Скрипка дьявола

– Ты здесь? – спросил Роберто, не зная, чем объяснить долгое молчание Люпо на другом конце провода.

– Да, я обдумывал идею пойти в полицию. Я ее не отвергаю, но предпочту принять решение, когда приеду в Испанию и посижу с вами за столом с бокалом «рибера-дель-дуэро».

– Мне кажется, это правильная мысль. Сначала нужно посмотреть, как идет расследование. Возможно, они уже завтра схватят виновника и выяснится, что скрипка лежит у него в багажнике автомобиля.

– Знаешь, когда я спросил Ане, что ее побудило заказать эту голову и откуда она взяла исходную фотографию, она стала очень немногословна и ничего толком не захотела сообщить.

– Ты думаешь о том же, о чем и я?

– Я не верю в паранормальные явления, ты же знаешь.

– Не строй из себя рационалиста и картезианца. Признай, во всяком случае, что есть предметы, которые приносят несчастье. И если ты утверждаешь, что это инструмент Жинетт Невё, то как-никак, а приходится прийти к выводу, что это необычная скрипка.

– Я отказываюсь это признавать.

– Арсен, этой страдивари до сих пор владели две известные личности: Невё и Ларрасабаль. Обе женщины, и обе погибли насильственной смертью. Это не может быть случайным совпадением.

– Одна из смертей – результат несчастного случая, какая тут связь?

– А кто тебе сказал, что крушение самолета на Азорских островах было несчастным случаем?

– К чему ты клонишь? Я начинаю нервничать. Люпо почувствовал, что его бьет дрожь.

Но не потому, что разговор наводил на него страх, а потому что температура в комнате за последние полчаса понизилась на три-четыре градуса. Он глотнул арманьяка, чтобы согреться, и сказал:

– Я должен попрощаться с тобой, в мастерской становится жутко холодно.

– Погоди. Ты знаешь, что некоторые специалисты утверждают, будто Азорские острова входят в Бермудский треугольник?

– Я не люблю такого рода суеверий и предупреждаю тебя, что кладу трубку.

– Ты, конечно, можешь отмахнуться от меня, но сначала выслушай, что я хочу сказать. Я не болен и не сошел с ума. Я никогда не верил ни в оккультизм, ни в черную магию. Тем не менее я признаю, что существуют явления, которые нельзя объяснить с научной, рациональной точки зрения: такие, скажем, как проклятие, тяготеющее над семейством Кеннеди, или странные несчастные случаи, происходившие во время и после съемок фильма «Изгоняющий дьявола». На этой скрипке лежит проклятие, Арсен. Поверь мне.

9

Мадрид, час спустя

Местом, выбранным Эленой Кальдерон, чтобы подкрепиться перед возвращением домой после злополучного концерта, оказалось кафе «Интермеццо», находившееся рядом с Национальным концертным залом и предлагавшее отличные закуски по сходной цене. Георгий заказал только пиво и через пять минут ушел, успев поучаствовать в забавном инциденте с собакой, которую хозяйка оставила дожидаться на улице, потому что в это кафе нельзя было приходить с животными. Как будто речь шла о плохо припаркованном автомобиле, русский громко спросил, чья это собака, и, когда выяснилось, кто хозяйка, попросил ее увести животное, привязанное поводком к круглой ручке двери.

– Терпеть не может собак, у него настоящая фобия, – объясняла Элена инспектору, в то время как атмосфера в кафе накалялась из-за того, что хозяйка никак не хотела отвязывать собаку. Русскому в конце концов удалось настоять на своем, но только после того, как остальные посетители убедили женщину, что это единственный способ отделаться от этого зануды.

В тот краткий промежуток времени, который Пердомо провел на месте преступления, у него создалось впечатление, что отношения между штатным дирижером оркестра Жоаном Льедо и Эленой Кальдерон натянутые. Они почти не смотрели друг на друга, а если обменивались репликами, то односложными. Пердомо пришло в голову, что в свое время их связывали романтические отношения и что все это плохо кончилось. Делая заказ за стойкой бара, инспектор решил прояснить этот вопрос. Но прежде он дал несколько монет Грегорио, чтобы тот сыграл в пинбол, предоставив им возможность разговаривать свободно.

– Как давно сеньор Льедо возглавляет оркестр?

– Около трех лет. Я пришла вскоре после него.

– Я не понимаю одного. Если Национальным оркестром руководит Льедо, то для чего нужен Агостини?

– Льедо – штатный дирижер и художественный руководитель оркестра, но Архона предпочитает устраивать концерты «Испамусики» с приглашенным дирижером.

– И у Льедо нет права вето?

– Теоретически есть, потому что он художественный руководитель. Но у нас, музыкантов оркестра, достаточно возможностей, чтобы сказать свое слово, да и как тут спорить, когда речь идет о двух таких мегазвездах, как Ларрасабаль и Агостини.

– Какие отношения были у Льедо с убитой?

– Говорят, он мечтал с ней выступить. Но этому уже никогда не бывать.

– Он считается хорошим дирижером?

Элена Кальдерон несколько секунд помолчала, но затем стала отвечать по делу, без всяких уверток:

– Я уже несколько месяцев веду с ним тяжбу по трудовым вопросам и не могу быть беспристрастной, оценивая его как дирижера. Я знаю, что он записывает диски – честно говоря, среднего качества, – что его довольно часто зовут как приглашенного дирижера. Я бы сказала, что в техническом отношении он довольно компетентен, но ему недостает гибкости и воображения, совершенно необходимого для истинного музыканта.

– Воображения? Как можно применить воображение к музыке?

– Любое музыкальное произведение содержит в себе некую историю. Если, когда играешь, помнишь об этой истории, это скажется на манере игры. А для Льедо, напротив, ноты это только ноты. И хотя на подиуме он выглядит весьма импозантно, в его манере дирижировать ощущается какая-то скованность, да и вялость, пожалуй.

– Можно спросить, при каких обстоятельствах у вас возник трудовой конфликт с Льедо? – продолжал Пердомо, раздумывая, не перейти ли на «ты» с этой привлекательной тромбонисткой.

– Конечно можно. Не знаю, известно ли вам, что получить место в оркестре возможно, только пройдя прослушивание. Конечно, анкета тоже учитывается, и нужно выдержать вступительные испытания, но самое важное – это покорить конкурсную комиссию, которая тебя оценивает.

– И вам не удалось покорить сеньора Льедо? – спросил Пердомо, готовясь откусить изрядную часть своего сэндвича.

– Когда стало известно о вакансии, нас, тромбонистов, явилось пятнадцать человек. Я была единственной женщиной. Уже много лет, чтобы избежать дискриминации по половому признаку, прослушивание проводится за занавесом, и все претенденты идут под мужской фамилией. Вот и я проходила испытание как сеньор Кальдерон.

– И вы должны были выступить в мужской одежде?

Элена улыбнулась при мысли о такой возможности и на несколько секунд, казалось, потеряла нить разговора. Потом сказала:

– Только этого мне не хватало – играть с наклеенной бородой.

– Вы волновались?

– Я никогда не волнуюсь, – объявила она очень уверенно. – Не думайте, я вовсе не хвастаюсь, а рассказываю все как есть. Многие из моих коллег в оркестре вынуждены принимать успокоительное, чтобы не нервничать во время соло. Я с малых лет обладаю редкой способностью сохранять хладнокровие в моменты наибольшего напряжения и потому могу наслаждаться во время концертов.

– При таком хладнокровии вы могли бы стать удачливой убийцей, – шутливо заметил полицейский.

– Да, наверное.

– Что произошло на прослушивании?

– Прослушивание делилось на три части. В первой нужно было играть обязательную вещь. Я исполнила концерт Анри Томази.

– Никогда не слышал такого имени. Конечно, мои познания в классической музыке ограничиваются Пятой симфонией Бетховена и тем, что звучит в фильмах: «Апокалипсис сегодня»…

– Это «Полет валькирий» Вагнера.

– «Экскалибур»…

– «Кармина Бурана» Карла Орфа.

– И в рекламе меда «Гранха Сан-Франсиско».

– «Менуэт» Боккерини, – торжественно объявила Элена, словно была участницей телевизионной викторины и сумела ответить на все вопросы. – Не переживайте, даже будь вы настоящим любителем классической музыки, вы бы не знали, кто такой Томази, потому что его произведения исполняются редко. И это жаль, потому что его музыка прекрасна. Очень лиричная, очень мелодичная, причем в ней намешано множество стилей, я ее зову гибридной музыкой.

– В какой стране он живет?

– Теперь уже ни в какой. Он умер в тысяча девятьсот семьдесят первом году. Родился в Марселе, но его родители были корсиканцы. Я сыграла его концерт замечательно, потому что он меня завораживает; я думаю, это одна из лучших пьес репертуара.

– Жаль, что я не был там и не слышал вас.

– Мне дали играть самое трудное: начало, анданте и скерцо, которое начинается очень сложной частью, в джазовом ключе, в ней есть даже цитаты из одной из песен Томми Дорси. Это было обязательное произведение. Потом я должна была играть оркестровый репертуар: Третью симфонию Малера, «Чудесную трубу» из Реквиема Моцарта, «Тиля Уленшпигеля» Штрауса… всего восемь фрагментов. И наконец, две вещи по собственному выбору. Тут я разошлась, – сказала тромбонистка и рассмеялась, став, по мнению Пердомо, еще очаровательней. – Я взяла концертино Фердинанда Давида и каватину Сен-Санса. Я так сыграла концертино, что Льедо по другую сторону занавеса не захотел слушать дальше и объявил прослушивание законченным, воскликнув: «Вот это мой парень!»

– Он так и сказал? «Вот это мой парень»?

– Слово в слово. Представьте себе его разочарование, когда отдернули занавес и он понял, что его парень – это я.

– Но он должен был взять вас, правда?

– Естественно, ведь я оказалась лучшей сразу из пятнадцати претендентов; таково было единодушное мнение пяти членов комиссии. Но я до сих пор помню убитое лицо Льедо, когда он вынужден был подписать акт заседания. У него пульсировала жилка на виске, а рука дрожала от бешенства.

– Но почему? Только потому, что он ошибся?

– Потому что он мачист и гомофоб. Тромбон – инструмент, традиционно ассоциирующийся с мужчинами. Он мужской, воинственный, чтобы играть на нем, нужны мощные легкие. Не всем нравится, когда женщина «узурпирует» какое-то место, традиционно принадлежащее мужчине. На самом деле Льедо смирился вначале только потому, что счел меня лесбиянкой.

– Серьезно? Это последнее, что я бы о вас подумал.

– Это потому, что вы не слышали, как я играю, – смеясь, объяснила Элена. – Играю я как мужчина. Во всех остальных аспектах жизни, вы правы, я нисколько не мужчина. Но ему было легче от этой мысли.

– Это он говорил вам прямо в лицо?

– Для этого ему не хватает смелости, но мне передавали его комментарии. А поскольку он не только мачист, но еще и гомофоб, мысль о том, что в его оркестре есть лесбиянка, да еще на ответственном месте, злила его еще больше.

– Должен признаться, что от сеньора Льедо, о котором я слышал, но с которым не имел удовольствия быть знакомым, мне не передалось, как принято выражаться, положительных вибраций.

– Он осторожен, – продолжала Элена. – Я получила место первого тромбона, и он, поскольку был в оркестре человеком новым, а кроме того, улаживал какие-то детали своего контракта, на первых порах помалкивал. Но когда Льедо утвердился на своем месте, в особенности после того, как Пятая Малера была высоко оценена прессой – она действительно была очень хороша, мне нетрудно это признать, – он решил со мной бороться.

– Попытался расстаться с вами?

– Это было сложнее. Первый год – так и говорится в моем контракте – это испытательный срок. Если бы Льедо захотел выгнать меня в этот период, ему бы это легко удалось, потому что по закону для этого нужно было всего-навсего заручиться двумя отрицательными отзывами в письменном виде. Но поскольку тогда он чувствовал себя в оркестре еще неуверенно, он не стал ничего делать и упустил такую возможность. А вот после окончания испытательного срока уже весь оркестр должен был проголосовать, оставить меня на месте тромбона-солиста или нет. Музыканты проголосовали за меня. Льедо решил пойти наперекор этому решению и понизил меня до второго тромбона. После этого…

Тромбонистка прервала рассказ, потому что увидела Андреа Рескальо, жениха Ане, заходившего в кафе купить сигарет. На плече у него висел его громоздкий инструмент, глаза покраснели от слез. Заметив Элену и Пердомо, он направился к ним.

– Мы все потрясены, Андреа, – сказала Элена. – Можем ли мы сделать что-нибудь для тебя?

– Спасибо, – ответил итальянец. – Есть люди, которым хуже, чем мне. Я сейчас отправлюсь к родителям Ане. Хочу быть с ними в эти страшные дни.

– Разве они не приедут?

– Приедут, завтра. Но я хочу сейчас поехать к ним в Виторию. Меня отвезет приятель.

Виолончелист прошел к бару за сигаретами, а полицейский и тромбонистка остались сидеть в молчании. Его прервал голос, то ли детский, то ли юношеский:

– Папа, когда мы поедем?

– Сейчас, – ответил Пердомо, вытаскивая из кармана мобильник и протягивая сыну. – Возьми, сыграй пока в «тетрис».

– Можно я позвоню своему другу Начо? – спросил мальчик.

– Сегодня делай что хочешь, – ответил отец.

Грегорио вышел на улицу, чтобы поговорить с приятелем без помех, а Элена посмотрела ему вслед с нежностью:

– Бедняжка. Мне было так его жалко, когда он расплакался в артистической!

– Он потерял мать полтора года назад.

Элена Кальдерон опустила взгляд, ей стало неловко, что она случайно затронула больную тему.

– Простите, я не знала.

– Не беспокойтесь. Он сильный мальчик и преодолеет это. Мы оба преодолеем.

Элена Кальдерон беспокойно взглянула на часы.

– Уже поздно. У меня здесь машина. Хотите, я отвезу вас куда скажете.

– Спасибо, но мы тоже приехали на машине. Мы сейчас пойдем, но сначала доскажите мне историю про Льедо.

– Не помню, на чем мы остановились.

– Он вас понизил до второго тромбона.

– Ах да. Я предложила ему продлить мой испытательный срок еще на год, чтобы у него была возможность выгнать меня, если его не будет устраивать моя игра.

– Он согласился?

– Неохотно. Он не понизил меня официально, но все это время редко позволял мне солировать. И что интересно, он не делал мне никаких замечаний. В начале этого года, моего третьего года в оркестре, я предложила ему договор. Чтобы я играла партию второго тромбона, когда дирижирует он, но была бы первым тромбоном при приглашенных дирижерах. Он хитро усмехнулся и сказал: «Знаешь, в чем проблема, Элена? В том, что только мужчина может быть тромбоном-солистом». И официально понизил меня до второго тромбона.

– Вот козел!

– Я подала исковое заявление по поводу нарушения четырнадцатой статьи Конституции: «Все испанцы равны перед Законом, не может существовать никакой дискриминации по поводу рождения, национальности, пола, религии, убеждений или каких-либо других свойств и обстоятельств социального или личного характера».

– Я смотрю, вы знаете Конституцию наизусть.

– Да, теперь я провожу больше времени у моего адвоката, чем в оркестре.

Элена Кальдерон прижала руку к животу, как бы пытаясь унять боль.

– Вы плохо себя чувствуете? – забеспокоился инспектор.

– Нет, – ответила она, пытаясь справиться с недомоганием. – Только почему-то немножко мутит. Мне не надо было ничего есть.

– Ничего удивительного, конечно, вы расстроены после того, чему были недавно свидетелем.

– Я вам говорила, что никогда не волнуюсь. Но я держусь только в нужный момент. А сейчас как представлю эту бедную задушенную девочку, и…

Элена Кальдерон не закончила фразу. На глазах у двух десятков посетителей кафе она внезапно лишилась чувств и только благодаря мгновенной реакции Пердомо, который в последний момент успел подхватить ее, не упала на грязный пол.

10

Когда инспектор Пердомо с сыном в этот вечер добрались до дома, мальчик был так измучен происшедшим, что отец предложил ему, если он хочет, лечь спать вместе. Грегорио с радостью принял это предложение.

Облачившись в пижамы, оба легли в постель, но инспектору не хотелось спать, и он решил дочитать при свете стоявшего на тумбочке ночника исторический роман – там оставалось до конца всего несколько страниц.

Хотя Пердомо и привык ежедневно сталкиваться со смертью, он тоже находился под впечатлением от убийства скрипачки и все время мысленно возвращался к событиям этого вечера. Следовало признать, что больше всего его тревожило предположение маэстро Агостини: возможно ли, что исламские радикалы сменили свой почерк, начав совершать покушения на знаменитостей, чтобы обеспечить освещение своих преступных действий в средствах массовой информации по всему миру. От радикального исламизма его мозг – не в силах сосредоточиться на книге, которую он держал в руках, – переключ ился по ассоциации на Красное море, где полтора года назад погибла его жена Хуана и где в июле 2005 года террористы «Аль-Каиды» лишили жизни 83 человек, подложив мощную бомбу в четырехзвездочный отель в египетском городе Шарм-эль-Шейхе. Место, где погибла его жена, Дахаб, тоже находилось на Синайском полуострове, но немного севернее, на левом берегу залива Акаба, и считалось раем для людей, занимающихся подводным плаванием.

Когда Пердомо более двадцати лет назад познакомился с Хуаной, она уже была опытным дайвером, и он всегда любил сопровождать жену в ее экспедициях, хотя никогда не мог пройти медицинское обследование. Из-за склонности к аллергическим реакциям с осложнениями на дыхательную систему Пердомо не рекомендовали подводное плавание с баллонами, поскольку на большой глубине простое соприкосновение с водорослями, с куском коралла или каким-нибудь жалящим морским животным могло дать такие тяжелые осложнения, что рисковать не стоило. Поэтому Пердомо не чувствовал себя виноватым в том, что не сопровождал жену в поездке, которая стоила ей жизни, но его уже давно мучило, правильно ли он ведет себя по отношению к сыну, тяжело пережившему потерю матери. Пердомо задавался, к примеру, вопросом, не стоит ли сменить квартиру, поскольку здесь все настолько было связано с жизнью втроем, что нельзя было сделать ни шагу без того, чтобы какой-то предмет не напомнил о Хуане. Еще у инспектора возникали сомнения относительно того, должен ли сын видеть его в компании других женщин, пусть просто знакомых, и не нуждается ли мальчик в каком-то религиозном утешении, тем более что он рос неверующим. Сам Пердомо в детстве верил в Бога и знал, как утешает ребенка мысль, что любимые люди продолжают существовать после смерти.

Голос Грегорио отвлек его от этих тяжелых дум. Было ясно по тону, что сын не собирался спать, охваченный почти таким же возбуждением, что и он сам.

– Папа, как умерла мама? – впрямую спросил он.

Второй раз за этот день его сын вдруг, неожиданно обращался к образу матери, но впервые с тех пор, как тело Хуаны было доставлено из Египта в мадридский морг для кремации, Грегорио спрашивал о подробностях этого несчастного случая.

– Не поздновато ли сейчас для таких разговоров, Грегорио? – спросил Пердомо с абсурдной надеждой, что этой фразой сможет закрыть тему, во всяком случае на сегодня. Но Грегорио явно собирался идти до конца.

– Я знаю, что она погибла во время погружения, но как это могло случиться? Дедушка говорит, что она была одним из лучших дайверов Испании.

Какую-то долю секунды Пердомо боролся с искушением избежать разговора, безапелляционно заявив: «Сделай мне одолжение, спи», но что-то в душе подсказало ему, что, раз сын просит, лучше для них обоих открыто поговорить о Хуане и обстоятельствах ее гибели.

– Твоя мать действительно была прекрасным дайвером. Поэтому она при первой же возможности вырывалась с какой-нибудь из подруг, чтобы погрузиться в воды Красного моря, а именно в Голубую Дыру, туда, где находится потрясающий морской грот, одно из самых завораживающих мест на планете.

– Это там случилось, в Голубой Дыре?

– Да. Голубая Дыра – это коралловая лагуна, по которой можно проплыть в открытое море через тоннель, расположенный на глубине шестидесяти метров. Это очень красивое место, но и очень опасное. По правде говоря, там каждый год гибнет кто-нибудь из аквалангистов. Испанский консул в Александрии, который помог мне привезти маму домой, сказал, что Голубую Дыру называют «кладбищем дайверов», потому что на дне впадины, на глубине больше ста метров, лежат останки более сотни несчастных, которые так и не проплыли через тоннель.

– А мама проплыла? – спросил мальчик, захваченный и испуганный рассказом отца.

– Она проплывала там много раз. И в последний раз ей это не удалось только потому, что она попыталась спасти жизнь аквалангистке, оказавшейся в беде.

– Почему людям разрешают погружаться под воду в таком опасном месте?

– Думаю, тут все дело в алчности, Грегорио. Консул рассказывал мне, что египетские власти, чтобы не распугать туристов, которые оставляют там большие деньги, скрывают истинные цифры. Говорят, что там погибло сорок человек, в то время как на самом деле вдвое больше.

– Но маме все-таки удалось спасти ту женщину, которая оказалась в беде?

– Да, – солгал Пердомо. Ему казалось, что для мальчика было бы слишком жестоким ударом узнать, что гибель матери была напрасной, поскольку женщина, которую она пыталась спасти, тоже оказалась на дне впадины.

– А что случилось с той женщиной?

– Как я тебе сказал, тоннель, по которому выплывают в открытое море из лагуны, находится на очень большой глубине. После сорока метров для любого дайвера существует опасность, что у него разовьется азотный наркоз.

– Что это?

– Баллоны наполнены смесью кислорода и азота. Если спускаешься на большую глубину, есть опасность, что через легкие в кровь попадет слишком много азота, который действует подобно алкоголю. Поэтому такое состояние еще называют «глубинным опьянением». Именно это случилось с девушкой, которую спасала мама, она слишком глубоко спустилась, возможно под действием первых признаков опьянения. В любом случае тоннель этот коварен: кажется, он длиной всего десять метров, а на самом деле – двадцать шесть. Кроме того, там существует очень мощное течение, направленное внутрь, поэтому тратишь больше времени на весь путь, чем предполагаешь. Но самое худшее не в этом. Ужасно то, что свет почти не проникает на такие глубины, а потому легко миновать вход в тоннель и продолжать спускаться во впадину. Это и произошло с той девушкой, но, на счастье, твоя мама увидела ее, нагнала и сумела показать ей вход в тоннель.

– Тогда почему мама не спаслась тоже?

– Потому что та, другая аквалангистка впала в панику и нечаянно ударила маму ногой по голове. Это видели другие аквалангисты, которые находились выше. Мама потеряла сознание и не могла спастись.

– Кто та женщина?

– Зачем это тебе?

– Я хочу знать, кто она. Вырасту, найду ее и убью за то, что она ударила маму.

– Грегорио, эта женщина не убивала маму. Это был несчастный случай.

– Ты только что сказал, что она ударила маму по голове.

– Это правда, но она не сознавала, что делает, она была пьяной от азота. Кроме того, как ты не понимаешь, Грегорио? Если ты выполнишь свою угрозу и убьешь эту женщину, жертва твоей матери окажется совершенно напрасной.

Грегорио должен был согласиться с отцом, и его желание отомстить потихоньку стало тускнеть. Но тут он снова задал отцу трудный вопрос:

– Как ты думаешь, где сейчас мама?

Пердомо чуть было не сказал «на небе», но хорошенько подумал и, возможно, под влиянием предков-галисийцев, ответил вопросом на вопрос:

– А как бы тебе хотелось?

– Мне бы хотелось, чтобы Бог был и чтобы мама была там, наверху, с ним, и могла бы видеть нас и знала бы, что мы разговариваем о ней и все время ее вспоминаем. Но дедушка мне сказал, что Бога нет.

– Тут я бы не стал спорить с дедушкой, Грегорио. Но это не значит, что мама оставила нас навсегда. Каждый раз, когда мы ее вспоминаем, она снова с нами.

– Но я хочу когда-нибудь поговорить с ней, папа. Не могу вынести мысли, что никогда больше не увижу маму.

Грегорио расплакался, он плакал горько и безутешно, никакие слова отца не могли успокоить его. Пердомо только обнимал сына, и так они пролежали долго, пока наконец, сраженный усталостью и переживаниями прошедшего дня, мальчик не уснул.

Пердомо показалось, что сегодня, спустя полтора года после несчастного случая, Грегорио сделал первый заметный шаг к тому, чтобы полностью принять смерть матери.

И тут он вспомнил о мобильнике Хуаны.

Египетские власти передали ему все ее личные вещи, включая телефон, и Пердомо до сих пор не вспоминал о нем. Аппарат лежал где-то в доме, конечно незаряженный, но Хуана оставалась клиентом оператора сотовой связи, и Пердомо вдруг ощутил настоятельную необходимость позвонить, чтобы услышать на автоответчике ее голос. Он набрал номер, и тут же отозвался автоответчик: «Привет, это Хуана. Не стесняйся, оставь сообщение. Если ты его не оставишь, я не буду знать, кто ты, и не смогу перезвонить тебе. Не забудь! Начинай говорить не раньше, чем услышишь сигнал! Пока».

11

Мадрид, день спустя

Инспектор Мануэль Сальвадор решил начать расследование убийства Ане Ларрасабаль с допроса жениха скрипачки Андреа Рескальо.

Полицейский и музыкант договорились встретиться в Национальном концертном зале, который все еще был закрыт для публики до тех пор, пока криминалисты не провели все необходимые исследования.

Стоявший у входа полицейский узнал инспектора и, отдав честь, посторонился, чтобы освободить проход.

– Где он? – спросил Сальвадор.

– В какой-то из студий, это вниз по лестнице, – ответил полицейский.

В Национальном концертном зале было четырнадцать студий для индивидуальных репетиций музыкантов оркестра; Сальвадору пришлось заглядывать по очереди в каждую через круглое окошечко из звуконепроницаемого стекла, итальянца он обнаружил в девятой студии.

Пожимая пальцы, которые показались ему длинными и изогнутыми, словно ветки кустарника, Сальвадор заметил, что, хотя на пюпитре стояла партитура, виолончель Рескальо лежала в футляре.

– Вы уже кончили репетировать? – спросил инспектор.

– Даже не начинал, чувствую себя совершенно разбитым. Надо сказать, в субботу у нас труднейший концерт, и мне нужно было бы заниматься по меньшей мере по четыре часа в день, но когда я сюда приехал, то понял, что у меня нет сил достать инструмент. Хотя я убежден, что сейчас только музыка меня может оживить.

Итальянец выглядел совершенно убитым, и Сальвадор спросил:

– А нельзя заменить вас на ближайшем концерте? Что ни говори, ведь вы были женихом жертвы, любой дирижер это поймет.

– Теоретически другой виолончелист-солист может взять на себя мою партию, и, даже если он заболеет, у нас есть еще два вторых солиста в группе виолончелей. Но вещь, которую мы будем играть в субботу, – это мой самый любимый из всего репертуара концерт для виолончели, и я не хотел бы пропускать его. Кто знает, когда мы будем играть его в следующий раз?

– О какой вещи идет речь? – спросил инспектор, изображая интерес, в то время как на самом деле его внимание привлекли странные ботинки итальянца.

Рескальо заметил, что полицейский не может отвести взгляд от этих своеобразных сабо, и спросил:

– Никогда не видели такие? Это известные кроксы. Они американские, хотя вошли в моду по всему миру, а в Японии произвели настоящий фурор.

– Ах да, кроксы, я что-то читал, – сказал Сальвадор с нотками подозрительности в голосе. – Вроде бы они ненадежны.

– Глупости, это просто кампания в прессе из-за конкуренции. Могу поручиться, они так удобны, что их можно не снимать, ложась спать.

После недолгого молчания именно Рескальо вернулся к прерванному разговору:

– Вы спрашивали меня, что мы играем в субботу. Это Концерт для виолончели Элгара. Вы знаете его?

– Нет, к сожалению. Не то чтобы мне не нравилась классическая музыка, но…

Итальянец, не дав ему закончить фразу, подошел к своему инструменту и достал его из футляра – роскошного, желтого, граненого. Сальвадору футляр виолончели показался похожим на какой-то иностранный чемодан. Рескальо подтянул конский волос смычка и сел, поставив виолончель между ног, потом посмотрел на инспектора и сказал очень убежденно:

– Не может быть, чтобы вы этого не слышали.

И решительно заиграл драматический речитатив, которым начинается один из самых известных концертов в истории. С первой ноты Сальвадор понял, что никогда не слышал этой печальной музыки, полной роковых предчувствий. Кто-то из критиков написал, что начало концерта Элгара производит такое ошеломляющее впечатление, как если бы Шекспир начал «Гамлета» мучительным монологом принца: «Быть или не быть, вот в чем вопрос» без всяких предварительных объяснений.

– Да, мне это знакомо, – солгал полицейский, чтобы не показаться совершенным болваном, в то время как итальянец рассыпaл полные трагизма звуки, предшествующие начальной каденции концерта Элгара.

У инспектора не было необходимой подготовки, чтобы понять, насколько хорош Рескальо как исполнитель, но, во всяком случае, сказал он себе, итальянец полностью отвечает представлениям мало сведущих в музыке людей о том, что такое великие виртуозы. Дойдя до выразительного глиссандо, знаменующего вступление духовых, Рескальо прекратил играть и убрал виолончель в футляр, хотя и не закрыл крышку. Внутри футляра – который Сальвадор разглядывал украдкой, поскольку, несомненно, это было личное пространство, что-то вроде часовни тореро, – находилась фотография Ане Ларрасабаль, а рядом – другой рыжеволосой девушки, которую он не мог опознать. Но вопросов он задавать не стал, потому что у него было ощущение, что он включил камеры наблюдения без позволения суда. Вместо этого он спросил про концерт, столь важный для виолончелиста:

– И вы будете выступать как солист, без оркестра?

По этому замечанию Рескальо понял, что инспектор совершенный профан в музыке, и, хотя музыканту с самого начала незачем было беспокоиться, слова инспектора помогли ему расслабиться.