчастная, не зеленая, как всюду, а какая-то словно бы даже белая, трава печали, трава неволи. Маркерий долго всматривался в эти бледные росточки, даже под водою никогда не видел столь жалких растений, потому что и для водорослей в воде была своя воля, а здесь для этой бывшей травы существовала только подавленность, - и вот проросло здесь нечто такое словно боль, словно стон, будто страдание земное. А разве человек, брошенный в неволю, страдает меньше и разве не становится он такой же бледной травой страдания и муки?
      Маркерий закрыл глаза, полежал так, чтобы прогнать страшное видение белой травы, потом вскочил, начал бегать по кладовке между бочонками, полными мехов, взятых Мытником на мосту, ненавидел здесь все, руки у него так и чесались схватить топор, вышвырнуть из бочек связки мехов, изрубить их нещадно, Маркерию захотелось выскочить из кладовки, разжечь огонь и пустить по ветру и кладовку эту, и все подворье Мытника, и все вокруг.
      Каждый сидит и ждет несчастья, как вол обуха. Он изнывает в кладовке, покуда прибегут воеводские холуи и выкурят его отсюда, мостищане сидят у моста, покуда доберутся сюда монголо-татары и уничтожат все живое. Как трава под кладовкой. Но ведь у травы нет ног, она прикована навечно к одному и тому же месту, а для человека земля вон как велика, он должен охватывать ее всю, а не приневоливать себя, будучи привязанным навеки к определенному Воеводой долгу. С малых лет всех мостищан Воевода приучивал к обязанностям на мосту, он истреблял все, что могли любить мостищане, оставляя для них только мост - и для труда, и для любви, и для всей жизни. Но разве же не высочайший их долг теперь уничтожить мост, чтобы не достался он кровожадному врагу? Маркерию вспомнились его же собственные слова про мост, которые он бросил мимоходом Мытнику: "Пора бы уже сжечь его!" Эти слова сказал не кто-нибудь, а он, Маркерий, сказал Мытнику в тот вечер, когда пробирался сюда в надежде застать мать, отца, Светляну, сказал тогда не задумываясь, просто чтобы подразнить ожиревшего прислужника воеводского, а теперь они прозвучали будто его высочайшее назначение, глядя на бледную траву, понял он, какая сила вела его в Мостище, хотя и скрытая до поры до времени; вся его душа взбунтовалась вмиг, он твердо верил, что никогда не станет болезненной травой умирания, ни он, ни мостищане не могут ею стать, а ежели так, то и не сидеть ему больше в этой кладовке, трусливо прячась от врагов!
      Нельзя допускать такого положения, когда все успехи присваиваются Воеводой, а ошибки, недосмотры, беда и угрозы выпадают лишь на долю подчиненных. Если же восторжествует такое, то пропащими следует считать людей, которые позволили поневолить себя до такой степени. Быть может, Маркерию суждено быть первым непокорным среди мостищан. А ежели так, то нужно действовать!
      Он почти вырвал из рук у тетки Первославы деревянную колотушку, которую она принесла ему перед заходом солнца, хотел сразу же бежать куда-то, тетка с трудом уговорила его, умолила быть осторожным, выдумав, якобы призывала его к этому Светляна, пообещавшая завтра вырваться с воеводского двора. Маркерий слушал и не слушал, почти вытолкал тетку из кладовки, потому что видел в ней уже не помощника, а только помеху для задуманного, нетерпеливо выжидал, пока стемнеет, тогда выскочил из кладовки и уже больше туда не возвратился.
      Маркерий пошел по Мостищу, в правой руке зажимая свой острый топор, а в левой держа колотушку, которой он бодро выстукивал, перекликаясь со стражей воеводской; когда кричали где-нибудь, нет ли чужих, он весело отвечал: "А нет!" Так дошел он до дома Еванова отца и вызвал к себе Евана.
      - Чего тебе? - сердито сказал Еван, выбегая из дому в одной сорочке. - Я вчера ночью стоял на мосту. Сегодня не мой черед.
      - Подойди ближе, - сказал Маркерий.
      - Ты кто такой? - испуганно попятился Еван, ощущая в голосе незнакомого что-то знакомое, кажется вчерашнее. - Ты кто?
      - Не пугайся. Маркерий. Узнал?
      - Маркерий? Сгинь! Исчезни! А то...
      - А то ударишь меня в спину? - засмеялся Маркерий. - Еван, послушай-ка меня...
      Он взял своего товарища за локоть, повел дальше от дома, и у того не было силы вырваться, он покорно пошел за Маркерием.
      - Или нет, - вдруг остановился Маркерий. - Пойди сначала оденься. Так не годится...
      И снова не решился Еван возражать - такая сила была в голосе Маркерия, а еще стояло за ним что-то непостижимое. Какая-то уверенность. Мостищане же все эти дни жили сплошь в тревоге, поэтому уверенность действовала сильнее всего.
      Дальше они пошли вдвоем. Колотушка в руках у Маркерия была как бы подтверждением власти над сонным Мостищем, сила тоже была теперь за ними, потому что двое - это уже сила.
      Вызвали они из дому и Конского Дядьку, а потом - пастуха Шьо, а тот позвал двух своих подпасков, а там еще присоединился к ним дед Ионя, тот готов был позвать и свою бабу, которой надоело чистить рыбу для Воеводы, но пастух, пугливо оглядываясь по сторонам, не слышит ли Первица, заявил, что не бабского ума дело, за которое они должны взяться, поэтому ограничились в эту ночь только мужчинами, до рассвета к ним присоединилось много мостищан беднейших и обиженных, из углов, отдаленных от Реки, из хижин самых бедных, потому что не станешь же ты подговаривать против Воеводы Мытника, его вернейших охранников, или корчмаря Штима с его прислужниками, или еще кого-нибудь там!
      Так они бродили между темнотой и звездами, между пылающими кострами, разведенными беженцами, и Рекой, они жили здесь между водой и целым светом, жили их отцы и деды, жили, наверное, вечно, и все, казалось, идет как следует, они не желали никаких изменений, даже боялись их, по правде говоря. Воевода боялся перемен, чтобы не утратить власти, мостищане же боялись, потому что каждая перемена для бедного человека несет горе. Вот так и получалось, что обе стороны довольствовались неизменностью положения, извечным порядком, заведенным Воеводой, поддерживаемым мостищанами, ибо порядок устанавливает один, а сохраняют его - многие. Когда-то у их прадедов были храбрые и отчаянные боги, люди тогда тоже были, наверное, отважные и решительные. Новый бог требовал покорности, его святой Николай-чудотворец тоже признавал лишь покорные молитвы и просьбы и, если верить Стрижаку, приходил на помощь лишь тем, кто умоляет.
      Потому-то, когда прозвучали слова Маркерия о том, что нужно сжечь мост, даже беднейшие, которым нечего было терять, вздрогнули, даже пастух смолчал и не воскликнул своего пренебрежительного "шьо там мост!", а кто-то более осторожный спросил, не лучше ли попытаться найти согласие с Воеводой.
      - Согласие? - возмутился Маркерий. - Какое же? Разве не ясно, что он хочет уберечь мост для Батыева войска?
      - Может, оборонять хочет? Для того и укрепление делаем, и запасы запасаем, - сказал из темноты тот же самый человек.
      - А вчера начали уже насыпать валы на киевской стороне, - напомнил Маркерий. - Это от кого же защищаемся? От киевлян? От своих? Дождаться, чтобы ордынцы перескочили через мост в Киев, - не вечный ли позор для нас будет?
      - А может, пускай Воевода вече созовет? - сказал дед Ионя. - В Киеве часто вече созывают. Там всяк может свое прокричать.