Но среди потока приветствий и благодарственных посланий, полученных Иваном, самым интересным было письмо, написанное собственноручно графиней Ангелой Бондавари.
      Графиня откровенно рассказала ему обо всех событиях, произошедших со времени их последней встречи.
      Она вышла замуж за маркграфа Салисту и не была с ним счастлива.
      Деда ее, князя Тибальда, по настоянию Салисты, взяли под опеку, вследствие чего все состояние рода Бондавари пошло прахом.
      Ангеле пришлось узнать лишения.
      Даже графиня Теуделинда не получала положенных ей по договору доходов с бондаварского имения.
      Графини вынуждены были жить одним домом.
      В эти трудные времена немало прежних друзей показали свое истинное лицо, в том числе и Салиста. Он отбыл в Мексику в чине полковника.
      И тут подоспела спасительная помощь Ивана.
      Прежде всего его вмешательство сбросило князя Вальдемара с триумфальной колесницы.
      Затем оно вернуло князю Тибальду погибший было миллион, вложенный им в бондаварские акции.
      После этого князь Тибальд помирился со своей внучкой.
      Он высвободился из лап кредиторов, и семейные отношения наконец-то будут улажены.
      Графиня Теуделинда теперь исправно получает положенный доход с имения.
      Обреченный на разорение аристократический род спасен и вновь возродился к жизни.
      И жизнью своей он обязан некоему безвестному ученому, которого…
      Здесь обрывалось письмо графини Ангелы.
      Но ниже подписи была сделана приписка.
      В ней говорилось:
      «Пришлите мне ответ на это письмо. Я прошу об одной только строчке. Напишите лишь: я все вам прощаю!»
      Иван тотчас же ответил графине.
      Он писал, что весьма благодарен: графиня до сих пор не забыла его. Но, положа руку на сердце, он и понятия не имеет, за что она может просить прощения. Напротив, он с глубокой признательностью вспоминает те добрые чувства, которые питала к нему графиня.
      Иван постарался, чтобы письмо его было вежливым и холодным.
      Но в ответ пришло новое письмо от графини Ангелы:
      «Не спрашивайте, в чем моя вина перед вами, – говорилось в письме. – Достаточно того, что это знаю я. Нет, не вы упрекаете меня, а моя тревожная совесть. Она жаждет успокоения. Скажите со всей откровенностью, сможете ли вы когда-либо простить меня! Не так мне следовало бы обходиться с вами, как я это делала когда-то!»
      Иван снова ответил графине.
      На этот раз его письмо было более пространным.
      Он поверил ей тайны, которых никому никогда не открывал. Пусть будет спокойна душа графини, его она ничем не обидела! Образ графини и по сей час в его глазах столь же светел, как при первой встрече.
      После этого он получил письмо от графини.
      «Сударь!
      Напишите мне только одну строчку:
      «Ангела Бондавари, от всего сердца прощаю вас.»
      Если можете.
      И больше ни слова!»
      Иван написал эту строчку – и больше ни слова.
      Однажды вечером у дома Ивана остановилась дорожная карета и еще какая-то повозка. Иван в ту пору занимал бельэтаж правления акционерной шахты.
      Привратник обменялся несколькими словами с прибывшими, после чего передал Ивану две визитные карточки.
      Иван с изумлением прочел:
      «Графиня Теуделинда Бондавари.»
      «Графиня Ангела Бондавари.»
      Он обратил внимание, что к последнему имени не добавлено имя супруга.
      Иван велел привратнику просить дам к нему, он готов их принять.
      Чего они хотят от него? Каким новым мучительным испытаниям подвернут они его сердце? Ведь он никогда не наносил им обиды. Всегда желал им добра и делал добро. Отчего же они не оставят его в покое?
      Дверь отворилась, и Иван увидел только одну даму.
      Она была в глубоком трауре, даже лицо ее окутывала густая черная вуаль, и заслоняющий лицо креп скрадывал ее черты, как покрывало скрывает черты изваяния.
      Это была графиня Теуделинда.
      На ней был длинный с двойным воротником дорожный плащ, тоже черный. Когда Иван поспешил ей навстречу, графиня высвободила из-под накидки руку в черной перчатке и протянула Ивану кончики пальцев. Иван поднес к губам черные пальцы.
      – Добрый вечер, сударь! – прошептала фигура в вуали.
      – А где маркграфиня? – в ужасе воскликнул Иван.
      – Сейчас она будет здесь. Ей нелегко подняться.
      Иван подвел даму к кушетке и попросил сесть.
      – Не ходите за ней! – остановила его графиня. – Она сама скоро явится сюда. Вы ведь охотно примете ее, не правда ли?
      – О, графиня!
      – Никаких громких фраз! – оборвала его дама. – Мы здесь не затем, чтобы говорить друг другу приятные вещи или обмениваться любезностями. Мы пришли с жестоким требованием. Ответ ваш должен быть кратким: «Oui ou non!» {Да или нет! (франц.)}. Ангела желает остаться здесь!
      – Здесь? – оторопело переспросил Иван.
      – Вот именно! Вы не ждали этого? Здесь, рядом с вами. Навеки! Остаться здесь навсегда. Жить вместе с вами, не расставаясь. Она так желает и имеет на это право!
      Изумление Ивана все возрастало.
      Тут раздалась тяжелая поступь, в коридоре послышались шаги нескольких мужчин. Дверь снова отворилась, и четверо работников внесли металлический гроб; посередине его белый венок из кованого серебра окаймлял бондаварский фамильный герб, а под венком золотыми буквами было выгравировано имя: «Ангела Бондавари».
      Гроб поставили на большой дубовый стол.
      Иван застыл неподвижно, как статуя, устремив взор на венок и надпись.
      Теуделинда поднялась с места и взяла Ивана за руку.
      – Вот она перед вами, графиня Ангела Бондавари, и она просит вас, владельца Бондавара, уделить ей немного места в замке, предоставить ей узкое брачное ложе в склепе ее предков, где ей предназначено ждать жениха всех страждущих – Иисуса Христа.
      – Как это случилось? – выдавил из себя потрясенный Иван.
      – Как случилось? Очень просто. Бросьте розу в огонь и спросите через минуту, как могла она обратиться в пепел. Я только что слышала ее смех. Она в тот час была не обыкновенно весела. Ей досаждали, а она смеялась. И по дошла слишком близко к камину. В следующее мгновение я услышала ее крик, и она предстала передо мной объятая пламенем.
      – Сгорела! – воскликнул Иван, закрывая лицо ладонями.
      – Не бывало еще алмаза, который горел бы так ярко!
      – И не оказалось никого поблизости, кто бы кинулся ей на помощь?
      – Никого поблизости? – повторила графиня. – А кем должен был быть этот «никто»? Разве не поднял вас с по стели в полночный час ее крик: «Иван, помоги!» Разве не слышали вы, как вас зовут по имени? Не видели перед собою живого факела – словно ангела в адском пламени? Где вы были тогда, отчего не бросились к ней, не потушили ковром горящую на ней одежду, отчего не схватили в объятия, не удержали, не вырвали силой из рук смерти? Вы – этот «никто»! И вот она с вами и говорит вам: «Теперь и я – никто. Будем же вместе».
      Сердце Ивана железными тисками сжала какая-то неведомая боль.
      – Двое суток она промучилась в нечеловеческих страданиях! – продолжала Теуделинда. – Когда я думаю о ней, я теряю разум, а думаю я о ней непрестанно. До последнего вздоха она была в памяти. И говорила… Впрочем, зачем вам знать, что она говорила? В последний час она попросила перо и что-то написала вам.
      Ее письмо здесь, в конверте. Не вскрывайте и не читайте, пока я тут; все равно я ничего не могу вам объяснить. Если у вас есть к ней вопросы, спросите ее. Вот ключ от гроба. Я вручаю его вам.
      Иван в замешательстве отстранил от себя этот дар.
      – Чего же вы испугались? Вы боитесь открыть замок? Не содрогайтесь! Она набальзамирована. И лица ее не коснулся огонь. Вы увидите даже, что на устах ее улыбка.
      Иван пересилил себя, открыл запор, поднял крышку гроба и взглянул на лицо Ангелы.
      Нет, она не улыбалась больше, лицо ее было холодно и бесстрастно. Как тогда, на лесной просеке, когда он опустил ее бесчувственную, на поросший мохом пень.
      Она лежала на белой атласной подушке, такая спокойная, что Ивану показалось: окликни он ее сейчас, как тогда, и она на мгновение откроет глаза, чтобы гордо бросить: «Мне ничего не надо!» – и снова уйдет в иной мир.
      Мраморное лицо ее, с неподвижным изломом бровей, было несказанно прекрасно даже сейчас, но Иван удержался и не коснулся его поцелуем, как удержался тогда. А ведь, наверное, на него не рассердились бы за это тогда, как не рассердились бы и теперь.
      Как тогда брошью, сейчас крышкой гроба он прикрыл прекрасную тайну. Ни у живой, ни у мертвой не вправе был он вырвать эту тайну.
      – Возьмите ключ! – сказала Теуделинда. – Он ваш, как ваши гроб и сокровище, что покоится в нем. Так было завещано. Вы – хозяин склепа. Ваша обязанность – похоронить ее там. Теперь уж вам не убежать от нее.
      Теуделинда через вуаль смотрела в горящие глаза Ивана; а он не отрывал взгляда от нее.
      Если бы хоть один из них позволил единственной слезинке навернуться на глаза, оба разрыдались бы. Но и тот и другая хотели показать, какая у них воля. Даже чувствам своим они могут приказывать!
      – Берете вы на себя эту обязанность? – спросила графиня.
      Иван молча кивнул.
      – Тогда вы сами ее похороните, ибо я, пока жива, не войду в бондаварский склеп. Вы знаете почему.
      Несколько мгновений оба молчали. Затем снова заговорила Теуделинда:
      – Никаких попов! Я не могу их видеть! Будь проклят и тот, кто выманил меня из моего затворничества, где я до сих пор пребывала бы в уверенности, что каждую ночь беседую с душами своих предков; не отправилась бы я по свету искушать судьбу, не приехала бы ко мне Ангела, не стал бы брат мой Тибальд посмешищем всего света, не разворошили бы этот ад под бондаварским замком. Я никогда не знала бы вас! И не случилось бы того, что случилось!.. Не хочу больше видеть попов, не хочу слышать песнопений!
      Она снова задумалась.
      – Впрочем, почему бы вам и не узнать? Ангела в последние дни перешла в протестантскую веру, чтобы развестись с мужем. Вы ведь тоже протестант, не так ли? Ну, да что вам до этого. Вообще не нужно никакого священника. Люди тихо и мирно донесут гроб до склепа; там я расстанусь с вами, ибо внутрь не войду. Вы прочитаете над ней молитву, если вы можете молиться. Я даже этого не могу, и там мы простимся. Adieu! Вы поставите гроб на уготованное ему место. А я вернусь туда, где меня никто не ждет.
      Иван позвал четырех рабочих, которые снова подняли гроб на плечи и по коридору через заднюю дверь вынесли в сад.
      Английский сад отделял здание правления от замка.
      Когда они шли по извилистым дорожкам сада, деревья, прощаясь, роняли на гроб желтые листья. Зяблики в ветвях пели над Ангелой заупокойную песнь.
      Иван с непокрытой головой шел за гробом; следом за ним, но не рядом, медленно ступала графиня Теуделинда.
      Когда они подошли к дверям склепа, Иван велел опустить гроб, склонился над ним и надолго замер в такой позе.
      Быть может, в этом и заключалась его молитва.
      Бог слышит, даже если к нему не обращаются громогласно. Он слышит, даже если к нему обращены не слова, а чувства.
      Теуделинда склонилась к Ивану и через траурную вуаль запечатлела поцелуй на его лбу.
      – Благодарю, что вы проводили ее сюда с непокрытой головой. Теперь она ваша.
      С этими словами графиня заспешила обратно по извилистым дорожкам сада, словно боялась, что Иван передумает и вернет ей врученное ему на вечное хранение сокровище.
      Иван дал знак внести гроб в фамильный склеп бондаварских аристократов, установить его на скорбном ложе и отпустил людей.
      Сам он еще задержался в склепе и при свете догорающей свечи прочел письмо, в котором умирающая графиня начертала ему прощальные слова.
      Ее последними словами были:
      «Кого ж я стану ждать на северной заре?»
      Иван глубоко вздохнул:
      «А меня кто станет ждать на северной заре?»
      Когда он возвратился из склепа к себе домой, дорожная карета графини Теуделинды и погребальный катафалк исчезли бесследно.
 

 
      Итак, ушли обе: и знатная дама, и деревенская девушка: ушли туда, где нет красивых и нет виновных.
      Одну из них поглотил уголь, другую унес огонь. Два мстительных духа! За то, что Иван покорил их, заставил служить себе, они убили обеих женщин, единственных на всем белом свете, на кого у Ивана еще оставались какие-то права.
      Горькое право вспоминать их.
      Теперь он лишился последнего мучительного наслаждения.
      Ибо красавица, которая отвергла тебя и посвятила свою жизнь другому человеку, – еще твоя.
      И светская дама, которая любила тебя и любя умерла и которую ты похоронил, – тоже еще твоя.
      Но красавица, что принадлежала другому и умерла тоже ради другого, – от нее тебе ничего не осталось. Словно ее и не было!
      Иван почувствовал, что теперь он один в целом мире.
      А ведь он отдал бы всю свою славу, лишь бы спасти хоть одну из них.
      Он оплакивал обеих.
      Он не носил ни траурного платья, ни черного крепа на шляпе. К чему это?
      Европеец в знак траура носит черные одежды, китаец – желтые, мусульманин – пепельно-серые; в античный период цветом скорби был белый, у древних мадьяр – лиловый; еврей оплакивает покойника, разрывая одежды; философ оплакивает его в сердце своем.
      Скорбь мудрого не в том, чтобы делиться своей печалью с другими. А напротив: в том, чтобы отдать другим свои радости.
      В домишках долины Бонда поселилось благополучие. На месте глухих лесов выросли деревни.
      Просвещение постепенно завоевывало одичавшие души.
      Нравственная чистота и твердость характера стали почитаться достоинствами среди народа.
      Иван на собственные средства отправлял молодых рабочих учиться на иноземные заводы.
      Он выписал из Швейцарии резчиков, из Гольштейна кружевниц, чтобы те обучали деревенских ребятишек и женщин своим ремеслам, которые почитаются забавами, но могут заполнить досуг и дать людям лишний кусок хлеба. А общество, где все от мала до велика трудятся и по необходимости и для развлечения, общество, которое привыкает смотреть на труд как на удовольствие, а не на тяжкое бремя, – такое общество, такой народ скоро облагораживается.
      Иван позаботился о школах, вырвал учителей из нищенских условий существования, сделал их независимыми, стипендиями поощрил молодую поросль к учению, снабдил взрослых умными книжками. Основал в каждом селении библиотеку, общество читателей.
      Он приучил людей бережливо откладывать каждый лишний филлер. Он познакомил их с благотворной идеей взаимной помощи. Основал в Бондавёльде сберегательную кассу, больницу.
      А свою шахту, владельцем которой он оставался, Иван полностью переоборудовал, превратив в образцовое рабочее предприятие.
      Рабочие тоже являлись хозяевами шахты и поровну делили прибыли с ее владельцем.
      Тот, кто хотел наняться на этот участок, будь то мужчина или женщина, должен был выдержать серьезный экзамен – проработать сначала испытательный год.
      И это испытание было не из легких.
      Особенно для молодых девушек.
      Под материнским оком, в женском монастыре, в пансионе так строго не оберегалась, столь бдительного присмотра не ведала молодая девица, как на бондаварской шахте. Каждое слово ее, каждый шаг становились известны.
      И кто не выдержал года, кто оступался в течение испытательного срока, того не отталкивали, не позорили. Такому говорили:
      «Мы тебя поощряем! Ты переходишь на акционерную шахту, там получишь большее жалованье!»
      Там свободнее нравы, законы не столь строги.
      И человек не сознавал, что это, в сущности, наказание.
      Тот же, кто с честью выдерживал все соблазны испытательного срока, без лишнего шума принимался в постоянный состав и получал свою долю прибыли.
      К годовщине того дня, когда Иван погасил пожар в шахте, самому прилежному неженатому рабочему, отличившемуся безукоризненным поведением, решено было выдавать награду за нравственное совершенство.
      Иван пожертвовал на премию пятьдесят золотых, а рабочие от себя обещали добавить на добрый гостинец к помолвке, коли надумает парень жениться.
      Заранее никому не говорилось, какая награда ожидает победителя. Тот должен заслужить ее непреднамеренно. Старики держали все дело в тайне.
      И вручение награды не приурочивалось к какому-либо праздничному торжеству: это должно было совершиться в обычный рабочий день, когда у рабочего в руках лопата и кайло, чтобы каждый видел, что награждают не за красивые глаза, а за доброе сердце и трудолюбивые руки.
      Сколько радости будет народу в тот день!
      Так скорбел Иван.
 

 
      Наступала годовщина со дня победы над пожаром в шахте. Старый Пал наведался к Ивану, который, с тех пор как стал управляющим акционерной шахтой, поселился там же, на основном участке. Теперь Ивану недосуг было замыкаться в своей келье. Должность управляющего требовала постоянных связей с миром.
      И в этот раз Иван уже на пути к шахте встретил старого рабочего и посадил Пала к себе в бричку.
      – Сегодня исполнился равно год с того знаменательного дня, – напомнил Пал.
      – Я знаю. Пал. Сегодня вручим награду за добродетель. Присудили ее кому-нибудь выборные?
      – Единогласно присудили одной девице, которая не многим больше года назад поступила на шахту.
      – И вы сочли ее достойной награды?
      – Во всех отношениях. Девица прилежная. Каждый день первой приходит на работу и последней уходит. И когда работает, никакого недовольства не показывает, не кривится, как иные женщины, которые, кажется, того и гляди, заскрипят, ровно колеса у тачки. Эта же принимается за работу, словно она ей в удовольствие. А когда насыпают тележку, то еще подзадоривает: «Ну, еще лопату подбрось, не жалей!» И проворно так поворачивается с нагруженной тачкой, а когда обратно идет, всегда-то голос ее услышишь – песни поет, словно возвращается с гулянья. И в конце обеда еще других подгоняет: «Ну, хватит рассиживаться, лентяи, пора за работу!»
      – Не франтиха?
      – Нет, сударь. И по сей день на ней то воскресное платье, в котором она год назад пришла, оно и теперь такое же опрятное, как тогда! Не носит даже нитки кораллов, а на голове только узенькая ленточка, чтобы волосы не рассыпались. По ночам сама стирает у водопада свои сорочки. Это, пожалуй, единственная странность за ней, что любит она каждый день менять белье. Ну, да ведь она сама и стирает. Ее забота…
      – Бережлива ли она?
      – В нашей кассе взаимной помощи у нее больше всех отложено сбереженных форинтов. И могло быть еще больше, да она, почитай, каждое воскресенье раздает толпе нищих на паперти никак не меньше дневного заработка. А ведь нищих-то содержит община; но священник считает, что раздачу милостыни нельзя отделять от богослужения, чтоб, значит, калеки, увечные разные по воскресеньям си дели на паперти. Пусть, мол, народ приучается к милосердию, развивает в себе добрые чувства.
      – Исправно ли она ходит в церковь?
      – Каждое воскресенье, как и мы; но вот что чудно, ей бы надо садиться на скамью вместе с другими девицами, а она как встанет на колени в уголке бокового придела, так и простоит всю службу, закрыв лицо руками.
      – А душа у нее добрая?
      – Ни разу не было, чтоб она обидела кого, и сама обид не помнит. Как-то одна женщина сказала ей грубое слово. За это мы обычно строго наказываем. Ну, и другие рас сказали об этом случае. А девица так и не призналась, что ее обидели. Вскоре заболела та женщина. Близких у нее нету, вдова она, так девушка эта просиживала над хворой ночи напролет, а вечером после работы бегала для нее в аптеку за лекарством.
      – Уж не хитрит ли она, не притворяется?
      – Нет, нрава она не скрытного, скорее веселая от природы и вечно готова к проказам. Вы ведь знаете, сударь, речи у нас вольные, выражений не выбираем. Горе той, что, услыхав резкое словцо, вздумает покапризничать. Простой девушке не пристало пускать слезу, коли за ней кто грубо поухаживает, надобно отплатить незадачливому ухажеру той же монетой да надавать по рукам как следует, если он к тому же руки распустит. Это у нас за удаль почитается. Обидчивая девушка не по нам, не для наших простых нравов; но если которая отвесит оплеуху, мы говорим: ай да молодец девка! А про эту не скажешь, что глаза на мокром месте. Как она плачет, я вижу только по воскресным вечерам, когда во дворе под шелковицей обступит меня молодежь, усядется в кружок и, кто знает, в который раз заставляет рассказывать историю, как вы, сударь, один-одинешенек спускались в обвалившуюся шахту со шлангом и как мы все думали, что вы погибли. Бабы, ребятишки не дыша слушают мой рассказ, хотя заранее знают конец. Кто вздохнет, кто не выдержит, ужаснется вслух. Иная заранее радуется, что вот сейчас дойду до того места, как заживо погребенных на волю выносят, другая – охнет от ужаса, когда вспоминаю, как обнаружили пожар на шахте; и только она одна спрячет лицо в ладони и плачет тихо, пока не кончу всю историю.
      – И поведения скромного?
      – Мы как-то созвали женщин, пусть, мол, посудачат о ней, что знают. И, сударь, – это о многом говорит, – ни одна из них не нашла сказать ни словечка дурного. Потом опросили всех молодых парней. Не захаживает ли кто к ней под окошко? Все отказались. А чего бы, спрашивается, им отпираться, будь это так? Крестьянская девушка под пару крестьянскому парню. Кто ее полюбит, тот и женится.
      – Хорошо, Пал.
      Тем временем они подъехали к шахте Ивана. Слезли с повозки, зашли в караульное помещение, выстроенное рядом с железнодорожной линией. Через некогда запретную территорию теперь к шахте Ивана вела железнодорожная ветка.
      Часть рабочих была уже в сборе, и Иван распорядился позвать остальных; пусть сегодня пораньше кончат работу.
      Женщины и мужчины постепенно собрались, и лишь одна группа девушек задержалась; они уговорились друг с дружкой не бросать работу, покуда не перевозят тачками только что поданную из штольни вагонетку угля и не свалят в огромную общую кучу, которая росла сбоку от железной дороги, дожидаясь, когда ее переправят дальше; и хотя девушки подобрались проворные и тачки так и мелькали, – уголь никак не убывал.
      Гора закрывала вход в штольню от караульного помещения, где находился Иван.
      Только веселая перекличка девушек доносилась из-за горы угля, когда они подгоняли друг друга – пошевеливайтесь, мол, побыстрее.
      Девичий голос затянул какую-то народную песню.
      Напев у нее был грустный, меланхоличный, как у большей части словацких песен, словно слагали их, обливаясь слезами.
      А голос, что пел эту песню, – на диво красивый, звонкий, полный чувства. Слова у песни простые:
      Когда я тебя причесывала,
      Прядки шелковой не дернула.
      Умывала дитя милое,
      Целовала – не бранила я.
      Иван помрачнел.
      Зачем поют эту песню? Зачем другие переняли ее? Отчего прошлому не дают уйти, кануть в забвение?
      – Вот как раз идет та девушка, – сказал старый Пал. – Это ее песня. Видно, она взбирается на вершину угольной кучи.
      Через мгновение на вершине черного холма показалась девушка.
      Бегом вкатила она груженую тачку и, взобравшись наверх, легко и быстро опорожнила ее. Крупные куски угля посыпались вниз.
      Это была молодая стройная девушка: одежда ее – синяя жилетка и короткая красная юбка.
      Но эта красная юбка, не подоткнутая, по шахтерскому обычаю, к поясу, позволяла видеть лишь тонкие щиколотки да упругие икры девушки.
      С головы ее сбился пестрый платок, и открылись блестящие черные косы, уложенные венцом.
      Лицо ее было запорошено углем, но светилось неподдельным весельем. Земная грязь и неземное сияние.
      И чего не могла скрыть даже угольная пыль – огромные темные очи, два больших черных алмаза. Звезды из мрака.
      Девушка какое-то мгновение неподвижно стояла на вершине угольного холма, удивленно взирая на многолюдное собрание.
      В следующее мгновение рядом с ней очутился Иван.
      Обезумев от страха за свою неожиданную радость, он бросился с порога караульного помещения через линию железной дороги и взлетел на гору угля.
      – Эвелина! – воскликнул он, схватив девушку за руку. Девушка взглянула на него и, тихонько покачав головой, поправила: