Скрипка дьявола

Когда Ане улыбнулась на прощание своему жениху, произошло нечто странное. Правый глаз скрипачки стал непроизвольно и бесконтрольно подергиваться; Рескальо тут же оказался рядом с ней, нежно обнял ее и долго не выпускал из объятий. Агостини почувствовал себя неловко: даже такому непроницательному наблюдателю, как он, этот тест выдал множество эмоций – от сексуального желания до инстинктивного стремления защитить. В тот самый момент, когда маэстро направился к двери, Рескальо выпустил из объятий свою невесту, поцеловал ее в лоб и без единого слова покинул артистическую.

4

Усаживаясь на свои места в зале, инспектор Пердомо с сыном услышали передаваемое через динамики объявление о том, что до начала концерта осталось пять минут и что публику просят выключить мобильные телефоны. Пердомо, которого мучил ни на чем не основанный страх, что телефон зазвонит во время исполнения, проверил свой мобильник в третий раз.

Открыв программку, включавшую, кроме ученых комментариев к произведениям, которые им предстояло услышать, биографии Агостини и Ларрасабаль и их портреты, Пердомо молча рассматривал изумительную красоту солистки, решив воздержаться от комментариев, чтобы не рассердить сына. Судя по выражению лица мальчика, он, казалось, загрустил по матери, но через несколько минут пришел в себя и принялся объяснять отцу, как сидят музыканты в оркестре.

– Слева от нас сидят первые скрипки, справа виолончели. Прямо – вторые скрипки и альты, а позади виолончелей контрабасы.

– А зачем у дирижерского подиума барьерчик? Неужели дирижер когда-нибудь падал в партер?

– Пап, начинаешь задавать дурацкие вопросы?

– Просто хотел немного посмеяться вместе с тобой. Я здесь впервые и слегка волнуюсь. Знаешь что…

Пердомо не закончил фразу из-за приступа сухого кашля и несколько секунд содрогался от него в своем кресле под испуганным взглядом сына.

– Если ты так закашляешься во время концерта, это конец. Придется вставать и уходить.

– Я не виноват, Грегорио. Ты ведь знаешь, из-за аллергии весной у меня всегда бывают раздражены бронхи. Прояви сострадание к бедному отцу.

Мальчик полез в карман и достал пакетик пастилок от кашля:

– На, возьми одну.

Пердомо развернул карамельку и положил в рот. Видя, как сын прячет пакетик в карман, попросил:

– Дай мне еще на случай нового приступа.

Мальчик выполнил просьбу отца, но посоветовал ему:

– Разверни сразу. Больше всего раздражает на концерте, кроме кашля, шуршание бумажек.

Человек, сидевший позади Пердомо, похлопал его по плечу, чтобы привлечь внимание. Обернувшись, инспектор увидел журналиста из «Паис», который освещал в газете подробности тяжкого преступления, остававшегося нераскрытым в течение нескольких лет, пока к расследованию не подключился Пердомо.

– Не знал, что вы меломан, – сказал ему репортер.

– Я – нет. Просто пришел за компанию с сыном.

– Поздравляю вас с окончанием боальского дела. Замечательно, когда такие трудные случаи наконец раскрываются.

– Сказать по правде, просто повезло.

– В любом случае, мои искренние поздравления.

Журналист горячо пожал ему руку, и, когда Пердомо снова повернулся к сцене, Грегорио, которому польстило то, с каким уважением репортер разговаривал с его отцом, спросил:

– Что такое «боальское дело»?

– Не так давно я помог жандармерии закончить одно дело. Мы задержали убийцу в городке Эль-Боало, это в провинции Мадрид.

– И ты мне не расскажешь?

– Нет, это довольно жуткая история. Испортит нам концерт.

– Да ну, папа. Когда мы вернемся домой, я наберу в Гугле «преступление в Эль-Боало» и все узнаю. Лучше ты сам расскажи.

Пердомо покорно вздохнул, пробурчал себе под нос что-то нелестное по адресу Интернета и, стараясь не вдаваться в подробности, рассказал сыну о своем участии в деле так называемого убийцы-единорога, психопата, который в течение нескольких лет лишил жизни тринадцать женщин, используя как орудие убийства бивень нарвала-единорога.

– Неужели в Испании есть серийные убийцы, как в фильмах? – спросил Грегорио, когда отец кончил рассказывать. – Замечательно подойдет для кроссворда!

И, вытащив из кармана брюк записную книжку, что-то записал в нее затупившимся карандашом.

– Что это? – спросил отец.

– Моя тетрадка для записи мыслей. Я же говорил тебе, что в этом году отвечаю за раздел развлечений в школьном журнале, и то, что ты сейчас рассказал, подойдет мне для кроссворда. Убийца тринадцати женщин: Е-Д-И-Н-О-Р-О-Г.

– Ты говоришь, раздел развлечений? И ты должен их придумывать?

– Ну да. Поэтому и ношу с собой эту книжечку. И каждую мысль, которая приходит мне в голову, записываю, чтобы не забыть.

Оставались последние минуты перед выходом дирижера и солистки, и инспектор окинул взглядом зал, чтобы понять, какая публика пришла слушать великую скрипачку. Публика была самая разная, от подростков в джинсах до разодетых в пух и прах дам, которые оставляли в гардеробе норковые манто. Симфонический зал, вмещавший почти две с половиной тысячи человек, был заполнен до отказа. Бoльшая часть слушателей располагалась, как и он сам, перед оркестром, но и места сбоку от сцены были заполнены, люди сидели даже сзади, по обе стороны органа. Огромный зал был построен с таким расчетом, что все элементы его конструкции способствовали наилучшей акустике: от потолка из древесины грецкого ореха до наклонных стен, препятствовавших образованию эха.

Наконец волшебная минута настала.

Не успел Пердомо заметить выход дирижера на сцену, как публика разразилась бурными аплодисментами, приветствуя появление старого – и необыкновенно любимого в Испании – маэстро Клаудио Агостини. Именно так, как объяснял инспектору сын, дирижер поднял на ноги весь оркестр и, стоя на подиуме, поклонился зрительному залу в благодарность за овацию. Затем повернулся, поднял палочку и начал дирижировать увертюрой к «Свадьбе Фигаро»: сначала шепот быстрых и шаловливых шестнадцатых, порученных фаготам, затем более мощное продолжение, ответ гобоев и труб и как бы в заключение – оркестровое тутти[3] с участием литавр и труб. Пердомо подумал, что в этой музыке столько оптимизма, что хочется вскочить с кресла или, по крайней мере, отбивать ритм ногой. И в самом деле, какой-то инвалид, которого прикатили в центральный проход в кресле на колесиках, вытащив из кармана партитуру, дирижировал концертом правой рукой, сжимая левой ноты. Хорошо еще, подумал полицейский, что настоящий дирижер стоит к нему спиной, потому что в противном случае эти судорожные жесты могли бы сильно отвлекать. Легким кивком Пердомо обратил внимание сына на доморощенного дирижера, и мальчик с соболезнующим видом прикрыл глаза, как бы произнося евангельскую фразу: «Прости им, Отче, ибо не ведают что творят».

На Пердомо, любителя музыки, хотя и другого рода – он оставался поклонником «Битлз», считая их не без основания величайшими песенными композиторами всех времен, – четыре с половиной минуты, которые длилась увертюра, произвели должное впечатление, и, когда публика, в восторге от мастерства, с каким Агостини управлял волнующим моцартовским крещендо последней минуты, начала аплодировать, он, поддавшись общему настроению, вскочил на ноги с криками «Браво! Браво!», чем заслужил укоризненный взгляд сына.

– Что-то не так? – спросил инспектор, растеряв весь свой пыл и снова сев в кресло.

– Не выкладывайся так по поводу дирижера. Побереги аплодисменты для Ане.

Получив заслуженную овацию, Агостини скрылся за корпусами инструментов и снова возник через полминуты, впереди него шла великолепная Ане Ларрасабаль. Публика приветствовала их бурно, как будто они уже дали концерт, все обменивались комментариями – в большинстве случаев восторженными – по поводу смелого декольте солистки. Казалось, концерт Паганини никогда не начнется.

Но вот зазвучала музыка.

Пердомо мог бы поклясться, что с самого начального аллегро скрипка Ларрасабаль действовала гипнотически на слушателей, следивших за ее виртуозными пируэтами с замиранием сердца, словно наблюдая за невероятными трюками акробатов на трапеции в цирке «Солей». Испанке удавалось извлекать неповторимые звуки из своей скрипки еще и потому, что она играла а-ля Паганини, то есть без подушечки для плеча и подбородка. Как удавалось Ларрасабаль достичь этих тончайших вибрато, которыми она приводила в восторг публику, было тайной, не разгаданной и по сей день. Подушечка для подбородка, изготовляемая в большинстве случаев из черного дерева, была придумана в 1820 году виртуозом-скрипачом Луи Шпором, серьезным соперником Паганини, и стала непременным атрибутом исполнителя, поскольку освобождала левую руку от неблагодарной задачи поддерживать инструмент, который с тех пор можно было удерживать на весу, опираясь на ключицу простым нажимом подбородка. Благодаря Шпору рука скрипача могла свободно двигаться по всему диапазону и придавать выразительность звукам с помощью быстрых колебаний пальца на прижатой струне: вибрато. Злые языки, каких немало среди любителей классической музыки, утверждали, что причина, по которой Ларрасабаль отказалась от подушечки, заключалась в кокетстве. Трение подушечки о кожу приводило к образованию некрасивого темного пятна под подбородком, известного под названием «мозоль скрипача». Чтобы избежать повреждений, вызываемых трением и пoтом, между подушечкой и подбородком обычно клали носовой платок, но и при этом музыканты часто страдали от довольно серьезных аллергических явлений. Многим приходилось периодически ставить на эту область горячие компрессы с алоэ.

Сплетники утверждали, однако, что Ане Ларрасабаль жертвовала выразительностью вибрато ради того, чтобы сохранить свою изящную шею безупречной, хотя на самом деле существовали причины музыкального свойства, чтобы отказаться от подушечки, гораздо более глубокие, чем простая механическая имитация манеры Паганини: прямой контакт корпуса скрипки с телом скрипача приводил к тому, что исполнитель интенсивнее ощущал вибрацию инструмента. И поскольку как плечевая подушечка, так и подбородник прикреплялись к корпусу скрипки двумя маленькими металлическими трубочками, по мнению многих, это негативно сказывалось на тембровых возможностях инструмента, не говоря о том, что таким образом повреждалось дерево.

Пердомо разбирался в музыке настолько, чтобы понять, что Ларрасабаль с изумительной легкостью исполняет самые сложные пассажи концерта Паганини и что играть на скрипке для нее так же естественно, как дышать. Когда она встречалась взглядом с Агостини – в случаях, когда ему нужно было облегчить ей вступление, – ее спокойное, сосредоточенное лицо освещалось восхитительной улыбкой, передававшей слушателям глубокое артистическое наслаждение, которое она испытывала от этой музыки. Из шести концертов для скрипки с оркестром Паганини этот был, возможно, самый вдохновенный, в нем генуэзца больше волновало образное развитие его идей, чем внешние эффекты. Из трех частей наибольшее впечатление на инспектора произвела третья – рондо. Многие музыканты, вплоть до композиторов уровня Ференца Листа, который переложил эту вещь для фортепиано, были околдованы волшебной повторяющейся мелодией. Пердомо привели в изумление тонкие, чуть слышные звуки, которые скрипачка извлекала из своего инструмента, он не мог удержаться от вопроса и прошептал на ухо сыну:

– Как это делается?

– Это называется гармонические обертоны, – тоже шепотом ответил мальчик. – Они получаются, когда касаются струны подушечками пальцев.

И тут инспектор едва не совершил страшную ошибку, поскольку ему показалось, что рондо кончается, и он чуть было не начал аплодировать как одержимый. Однако музыка продолжалась еще несколько минут, доставив ему множество приятных сюрпризов, вроде эпизода, в котором оркестр и солистка изображали звучание музыкальной шкатулки, что показалось инспектору восхитительным. Последние два ритмических периода рондо едва можно было расслышать, так как публика в совершенном восторге начала рукоплескать, не дожидаясь окончания концерта.

Дирижер и солистка отвечали на восторженную овацию поклонами, и Агостини, явно взволнованный, поцеловал Ларрасабаль и вручил ей такой огромный букет, что скрипачка едва могла удержать его свободной рукой – в другой у нее были смычок и скрипка.

Маэстро дал знак музыкантам подняться, чтобы и они стали участниками этого триумфа, а затем покинул сцену вместе со скрипачкой, хотя аплодисменты нисколько не ослабевали, напротив, они стали еще сильнее: зрители вызывали на сцену истинную звезду вечера, Ане Ларрасабаль, и скрипачка не замедлила появиться, на этот раз без Агостини. Она не заставила долго себя упрашивать и, попросив тишины, объявила, что будет играть на бис: Каприс № 24 для скрипки соло Паганини.

Раздались недолгие, но мощные аплодисменты, которыми публика выразила свое восхищение по поводу выбора вещи, и, когда они полностью затихли, Ане Ларрасабаль в благоговейной тишине начала играть потрясающую пьесу генуэзца.

Каприс № 24 не только самая известная вещь из всего цикла, она стала легендарной благодаря знаменитым композиторам – от Иоганнеса Брамса до Эндрю Ллойда Уэббера, включая Витольда Лютославского и Сергея Рахманинова, – создавшим новые произведения на основе его главной темы. Перечень музыкантов, отдавших дань этой беспримерной вещи, нескончаем. Основная тема сопровождается девятью вариациями, в каждой из которых Паганини применял различные скрипичные техники.

Ларрасабаль с присущим ей изяществом и вдохновенно справилась с непреодолимыми, казалось бы, препятствиями восьми первых вариаций. Когда она дошла до девятой, в которой музыкант должен левой рукой играть пиццикато, произошло нечто из ряда вон выходящее, то, что некоторые впоследствии объяснили ее своеобразной манерой держать скрипку: на середине вариации инструмент выскользнул из рук скрипачки и стал падать. В течение нескольких секунд, которые тянулись, как в замедленной съемке, драгоценная работа Страдивари плыла, словно невесомая, по воздуху, и за секунду до того, как она должна была разлететься вдребезги, ударившись об пол, ее проворно подхватил Андреа Рескальо, первая виолончель оркестра, сидевший справа от подиума дирижера.

Публика, не сразу понявшая, что случилось, замерла в изумлении, пока Рескальо с галантным поклоном вручал Ларрасабаль драгоценный инструмент. Тут раздались аплодисменты.

Пердомо обратился к сыну:

– Так-так, значит, до конца исполнения аплодировать нельзя?

Грегорио вместо ответа ограничился улыбкой, а скрипачка, явно расстроенная, но готовая продолжать, начала девятую вариацию заново.

Каприс продолжался без каких-либо помех вплоть до блестящего финала, и, хотя публика бешено рукоплескала, никто после этого удивительного происшествия не решился попросить сыграть еще что-нибудь на бис.

Во время антракта Пердомо с сыном, перекусив в баре, слушали комментарии присутствовавших на концерте по поводу эпизода с «летающей скрипкой».

– Руджеро Риччи, – сказал один господин, похожий на члена Верховного суда, – тоже не использовал подушечки, но понятно, что у мужчины в руках больше силы. У него бы скрипка никогда не выпала.

– Представляешь, что было бы, если бы этот виолончелист не подхватил инструмент в самый последний момент? – говорила увешанная драгоценностями девица, судя по всему возлюбленная этого господина. – Страдивари разлетелась бы на кусочки, если бы стукнулась об пол. Говорят, это одна из самых дорогих скрипок в мире!

За пять минут до возобновления концерта Пердомо поинтересовался у сына, что представляет собой вещь, которую будут играть во второй части: Концерт для оркестра Бартока.

– Признaюсь тебе, папа, что Барток меня не вдохновляет. Если хочешь поехать домой, я не возражаю.

– После того как я отдал такие деньжищи за билеты? Мы останемся здесь, пока не уйдет последний музыкант! – ответил ему отец, с нежностью потрепав по волосам.

Последние зрители возвращались в зал, и Пердомо увидел, что в партере появились свободные места, хотя общая приподнятая атмосфера не изменилась. Публика только ахнула, когда вместо Агостини по краю сцены прошел организатор концерта, директор «Испамусики» Альфонсо Архона с искаженным лицом. Он жестом прекратил овацию и с дрожью в голосе сказал:

– По форс-мажорным обстоятельствам второе отделение концерта не может состояться. Если среди вас есть сотрудники органов правопорядка, я попросил бы их немедленно пройти за сцену. Большое спасибо.

5

Париж, время концерта

Для Арсена Люпо, владельца «Музы», одной из старейших в городе мастерских по изготовлению музыкальных инструментов, день сложился неудачно.

Люпо исполнилось шестьдесят пять лет, у него была седая вьющаяся шевелюра, а на носу красовались неизменные очки в черной оправе, какие были в моде в шестидесятых годах. Чтобы давать жизнь превосходным инструментам, выходившим из его мастерской, он всегда использовал самые лучшие сорта дерева: пихту из итальянских Альп, из Валь-ди-Фьемме, для деки скрипки – такую же, какую использовал Страдивари для своих скрипок, – и клен с Балкан для днища и обечаек. Но в последнее время несколько клиентов пожаловались на звучание инструментов, которые получили от Люпо, и, потратив почти полгода на расследование, знаменитый мастер выяснил, что, хотя древесина, доставленная из Италии, была срублена там, где нужно, – в Доломитовых Альпах, однако фирма Чабаттони, выполнявшая его заказы, не соблюдала временные рамки: чтобы древесину можно было использовать для верхней деки, отобранная пихта должна быть срублена, когда луна на ущербе, в это время соки дерева спускаются к корням, и в древесине нет напряжения. Хозяин фирмы Чабаттони объяснил в телефонном разговоре, что у фирмы такое количество заказов, что учитывать фазы луны не представляется возможным, и, пытаясь вернуть доверие клиента, обещал, что полностью заменит некачественную древесину. Но Люпо был настолько возмущен недобросовестностью итальянских партнеров, что решил в тот же вечер расстаться с ними навсегда. – Если бы твой отец был жив, – сказал Люпо хозяину фирмы, имея в виду почтенного Чабаттони, который в семидесятых создал фирму, – такого никогда бы не случилось. Им руководила любовь к музыке и к инструментам, а не к наживе. – И, чтобы сорвать зло, прежде чем положить трубку, крикнул в нее по-итальянски: – Vaffanculo, stronzo![4]

Найти нового поставщика было задачей нелегкой. Это означало, что вскоре предстоит самому ехать в Италию, лично беседовать с владельцами лесопилок, чтобы на месте понять, на кого из них можно полагаться, и, возможно, самому осматривать какие-то участки леса, откуда поставляют древесину.

В 1975 году, заключив договор с Чабаттони, он присутствовал при рубке первых деревьев и был свидетелем того, с каким рвением старый Джузеппе с помощью лесника выбирал, какие деревья подойдут, а какие нет. Он опускался на колени перед каждым срубленным деревом и прижимался ухом к свежему срезу, а лесник в это время ударял по стволу с другого конца маленьким молоточком. Дерево годилось лишь тогда, когда, по мнению Чабаттони, оно «пело».

Несмотря на то что на столе лежала стопка новых заказов, Люпо решил устроить себе на несколько дней каникулы. Он чувствовал усталость и раздражение.

Мастерская «Муза» не только изготовляла струнные инструменты на заказ, здесь устраивались выставки старинных скрипок и виолончелей и конференции, посвященные искусству их создания. Несколько месяцев назад мадридский Кружок любителей изящных искусств обратился к Люпо с просьбой прочесть популярную лекцию на эту тему, и теперь он решил, не откладывая дела в долгий ящик, провести несколько дней в столице Испании.

Он взял телефонную трубку и, хотя было уже поздновато, набрал номер своих давних друзей Роберто Клементе и Наталии де Франсиско, супружеской пары, которая держала скрипичную мастерскую у Толедских ворот. Оба они, как и сам Люпо, были беззаветно преданы своему делу, и он был уверен, что, несмотря на поздний час, они еще не спят. К удивлению Люпо, трубку взял их сын Карлос, двадцатипятилетний молодой человек, время от времени помогавший родителям в починке инструментов, – Бог не дал ему таланта, необходимого, чтобы стать их достойным наследником.

– Привет, Арсен, родители ушли на концерт. До которого часа они могут тебе перезвонить?

– Они могут звонить когда угодно. Я сплю всего три часа в сутки. А кто играет?

– Ане Ларрасабаль.

– Fantastique![5] – воскликнул француз. – Она моя клиентка, как тебе известно.

– Я знаю, что ты вырезал ей дьявола на завитке скрипки, мне мама сказала. Говорят, эта девушка заключила договор с князем тьмы, как Паганини.

– Неужели? – воскликнул Люпо с оттенком сарказма в голосе, приготовившись в который раз услышать все те же надоевшие истории про скрипачку.

– Ты не веришь? А знаешь, что говорит мой отец? Что самую большую услугу дьяволу оказывает тот, кто не верит в его существование.

– Не говори глупости. Хочешь знать, откуда у Паганини взялись его сверхъестественные способности?

– Разве не от Сатаны?

– Паганини страдал редкой болезнью, так называемым синдромом Марфана. И даже сейчас, при том, как медицина шагнула вперед, лекарства от этой болезни нет. Он мог играть на трех октавах, не перемещая кисти, но цену за это он платил не дьяволу, а своему здоровью.

– Синдром Марфана? Никогда о таком не слышал.

– Еще бы, ведь эта болезнь не имеет ничего общего с теми, что передаются половым путем, а вы сейчас только о них и говорите. Также не поддается лечению похожая болезнь, тоже редкая, синдром Элерса-Данло. Так или иначе, у Паганини были ненормально длинные пальцы, патологически гибкие суставы и настолько эластичные связки, что ему приходилось принимать особые меры предосторожности, чтобы избегать вывихов и смещений. Говорят, Гудини страдал тем же заболеванием и именно поэтому мог с такой легкостью освобождаться от смирительных рубашек.

– Где красота? Где поэтичность договора с дьяволом? Ты всегда, по примеру французских энциклопедистов, стараешься исключить магию и волшебство.

– Какое волшебство? Паганини был скрягой. Знаешь, что, будучи в Лондоне, он репетировал с сурдиной? Но не для того, чтобы не мешать соседям, а для того, чтобы тот, кто не купил билета в кассе, не мог наслаждаться его искусством.

– Какая мелочность!

– Давай я расскажу тебе, что еще он сделал, когда жил в Англии. Его служанка как-то спросила, не может ли она посетить его концерт в театре ее величества. Паганини дал ей два билета, а в конце месяца бедная женщина поняла, что Паганини вычел их стоимость из жалованья.

– Теперь я понял, почему ты хочешь развенчать легенду о договоре с дьяволом: потому что в какой-то мере отношения Паганини с князем тьмы его возвышают!

– Еще как! В Париже он восстановил против себя все газеты, отказавшись дать благотворительный концерт. В Лондоне он тоже настроил всех против себя, заломив за билеты астрономическую цену. Еще, – продолжал Люпо, увлекшийся разоблачением легендарного скрипача, – он никогда не настраивал свой инструмент при посторонних, чтобы никто не мог повторить его настройку, поскольку он применял различные виды скордатуры[6], и к тому же затягивал на десятилетия публикацию своих произведений, чтобы никто, кроме него, не мог играть их.

– Его кто-нибудь любил?

– Немцы и австрийцы его обожали.

– Я хотел спросить, были ли у него друзья.

– Россини, потому что он был такой же: игрок, бабник и пьяница. И наверное, Антония Бьянки, женщина, которая родила ему единственного сына – Акилле.

– А правда, что он убил одну из своих любовниц?

– Вот это единственная история про Паганини, которая кажется мне сомнительной, возможно, потому, что для того, чтобы убить соперника, нужна смелость, которой, он, по-моему, не обладал. Говорят, что однажды, проходя по Итальянскому бульвару в Париже, Паганини увидел в одной из витрин литографию с надписью «Паганини в тюрьме». Это заставило его взяться за перо и написать письмо своему другу Фетису с разоблачением этой клеветы. В Париже ходили слухи, будто скрипач убил не то соперника, не то любовницу и провел восемь лет в тюрьме. Паганини приводил в свою защиту такое доказательство: он непрерывно, начиная с четырнадцати лет, дает концерты и в течение шестнадцати лет был дирижером при дворе в Лукке. Если ему и впрямь пришлось отсидеть восемь лет за убийство, то все эти события должны были бы произойти до того, как он стал известен широкой публике. То есть Паганини должен был бы лишить жизни своего соперника или свою любовницу, когда ему было шесть лет!

Услышав странную тишину в трубке, Люпо подумал, что его собеседник отключился, но через несколько секунд раздался голос Карлоса:

– Прости, Арсен. Я услышал шум внизу. Кто-то вошел в дом.

– Наверное, твои родители вернулись с концерта?

– Не может быть, первое отделение в Национальном концертном зале всегда начинается в половине восьмого. Слишком быстро.

– Если ты хочешь спуститься посмотреть, кто там, я подожду у телефона.

– Папа? Мама? Это вы? – прозвучал в отдалении голос Карлоса. Затем, тоном, от которого у Люпо застыла кровь в жилах, он воскликнул: – Боже мой, папа, почему ты так на меня смотришь? Что случилось?

– Только что в Концертном зале убили Ане Ларрасабаль.

6

Когда Пердомо услышал, как Альфонсо Архона обращается со сцены с призывом к представителям органов правопорядка, ему первым делом пришло в голову, что у Ларрасабаль украли скрипку. Инспектор не имел представления о том, идет ли речь об инструменте работы Страдивари или Гварнери, но знал как профессионал – за последнее время произошло несколько громких краж, – что рыночные цены на легендарные скрипки, сделанные в Кремоне в XVII–XVIII веках, на которых играют первоклассные солисты, поистине баснословны.

– Схожу посмотреть, что случилось, но не хочу оставлять тебя одного. Так что пойдем со мной, – обратился он к Грегорио. – Только ничего не делай и не говори без моего разрешения. Ты понял?

– Можешь положиться на меня, папа, – ответил мальчик, в глазах которого светился восторг. Ему очень хотелось участвовать вместе с отцом в расследовании таинственного происшествия.

Пердомо взял сына за руку и, шагая навстречу людскому потоку – публика, недоумевая, в чем дело, покидала зал в противоположном направлении, – двинулся к сцене, возвышавшейся на полтора метра над полом. На нее можно было попасть, поднявшись по боковым лесенкам, и он выбрал ту, что слева. Потом, толкнув боковую дверь, которая вела к артистическим уборным, начал выяснять, в чем дело.

В Симфоническом зале было две артистических для дирижеров оркестра, четыре для солистов и две раздевалки для оркестрантов, мужская и женская. Длинный и широкий коридор, по которому можно было в них попасть, украшали фотографии, по большей части черно-белые, великих артистов, которые выступали здесь с открытия Концертного зала в октябре 1988 года. Среди весьма популярных исполнителей Пердомо сумел узнать только тенора Альфредо Крауса.

В коридоре толпились музыканты, они двигались во всех направлениях, большинство разговаривали по мобильным. По отрывочным фразам Пердомо довольно скоро понял истинную причину отмены концерта: в этих самых стенах только что, буквально несколько минут назад, убили Ане Ларрасабаль. Полицейский вытащил свою бляху и показал ее первому человеку, с которым столкнулся лицом к лицу. Этим человеком оказалась тромбонистка Элена Кальдерон – высокая, атлетически сложенная девушка с очень темными и очень короткими волосами и челкой. Лучистый взгляд напомнил Пердомо Лайзу Миннелли в ее лучшие времена.

Лайзу ростом под метр семьдесят пять.

– Я полицейский инспектор, – сообщил он девушке. – Насколько я понял, произошло убийство. Вы можете отвести меня туда, где находится жертва?

Девушка некоторое время изучала его жетон, потом посмотрела на Грегорио, который стоял чуть позади отца, и спросила:

– А кто этот мальчик?

– Мой сын. Мы вместе пришли на концерт.

– Тело обнаружили в Хоровом зале, и, если хотите, я могу проводить вас туда, но мальчик…

– Мальчик, разумеется, останется здесь, – уточнил Пердомо, слегка раздосадованный тем, что кто-то мог подумать, будто он способен отвести подростка на место преступления. – Найдется какая-нибудь комната, где он мог бы меня подождать?

– Мне нетрудно побыть с ним, но тогда я не смогу вас проводить.

Тромбонистка подняла взгляд и различила среди множества музыкантов, толпившихся в коридоре, коллегу, который, судя по всему, пользовался ее особым доверием.

– Георгий, милый, я тебя ищу уже полчаса, где ты бродишь, да еще с тубой в руках? Отложи ее и займись этим пареньком… Кстати, тебя как зовут?

– Грегорио, – ответил мальчик.

– Ага, похоже на мое имя, – сказал русский с заметным акцентом.

Он был мощного телосложения, с густой копной прямых волос, усами и окладистой бородой, которая заканчивалась завитком, похожим на носок турецкой туфли. Гигант явно испугал мальчика, поскольку тот поначалу не выказал никакого желания остаться с ним. Он потянул отца за рукав и тихонько спросил:

– А нельзя пойти с тобой?

Пердомо самым суровым тоном, на какой только был способен, глядя прямо в глаза мальчику, ответил:

– И не думай. Слышишь? Это не игрушки.

– Папа, прошу тебя, клянусь, я буду хорошо себя вести.

– Не торгуйся со мной, Грегорио, я сказал, что нельзя, и точка.

– Георгий может остаться с ним. Как видите, он играет на тубе в нашем оркестре. Зовут его Георгий Роскофф.

– Пойдем со мной, Грегорио, – сказал музыкант мальчику, состроив гримасу, которая, очевидно, должна была означать улыбку. – Посмотрим, знаешь ли ты, кто это, – добавил он, показав на одну из фотографий в коридоре.

– Иегуди Менухин, – тут же ответил Грегорио.

– Прекрасно, один – ноль в твою пользу. А это кто?

Пердомо понял, что музыкант, который держал свой тяжелый инструмент в одной руке, словно это был горн, умеет обращаться с детьми, и тут же переключился.