Однако Мостовик, видно, не даст поговорить вдоволь, а сразу же набросится с расспросами, не прячет ли Положай своего сына. Что ему ответит на это Положай? Не знает ни он, ни его жена, где сын и куда пропал, но известен им вельми его нрав. Парень у них такой, что стоит лишь пальцем к нему прикоснуться, прикрикнуть или слово не так сказать - и только его и видели, и дома не ночует, и может где-нибудь три дня блуждать, или коней пасти в плавнях, или с дядькой-пастухом будет пропадать где-нибудь, а ты ломай себе голову. Однажды мать на него накричала, так он на грушу взобрался на самую верхушку, да и спрятался там в ветвях и просидел до поздней ночи. А ночью на эту грушу сыч прилетел, чтобы пугать своими криками бедных людей. Только было хотел, проклятый, закричать по привычке, но увидел сидящего на груше, и крик у него застрял в горле. Придвинулся он ближе, чтобы рассмотреть, кто же там сидит. "Разве сыч такой глупый?" - спросит Воевода. "А разве ж я знаю? - ответит ему Положай. - Может, и глупый".
      Вот так они и поговорят с Мостовиком, и тот узнает о нраве Маркерия и будет спокойно ждать, пока хлопец где-то набегается и возвратится в Мостище, а тем временем и Воеводиха, может, оставит свои половецкие прихоти и примется за еду и питье, ибо и так уже похожа на засушенную саранчу.
      Положай так складно построил разговор с Воеводой, что даже повеселел и хитро подмигнул Немому, ибо понимал, что его старый товарищ пришел вместе со Шморгайликом не ради помощи воеводскому прислужнику, а для того, чтобы в трудную минуту не дать своего друга в обиду. Немой, правда, не ответил на подмигиванья Положая, но это не беда.
      Беда началась на воеводском дворе. Все хитро выстроенное сооружение Положая сразу же рухнуло, потому что Мостовик не захотел не то чтобы разговаривать с приведенным, но даже взглянуть на него.
      - В поруб! - коротко велел Воевода, верно рассудив, что напуганного спрашивать - лишь время зря терять.
      И Положая бросили в поруб, бросили быстро, беспощадно, молча. И кто же это сделал? Первейший его друг и товарищ - Немой.
      Нет правды на свете. К этой мысли придет Положай не сразу, а немного погодя, сидя в темном, глубоком порубе, голодный, мучимый жаждой, в отчаянии и смраде.
      Еще он подумал, что хотя и хитрый, да глупый. Потому что сколько ни скрывал свою хитрость, а пустить ее в дело так и не сумел как следует. Нужно было не выдумывать разговор с Воеводой, а сослаться на естественную нужду, зайти за кусты где-нибудь на леваде и дать деру следом за Маркерием, - вот это была бы настоящая хитрость!
      А Лепетунья, не ожидая новой беды, потому что и так имела горя вдоволь, сидела у себя дома и ждала возвращения Положая. Так горлица сидит, горюя, на сухом дереве, хотя вокруг множество деревьев зеленых и пышных. Тяжело людям, когда несчастье падает сразу на всех, но еще труднее тому, на кого несчастье падает в одиночку, когда нет сил его перенести, когда приходят либо отчаяние, либо безнадежность страшная, черные думы о конце всего на свете.
      Лепетунья сидела и не думала уже ни о чем, охваченная горем, не в состоянии даже придумать что-либо в утешение самой себе, поэтому, когда скрипнула сенная дверь, она даже не знала, что подумать. Сгоряча подумала: "Маркерий!" Потом уже спокойнее: "Положай!" Но она ошиблась.
      Пришла Светляна. Остановилась у порога, бесстрашно вошла в комнату, спросила шепотом, еще не осмотревшись, есть ли здесь кто-нибудь:
      - Вы тут?
      - Тут, - шепотом ответила Лепетунья.
      - Они бросили его в поруб, - скороговоркой сообщила Светляна.
      - Кого? - спросила Лепетунья, будучи не в состоянии сделать выбор между сыном и мужем, еще надеясь без надежды, что в поруб брошен и не Маркерий, и не Положай, а кто-то третий, возможно даже Немой.
      - Дядьку Положая, - испуганным голосом произнесла Светляна и должна была отпрянуть к косяку, ударенная в грудь причитаниями Лепетуньи:
      Муженечек мой, моя отрада,
      За твоей спиной, бывало, притаюсь
      И никого на свете не боюсь!..
      Но девочка за эти дни как-то словно бы повзрослела от горя и муки, неожиданности ее не пугали, не испугал и теткин крик, она не отшатнулась, не бросилась утешать Лепетунью, а все так же шепотом, не отходя от порога, велела:
      - Не причитайте, а идите за мной!
      И Лепетунья пошла. Опытная, умная, хитрая, в конце концов, женщина, самая большая выдумщица в Мостище, а следовательно, самая независимая душа в слободе, послушно пошла за тоненькой девочкой, белевшей в темноте, будто тонкая свеча. И не в состоянии была вспомнить, куда и зачем ведет ее Светляна, приходя в ужас от одной лишь мысли о том, что могло случиться с Положаем во дворе Воеводы, а может, и не только с Положаем, может, и Маркерий тоже там пойман, схвачен, - проклятый двор этот со своей зловещей таинственностью умел прятать людей так, что исчезали они бесследно, исчезали даже их имена, никто не смел ни допытываться, ни вспоминать, перед воротами этого двора, охраняемого круглосуточно, останавливалась, разбивалась, умирала человеческая фантазия, поэтому, когда Лепетунья увидела в темноте высокие ворота, сердце в ней словно бы умерло от безнадежности, вся она как-то одеревенела, с трудом прошла мимо стражника, пропустившего ее по знаку Светляны, точно так же оцепенело двигалась за девочкой дальше, не понимая, куда они идут, не веря, что и сама когда-нибудь возвратится к жизни, будет любоваться звездами и зелеными травами, будет расчесывать волосы и слагать свои бесконечные рассказы, журча подобно весеннему ручейку. Светляна привела Лепетунью в свой дом, а точнее, в дом Немого.
      Дверь за ними закрылась, тихо и темно закрылась, и внутри была темнота, невозможно было увидеть, что там было, никто не мог подслушать голосов, потому что какие же голоса там, где Немой. Возможно, Немой крепко спал, утомленный всеми тяжелыми для него днями, в особенности днем последним, хотя и трудно предположить, чтобы он мог спать в то время, когда Положай сидел в порубе, а его светлокосая жена где-то ждала если и не самого мужа, то хотя бы утешительной вести от него, то есть от Немого. Как бы там ни было, но Светляна привела Лепетунью в свой дом, и долго оттуда никто не появлялся. Привратный стражник давно уже дремал, потому что время ночной службы закончилось, а смены почему-то не было и не было, и вот наконец вышел из двери своего дома Немой, покачиваясь будто пьяный, направился к воротам, нашел там сторожа, толкнул его потихоньку в спину, чтобы шел спать, а сам оперся на копье, долго так стоял, остро всматриваясь в темноту, потом, точно так же покачиваясь, возвратился назад в свой дом, откуда точно шла ему навстречу, неизвестно как почуяв его приближение, Лепетунья, они вдвоем побежали в тот конец двора, где был в земле поруб, были только вдвоем, теперь уже без Светляны, ребенка не следовало впутывать в дела взрослых, так считал Немой, а Лепетунья хотя и взяла бы себе для смелости Светляну, но уже не имела над ней власти, и над Немым тоже не имела власти, зато он имел власть над нею, и уже тут, в темноте, неподалеку от глубокого поруба, где в отчаянии и смраде страдал ее добрый, доверчивый и ласковый муж, когда Немой схватил ее в свои железные объятия, Лепетунья ничего не могла поделать ни с ним, ни с собой, только коротко всхлипнула по-детски, и если, возможно, и не успела пожалеть, что нет тут Светляны, зато горько подумала, почему сама она не ребенок, почему должна искупать своей мягкой податливостью все беды и невзгоды этого сурового, немилосердного мира?
      И земля под нею показалась твердой, как камень, или, быть может, в самом деле воеводский двор стоял на камне, присыпанном песком? А небо, темное и далекое, еще дальше убегало от женщины, отказывая ей в заступничестве; она даже закрыла глаза, чтобы не видеть его темного, небесного движения. Земля твердая, небо высокое, мир жестокий, а среди всего этого - мягкая, светлая, податливая женщина, имевшая в себе только доброту и милосердие ко всему обиженному. А Немой ради этой женщины готов был спалить не только воеводский двор, но весь мир. Никто бы в Мостище не отважился на то, на что решался он, но никто и не был здесь Немым, только он единственный!
      Немой вытащил Положая из поруба, взял его за плечо, другой рукой взял Лепетунью и соединил их, прижал друг к другу, а потом легонько толкнул вперед, в сторону ворот, показывая, куда они должны идти, чтобы освободиться окончательно.
      Положай не очень удивился, когда его вытягивали из поруба и когда увидел Немого и Лепетунью. Он считал, что это его заслуга с этим Немым, благодарным ему до скончания века, а следовательно, и зависимым от него всячески.
      Лепетунья знала другое, но не могла ни похвалиться перед мужем, ни раскрыть ему глаза на Немого. Она еще и до сих пор не сбросила с себя оцепенения, которое нашло на нее то ли тогда, когда стряслась беда с Маркерием, то ли когда забирали сегодня Положая. Вот тут бы как нельзя лучше пригодился какой-нибудь из ее рассказов, вот тут бы и должна была она прошептать на ухо Положаю что-нибудь утешительное, чтобы не бежать молча из этого проклятого двора, бежать неведомо куда, но не могла и не умела женщина ничего сказать, - она лишь коротко всхлипывала, вспоминая недавнее, а Положай, ничего не ведая, утешал ее на ухо:
      - Да чего ты, глупая? Замолчи!
      Немой вывел их за ворота, должен был бы возвратиться к сторожке, но, наверное, боялся, что они растеряются и не сообразят, куда идти, а то еще по своей доверчивости пойдут назад, домой, чтобы их там утром схватили уже двоих, поэтому, когда беглецы направились в сторону Мостища, он почти грубо повернул их к Реке, но и тут не пустил на мост, зная, что там их непременно задержат, а довел их до самой воды, не отпускал и там, до тех пор пока не увидел на черной воде еще более черную лодку деда Иони, потом еще раз крепко прижал Лепетунью к Положаю и побежал назад, быть может и плача без слез немым своим плачем, но никому не суждено было этого видеть.
      А Лепетунья, словно бы только и делала, что плавала на лодках, мигом прыгнула в лодку, села на среднюю скамью, тихо велела Положаю:
      - Сталкивай.
      Он стоял на песке, беспомощный и неподвижный.
      - Сталкивай, чего же ты?
      - А как же я? - сказал Положай, пугливо суетясь возле острого носа лодки.
      - О люди добрые! - всплеснула в ладоши Лепетунья. - Что за человек! Ну садись, я сама столкну, садись скорее и поплывем. Вот здесь садись, вот так, а я сейчас. Смотри, вот так.
      Она легко выскочила на песок, столкнула лодку, впрыгнула в нее, лодка закачалась на воде. Лепетунья прошла к Положаю, почти упала на него, уселась быстро и умело, свобода придавала ей сил, она возвращалась в свое привычное состояние, в ней расковывалась фантазия, и когда Положай по-глупому спросил: "Куда это мы?" - она закрыла ему ладонью рот, зашептала быстро и горячо:
      - Поплывем да наловим рыбы. Да такой рыбы, которая больше людского голода. Ты, видно, не слыхал о такой, Положай. Наловим, как дед Ионя ловит. Да повезем в Киев, не Воеводе повезем, а в Киев на торг, а то и самому князю. Слышишь, Положай, наловим рыбы...
      - Да наловим, - бормотал Положай под натиском жены, которая всегда опережала его во всем.
      - Так бери же весло и греби, а то нас вода несет, - сказала ему Лепетунья, - сел и сидишь, будто ты и не мужчина и не Положай мой.
      Положай пошарил вокруг себя будто слепой и произнес растерянно:
      - Нет весла.
      - Ежели нет, так нужно искать.
      - А где ж его искать?
      Тем временем лодка как-то незаметно отплыла довольно далеко от берега, и тут ее подхватило сильное днепровское течение, попала она, наверное, в тот водоворот, который шел от Черторыя, и их понесло, будто легкую щепку, прямо на мост, черневший поблизости, длинный и страшный.
      - Положай, где же весло? - испуганно вскрикнула Лепетунья. - Ищи скорее весло!
      Положай, поднятый криком жены, вскочил с сиденья, попытался метнуться на корму, споткнулся, чуть не упал, лодка закачалась, угрожающе наклонившись, но Положай, неумело ступнув назад, не выровнял лодку, а еще больше накренил ее, в это время быстрое течение донесло их до мостовой опоры, ударило о нее, лодка перевернулась, течение понесло ее дальше, уже перевернутую и уже без людей, потому что оба они упали в глубокую воду мгновенно, так и не сообразив, что же происходит и почему так случилось.
      - О грешная душа моя! - только и успела прошептать Лепетунья, а Положай молча пошел на дно, удивляясь, что его хитрость так и не пригодилась ему в жизни.
      А где-то над ними стоял могучий темный мост, и омывала его вода днепровская, вода греха, вода несчастья. А была же когда-то эта вода для них обоих знаком детства, любви, счастья, мира. Теперь всему конец. Ничего не услышат, ничего не увидят, ни о чем не будут знать.
      Не увидят, как кроваво заполыхает над Мостищем пожар, как взбудоражатся люди, как будут бегать к их пылающей хате уже и не тушить, а просто на огонь, как даже Воевода приедет в сопровождении Шморгайлика взглянуть на странный пожар, как из темноты зловеще будет посматривать Немой на дело рук своих, как будет плутать в своих золотых одеяниях не протрезвевший с вечера Стрижак, то и дело приставая к Воеводе:
      - А видишь, Воевода, вышло по-моему! Должен велеть выжечь на досках и разнести по всему Мостищу и чтобы все затвердили такое: "Я, божьей милостью Воевода Мостовик, пользуясь покровительством триблаженного святого Николая, в отеческой заботе о добре подданных моих, повелеваю: дабы не попадали мостищане в убожество из-за пожаров, во избежание этого несчастья всем нужно иметь про запас миски глиняные большие, из которых уже едено в пятницу во время ущербного месяца или же пополудни, разрисованные и исписанные словами: "Во имя божье и Николая-чудотворца". И как только пожар где-нибудь вспыхнет, от чего да боронит нас бог и Николай-чудотворец, тогда миску разрисованную в огонь бросать, а ежели пожар и дальше будет расширяться, то повторить сне до трех раз, насыпая каждый раз песок в миску. Держать это в тайне от всех посторонних".
      Воевода молча отмахивался от Стрижака, как от мухи или комара, не вслушивался в слова, радуясь огню, игре красных вспышек, - он любил пожары, вносившие хоть какое-нибудь приключение в его однообразную жизнь.
      И только после того как все сгорело и смотреть было не на что, Мостовик вспомнил, чей это дом, вспомнил все события последних дней и, ни к кому не обращаясь, сурово бросил в темноту:
      - Кто поджег?
      Никто ему не ответил. Тогда Воевода спросил снова:
      - А тот, в порубе, что он?
      И, снова не дожидаясь ответа, велел:
      - Привести его ко мне без промедления!
      И тронул коня.
      Шморгайлик поскакал впереди, чтобы вытащить Положая из поруба еще до приезда Воеводы.
      Но поруб был пуст.
      Кажется, впервые на Воеводу Мостовика обрушилось столько неожиданностей сразу. Даже если взять стычки и перебранки князей, дравшихся за Киевский стол, сменяя там друг друга после смерти Рюрика Ростиславовича чуть ли не ежегодно, то и эту заваруху Воевода переносил как-то легче, потому что касалось это Киева, а мост и Мостище задевало лишь косвенно. А тут, вишь, удары сыпались один за другим.
      В придачу ко всему Воеводиха внезапно выбралась из своего укрытия, никому ничего не сказав, взяла своего белого коня и умчалась с самого рассвета в лес, так, словно не верила в усилия и способность Мостовика поймать злонамеренных Положаев и сама решила взяться за дело.
      Воевода насупленно сидел в сенях, молча что-то обдумывая, потом проклинал Шморгайлика и спросил, кто ночью стоял у ворот.
      - Немой, - последовало в ответ.
      - Приведи, - велел Воевода, так, будто немощный Шморгайлик в самом деле мог бы привести этого дикого человека. Передать веление Воеводы - вот и все, на что способен был этот доносчик. Да он не торопился сделать и это, неподвижно стоял перед Мостовиком и пугливо хлопал своими глазами без ресниц.
      - Чего торчишь? - мрачно спросил Воевода.
      - Нет Немого, - сказал лакей.
      - То есть как нет? На пожаре был.
      - На пожаре был, а сюда не пришел. Исчез.
      - Найти и привести.
      - Как будет велено. А только пожар - это был знак от Немого Положаю, чтобы бежал и не возвращался.
      - Знак?
      - Ну да. Поджег Немой.
      - Почему не тот?
      - Положай не мог. Он бежал. Когда бежишь, не станешь выдавать себя еще пожаром. А Немой поджег вослед. Дескать, не возвращайся. Потому как некуда и незачем: тут тебе - верная смерть.
      - Немой - к чему здесь?
      - Дружили с Положаем.
      - Дружили?
      - Ну да. Я заметил.
      - Почему не донес?
      - Не спрашивал меня, Воевода. Верил Немому.
      - Ну, так. Найди и приведи его.
      - Как будет велено. Один князь киевский всегда вместе с золотой посудой глиняную ставил. Так и с людьми бывает.
      - Себя золотом считаешь? - полюбопытствовал Воевода, пытаясь улыбнуться.
      - Про глину говорю.
      - К глине, бывает, еще кизяк подмешивают. Иди и делай, что велено.
      Но ведь день только-только начинался. А известно: если что-то начинается плохо, то продолжение будет не лучше, а конец и вовсе может быть плохим.
      Прибежала Ионина баба, чистившая рыбу для Воеводы, начала кричать, что ночью кто-то украл лодку деда Иони и теперь Воевода остался без рыбы и без ухи.
      Мостовик прогнал старуху, всю в рыбьей чешуе, хотя она и не чистила сегодня рыбу.
      Прошло немного времени, и еще об одной неприятности сообщили Воеводе: Стрижак, которого уже несколько дней не допускали на трапезу, со зла схватил топор, напал на воеводскую корчму у моста, Штима и его парубков избил и изранил, меда две бочки, а пива три бочки пролил, разбил посуду, изрубил утварь, причинив вред вельми великий, а теперь напился, как свинья, и спит на полу корчмы посреди собственной блевотины.
      - Отнести его в дом и поставить питья получше для протрезвления, велел Воевода, крестясь, то ли чтобы напомнить о связи Стрижака со святым Николаем, то ли замаливая бесчинства и грехи глуповатого своего помощника.
      Потом на взмыленном коне возвратилась из лесу Воеводиха, неистово посверкивая половецкими глазищами, вскочила в сени, где до сих пор неподвижно, серой копной сидел Мостовик, и прокричала ему прямо в серые усы, что за нею гонялся Немой в пуще, но не догнал, хотя и пытался это сделать. Воевода отмахнулся от своей разъяренной жены, которой казалось уже, что все мостищанские псы скоро будут прыгать на нее, но она не ушла, стояла перед ним, по-змеиному гибкая, и ждала ответа.
      - Чего тебе еще? - спросил раздраженно Мостовик.
      - Гонялся. Немой.
      - Ты ведь на коне.
      - А он с коня чуть было не стащил меня.
      - Не слоняйся где попало.
      - Немой, - напомнила она снова требовательно и неотступно.
      - А еще кто?
      - Немой, - топнула она ногой, глаза ее сузились, стали острыми как ножи.
      - Сам знаю, что делать. Иди.
      - Ты должен... - снова начала она, однако Воевода не дал ей закончить.
      - Не учи, - сурово сказал он, - хватит тебе и того, что уже имеем. Переоденься и выходи к трапезе. В Мостище такого еще не было.
      - Будет, - тихо пообещала ему половчанка, - еще и не такое будет. Я тебе еще покажу.
      Воеводу спас Шморгайлик. Он толкнулся в сени, словно бы не ведая, какой там идет разговор, хотя, ясно, подслушивал, можно было руку дать на отсечение, что подслушивал. Но прикинулся таким простачком, что каждый бы поверил ему. Мостовику на этот раз тоже полезно поверить и не выдворять доносчика прочь. Он помахал пальцем, подзывая Шморгайлика ближе, о половчанке словно бы тотчас забыл, спросил слугу:
      - Нашел?
      - Нет, - неопределенно прошамкал Шморгайлик.
      Он хорошо знал, когда войти с такой безотрадной вестью, потому что Воевода не стал кричать на него, не грозил наказанием, а спросил снова спокойно, почти ласково:
      - Дочь его где?
      - Тут.
      - Не выпускать со двора. Следить днем и ночью. Придет к ней. Тогда взять.
      - Обоих? - торопливо спросил Шморгайлик.
      - Немого.
      - Обоих! - крикнула Восводиха.
      Мостовик сердито взглянул на нее, отвернулся, медленно повторил:
      - Немого.
      - Ну погоди, я тебе припомню... - зловеще улыбнулась половчанка и ушла, изгибаясь подобно ящерице, в свои тайные покои, а Шморгайлик от страха прижался к косяку: он никогда еще не слыхал, чтобы кто-нибудь в Мостище осмелился угрожать Воеводе.
      Но разве, в сущности, не угрозой были поступки Маркерия, потом Положаев, мужа и жены, а теперь вот Немого? И когда он, Шморгайлик, сумеет схватить хотя бы одного из этих беглецов, милости от Воеводы выпадут на его долю невиданные и неслыханные, как неслыханно все то, что происходит ныне в Мостище.
      Немого мог бы поймать каждый; достаточно было протянуть руку: он никуда не бежал, и в помыслах не имел бежать куда бы то ни было, его жизнь принадлежала мосту и Воеводе, мир для него сузился до размера клочка земли, занятого Мостищем, и отрезка Реки под мостом и вокруг, кроме того или же, точнее, прежде всего - приковывала его к этому месту маленькая дочка, она была счастлива здесь, она привязалась к этим людям сердцем и речью, поэтому не мог он отрывать ее для новых странствий в неизвестность, которая всегда таит для человека множество угроз и опасностей.
      Однако Немой не спешил возвращаться в воеводский двор в ту ночь, когда он поджег дом Положаев, чтобы подать беглецам знак о невозможности возврата назад. Немой не хотел и не мог идти к себе в дом. Им овладело предчувствие чего-то страшного, какая-то тревога была в нем; возможно, и жилище Положая он поджег, чтобы отогнать от себя неосознанную, темную и болезненную тревогу, но и это не помогло, в нем и дальше нарастало что-то неясное, непостижимое, тоска сжимала сердце, он метался на пожарище, будто израненный зверь, но от этого метания ему становилось не легче, а еще тягостнее. Тогда он бросился от огня к воде, обогнул мост, обходя его стороной, двинулся вдоль берега, ступая босыми ногами по слежавшемуся холодному песку, брел через мелкие затоки, где ноги отдыхали от колющего песка, иногда срывался на бег, потом еле плелся, бессильно свесив голову на грудь, если можно так сказать, задумчиво, но известно ведь, что думать Немой не мог, он умел лишь ощущать, но на этот раз и ощущения его сузились до предела, до простой, как предсмертный рев, звериной тоски.
      Что-то должно было стрястись в эту ночь, возможно, и стряслось уже, много чего произошло перед глазами Немого благодаря его усилиям, но еще должно было случиться независимо от его воли, желаний, усилий, и не просто независимо, но и вопреки, он почему-то был уверен в этом, но предотвратить не мог, - потому-то и смог он лишь сжечь дом, с которым так много было связано у него, а потом метаться перед огнем, среди людей, пугая их своей неистовостью и разъяренностью, а теперь бежать вдоль Реки, вниз по течению, торопиться неведомо куда и зачем, быть может в надежде, что в течении Реки найдет он утраченный покой, избавится от своей смертельной тоски, узнает о чем-то отрадном, а отрадным для него могло быть только одно: Лепетунья, светлая женщина, радовавшая его своей улыбкой, своим телом.
      Вот так, к концу ночи, наполненной столькими событиями и приключениями, оказался он вдали от Мостища, держась между водой и сушей; слева от него была земля, темная, притаившаяся, твердая, а справа от него лежала Река, светлая лента, казавшаяся неподвижной, а на самом деле текла скрыто и мощно, таила в себе глубокие водовороты, черные глубины прикрывала внешним ласковым сверканием вод, которые чутко улавливали приближение рассвета еще тогда, когда земля спала своим непробудным сном, и Немой, присматривавшийся к Реке с большим вниманием и пристальностью, чем к земле, тоже замечал приближение света, его глаз невольно отмечал изменения, происходившие в самой поверхности воды: мутно-черная вода становилась серой, немного погодя обретала ореховый оттенок, неожиданно сверкала густой голубизной, а потом вспыхнула нежно-розовым светом. И все эти воды были днепровские, это были те самые воды, в которых стоял где-то мост, а теперь они плыли оттуда, плыли словно бы неподвижно, невидимо, неприметно, они плыли навстречу дню, навстречу солнцу, которое должно было вот-вот появиться над далекими плавнями, над зелеными травами и курчавыми вербами, ударить золотистыми отблесками в землю и в Реку, но прежде всего в Реку, отчего воды ее стали золотистыми, и в этой золотистой воде, далеко впереди, на еле-еле обозначенной мелкими, величиной с детскую ладошку, волнами мели, Немой внезапно увидел черную лодку.
      Лодка лежала на мели вверх дном, беспомощная и бессильная, будто неведомое чудовище, выброшенное из недр Реки. Золотистость вод не смягчала черноты лодки, а еще больше подчеркивала; быть может, если бы она лежала здесь, на мели, уже давно, в ней не ощущалось бы нечто зловещее, но дно лодки еще лоснилось от воды, так, будто она только что вынырнула, только что опрокинулась, только что похоронила на глубинах неудачных и несчастных людей, и потому Немой тотчас узнал эту лодку.
      Неистово разбрызгивая воду, он побежал напрямик к этой далекой мели, легко перевернул лодку, поставил ее на днище так, будто предполагал, что под нею прячутся Положай и Лепетунья, хотя и догадался уже сразу, как только увидел впереди, среди золотистых вод, это черное пятно, что никого живого там нет, а где искать - неизвестно.
      Некоторое время он беспомощно стоял у лодки, потом снова опрокинул ее вверх дном, чтобы вода не снесла и не забрала у него это доказательство гибели, возможно, и спасения тех двоих, которых он сам отправил на погибель.
      Сказано уже, что Немой не умел думать, не мог обмозговывать простейших вещей, он только смотрел на золотистость вод, смотрел на Реку, но тут его осенило знание, осенила догадка, Река в своей неудержимости подавала ему последнюю надежду, вероятность спасения тех двоих: они могли прибиться к косе, опрокинуть лодку, чтобы она не поплыла вниз по течению, а сами, привычные больше к суше, чем к воде, беспомощные на воде, выбрались на берег и пошли дальше плавнями, точно так же как ранее сделал их сын, с той лишь разницей, что двигаться они должны были не вверх, где был Воевода, а дальше, вниз.
      Вероятность такого предположения была бессмысленной, однако у Немого не было выбора, он ухватился за эту единственную и последнюю надежду, вышел на берег и помчался по предполагаемому следу тех двоих, нарочно не приглядываясь к пескам, не разыскивая на них отпечатков ног женских и мужских, потому что все равно не нашел бы ничего, а тем временем стремился во что бы то ни стало найти тех двоих, исчезнувших бесследно.
      Теперь уже он бежал без передышки, бежал до тех пор, пока хватило у него сил, потом упал прямо у воды, лежал, собираясь с силами, пил мягкую и сладкую днепровскую воду, вскакивал, бежал снова, и так длилось долго, целый день, до самого вечера. Но за весь этот день он не встретил ни одной живой души, не догнал никого, лишь птицы вылетали у него из-под ног, срываясь с гнезд и укрытий, а впереди по мокрым топким песчаным косам убегали, раздражая его своей быстротой, длинноногие кулики и бекасики, пустынность Реки поражала Немого в самое сердце, еще больше поражало его безлюдье на берегах Реки, этот день, видно, судьба выбрала для него нарочно и не послала навстречу никого, лишив этого безмолвного человека малейшей надежды.
      Под вечер он понял свою ошибку и повернул назад. Уже не бежал, потому что не было сил, кроме того, изменилась погода, небо заволокли тяжелые тучи, вдоль реки подул ветер. Немой знал, что у Реки почти всегда ветрено, даже когда вокруг тишина и тепло, тут тянет свежестью, когда же ветер появляется повсюду, тут, у воды, он становится просто неистовым, в особенности же когда бьет тебе в грудь, не дает дышать, не пускает идти вперед, толкает, относит тебя назад, будто перышко. Немой чувствовал себя парусом, распятым между двумя мачтами, но все равно бился против ветра, преодолевал его, и, хотя иногда было такое впечатление, что он продвигается не вперед, а назад, на рассвете нового дня Немой снова очутился у той же самой мели с опрокинутой лодкой, открыв для себя, что расстояние преодолевается не скоростью, а скорее неуклонностью продвижения, потому что возвратился он за более короткое время, двигаясь значительно медленнее, преодолев то же самое расстояние, которое пробежал за день.
      По мели перекатывались пенящиеся черные волны, они подогнали опрокинутую лодку ближе к берегу, а вместе с нею прибили к берегу и еще что-то темное и страшное, от чего Немой отпрянул со стоном, а потом бросился туда, упал на это выброшенное Рекой и, возможно, заревел от отчаяния, но никто не мог ни слышать, ни видеть это.
      У самой лодки, перекатываясь под ударами волн, вздрагивая каждый раз, будто живые, лежали сплетенные в последнем объятии Положай и Лепетунья, лежали как-то боком, неудобно. Положай окостенело, словно бы прикрывал маленькую свою жену, а она прижималась к нему, искала у него убежища, защиты, спасения.
      Не спаслись.
      Немой упал на утопленных, но сразу же и отпрянул от них, так ударило его смертельным холодом, шедшим от них, глухо заревел, а потом застонал болезненно, почти заскулив, он схватился за Лепетунью, надеясь легко оторвать ее от мужа, но ему не удалось этого сделать, женщина словно бы приросла к Положаю, смерть соединила их навсегда и неразлучно, от смерти не было спасения, и Немой, подхватив обоих сразу, как ни тяжело это было, понес их на берег, на сухое. Там положил, встал на колени и долго смотрел, ничего не замечая, старался сосредоточиться на каком-то решении, не зная, что делать, но наконец все-таки отважился и снова начал отрывать мертвую Лепетунью от ее мертвого мужа. Делал он это с такой решительной яростью, что поломал бы и кости утопленникам, если бы пришлось, наконец женщина была у него на руках, он понес ее перед собой осторожно, стараясь не споткнуться, заслонял спиной от ветра так, будто утопленнице было не все равно, дует или не дует на нее ветер.
      Немой долго шел вот так с Лепетуньей на руках, уже и плавни кончились, потянулись высокие холмы и обрывы, которые никогда не заливало водой в весенние разливы.