Первомост

      - Лепо, лепо.
      - Скажи Немому, - велела половчанка.
      - Возрадуется вельми, - без особой уверенности промолвил Мостовик. А ее как же? Сама приготовишь?
      - И ей скажешь ты.
      - Не воеводское это дело - с младенцами вести переговоры.
      - Разве она так уж и мала?
      - Ну да. Тебя еще меньшей выменял я за четырнадцать возов проса.
      - До сих пор еще не забыл о просе? - исподлобья взглянула половчанка глазами полными ненависти и презрения.
      - Ну иди уж, иди, - мрачно уставился на нее Мостовик и беззвучно зашевелил губами, словно бы молился Николаю-чудотворцу.
      Для Маркерия же Светляна оставалась все такой же маленькой, как и раньше, светловолосой девочкой, в ушах у него звучало ее давнишнее "Не прыгай!". Он связан был с нею ленточкой зеленой, будто молодая трава, он и в дальнейшем носил эту ленточку на шее и каждый раз, купая коней, стирал эту ленточку и высушивал ее на траве, отчего она даже линять стала.
      Был в монастыре, но не возле людей, а возле коней. Человек идет от случая к случаю, иногда до конца жизни своей так и не сумев переломить слепую игру судьбы, чаще же не выдерживает, рвет невидимые путы, бунтует и тогда завоевывает для себя либо проклятье, либо геройство.
      На Маркерия тем временем сыпались приключения одно за другим. Обстоятельства складывались, казалось, к лучшему, потому что парень не покорился, вынужден был сразу же ринуться в борьбу за собственную волю, за свою жизнь, не во всем ему везло, но уже то, что и в первый и во второй раз сумел он увернуться от зловещей руки Воеводы Мостовика, наполняло сердце хлопца верой в самого себя. Правда, было во всем этом немного и простого везения. То прозевал Шморгайлик, замешкавшись с погоней за Маркерием и не отважившись разбудить Мостовика. То Стрижак, поймав парня, свернул к костру и запил там с игуменом. То добрый Кирик спас Маркерия, развязав его, иначе пришлось бы жечь ремни и на руках, и неизвестно, чем бы все это закончилось.
      А потом кони. Маркерия осенила мысль запрячь коней, чтобы они тащили тяжелое суденышко против течения, а еще не протрезвевший игумен сразу же решил продать коней. Кирик тогда закрестился и взмолился, ибо и так они совершили грех, завладев украденными конями, если же этих коней еще и продавать, то грех вырастет стократно. Ни в каких книгах, ни в каких писаниях не встречал Кирик подобных случаев и примеров. Святые преимущественно ходили пешком, если же и ездили, возможно, иногда на конях, как, скажем, святой Павел, будучи еще воином Савлом, то не на краденых конях, уж тем более не продавали они ворованного. Об этом Кирик не только подумал, но и сказал отцу игумену, на что тот, не очнувшись, наверное, как следует, после вчерашнего, возразил не очень складно:
      - Да ведь твои святые ходили в святых землях, в тепле и по сухому. А пусть бы они попробовали у нас без коня, среди болот, да трясин, да снегов!
      Кирик горько вздохнул на это святотатство игумена.
      - У Златоуста сказано: "Когда смотришь на небо, то хотя видишь лишь малую часть его, но с нею сходна и остальная. Так что, сколько бы ты ни менял место, небо всюду одинаково".
      Коней все-таки продали в первом же селе, повстречавшемся у них на пути. Игумен долго торговался с двумя смердами, бил с ними по рукам, крестился, расхваливая своих коней, о которых, в сущности, и не ведал ничего, призывал в свидетели Маркерия, и, хотя парень, которому жаль было расставаться с конями, молчал, смерды поверили игумену и заплатили то, что он просил, а для Маркерия с этого момента прервалась последняя связь с Мостищем.
      Но на следующий день стряслось непредвиденное. После ночлега суденышко двинулось потихоньку дальше, послушники, натирая лямками плечи, тащили тяжелую посудину, Кирик, который из-за своей слабосильности не мог помогать им, шел сзади и шептал, наверное, свои молитвы, игумен сидел в кораблеце, почесывая под длинной сорочкой свое чрево, Маркерий лежал в лодке, потому что волдыри на ногах у него полопались, Кирик смазал ожоги маслом, от чего, казалось, щемило еще сильнее - ни стоять, ни идти, ни лежать, - хоть прыгай в воду и топись!
      И в это время из лесу выскочили двое коней, впереди белый, за ним вороной, и помчались к берегу, направляясь прямо к суденышку, с разгона чуть было не влетели в воду, резко остановились, одновременно заржали оба радостно и звонко, словно бы говорили: "А вот и мы!"
      Маркерий забыл про боль, прыгнул в воду, добрел к берегу, кони терлись о него мягкими мордами, он гладил из гривы, подпрыгивая и ахая, потом снова запряг коней в суденышко, и они, помахивая головами, охотно пошли вдоль берега, довольные своей конской судьбой, а еще больше, наверное, своей ловкостью, благодаря которой они бежали от новых хозяев и догнали Маркерия.
      Игумен так удивился происшествию, что даже перестал чесать свое брюхо. Он много лет уже имел дело с конями, насмотрелся всякого, через его руки прошло множество басков, румаков, дичков, бахматов, неучей, ступаков, гривастых, гнедых, вороных, чалых, таркачей, но никогда не видел и не слышал, чтобы конь прибежал к своему старому хозяину, будто пес! Может, в этом парне заложено какое-то колдовство? Ведь и от пут высвободился чудом каким-то, и Николай-угодник якобы повстречался ему в плавнях, ежели верить тому пьянице болтливому, бывшему попу, с которым они так здорово погрелись тогда у костра да у жбанов глиняных, наполненных добротной влагой.
      Вот так, неторопливо размышляя, игумен дождался, пока на пути у них снова появилось какое-то селение, и тут объявил, что снова хочет продать коней. Кирик онемел и оцепенел от этой речи. Зато Маркерий, видимо веря в конскую верность, воспринял намерение игумена без удивления, даже с охотой, сам помогал игумену торговаться, поднимал конские мягкие губы, показывая, какие у коней крепкие и не стершиеся еще зубы, хлопал и бил по рукам с хитрыми северянами; сбыли они коней еще выгоднее, чем при первой продаже, пошли себе против течения дальше, а через два дня снова увидели позади у берега: впереди бежал конь белый, за ним - вороной и еще издалека ржали, словно бы умоляя Маркерия, чтобы он подождал их.
      Так у них и пошло с тех пор. Игумен с Маркерием продавали коней, а потом неторопливо двигались дальше, ожидая своих верных беглецов. В зависимости от бдительности новых хозяев кони прибегали то на второй, то на третий день, однажды их не было долго, а когда показались, то уже впереди бежал не белый, а вороной, но суть дела от этого не изменилась!
      Жизнь на Реке подчинена течению. Плывут лодьи, деревья, плывут утопленники, новости и слухи тоже плывут по течению, а не против него, потому-то и получалось так, что весть о хитрых монахах и дьявольских конях тоже шла вниз, то есть туда, где уже знали и о монахах и о конях; быть может, дошел этот слух и до Мостища, но вверх, куда продвигалось суденышко с драгоценным миром для монастырей и церквей смоленских, никакие вести тем временем не доходили, суденышко опережало их намного, ничто не мешало игумену и дальше продавать странных коней своих, разве что досаждал нытьем Кирик, который непрестанно напоминал о грехах и наказаниях. Но игумен отмахивался от него, как от комара вечернего, в этих прибрежных краях книжная премудрость Кирика не имела никакой ценности, больше по душе игумену был Маркерий. Каждый раз, когда они выгодно продавали коней, игумен говорил ему:
      - Ну! Будешь ты у меня в монастыре главным над конями! Я над монахами, а ты - над конями! Еще и неизвестно, что труднее, потому как конь хотя и тварь бессловесная, но разум может иметь выше разума Кирика, как это показывают два твоих коня.
      Не таким уж и сладким было ухаживание за конями, но все же лучше, чем оказаться в серой толпе монастырской братии, где собрались едва ли не величайшие неудачники со всего света - люди безымянные, без каких бы то ни было способностей, убогие духом, зачастую и телом, как Кирик, хотя Кирик возвышался над всеми своей книжностью, недаром же игумен брал его повсюду с собой, чтобы похваляться своим иноком, как другой похваляется мечом, или конем, или золотой цепью, или красивой женой.
      Что же касается самого Кирика, то в нем жила гордыня, пробивалась постоянно, как бы ни подавлял он ее, как бы ни пытался вырвать из своего сердца; гордыня нашептывала ему, что лишь он здесь настоящий слуга всевышнего, остальные же ничтожества, а известно всем, что при вхождении, грубо говоря, примазывании лжебратии обессиливает монастырь, так и с их обителью, где даже игумен забыл о всех святостях (да и помнил ли он о них вообще?), отдавшись без остатка плутовству с конями.
      Узнав, что Маркерий обучен письму и чтению, Кирик решил сделать его своим единомышленником и подручным, не останавливаясь для этого даже перед наветом на своего игумена.
      - Единожды, - сказал он, тяжело вздыхая и закатывая под лоб глаза, стоя на утрене, возвел очи, желая увидеть игумена своего, и увидел осла на его месте, и понял, что осел этот - игумен, а игумен, следовательно, осел, о горе мне, грешному и бедному!
      - А отстань со своими ослами, - засмеялся Маркерий, - с меня довольно и коней! Не хочу вмешиваться в ваши монастырские передряги. Все едино убегу когда-нибудь отсюда.
      - Согрешишь! - пугал Кирик.
      - Зато доберусь домой и увижу мать, отца и Светляну.
      - А кто такая Светляна?
      - Не твое монашье дело!
      Он никому не стал бы рассказывать о Светляне, но при каждом удобном случае вспоминал одно лишь имя девушки. Была она для него сверканием огня средь тьмы, зеленой травой для босых ног, мягким туманом, сквозь который пригревает солнце.
      Конюшня стояла в дальнем углу монастырского подворья, сюда редко кто заходил, кроме Кирика с его книжной скучищей, да еще игумен, который в оправдание перед Маркерием за то, что определили его к коням, не дав никаких помощников, каждый раз чесал под рясой живот и бормотал:
      - Дела божьи не должны мешать человеку в его жизни повседневной.
      Нежданно и негаданно конюшня стала тут повседневной жизнью Маркерия. Он был подчинен теперь уже не собственным потребностям, а конским. Вся его жизнь текла медленно и размеренно, на него не оказывали влияния никакие внешние события, тут умирали все страсти, надежды и страхи, только кони, сено, ячмень, навоз, вода, деревянный желоб, который, в сущности, стал с некоторых пор убежищем, а потом и жилищем Маркерия. Располагался он в деревянном желобе, подложив под бока мягкого сена, лежал, думал, вспоминал Мостище и всех близких людей, вспоминал Светляну, от самого имени которой становилось словно бы светлее на сердце, и вот так под хрупанье коней засыпал, и снилось ему то же самое. Река, мост через нее, Мостище, мать, Светляна, отец, Немой, Воевода, половчанка, хищные ее тонкие руки, от прикосновения которых просыпался и уже не мог больше уснуть, выводил коней к воде, наливал в деревянное корыто воды, стоял, смотрел, как кони пьют. Вокруг корыта всегда мокрая земля, зеленые лишаи на дереве, а вода мягкая, даже на вид, - все как и в Мостище.
      С игуменом они ездили на конские ярмарки у Вознесенского монастыря. Маркерий удачлив был в конских торгах: он легко покупал и выторговывал коней, у него это получалось даже лучше, чем у самого игумена; он как-то словно бы даже обрадованно метался среди стука, крика и клекота ярмарочного, пропадал надолго, потом снова появлялся перед игуменом, похваляясь новым приобретением.
      - Конь такой, что привяжи его к камню - в пыль измолотит!
      Игумен брал только кобыл, жеребцов не любил, не любил ездить верхом, ибо это не к лицу было его сану, поэтому на ярмарку и с ярмарки добирался в маленьком одноконном возке, скрипевшем на ухабистой дороге, будто волшебные гусли. А Маркерий выбирал самого норовистого коня и гарцевал на нем перед игуменом так, что тот вздыхал, удивленный неистовым огнем, перешедшим к парню, видно, от половцев или бог весть от кого еще.
      Коней перепродавали, Маркерий не успевал к ним и привыкнуть. Попадались среди них злые, кусались, дрались между собой, сцеплялись шеями, будто хотели поотрывать друг другу головы. Попадались тихие и словно бы задумчивые, пугливо прядавшие ушами, боявшиеся крика, боявшиеся ударов, вздрагивавшие нежной кожей даже от комариного укуса. Маркерию они не мешали думать и вспоминать далекий утраченный мир своего Мостища, он охотно водил коней на ночные пастбища, сидел всю ночь у костра, будто в другой жизни. Далеко-далеко выли, как ветер, волки, потом умолкали, и тишина произрастала, будто трава, из ночной черноты на просветленном небе появлялись загадочные привидения деревьев, серели травы, а потом всходило солнце, сверкали капельки росы, и ты оказывался в нежно-теплом свете утра, и молодой ветер окутывал тебя, будто обнимал.
      Тогда Маркерий собирал коней, связывал их, взбирался на спину самому горячему и гнал изо всех сил к монастырю сквозь травы, росы, чащи и заросли.
      Сколько там прошло месяцев до зимы, а парню показалось - полжизни просидел он на конюшне в этом далеком монастыре, в тоске и одиночестве.
      А зима принесла не морозы и снега - принесла горе, величайшее из всех, когда-либо испытанных Русской землей, вынырнуло оно из проливных осенних дождей, налетело со снежными метелями и ветрами такой холодной ярости, что казалось, будто по земле бегают дьяволы.
      Горе это называлось: монголо-татарская орда.
      После битвы на Калке они исчезли в степях за Волгой, и никто о них больше вроде бы и не слыхал, даже когда год тому назад начали воевать они Булгарское царство, то еще и тогда как-то никто не допускал, что напасть эта придет и на землю Русскую.
      Но как только морозы сковали большие реки, отовсюду двинулась беспощадная, ненасытная сила средь пожаров, дыма и пепелищ, полетел пепел по всей земле, так что и снега из-под него не стало видно, разравнивались валы городов и городков, их уцелевших защитников нагими привязывали к конским хвостам и раздирали на холодных снегах; подбрасывали вверх детей и рассекали надвое мечом на лету, разрубали животы беременным женщинам, чтобы поворожить на их внутренностях; трупами людей устилали поля, будто на покорм птицам небесным, кровь лилась как вода, дотла ограблялись церкви и монастыри, там оставались лишь мощи святых угодников, потому что ордынцы не знали, что с ними делать.
      Черные вести разлетались по всей земле с дымами пожарищ и криками умирающих, причитаниями вдов, плачем сирот.
      Погибло Рязанское княжество, а поскольку до этого еще никогда не слыхивали о гибели целого княжества, то люд выделил из этого страшного события лишь смерть прекрасной молодой княгини Евпраксии, которая бросилась с высокого храма с сыном Иваном на руках, когда узнала об убийстве татарским ханом Батыем ее мужа Федора; да еще мужественный конец Евпатия Коловрата, воеводы рязанского, который собрал возле Чернигова войско и погнался за Батыем, когда тот от сожженной Рязани направился в Суздаль. Когда Евпатий ударил на ордынцев, Батый подумал, что воскресли мертвые рязанцы и восстали против него. Он выслал на Евпатия своего батыра Хостоврула, похвалявшегося, что возьмет дерзкого воеводу голыми руками, но Евпатий разрубил Хостоврула до самого седла и всех ордынцев, которые на него налетели, разрубал надвое так, что они перепугались насмерть и никто больше не отваживался приблизиться к Евпатию, начали бить по нему издалека, и только мертвым смогли привезти его к Батыю.
      Тогда Батый созвал своих мурз, нукеров и санджакбеев и спросил, что они могут сказать о таких людях, как этот Евпатий, и последовал ответ: "Эти люди крылаты и не поддаются смерти, так крепко и мужественно сражались они: один с тысячью, а два - с тьмою".
      Однако получалось, что и таких бессмертных побеждали воины Батыя, потому и пошел хан татарский дальше, на Суздаль, и Ростов, и Ярославль, и взял наконец и Владимир, победил князя Юрия Всеволодовича на Сети-реке, а сам князь изрублен был, и голова его лежала в одном месте, а тело в другом, и когда уже во всем Залесье не осталось ни князей, ни людей, ордынцы пошли на Торжок, взяли и этот город и по серегерскому пути погнали на Новгород, чтобы до весенней распутицы успеть заполонить еще и этот славный и древнейший после Киева и богатейший после него город.
      И казалось тогда, что сама Русская земля плачет над сыновьями своими, над детьми, над городами и селениями: "О сыновья русские, как же мне оставить вас, о милые дети мои! Вижу вас отторгнутых от груди моей и судом божьим в поганские руки впавших и рабское иго имущих на своих плечах натруженных. И стала я бедной вдовой. Вдовство же мое - запустение монастырям и святым церквам и многим городам".
      Слухи, плачи ширились, разрастались до невероятности, люди растерянно метались то в города и монастыри, надеясь на прочные валы, то растекались по лесам и болотам, полагаясь больше на одинокие укрытия; никто не мог сказать, где была орда вчера, куда бросилась сегодня, где окажется завтра. В церквах шли службы и моления, богатые закапывали золото и серебро, прятали драгоценности, бедным же нечего было больше спасать, кроме жизни, смерть надвигалась неумолимо на всех, говорили, что в Рязани, Суздале и Владимире погибло десять тысяч лиц, известных по имени, не говоря о бедняках, которым никогда не ведут счета.
      Игумен, как все крестьяне, чувствительный к бедственным слухам, боялся, что с лошадьми теперь ему будет труднее, чем когда бы то ни было, потому что хотя продавать их можно было бы и дороже, но ведь и покупать стало труднее, ибо каждый стремился заполучить коня для бегства от кровожадной орды.
      Маркерий с тревогой думал о том, не помешают ли ему ордынцы возвратиться в Мостище, куда он непременно должен был вернуться рано или поздно, только еще как-то не собрался с силой и отвагой. Лишь Кирик обрадовался испытаниям, выпавшим на долю всей земли, ибо это давало ему возможность всячески украшать свою речь напоминаниями из святых книг, где, если послушать, только и писалось что о войнах, да убийствах, да пленении, да рабстве.
      Хилый монах, путаясь в широкой грязной рясе, слонялся по монастырю, бормотал тяжкие угрозы и пророчества, хотя и без них было муторно на душе у каждого:
      - Урожай поля твоего и весь труд твой поедать будет народ другой, а ты служить будешь чужим богам, станешь посмешищем у народов, а пришелец среди вас поднимется выше и выше над тобой и возложит железное ярмо на шею твою, и будете вы рабы, проклятые, будете дровосеками и водоносами для чужестранцев.
      Маркерия от назойливых изречений Кирика спас игумен, послав парня с восьмериком коней в далекий Козельск, откуда знакомый ему игумен передавал через своего послушника о такой потребности. Разумеется, козельский игумен мог купить себе коней немецких, сильных и крупных, каких еще не видывали в наших землях, и пожелал иметь у себя шесть, а то и восемь таких коней за любую цену.
      Маркерию было велено взять двух своих мостищанских коней, белого и вороного, потом они с игуменом прикупили еще шесть - один был лучше другого, - и вот так парень вместе с козельским безусым, казалось, никогда не мывшимся послушником отправился в дальнюю дорогу, и, хотя по дороге до них доходило множество новых слухов и вестей про орду, они еще не знали, что весенние воды остановили чужеземцев возле Игнача креста, и те свернули от Новгорода и двинулись на юг, к теплу и суше, потому что обычай такой имели, в поисках пастбищ и переходов через реки, - то подниматься к землям холодным, то опускаться к теплым. Но тогда еще никто не знал ордынских обычаев, не знали и о неслыханной скорости, с которой они двигались, опережая зачастую даже самые быстротечные вести о своем приближении.
      Вот так и получилось, что Маркерию и не снилось столкнуться с ордынцами, потому что шли они куда-то на Новгород, вдали от тех по-весеннему мутных рек, через которые перебирались два послушника с восьмериком коней, и от зеленых холмов над Жиздрой-рекой, где стоял Козельск, городок небольшой, но прочный и красивый.
      Холмы - это такая вещь, что может и защитить человека, а может и погубить. Потому что прячешься за пригорком в лощине ты сам, но прячется с другой стороны и твой враг. Это всегда опасно, а с ордынцами опасность увеличивается тысячекратно, ибо дикость и подозрительность этих людей была ни с чем не сравнимой.
      Маркерий увидел ордынцев именно в тот момент, когда перед его взором открылся вдали Козельск, от которого до монастыря они могли бы добраться уже без малейшего напряжения, потому что разве может испугать их расстояние в какое-нибудь там поприще после далекого и долгого пути от Смоленска. Но ордынцы тоже, видимо, рвались в Козельск, основная сила их двигалась еще где-то позади, а вперед послано было но нескольку лучников для распугивания люда.
      Ордынцы выскочили на вершину одного холма, а Маркерий со своими конями и с провожатым как раз взобрался на вершину другого. Стало быть, их спасало расстояние. А еще спасало Маркерия то, что ордынцы сначала увидели Козельск и смотрели хотя и недолго, но все-таки на город и только после этого заприметили его, да и то не столько его и послушника заметили зоркие глаза степняков, сколько, наверное, коней, которые даже издалека поражали своей дородностью. Три стрелы мгновенно полетели с одного холма на другой, одна предназначалась Маркерию, другая - его товарищу, третья просто для запугивания. Но все три не долетели, да, собственно, ордынцы, и так видели, что не долетят, поэтому пустились вдогонку за Маркерием и его конями, а парень, хотя имел тоже лук со стрелами и добротный топор, притороченный к седлу, не стал ждать погони, не попытался отстреливаться, а ударил своего коня, крикнул послушнику, они сорвались с места и покатились вниз в лощину.
      Маркерий дважды оглянулся на ордынцев, успел заметить, что и они сами и их кони прикрыты защитной железной чешуей, нашитой, вероятно, на прочную кожу или войлок, как это заведено было у половцев, которых не раз видел парень еще в Мостище; за спинами у них торчало множество стрел и еще какое-то оружие, они вооружены были с ног до головы, но это не мешало их коням мчаться легко, напористо, как-то словно бы весело, тогда как кони Маркерия продвигались тяжело и неуклюже, связанные вместе, они мешали друг другу, послушник, не переносивший быстрой езды, даже сдерживал своего коня, будто не понимал, что их настигает смерть. Ордынцы надвигались все ближе и ближе, снова полетели стрелы на Маркерия и послушника, и одна из них, пущенная умелой и сильной рукой, даже перелетела через головы беглецов, нужно было что-то придумать, отважиться на какой-то решительный поступок, Маркерий впервые в жизни испытывал такую опасность, да, собственно, разве человек каждый раз сталкивается с тем или иным горем не впервые в жизни и разве он заранее может предвидеть все, что случится у него на пути?
      Кто мог еще год назад думать об орде, кто еще месяц назад мог допустить, что она, вместо Новгорода, появится здесь, под Козельском? А вот она уже здесь, и нужно что-то делать, нужно немедленно что-то предпринять, иначе - всему конец. Стрелы никого не милуют, не щадят и не разбирают, у стрел нет глаз, чтобы видеть, ушей, чтобы слышать, сердца, чтобы сочувствовать. Они бьют и убивают - вот и все!
      - Отвязывай своих коней и убегай один! - крикнул Маркерий послушнику, надеясь, что так они скорее помчатся дальше, а ордынцы бросятся на оставленных коней и задержатся хотя бы малость, пока переловят их, но послушник, хотя и отвязал двух своих коней, плелся и дальше следом за Маркерием, не опережая его, а те двое коней прибились к четырем коням Маркерия, мешая их бегу, путаясь между ними. Парень сумел нагнуться, так, что схватился за уздечку одного из коней послушника, расцепил их и ударил по крупу одного и другого, отгоняя в стороны, послушник тоже крикнул на коней, тоже погнал их так, что они словно бы поняли, чего от них хотят, рванули в разные стороны, обрадованно вырвались на волю, а может, и не обрадованно, а испуганно, - как бы там ни было, а ордынцам шла в руки добыча, они не могли пренебречь ею, кинулись ловить коней, и это дало Маркерию возможность перевалить через два холма и немного укрыться от погони.
      Ордынцы вскоре снова появились позади, снова засвистели вдогонку Маркерию стрелы, он отвязал белого мостищанского коня (сам сидел на вороном), оттолкнул его в сторону, преследователи еще раз поймались на маленькую эту хитрость и немного замедлили погоню, пока ловили белого коня, а потом еще раз ловили его, потому что он как-то выскользнул из аркана, которым его поймали, - такого ордынцы не видели еще никогда, поэтому не успокоились до тех пор, пока не поймали странного белого коня, после чего бросились за беглецами с твердым намерением не кидаться за добычей, пока не настигнут тех двоих.
      Маркерий не знал пределов жадности ордынцев, он мигом отвязал еще одного коня, отогнал его в сторону подальше, поскакали теперь только на трех конях, но ордынцы не отставали, не захотели ловить добычу, рассыпались полукругом, намереваясь живьем схватить обоих всадников, для предупреждения выпустили еще несколько стрел, пристально следя за тем, чтобы не попасть в коней, но все же недаром, видно, козельский игумен просил добротных коней для себя из далекого Смоленска, - вышло теперь так, что кони ордынцев, то ли утомленные дальними переходами, то ли в самом деле уступали смоленским в быстроте, но уже больше не приближались, расстояние между беглецами и погоней не уменьшалось, а иногда даже увеличивалось, потому что приходилось преодолевать крутые склоны зеленых холмов; тогда ордынцы со зла стали пускать стрелы уже целясь, но только одна из них клюнула послушника в ногу, послушник завизжал не своим голосом, но Маркерий мигом выхватил стрелу из раны, цыкнул на него, выкрикнув что-то ободряющее, в последний раз подогнал своих коней, и вот так и вскочили они в ворота Козельска, а ордынцы закружились поодаль, не осмеливаясь приблизиться к валам города, откуда бы их угостили чем-нибудь не очень приветливым. Козляне и в помыслах не имели, что на них надвигается орда. Над Маркерием откровенно потешались, когда он рассказал, как бежал от ордынцев и как оставил им коней своих. Но под вечер того же дня в город сбежалось множество людей из прилегающих сел, и все они в один голос кричали, что идет орда..
      Только после этого торопливо были закрыты ворота и козляне собрались на вече. Толкался среди людей и Маркерий, держа в поводу двух своих коней, а с третьим где-то был послушник, потому что в монастырь теперь уже они добраться не могли, застряли в городе, трудно даже сказать на сколько.
      Мудрость жителей не зависит от величины города. Как ни невелик был Козельск, но обитатели его хорошо понимали, сколько горя причиняется в земле от княжеских раздоров и усобиц. Получалось даже как-то так, что чем большие были князья и чем большие города они имели, тем сильнее грызлись со своими соседями, братьями, родичами. Князья грызлись между собою как собаки, а потом погибали как мухи от взаимных усобиц или же - еще чаще от чужеплеменцев, потому что враги не спали, пристально следили за тем, что происходит в Русской земле, замечали малейшие послабления и сразу же шли на грабеж и разорения. Не было, кажется, ни одного спокойного лета. То половецкие ханы, то угорские короли, то литовские князья, то посланцы немецких императоров, а теперь вот монголо-татарская орда.
      В Козельске тоже был свой князь, но он еще не входил ни в какие стычки и усобицы со своими соседями, потому что имел от роду всего лишь неполных шесть лет. Его и звали ласково, как дитя: Василько, и жаль стало козлянам своего малолетнего князя, потому что, если бы он был взрослым, не думали бы о нем, пеклись бы больше о себе и своем городе, а так беззащитность Василька словно бы сплачивала всех козлян, ибо люди эти обладали добрыми сердцами и все стояли всегда на том, что детей нужно защищать от напасти. А тут, вишь, не просто ребенок, а еще и князь. И может, когда вырастет, будет помнить, как не щадили, спасая его, своей жизни, и не будет похож на других князей?
      - Положим живот свой за князя, - поклялись козляне, - а ежели умрем, то примем славу на земле, а на небе - венец бессмертия.
      Орда спешила в сухие степи, к теплу, к сочным травам. Козельск случайно попался у нее на пути, но не в ее обычае было оставлять город целым, а людей в нем живыми, учитывая, что Козельск невелик, ордынцы предполагали, что не задержатся здесь больше одного-двух дней, и потому ударили на город без приготовлений, хотели взять его простым наскоком, не слезая с коней, и тут впервые, быть может, в этой земле встретили такое яростное сопротивление, что вынуждены были откатиться назад и приступить к настоящей осаде, даже сам Батый вынужден был задержаться возле Козельска, чтобы покарать этот злой город и смести его с лица земли.
      Вот тогда и началось то, что должно было длиться семь недель, и дни слились с ночами, и не было конца битве, сходились на городском валу козляне и ордынцы, будто две стены леса, зацепляли друг друга крюками, хватались за руки, кололи друг друга копьями, рубились топорами, резались ножами, кровь текла рекой, стук и шум стоял страшный, разносился до самого неба, будто гром, от боли сама земля стонала, и живые завидовали мертвым, и не было ни князя, ни воеводы, ни наставника, ни избавителя в этом городе, ни спасителя, и сердца доблестных сравнялись с сердцами слабых и бессильных, а может, наоборот - бессильные стали мужественными, потому что ничего не могли поделать ордынцы с козлянами, там даже мертвые, казалось, вновь вставали в бой, резали, кусали, повергали насильников в прах.
      Маркерий, который толком не умел орудовать ни мечом, ни копьем, зато, как все мостищане, умело владел топором, тоже рубился на валу днем и ночью, а в короткие минуты между наплывами ордынцев находил в себе силу для шуток.
      - Да ты его ущипни! - советовал он одному из козлян, который вытирал кровь на топорище, готовясь к новой стычке с врагом. - Ведь когда рубанешь, он сразу же умрет, не почуяв, как ты его рубанул. А ежели ущипнешь, ордынец завизжит и подпрыгнет! А ты тогда его - с другой стороны!
      - Что с другой стороны? - недоуменно спрашивал доверчивый козлянин.
      - Да ущипни!
      - А топор?
      - А топор держи в правой руке, щипли же левой. И уж когда ущипнешь с двух сторон, тогда сверху огрей его топором и тотчас же принимайся за нового ордынца!
      Маркерию было легче, чем остальным. У него здесь не было ни дома, ни семьи, умер бы, так и умер бы, а в живых остаться - тоже неплохо. Поэтому, когда нападающие установили против городских стен пороки и принялись добивать Козельск издалека, он подговорил мужей собрать всех коней, которые были, вырваться из ворот, наброситься на пороки с топорами и изрубить их дотла. А тем временем выйдут из города пешцы и ударят на ошеломленных ордынцев так, что от них только мокрое место останется.