Для Булгарина наступают невероятные дни. Дни, заполненные приключениями и сумасбродством. Он пишет сатирические стихи на своего полкового командира. Его увольняют со службы. Без денег и какой-либо профессии он оказался в Ревеле. На городских бульварах он протягивает руку за милостыней. Он просит милостыню… со стихами. Однажды залезает в карман пальто одного офицера. Бежит из Ревеля и решает стать солдатом Наполеона. Вступает в корпус маршала Удино и сражается против армии графа Витгенштейна. В 1814 году попадает в русский плен. В конце войны репатриирован, возвращается в Варшаву. Оттуда едет в Петербург, где женится.

В 1822 году Булгарин испробует счастья на литературном поприще — пишет занимательные повести, исторические и географические заметки. Сумел стать издателем «Северного архива».

Булгарин молод, амбициозен, велеречив. Он сближается с самыми блестящими представителями тогдашней интеллектуальной молодежи: Грибоедовым, Рылеевым, братьями Бестужевыми, Кюхельбекером, братьями Тургеневыми. Грибоедов до такой степени к нему привязан, что завещает ему свою бессмертную пьесу… Рылеев пишет ему нежные письма, под которыми неизменно подписывается: «Твой друг». Он публикует в альманахе «Полярная звезда» стихотворение «Мстислав Удалый» и посвящает его Булгарину…

Это на первый взгляд необъяснимая дружба. Декабристы, люди с идеалами, которые с неприязнью относились к раболепию, презирали авантюристов, дружили с Булгариным. Но после внимательного ознакомления с личными письмами, с огромным эпистолярным наследием декабристов находим ответ, который помогает раскрыть эту «загадку». Никто другой, а сам Рылеев первый убеждается, что Булгарин интриган! Он узнал, что Булгарин стремится получить посредством доносов и подкупа редакторское место в «Русском инвалиде», где редактором был А. Ф. Воейков, близкий друг Жуковского.

Рылеев садится и пишет официальное письмо Булгарину. Это письмо — первый признак того, что Рылеев начинает подозревать об истинных его намерениях. Оно завершается так: «Прошу тебя забыть о моем существовании, как я забываю о твоем: по разному образу чувствования и мыслей нам скорее можно быть врагами, нежели приятелями».

Для Булгарина очень важно иметь близких среди свободомыслящих людей. Иначе он потеряет связи с ними, лишится возможности следить за ними, предвидеть их поступки.

Булгарин пишет Рылееву: «Прости, брат, и помни, что ты другого Булгарина для себя не найдешь в жизни. Анатомируй, как хочешь, всех до единого своих друзей, Булгарину все еще много останется».

Отношения между ними остаются натянутыми до 1825 года, когда Булгарин опубликовал в своем журнале восторженную рецензию на поэму Рылеева «Войнаровский». И поэт отвечает благодарственным письмом, в котором с чистым сердцем пишет, что не перестал его любить: «Прошу верить этому. Знаю и уверен, что ты сам убежден, что нам сойтиться невозможно и даже бесчестно: мы слишком много наговорили друг другу грубостей и глупостей, но по крайней мере я не могу, не хочу и не

должен остаться в долгу, я должен благодарить тебя… Во всяком случае, надеюсь, что поступок мой припишешь человеку, а не поэту. Прошу тебя также, любезный Булгарин, вперед самому не писать обо мне в похвалу ничего; ты можешь увлечься, как увлекся, говоря о «Войнаровском», а я человек: могу на десятый раз и поверить; это повредит мне — я хочу прочной славы, не даром, но за дело».

Единственным человеком, который разгадал в Булгарине доносчика, был Пушкин.

Булгарин нашел незаменимого друга и помощника в лице литератора Греча. В начале 1825 года они вместе издают газету «Северная пчела», а с 1829 года журнал «Сын отечества».

Как вспоминал Греч, 14 декабря 1825 года Булгарин, будучи «жестоко ошеломлен взрывом», о котором имел смутное предчувствие, отправился к Рылееву. Тот поднялся, спокойно вывел его в коридор и сказал:

— Тебе здесь нет места. Останешься жив, иди к себе домой.

Николай I во время следствия по делу декабристов живо интересовался, не было ли журналистов и литераторов в рядах восставших. Речь шла и о Булгарине.

— Мы Булгарину не могли доверять, — сказал царю один из руководителей восстания, — он ведь поляк, и дело России ему чуждо. Греча же мы не стремились вовлекать. Он не разделял наше положение и сразу бы раструбил о нашей тайне.

Единственная частная ежедневная газета — «Северная пчела» — действительно была журналистским созданием Булгарина. В руках Булгарина и его помощника Греча находилось исключительное право ежедневно информировать общественность о том, о чем они считали нужным. «Северная пчела» печатала статьи и комментарии по международным событиям, автором которых выступал служащий Третьего отделения Фок. Критиковать, оспаривать или опровергать такие статьи было строго запрещено, ибо они отражали официальную точку зрения. Сохранились документы и материалы, которые свидетельствуют, что редакция получала от Третьего отделения деньги на «редакционные расходы».

Булгарин внес и один совершенно «новый» элемент в свою «редакционную» деятельность — по части взяток. В газете расхваливались или охаивались те или иные товары, магазины, фабрики и даже рестораны! Булгарин придумал ряд приемов, наносивших убыток упрямым торговцам и фабрикантам, которые отказывались давать ему взятки, — охаиванием их товаров, высмеиванием их магазинов…

Приехавший из Москвы в Петербург Белинский удивленно воскликнул: «Какой мир! Открыто берут взятки!»

Пушкин тонко съязвил над «Северной пчелой», назвав ее редакторов «грачами-разбойниками». Греч и Булгарин думали только об одном — о деньгах! Личный «доход» каждого из них достигал внушительной цифры — 24 тысяч рублей в год. Это была весьма значительная в то время сумма.

В архивах Третьего отделения хранится любопытное письмо Булгарина. Узнав, что генерал Дубельт стал первым помощником Бенкендорфа, Булгарин ему тут же написал: «В одном обществе я говорил о Вас, где, между прочим, присутствовало три генерал-адъютанта… О Вас говорил с таким чувством, что один из старых острословов назвал меня Фаддеем Дубельтовичем. Я не умею быть привязанным наполовину — и или молчу, или порицаю, а когда сам убежден сердцем, то и хвалю от сердца!»

В адрес Булгарина сыплются эпиграммы, открытые осуждения, распространяются недвусмысленные записки, в которых честные литераторы открыто говорят о его предательстве. Даже в «Ведомостях Санкт-Петербургской полиции» публиковалась плохо завуалированная реклама, в которой использованы были заглавия книг Булгарина с более чем прозрачной подписью: «От сына „Ваньки-Каина“ «.

Булгарин взбешен. Он пишет длинное «опровержение» в Третье отделение и настаивает на заступничестве. «Что касается пародии с объявлением об издании моих сочинений, — писал Булгарин, — то, первое, благопристойность и уважение к общественной нравственности требуют запрещения печатания „Ванька-Каин“ и, второе, сочетание имен Ивана и Каина с заглавиями моих сочинений представляется явной обидой для чести гражданина. За границей против меня публикуют пасквили. Они исполнены открыто якобинскими идеями и оскорблениями против правительства. Против меня пишут всякие гнусности в „Отечественных записках“, в литературном приложении к „Русскому инвалиду“ и в „Полицейском вестнике“. А я нигде не могу найти средство для суда и расправы. Куда только не обращался с жалобами? Бог своей благостью Вам определил в жандармский корпус. Вот почему обращаюсь к Вам за защитой! С истинным высокопочтением и беспредельной преданностью имею честь, Ваше превосходительство, оставаться милостивому государю покорным слугой. Ф. Булгарин».

На заданные темы Булгарин пишет едва ли не с энтузиазмом. Вспомним, что тон таким «желательным» темам дает сам высочайший «эксперт» по литературе — Николай I. После того как он прочитал пушкинского «Бориса Годунова», то повелел, что поэту необходимо исправить. «Я считаю, — писал венценосный критик, — что цель господином Пушкиным была бы вполне исполнена, если обязательно начисто переработает свою комедию в историческую повесть или роман, по примеру Вальтер Скотта».

Из стихов, из звонких рифм, из бессмертных строк великого творения молодой поэт должен был составить нравоучительный роман!

Гениального Пушкина Николай I поучал, как писать! Ему, Николаю I нужна была совсем другая литература: пресмыкающаяся, восхваляющая, парадная. Литература по его воле, по его теме, по его вкусу. Свободолюбивые называли ее лакейской или полицейской литературой.

В этом отношении Булгарин проявлял усердное старание и сочинил роман, подделываясь под Вальтера Скотта, под заглавием «Иван Вижигин». Роман имел успех у невзыскательного читателя. Его покупали, читали, охали и ахали над его страницами.

В архивных материалах эпохи декабристов, в воспоминаниях множества людей Булгарин предстает в образе подлеца. В нем, перефразируя Чехова, все было отвратительно — и мысли, и лицо, и одежда. Книг, исследований, статей о Булгарине нет. Нет и полной биографии.

Пушкин относился к Булгарину не просто неприязненно. Он заслуженно презирал его. Пушкин пишет язвительные эпиграммы на Булгарина, саркастические пародии, критические заметки. На первый взгляд казалось: зачем уделять было столько внимания презренной личности? Даже близкие друзья Пушкина не видят смысла заниматься Булгариным. Зачем же ему, гению, нужно было уделять внимание и тратить время на бездарность?

Дело в том, что в условиях жесточайшей цензуры Пушкин в Булгарине видит не только «другое течение» в литературе, не только литературного ремесленника. Он чувствует всем своим существом, что здесь скрывается доносчик, иуда. Пушкин называет его «сволочью в нашей литературе» — может быть, не совсем поэтично, но глубоко верно.

Читая доносы Булгарина, те самые, которые он писал целыми днями, писал с энергией и с остервенелым упорством (все эти доносы прошнурованы, подшиты, пронумерованы, сохранены в архивах Третьего отделения), нельзя не содрогнуться от невольно охватывающего ужаса. Те, кто видел в саркастической войне Пушкина против Булгарина простое донкихотство, не подозревали, что за Булгариным стоит целая система, определенная государственная конструкция, угодное мышление.

История русской монархии и реакции имеет глубокие корни и исполинский размах. Она имеет своих столпов, своих кумиров, свои теории и традиции. Ее бастионы, однако, донельзя влажны, подземелья тюрем и крепостей выложены камнем. А ее щупальца и уши — мерзкие души доносчиков. Красивейшие слова русского языка, ветвисто-велеречивая фразеология богословской традиции, где слово «бог» и слово «император» пишутся одинаково с большой буквы, — в ее полном распоряжении. Но и они не могут скрыть страданий ее жертв. Этими словами жонглируют и высшие чины Третьего отделения.

Вся мемуарная литература того времени свидетельствует о Булгарине как о законченном мерзавце. Поистине невероятное единство! Нет возражений, оговорок, оттенков… Черен, как дьявол!

Но Булгарин вовсе не односторонен и «одноцветен». Его работоспособность неистощима. Он издает шеститомное описание России — «Россия в историческом, статистическом, географическом и литературном отношении». Кроме того, он оставил 32 тома сочинений — романы, повести, рассказы. А если прибавить к этому еще 56 томов журнала «Северный архив», 80 томов газеты «Северная пчела», несметное количество планов, докладов, доносов Третьему отделению…

У Булгарина были и необъяснимые поступки. Он укрывает и сохраняет для потомков архив Рылеева, получает порицание от царя за защиту Сперанского, дружит с Грибоедовым… Он гордится и похваляется своей дружбой с декабристами. Он гордится, что не кому-нибудь, а именно ему Грибоедов завещал свое бессмертное творение «Горе от ума».

И в то же время, когда Дельвиг, миловидный, нежный Дельвиг, друг Пушкина, вызвал на дуэль Булгарина, он спокойно объяснил ему, что не имеет намерения драться, так как в свое время он видел больше крови, чем Дельвиг чернил. Трусость делает его неуязвимым. Из позора она превращается у Булгарина в броню.

Против Булгарина выступали и писали Лермонтов и Гоголь, Белинский и Герцен, Некрасов. Его осыпали градом насмешек. Но Булгарин неуязвим. Что ему эти «насмешники», которые все получили готовеньким, обладают средствами, кичатся своим происхождением. Все, даже таланты их, подарены им судьбой! А он, Булгарин, из ничего достиг невозможного: стал «популярнейшим» русским писателем! Деньги и славу он получал, дескать, благодаря упорнейшему труду и твердости…

На вооружении императорского деспотизма не только шпионы, предатели и жандармы. В его распоряжении крепости и тюрьмы, среди которых наиболее мрачной славой пользуются Шлиссельбургская и Петропавловская крепости, тюрьмы Соловецкого и Суздальского монастырей.

История этих бастионов самодержавия — история бунтов, восстаний, самоотверженной борьбы за свободу и просвещение. В подземельях, в тесных каменных камерах, глубоко скрытых под землей, в полном мраке, среди вечного безмолвия погибали «бунтовщики» и «вольнодумцы».

Первые революционеры из дворян, декабристы, также нашли «убежище» за холодными каменными стенами царских тюрем. В Шлиссельбург был брошен подполковник Иосиф Поджио, там он провел целых восемь лет. Туда же заточили братьев Михаила и Николая Бестужевых, друга Пушкина — Ивана Ивановича Пущина. Там сидел генерал А. П. Юшневский, мичман В. А. Дивов, князь Барятинский и многие другие. Но страшная слава Петропавловской крепости превзошла по своим ужасам все остальные застенки.

Каждое политическое движение, каждый порыв к свободе или просвещению завершался в казематах этой бастилии России. Туда бросили сотни декабристов. Сразу после восстания арестовали более трехсот человек. Все камеры были переполнены. Главные руководители помещены в специальные каменные мешки, в одиночное заключение.

Для пятерых из них Петропавловская крепость стала и лобным местом. Здесь, в тайне от народа, воздвигли пять виселиц и повесили борцов за свободу. Они умерли в муках и… под звуки военного оркестра.

— Эти пять виселиц стали для нас пятью распятиями! — воскликнет позже Герцен.

В 1790 году сюда, в Петропавловскую крепость, брошен был предтеча и вдохновитель декабристов — Радищев — за единственную «вину» — книгу «Путешествие из Петербурга в Москву».

Целых два века в Петропавловской крепости заживо хоронили лучших сынов России. В ней нашли свою гибель видные общественные деятели, писатели, поэты, ученые, военные, мыслители. Целая плеяда восторженных передовых людей, чьей мечтой было только благо России, встретила здесь унижения, истязания, смерть. Здесь, во мраке этих каменных лабиринтов, угасли их порывы, их жизнь.

Декабрист Гавриил Батеньков, инженер и подполковник, первый помощник и друг государственного деятеля Сперанского, любил говорить своим друзьям: «Посмотрите на эту крепость! Это же дворец русского свободолюбия!»

И мог ли он тогда предположить, что и его бросят в эту же крепость, что его замуруют живым в одиночной камере на целых 20 лет! Царский суд приговорил его к 20-летним каторжным работам, но приговор не был исполнен. Все это время его держали в полном одиночестве, без права слышать хотя бы один звук, человеческое слово или человеческий голос.

— Чтобы не видел человеческого лица, не слышал человеческого голоса! — так император приказал коменданту крепости.

Батеньков разучился говорить. Он забыл многие слова. Товарищи его по борьбе давно в Сибири. И думают, что он умер, погиб.

Комендант крепости Иван Скобелев, бывший солдат, преступая иерархию военного бюрократизма, много раз напоминал императору Николаю I, что Батеньков продолжает быть замурованным в крепости. Но император оставался неумолимым.

Время от времени ему приносят по высочайшему соизволению бумагу и чернила. Батеньков пишет императору пространные, ироничные письма.

Много лет спустя об этих письмах Батеньков рассказывал Евгению Ивановичу Якушкину, сыну декабриста Ивана Якушкина, который вел подробные записи его рассказов.

«Держат меня заточенным в крепости за оскорбление царского величества, — писал Батеньков в своих дерзких посланиях. — Есть ли какой смысл в этом утверждении? Царь имеет огромный флот, многочисленную армию, много крепостей. Как я мог его оскорбить? Не мог я и флот его уничтожить, ни армии его разгромить. Как же тогда могло пострадать от меня его царское величество? Хотел бы, чтобы мне объяснили. Даже если мне скажут, что я „свинья“. Ну и как, сильно ли я оскорбил его царское величество?»

Евгений Якушкин спросил:

— Письма ваши доходили до императора?

— Доходили, — ответил Батеньков. — Это я знаю, потому как после каждого письма начальство в крепости испытывало сильное волнение. И меня держали в еще большей строгости… Помню, что после одного такого письма стали еще более строго держаться со мной. И я снова попросил бумагу, чернила и написал: «Любая строгость по отношению ко мне неразумна, и Вы ничего не будете иметь от этого. Не забывайте, что держите в крепости меня 15 лет и что Вы не имеете кем меня заменить. Помните, что Вы не найдете другого кандидата на мое место, при этих сегодняшних условиях».

Вероятно, это письмо подействовало, потому что был отменен строгий режим. Николай Павлович был уверен, что узник потерял разум, что подобные письма, особенно последнее, человек в здравом уме написать не может.

Император и его приближенные не в состоянии понять, как может этот человек шутить и иронизировать после 15 лет одиночества и терзаний в каземате Петропавловской крепости!

Это спокойствие духа, эта непреклонность были свойственны многим декабристам. Известно, как спокойно и твердо держался Павел Пестель. Когда однажды его повели из крепости (с завязанными глазами и оковами на руках и ногах) на допрос, он спокойно выслушал обвинения членов Следственной комиссии. Они кричали ему в лицо, что он цареубийца, что он поднял руку на священную особу царя.

— Я еще не убил ни одного царя, — ответил Павел Пестель, — а среди моих судей есть и цареубийцы!

Все замолчали в оцепенении. За столом следователей восседал член Комиссии генерал Голенищев-Кутузов, один из убийц Павла I…

Петропавловская крепость — сложный комплекс зданий, таинственных переходов и туннелей, подземелий, построенных в разное время и различными «хозяевами». В глубокой тайне хранились ее чертежи, никто не имел права говорить или рассказывать о внутреннем порядке в ее каменных бастионах.

Самым старым казематом в Петропавловской крепости является знаменитый Алексеевский равелин, названный так потому, что в его подземелья был брошен цесаревич Алексей, сын Петра I. Единственный вход, который ведет к равелину, — большие каменные ворота. Секретный путь к нему идет по воде, через канал, который отделяется от Невы в Кронверкский пролив.

Только раз в году петербургские жители могли бросить взгляд на Алексеевский равелин — в праздник богоявления. Тогда у стены крепости обычно устраивалось религиозное шествие. С затаенным страхом и трепетом люди смотрели на треугольное каменное здание. В нем был 21 каземат.

Намного большим является здание Трубецкого бастиона — в нем 72 каземата. Он находится за Монетным двором и скрыт от взглядов любопытных второй каменной стеной. Кроме того, в крепости были построены так называемые «куртины» — тюрьмы в тюрьме. Самыми знаменитыми среди них были Кронверкская и Невская куртины, стена последней выходила к Неве.

Декабристы были брошены в Петропавловскую крепость зимой 1825 года — через год после сильного наводнения в Петербурге, когда вся крепость была залита водой. И вода еще продолжала лить чуть ли не ручьями по стенам. Декабрист Николай Басаргин писал в своих воспоминаниях: «Мой каземат был особенно влажен. По стенам текло, его маленькие размеры не позволяли мне сделать какое-нибудь движение».

Казематы напоминали гробы. Заключенные содержались почти в полной темноте, иногда им приносили свечи, чтобы они могли написать свои показания. Басаргин тяжело заболел, стал кашлять кровью. Лекарь предупредил начальство, что если он останется в этом каземате, то непременно умрет. Решают перевести его в другой. Тот был немного просторней, но в нем также царил полумрак. Басаргин писал: «Когда вошел, не смог различить никаких предметов, которые находились там, пока не свыклись глаза с мраком».

Вся крепость была заполнена арестованными. Уже не было ни одного свободного каземата. Арестованных стали помещать в другие, наскоро приспособленные камеры. Братья Беляевы, Дивов и Гангеблов были заключены в одной камере. Когда надзиратель принес им свечу, они с ужасом увидели, что стены усеяны тараканами и жуками. Все было покрыто слоем грязи. Гангеблов в своих воспоминаниях писал: «Низкий потолок камеры был обвит паутиной, усеян множеством жуков, тараканов, сороконожек и другими невиданными гадинами…»

«Эти клетки так тесны, — писал в своих воспоминаниях Завалишин, — что едва умещалась кровать, столик и небольшая чугунная печка. Когда она топилась, клетка наполнялась непроницаемым дымом, так что нельзя было увидеть дверей на расстоянии двух аршин. Но как только закрывали печку, то от нее шел удушающий смрад, а охлаждавшийся пар лился буквально потоками по стенам, так что, бывало, за день выносили по двадцать и более лоханей воды».

Декабристы начинают болеть. Их терзает ревматизм, открываются и кровоточат старые раны…

В 1827 году, когда декабристы были уже осуждены и отправлены в Сибирь, граф Чернышев — член Следственной комиссии — направил официальное письмо коменданту крепости генерал-адъютанту Сукину.

«Стало известно, — писал он, — что в некоторых казематах Санкт-Петербургской крепости имеется много тараканов и других насекомых, которые, кроме того, что внушают отвращение, вредят здоровью содержащихся в них людей».

Далее Чернышев требовал от коменданта принять необходимые меры по очистке казематов. Комендант ответил, как и подобает главному стражнику и надзирателю. Он написал, что ни в одном из них нет «вышеуказанных насекомых». Они появляются лишь «в общей арестантской кухне, но и там они истребляются и выметаются». То же самое подтвердил в своем донесении штабс-лекарь крепости, коллежский советник Элькан, который посещал арестантов, нуждавшихся в медицинской помощи.