Скрипка дьявола

– Отведите меня к телу, – попросил он тромбонистку, в то время как Грегорио и музыкант потихоньку удалялись, продолжая угадывать, кто изображен на фотографиях.

– Пойдемте сюда, это в другой части здания, – отозвалась женщина.

И они направились туда, где был обнаружен труп Ане Ларрасабаль.

По дороге Элена Кальдерон назвала себя и объяснила инспектору, что такое Хоровой зал.

– В этом здании, кроме Симфонического и Камерного залов, есть зал для небольших собраний, конференций и показов. Он небольшой, человек на двести, и сегодня не использовался.

– Вы вызвали полицию?

– Да, конечно, как только нашли тело.

– Тогда они скоро прибудут, но раз уж я здесь, то лучше будет, если я взгляну на тело, хотя я и не на дежурстве. Надеюсь, там никто ничего не трогал.

– Не знаю, я не входила в зал и не видела тела. Мне кажется, его обнаружил маэстро Агостини.

Пердомо и тромбонистка дошли до двери Хорового зала, и полицейский увидел, что она закрыта. На полу, рядом со входом, сидел во фраке первый виолончелист оркестра Андреа Рескальо. Закрыв лицо руками, он горько плакал. Рядом с ним стоял маэстро Агостини, который, казалось, сразу постарел лет на десять, и еще мужчина лет сорока пяти, с маленькими глазками и очень тонкими губами, в пиджаке и черной рубашке, который оказался главным дирижером Национального оркестра Испании Жоаном Льедо. У него было заметное брюшко, а рот кривила постоянная презрительная усмешка, из-за чего Пердомо немедленно проникся к нему недоверием.

– Андреа, – позвала Элена Кальдерон и, наклонившись, тронула виолончелиста за плечо, – пришел полицейский.

Рескальо вздрогнул, словно его разбудили от страшного сна. Поднял голову и, увидев Пердомо, мгновенно собрался. Вытерев слезы платком, который держал в левой руке, правую он молча протянул Пердомо.

Полицейский еще раз продемонстрировал свой жетон, когда тромбонистка представила его дирижерам.

– Вот это скорость! – воскликнул Льедо. – Трех минут не прошло, как мы позвонили, чтобы сообщить о преступлении.

– Просто я был в партере, в числе слушателей, – любезно пояснил Пердомо. – Внутри кто-нибудь есть? – спросил он, показывая на дверь.

– Только труп.

– Кто его нашел?

– Я, – сообщил Агостини, сделав шаг вперед. – Я отошел подальше от артистических, потому что хотел, никого не беспокоя, выкурить сигару, а потом, как следует поблуждав по коридорам, понял, что не знаю, куда идти. Стал открывать разные двери в надежде, что через какую-нибудь попаду к артистическим, и вдруг случайно оказался в этом зале и увидел тело на фортепиано.

– Вы до чего-нибудь дотрагивались?

– Только до двери. Она была закрыта, я ее открыл и снова закрыл, когда пошел за помощью.

– Вы единственный, кто входил туда, с тех пор как нашли тело?

– Да, насколько мне известно.

– Расскажите, что именно вы делали, когда вошли в зал и обнаружили труп.

– Я открыл дверь и, так как свет был включен, тут же увидел тело, распростертое на фортепиано. Я подошел ближе и удостоверился, что она не дышит.

– Вы дотрагивались до тела? – встревоженно перебил Пердомо.

– Нет, сеньор, было ясно, что она не дышит: грудь не двигалась. Я тут же понял, что она убита.

– Как вы поняли, что она убита? – поинтересовался инспектор. – Это могла быть случайная смерть.

– Когда вы войдете и увидите труп, сами поймете, – чуть слышно проговорил старый дирижер.

Пердомо открыл находившуюся сбоку дверь зала и вошел.

Он увидел слева на некотором возвышении шесть рядов стульев, предназначенных для певцов. С другой стороны находились кресла для публики. В центре на большом подиуме стоял рояль с закрытой крышкой, а рядом с ним располагался подиум поменьше с пюпитром и высоким стулом для дирижера хора.

Бездыханная Ане Ларрасабаль лежала навзничь на рояле, раскинув руки; ноги ее были обращены в сторону клавиатуры.

Одна туфля спала у нее с ноги и валялась возле ножки стоявшей у рояля табуретки. Лицо, как обычно у задушенных, посинело, а глаза выкатились из орбит, что придавало лицу скрипачки жуткий вид. Красные губы запеклись, на нижней, почти в самом уголке рта, виднелась ссадина со следами двух зубов.

На груди, щедро обнаженной благодаря глубокому вырезу, кровью была сделана надпись арабскими буквами:

Несмотря на то что с первого взгляда не оставалось никаких сомнений в том, что Ларрасабаль не вернуть к жизни, инспектор все же хотел удостовериться в этом. У него не было с собой перчаток, и, чтобы не касаться тела, он, вытащив из кармана программку, свернул ее в трубку. Приставив один конец к груди жертвы, он приложил ухо к другому и убедился, что сердце не бьется. После этого Пердомо достал из внутреннего кармана пиджака авторучку и с ее помощью обследовал правую руку жертвы, на большом пальце которой убийца сделал глубокий надрез, чтобы получить кровь, которую использовал как краску.

Тромбонистка и оба дирижера вслед за инспектором подошли к самому роялю и наблюдали за каждым движением Пердомо в почтительном молчании, словно внимательные ученики на занятиях по анатомии. Пердомо видел, что Элена Кальдерон поднесла руку ко рту, как бы пытаясь подавить ужас, вызванный этим жутким зрелищем. Рескальо, напротив, оставался вдалеке, в проходе, что было для Пердомо вполне понятно, поскольку он уже знал, что это жених жертвы.

Кроме крови, на правой руке были остатки какого-то красноватого вещества, которое Пердомо тотчас идентифицировал как канифоль. Грегорио сто раз говорил ему, что смычок любого скрипача всегда должен быть натерт канифолью, чтобы конский волос не соскальзывал со струн.

Заметив, что в зале нет драгоценной скрипки, принадлежавшей Ларрасабаль, инспектор спросил про нее у дирижеров. Элена Кальдерон, которой хотелось поскорее уйти с места преступления, сказала:

– Наверное, она в артистической Ане. Хотите, я схожу взгляну?

– Да, будьте добры, – ответил Пердомо. – И заодно проверьте, как там мой сын.

Тромбонистка ушла, а Пердомо наклонился, чтобы рассмотреть шею жертвы вблизи, и оставался в этом положении полминуты. Затем выпрямился и сообщил дирижерам:

– На шее нет странгуляционной борозды, и это говорит нам о том, как действовал убийца.

– Борозды? – удивленно переспросил Льедо.

– При удушени и с помощью веревки или скользящей петли на шее всегда образуется борозда, но здесь я могу отметить только гематому с левой стороны. Значит, ее задушили руками. Судебный врач сумеет все точнее определить после вскрытия, – объяснил Пердомо, – но, поскольку на шее нет ни отметин от пальцев, ни следов ногтей, я склоняюсь к мысли, что ее задушили предплечьем.

– А что написано у нее на груди? Вам известно, что это значит? – спросил маэстро Агостини.

– Года два назад я бы ответил «нет». Но поскольку в нашей стране фанатиками-исламистами совершается все больше преступлений, мы, сотрудники отдела убийств, познакомились с Кораном.

– Скажите же нам, что там написано! – нетерпеливо воскликнул Льедо.

– Собственное имя Иблис, это одно из имен, которыми мусульмане называют дьявола.

Агостини тут же вспомнил встревоживший его разговор с Ане Ларрасабаль перед концертом и пересказал его инспектору.

– Существует множество имен дьявола, – ответил инспектор. – Ваал, голову которого вы видели на скрипке, ханаанского происхождения. Греки пользовались словом diabolos, из него получился «дьявол», арабы употребляли слово iblis, происходящее от слова balasa, «безнадежный». В соответствии с Кораном, Аллах, создав Адама, приказал всем ангелам преклониться перед новым творением. Иблис отказался, поскольку был создан из огня, а не из глины, как человек, и считал себя выше. Тогда Аллах прогнал его, именно поэтому Иблис – Безнадежный, ведь он отвергнут Богом и винит человека в своем несчастье.

– Не знал, что мусульманский дьявол так похож на нашего, – заметил Агостини.

– Да, похож, вы верно сказали. Но не совсем такой же. Это не ангел, как Люцифер, а джинн, злой дух, созданный из огня. И он не пребывает в аду, как наш Сатана, потому что Аллах послал ему испытание, разрешив бродить по свету. Иблис воспользовался великодушием Аллаха, чтобы искушать людей греховными мыслями и фантасмагорическими иллюзиями. Хотя мусульмане верят, что в конце концов он неминуемо окажется в аду.

– Вы считаете, что преступление может быть связано с исламскими фундаменталистами? – испуганно спросил Агостини.

– Сейчас слишком рано выносить какое-либо суждение, – ответил полицейский.

– Но разве это убийство не может быть началом другой стратегии? – продолжил свою мысль итальянец. – До сих пор исламские террористы стремились убить как можно больше людей. Но поскольку благодаря принятым мерам безопасности им все труднее совершать новые теракты, возможно, теперь они пытаются привлечь к себе внимание путем выборочных убийств. Ане Ларрасабаль известна во всем мире, о ее убийстве будет сообщено в газетах и теленовостях всего мира.

– Могу вас заверить, что, как только прибудут мои коллеги из отдела убийств, мы обсудим с ними эту возможность.

– Скрипка всегда была связана с дьяволом, – вдруг сказал Льедо, который некоторое время не участвовал в разговоре. – Уже древние греки полагали, что каждое божество связано с каким-то инструментом. Например, примитивные флейты ассоциировались с Дионисом (в римской мифологии Бахус), Аристотель считал их безнравственными, потому что они приводили в возбуждение. Лира и кифара связаны с Аполлоном, богом солнца, поэтому им приписывалось целебное действие.

– А скрипка?

– Скрипка, инспектор, была изобретена только в шестнадцатом веке. Но она ведет свое происхождение от гораздо более древнего струнного инструмента, изобретенного арабами, rabalo, предшественника нашего рабеля.

– Похоже, вы знаете об этом инструменте все, – заметил Пердомо с нескрываемым восхищением.

– Да, я дирижер оркестра, но по профессии я скрипач, – объяснил Льедо, выпятив грудь. – В шестнадцатом веке крестьяне начали использовать скрипку во время танцев, которые деятели Контрреформации считали безнравственными и непристойными; с тех пор ее связывают с дьяволом. И истории об удивительном могуществе некоторых скрипачей начали распространяться задолго до Паганини.

– Например?

– Например, Томас Бальцар, немецкий виртуоз семнадцатого века. Говорят, что после какого-то особенно эффектного его выступления один учитель музыки из числа зрителей наклонился, чтобы потрогать ноги скрипача и убедиться, что у него нет копыт, как у дьявола, поскольку был не в состоянии поверить, что человек способен извлекать из инструмента такие звуки.

Маэстро Агостини почувствовал, что тоже должен внести в разговор определенный вклад, и стал рассказывать о своем соотечественнике Джузеппе Тартини.

– Это был скрипач восемнадцатого века, написавший сонату «Дьявольская трель», вещь невероятно сложную. Некоторые полагали, что Тартини может сыграть ее единственно потому, что у него на левой руке шесть пальцев.

В этот момент их беседа была прервана появлением полицейских из группы убийств УДЕВ – отдела по расследованию особо опасных преступлений, – элитного подразделения судебной полиции, занимавшегося самыми сложными случаями, которые, предположительно, могли иметь широкий общественный резонанс. Детективов, прибывших практически одновременно с патрульной машиной Национальной полиции, возглавлял инспектор Мануэль Сальвадор, который не так давно стал работать в группе убийств, перейдя из подразделения по борьбе с наркотиками, и уже имел стычку с Пердомо из-за своего задиристого поведения и властных манер.

Прибывшие немедленно выставили вокруг полицейское ограждение и дали знать о случившемся судебной комиссии, в которую входили следственный судья, судебный секретарь и судебный врач. Сальвадор, как обычно, в пиджаке, накинутом на плечи, подошел к Пердомо и спросил, как будто дирижеров здесь не было:

– Что эти люди тут делают?

Пердомо объяснил, кто эти музыканты, и рассказал, что присутствие на концерте позволило ему оказаться раньше всех на месте преступления, на что коллега ответил:

– Какого черта ты разрешил, чтобы на месте преступления оказались люди, оставляющие здесь следы?

– Никто ничего не трогал, уверяю тебя, – ответил Пердомо.

Инспектор Сальвадор в первый раз соизволил взглянуть на дирижеров и сухо и резко объявил:

– Сеньоры, я вынужден попросить вас немедленно покинуть зал. Мой помощник проводит вас и запишет ваши данные на случай, если нам понадобится побеседовать с вами позже.

Затем, повернувшись к своему коллеге, сказал:

– Я веду это расследование, Пердомо, и, если тебе нечего больше мне сказать, ты можешь закрыть дверь с той стороны и больше не мешать мне работать.

Пердомо решил не поддаваться на провокацию и направился к выходу. Но, выходя из зала, обернулся и спросил Сальвадора:

– Не хочешь узнать, что значит слово, написанное у нее на груди?

Сальвадор, в отличие от Пердомо не соприкасавшийся с арабской культурой, прежде чем ответить, сбросил пиджак, пошарил по карманам, вытащил пачку жвачки и бросил пастилку в рот.

– Знаю, знаю, что оно значит, Пердомо, – шлюха, которая путается с мусульманами, что, не так?

7

Дойдя до артистических, Пердомо увидел, что уборная Ане Ларрасабаль опечатана и ее охраняет полицейский в форме, так что никто не может проникнуть внутрь. В одной из уборных, предназначенных для солистов, Пердомо обнаружил Георгия Роскоффа, Элену Кальдерон и собственного сына, который горько плакал.

– Что случилось? – спросил Пердомо, подозрительно глядя на русского, словно считал Роскоффа виновным в том, что мальчик плачет.

Грегорио хотел ответить отцу, но сквозь рыдания не мог выговорить ни слова.

Элена обняла мальчика и объяснила за него:

– Он узнал, что Ане убили, и очень огорчился.

– Понятно, – ответил Пердомо, тут же почувствовав себя виноватым в том, что повел сына на концерт и таким образом втянул в эту начальную фазу расследования.

– Лучше всего, – предложила Элена, – уйти отсюда как можно скорее. Здесь полно полиции, и Грегорио совсем расклеился.

– Грегорио, подойди ко мне, – ласково позвал инспектор.

Его сын, рыдания которого сменились икотой, смотрел на отца покрасневшими глазами, но не двигался с места, как будто был не в силах покинуть материнские объятия тромбонистки.

– То, что случилось, Грегорио, ужасно. Но тот, кто сделал это, поплатится, ты слышишь меня? Расследование ведет мой друг, – солгал Пердомо, – инспектор Сальвадор, а он один из лучших детективов в нашей полиции.

Пердомо не кривил душой: он знал, что его коллега, несмотря на вздорный характер, человек опытный и не раз был отмечен, работая в подразделении по борьбе с наркотиками.

Мальчик спросил:

– За что, папа? За что ее убили?

– Мы это выясним, даю тебе слово.

Пердомо вспомнил о скрипке и о том, что Элена пошла разузнать о ней.

– Там был только футляр и смычок, – сообщила тромбонистка. – Скрипка пропала.

– Я так и предполагал. Кто-нибудь из вас знает, на какой скрипке играла Ларрасабаль?

– Страдивари, – отозвался Роскофф, сопроводив это слово жестом, означающим «большие деньги».

– Вы ведь не дотрагивались до футляра, правда?

– Он был открыт, – ответила Элена, – так что мне не нужно было ничего трогать. Я успела только бросить на него взгляд, потому что тут же появился полицейский и прогнал меня в коридор. Но артистическая была похожа на картину Матисса.

– Матисса? – переспросил Пердомо.

– «Интерьер со скрипичным футляром», – пояснила Элена. – Я собираю репродукции картин, на которых изображены музыкальные инструменты, и мне вспомнилась одна из картин Матисса, кажется, она находится в Музее современного искусства в Нью-Йорке. Комната, в которой никого нет, а на кресле слева стоит пустой футляр от скрипки с откинутой крышкой.

Тут к ним подошел полицейский в форме и объявил:

– В эту зону доступ запрещен. Я вынужден попросить вас уйти отсюда.

– Не беспокойтесь, – сказал Пердомо. – Мы уже уходим. – Затем, обращаясь к Элене, спросил: – Нет ли здесь поблизости места, где мы могли бы поговорить немного, прежде чем разойдемся?

Элена назвала несколько кафе, потом сказала:

– Но погодите минутку, мне же надо найти тромбон. Увидишь, Грегорио, какой у него здоровый футляр, – сказала она мальчику. Затем повернулась к своему коллеге: – Георгий, пойдешь с нами?

Георгий кивнул и тоже пошел искать свой инструмент, еще более громоздкий, чем у Элены.

Когда они вчетвером уже собирались выйти на площадь перед Национальным концертным залом, им преградили путь двое полицейских. Пердомо показал свой жетон, считая, что теперь их немедленно пропустят. Но один из полицейских сказал:

– Сожалею, инспектор, но произошла кража чрезвычайно дорогого инструмента, и мы получили приказ всех обыскивать.

Пердомо в шутку поднял руки, как бы предлагая начать с него, но полицейский оставил его жест без внимания.

– Прошу вас, откройте ваши футляры.

Элена и Роскофф поставили инструменты на пол и присели на корточки, чтобы расстегнуть замки футляров, которые запели, как механические сверчки: клик-клик-клик!

Но вот крышки футляров были откинуты, и полицейских ослепил золотой блеск инструментов, сиявших, словно доспехи кирасира на ярком солнце.

– Скрипки здесь нет, – с некоторым раздражением заявила Элена Кальдерон. – Мы можем идти?

Полицейские бесстрастно смотрели на них. Они были похожи на андроидов, запрограммированных только на один вид деятельности.

– Достаньте инструменты, – приказал один из них.

– Да это просто смешно, – возм ути лс я Ро скофф.

Но его сетования ни к чему не привели, потому что и ему, и Элене в конце концов пришлось подчиниться, и полицейские принялись шарить во всех отделениях, простукивать костяшками пальцев стенки футляров, чтобы убедиться, что они не двойные. Удовлетворившись осмотром, старший из полицейских проговорил, обращаясь к русскому, который не торопился убрать свою тубу:

– Ничего себе инструментец. Сильно нужно дуть, чтобы извлечь из него звук?

– Покажи им, Георгий, – сказала Элена.

Но русский ограничился каким-то медвежьим ворчанием и стал укладывать огромную тубу в футляр.

– Вы можете идти, – сказали полицейские. – Извините за доставленные неудобства, мы только выполняем приказ.

Все четверо заторопились покинуть здание, словно опасались, что им могут устроить еще одну проверку, и, оказавшись на улице, поняли, что прошел ливень: чудесно было вдохнуть полной грудью воздух, пахнущий озоном, который принес с собой дождь.

Пердомо обернулся бросить последний взгляд на место преступления и заметил на верхнем этаже северного фасада Национального концертного зала несколько широких окон с задернутыми белыми шторами. На одном штора была отодвинута, что позволяло разглядеть пухлую фигуру Жоана Льедо, который бесстрастно наблюдал за ними, в то время как они все дальше уходили от здания.

8

Тем временем в Париже…

Узнав от своего друга, скрипичного мастера Роберто Клементе, о том, что Ане Ларрасабаль убита, Арсен Люпо решил включить телевизор, чтобы посмотреть, просочилась ли эта новость в средства массовой информации, но не услышал в новостных выпусках ничего по этому поводу.

Он налил себе арманьяка, зажег сигару «коиба» – он имел обыкновение курить их, когда спускался вечер, – и, поразмыслив над новостью, которую ему только что сообщили его испанские друзья, решил снова позвонить им.

На этот раз ему ответил сам Роберто:

– Здравствуй, Арсен. Я как раз говорил Наталии, что ты так и не сказал, по какому поводу звонишь.

– Возможно, я через несколько дней приеду в Мадрид, поэтому хотел узнать…

– Можно ли остановиться у нас? – перебил его Клементе. – Мог бы и не спрашивать, ведь ты знаешь, мы всегда готовы тебя принять. Когда ты приезжаешь?

– Еще не знаю. Завтра хочу переговорить с Кружком любителей изящных искусств, они просили меня прочитать лекцию, а я не знаю, о каких числах идет речь. Сказали что-нибудь по радио про Ларрасабаль?

– Да, – ответил Клементе. – По национальному радио, которое транслировало концерт, только что сообщили, что она умерла.

– Но не сказали от чего?

– Нет.

– Откуда вы с Наталией знаете, что это не был несчастный случай, что ее убили?

– Во время антракта мы встретили одного своего клиента, скрипача этого оркестра, который слышал в мужской раздевалке разговор, что ее задушили.

– Задушили! Боже мой! Ведь ей было всего двадцать шесть лет.

– Ты хорошо ее знал?

– На самом деле нет. Ларрасабаль – одна из моих недавних клиенток, хотя оба раза, когда она заходила в «Музу», мы довольно долго болтали, поскольку ей ужасно нравилось практиковаться во французском. В первый раз она принесла мне скрипку полтора года назад, чтобы я ее проверил. Я переделал колки, которые были слишком тугими, отрегулировал смычок и почистил скрипку внутри. Во второй раз она пришла, как ты знаешь, чтобы я вырезал ей дьявола на завитке скрипки.

– Арсен, я боюсь, ее убили из-за этой скрипки, тебе не кажется?

– Об инструменте что-нибудь говорят?

– Пока нет, но неужели ты сомневаешься, что его украли?

– По правде сказать, нет.

– Ты не думаешь, что тебе надо связаться с полицией и рассказать о происхождении этого инструмента?

Прежде чем ответить, Арсен Люпо глубоко затянулся «коибой».

– Этой истории семьдесят лет, Роберто. Кроме того, это только предположения.

– Но если это как-то связано с тем, что случилось сегодня вечером?

– Не думаю, что полиция станет меня слушать. Они очень заняты, а я всего лишь бедный старик, занимающийся созданием инструментов, которые давно вышли из моды.

Клементе намекал на разговор, который был у них с Люпо на следующий день после того, как Ларрасабаль зашла в мастерскую в первый раз, почти полтора года назад. Люпо высказал Клементе свое убеждение в том, что скрипка Ларрасабаль работы Страдивари и есть тот самый инструмент, что принадлежал легендарной французской скрипачке Жинетт Невё, в тридцатилетнем возрасте погибшей в авиакатастрофе.

Невё считалась в свое время одной из величайших исполнительниц. Ее поклонники до сих пор вспоминали, что в 1934 году, когда ей было пятнадцать лет, она выиграла Международный конкурс имени Генрика Венявского, в котором принимали участие сто восемьдесят скрипачей, включая Давида Ойстраха из России, занявшего второе место. Принимая во внимание, что Ойстрах вошел в историю как один из трех величайших скрипачей, даже людям непосвященным легко представить огромный талант, которым должна была обладать Жинетт, чтобы одержать над ним победу.

Скрипка Невё обладала характерным звучанием, чистым и одновременно мощным, ее игра завораживала слушателей по всему миру, пока, из-за начала Второй мировой войны, ей не пришлось временно прервать гастроли и заняться записью дисков. 20 октября 1949 года, какое-то время пробыв беженкой в Южной Америке, она решила возобновить концертную деятельность. Ее выступление в парижском концертном зале «Плейель» имело какое-то вещее название: Концерт прощаний. Через восемь дней она села в Орли на самолет, который должен был доставить ее в Нью-Йорк.

В самолете «Локхид констеллейшн» авиакомпании «Эр Франс» летело сорок восемь человек, включая экипаж. Среди пассажиров был Жан Поль Невё, брат Жинетт, талантливый пианист, который обычно аккомпанировал ей на концертах. На борту находился также Марсель Сердан, эксчемпион мира по боксу в среднем весе, летевший в США, чтобы попытаться вернуть себе титул, который отобрал у него Джейк Ламотта. Сердан был знаменит тем, что у него, несмотря на наличие жены и трех сыновей, был роман с певицей Эдит Пиаф. Самолет вылетел из Парижа 27 октября 1949 года в 20.05. Предполагалось, что он совершит посадку для дозаправки на Азорских островах. В 1.41 ночи экипаж сообщил на диспетчерскую вышку в Вила-ду-Порту на острове Санта-Мария, что предполагаемое время посадки – 2.45. В следующем сообщении посадка была перенесена на 2.55. В 2.51 пилоты сообщили диспетчеру, что находятся на высоте трех тысяч футов и что посадочная площадка в пределах видимости. Экипаж получил инструкции относительно посадки и больше не давал о себе знать.

Через несколько минут пришло сообщение, что он разбился о гору Редондо, пик высотой в девятьсот метров на соседнем острове Сан-Мигель.

Причиной катастрофы сочли ошибку пилотов. Никто из летевших в самолете не спасся.

Смерть Сердана – в разгар романа с Эдит Пиаф и накануне попытки вновь завоевать титул чемпиона мира – ненадолго привлекла интерес публики и заняла первые полосы газет. Зато гибель тридцатилетней Жинетт Невё стала одной из самых обсуждаемых в XX веке.

Вскоре пошли слухи, что, когда обнаружили останки скрипачки, она продолжала сжимать свою драгоценную скрипку работы Страдивари, но на самом деле инструмент так и не был найден.

Люпо было известно, почему знаменитая скрипка исчезла с места катастрофы, он слышал эту историю из уст скрипичного мастера Невё, Этьена Бернарделя.

Бернардель, который до сих пор был жив и отличался завидным здоровьем, был больше чем скрипичным мастером, он сыграл необыкновенно важную роль в истории создания музыкальных инструментов не только во Франции, но и во всем мире. Он пользовался доверием самых знаменитых солистов, от Анне-Софи Муттер до Йо-Йо Ма; еще раньше Пабло Казальс и Иегуди Менухин тоже обращались к нему, чтобы именно он занимался их драгоценнейшими орудиями труда.

Люпо довольно часто навещал Бернарделя в его мастерской на улице Портали, где начинал работать еще его отец. Родившийся в 1925 году в Мирекуре, «городе скрипок», как любят называть его французы, Бернардель был уже слишком стар для тонкой работы, но регулярно появлялся в мастерской, чтобы координировать работу группы из четырех профессионалов, потому что по-прежнему получал заказы.

Рассказы старого мастера о скрипках и скрипачах наводили на мысль о Гомере, нараспев читающем свои строки о событиях Троянской войны.

– В моем родном Мирекуре, – любил говорить Бернардель, – шесть тысяч жителей, и из них тысяча – скрипичные мастера.

Бернардель был убежден в том, что любая скрипка, как бы хороша она ни была, должна привыкнуть к индивидуальности музыканта, и поэтому, прежде чем работать с каким-либо инструментом, он отправлялся в концертный зал послушать вживую своего клиента. Если это было невозможно, он просил скрипача сыграть ему в мастерской, чтобы понять, какие настройки лучше всего подойдут для его манеры игры.

Одна из историй, которую часто повторял Бернардель, относилась к скрипке Жинетт Невё. По желанию солистки скрипичный мастер сконструировал, скорее всего в тридцатых годах, самый лучший и самый надежный футляр для своего времени, и получил за него больше тринадцати тысяч тогдашних долларов. Снаружи футляр был обтянут негорючим материалом и мог выдержать тяжесть не одной сотни килограммов. Внутренность футляра, обшитая мягким итальянским шелком, выглядела не менее роскошно, чем номер в парижском отеле «Четыре сезона – Георг V», там были размещены два термометра, один со шкалой Цельсия, другой – Фаренгейта, а кроме того, гигрометр, увлажнитель и отдельная подсветка каждого отделения. Когда при осмотре разбившегося самолета, в котором погибла Невё, не обнаружилось следов скрипичного футляра, Бернардель пришел к убеждению, что его украли во время спасательных работ.

Но на этом история не кончилась. Через несколько месяцев старый мастер рассказал Люпо нечто еще более удивительное: во время концерта Ане Ларрасабаль, который транслировался по телевидению из концертного зала «Гаво», одна из камер дала крупным планом детали головки инструмента, и Бернардель узнал – или посчитал, что узнал, – скрипку.

– Я знал этот инструмент лучше, чем кто-либо другой, и, увидев его, сразу понял, что это скрипка Невё, – заключил он.

Люпо выслушал рассказ с интересом, но заподозрил, что часть истории Бернардель выдумал или, во всяком случае, как-то подправил ее, чтобы она выглядела более привлекательной. Почтенный старец, знававший в прошлом дни славы, когда он считался лучшим скрипичным мастером в мире, возможно, стремился снова оказаться в центре внимания, для чего и сочинял истории, подлинность которых было трудно проверить. Или, может, вовсе не тщеславие заставило его сочинить эту историю, а просто он, дожив до такого возраста, стал жертвой старческого слабоумия, заставлявшего его рассказывать странные вещи, по всей видимости бывшие плодом его воображения.

Но если эта история не выдумана Бернарделем и скрипка Ларрасабаль действительно та самая, что принадлежала Невё? И если кто-то, считающий себя законным наследником, тоже разглядел страдивари во время трансляции концерта из зала «Гаво» и решил вернуть инструмент любой ценой?

Если скрипка Ларрасабаль на самом деле принадлежала Невё, то вполне понятно желание испанки изменить головку, чтобы инструмент труднее было узнать. Не подозревая об этом, думал Люпо, он сыграл ту же роль, что пластические хирурги с сомнительной репутацией, которые изменяют облик разыскиваемых полицией преступников. Люпо вспомнил, что, когда Ане пришла к нему, чтобы он вырезал голову дьявола, она объяснила, что у нее двойная цель: с одной стороны, она хотела поддержать – как в свое время ее обожаемый Паганини – легенду о том, что своей манерой игры она обязана договору со сверхъестественными силами, а с другой – хотела возбудить, как сама призналась ему там, в мастерской, животный страх в своих соперниках, поскольку считала вполне законной любую уловку, которая позволит ей выжить в такой необычайно конкурентной области, как концертная деятельность. Ларрасабаль объяснила это буквально так: поскольку она не может выйти на сцену с боевой раскраской на лице, как если бы была, скажем, маорийским воином, то хочет, чтобы эта жуткая голова выполняла функцию запугивания соперниц, и в первую очередь самой грозной из всех, японки Сантори Гото.