Вы писали, что хотите поговорить со мной? – спросил князь Тибальд, явившись к прекрасной даме в тот же день, когда Эвелина встретилась со своим мужем.
      – Я хочу уехать из Вены.
      – Ах, это и в самом деле неожиданно. И куда же?
      – Куда глаза глядят… Мой муж переезжает в Париж, и я, вероятно, отправлюсь с ним.
      Князь пристально посмотрел ей в глаза.
      – Вам наскучило быть со мной?
      – Я напрасно пыталась бы отрицать это. Здесь я невольница. Я живу в разукрашенной клетке и даже не знаю, что такое жизнь.
      – Вы жалеете о данном мне слове? Я освобождаю вас от него. Оставайтесь здесь.
      – Я слишком горда, чтобы быть неблагодарной по отношению к тому, чьими благодеяниями я пользуюсь. Мне достаточно сознания, что вы – хозяин в этом дворне, и уже одно это делает меня вашей невольницей. Я не хочу больше принимать благодеяния от кого бы то ни было.
      – Вы хотите стать актрисой?
      – И актрисой – тоже.
      Эвелина намеренно подчеркнула последнее слово.
      – Из честолюбия?
      – О нет! Тогда я была бы прилежнее в учении. Я хочу вкусить вольной жизни. Хочу быть свободной от уз.
      – Это скользкий путь для красивой женщины.
      – Не так уж часто оступаются на нем, чтобы после не подняться.
      – Откуда вам это известно?
      – Из наблюдений.
      – Стало быть, только от меня вы хотите освободиться?
      – Да, да, да! – в нетерпении воскликнула Эвелина.
      – В таком случае, чем скорее я избавлю вас от столь неприятного общества, тем будет лучше, – сказал князь, беря шляпу, и с едва уловимой иронией добавил: – Простите, сударыня, за то, что я порой вас утомлял.
      Эвелина дерзко повернулась спиной к уходившему князю, нетерпеливо постукивая ножкой.
      В прихожей князь обнаружил, что забыл свою трость в комнате Эвелины. Это была его любимая трость. Ее как-то подарила ему Эвелина на новый год. Теперь ему не хотелось бросать ее тут.
      Он вернулся за тростью.
      Дойдя до дверей комнаты, где он оставил Эвелину, князь в изумлении замер.
      Эвелина стояла спиной к двери.
      Держа в руках ту самую трость, за которой вернулся князь, она несколько раз порывисто прижала ее к губам и зарыдала.
      Князь удалился, как и вошел, незамеченным.
      Он все понял.
      Эвелина разыграла ссору, чтобы облегчить ему расставание с нею, и выказала низменные чувства, чтобы помочь князю забыть ее.
      Но почему она так поступила?
      На следующий день князь узнал и это.
      Дворецкий принес ключи от покоев Эвелины. Мадам уехала первым утренним поездом.
      Князь поспешил в покои Эвелины и тотчас понял, отчего она его покинула.
      Она оставила все дары, что когда-либо получила от князя: драгоценности, серебро, кружева.
      Она ничего не взяла с собой.
      Даже трость он нашел на столе и только позже заметил, что там, где набалдашник слоновой кости смыкается с золотым ободком, намотан тонкий волос, один из длинных шелковистых волос, достававших от головы до пят.
      Какая сила таится в одном тонком волоске!
      Эвелина приехала в Париж раньше, чем Каульман.
      Они условились, что, пока Каульман не обставит квартиру Эвелины, она будет жить в гостинице.
      Через несколько недель господин Феликс приехал к мадам в гостиницу и сказал ей:
      – Ваша квартира готова, если угодно, я могу отвезти вас туда.
      Эвелина села в карету, и Феликс проводил ее в новые апартаменты.
      Квартира находилась в одном из самых фешенебельных районов города, на Севастопольском бульваре, в бельэтаже.
      Когда Эвелина вошла туда, у нее вдруг сильно забилось сердце.
      Та же самая гостиная с коврами вишневого цвета, за ней – комната, обитая серым шелком, с черным мраморным камином и, наконец, такой же точно кабинет, украшенный резьбой в стиле рококо, с овальными картинами на фарфоре, и одно окно так же выходит в зимний сад, как и в Вене. Те же картины, то же серебро, тот же гардероб, те же шкатулки с драгоценностями, все то же, вплоть до перчаток, забытых ею на столе в венском доме.
      «Бедный добрый князь!» – вздохнула мадам, прижав руки к груди, и глаза ее затуманились слезами.
      А у господина Феликса достало бестактности поинтересоваться в этот момент:
      – Довольны ли вы тем, как я обставил ваше гнездышко? … Бедный добрый князь!
      И эти слова потом много раз со вздохом повторяла Эвелина. Ибо, начиная с контракта, который с ней тотчас же подписал лучший оперный театр Парижа, и до первых упавших к ее ногам цветов, все-все было сделано руками старого Тибальда, который так и не отступился от слов, вырвавшихся у него когда-то: «Дочь моя».
 

 
      В один из пасмурных осенних дней возвращался пешком от домны на шахту. Дорогой он предавался размышлениям.
      Скверно устроен наш мир.
      Плоды труда достаются не мудрейшим, а победа не на стороне сильных.
      Ничто не меняется со времен мудрого Соломона.
      История движется вспять.
      Один скудный год сменяется другим.
      Даже природа стала мачехой человеку.
      Народ голодает и нищенствует в поисках хлеба.
      А получив, народ забывает того, кто дал.
      Невежество – наш злейший враг.
      Огромные помещичьи угодья гибнут, а их владельцы не оставляют после себя ничего, достойного упоминания, ни в стране, ни в народе, ни в истории. Вся вина за настоящее и будущее лежит на малочисленном эксплуататорском классе.
      Ни больших господ, ни среднего сословия не застать дома.
      Даже засаленная сермяга совещается у мельницы, кого послать депутатом в имперский совет.
      И Петер Сафран, как вернулся из Вены, до того зазнался, что не разговаривает со старыми знакомыми.
      Безумный мир!
      Дерзать больше уж никто не решается.
      Разве что тяжко вздохнет патриот, да затянет «Призыв» {стихотворение выдающегося венгерского поэта М. Вёрёшмарти, ставшее национальной революционной песней}, разве что взгрустнет за стаканом вина и разразится угрозами, а решиться на большее никто уж не смеет.
      Растрачены последние силы. Не сыскать больше ни одного настоящего мужчины по всей стране.
      А настоящие женщины, есть ли они? Да, представительницы женского пола.
      Вот одна из них. Она отдает свою руку клеветнику и лишь затем, чтобы выказать высочайшее презрение к несчастному, который осмелился защищать ее.
      А другая?
      Фаворитка герцогов, чаровница света.
      Ни у аристократки, ни у крестьянки ничего за душой, одно бессердечие.
      И под землей не лучше. В шахте вот уже который день гуляет гретан. Рудничный газ прибывает с такой быстротой, что невозможно работать.
      Хоть бы обрушилось все Ивану на голову, когда он будет внизу!
      Мысли под стать мрачному пейзажу.
      Спускаясь вниз по дороге вдоль окраинных домов рабочего поселка, Иван увидел, как из дверей последнего дома, пошатываясь, вышел какой-то шахтер. Дверь вела в винную лавку.
      Рабочий повернулся к Ивану спиной, поэтому он не узнал его. Видно было, как шахтер силится идти прямо, твердо переставляя ноги.
      «Интересно, кого это с раннего утра ноги не держат?» – подумал Иван и, пытаясь узнать своего рабочего, прибавил шагу, чтобы заглянуть ему в лицо.
      Когда он догнал рабочего и узнал его, то несказанно удивился. Это был Петер Сафран.
      Ивану все стало ясно. Он помнил, как Сафран в день исчезновения Эвилы поклялся, что никогда больше не возьмет в рот палинки.
      Он знал также, что Сафран держал свое слово.
      Но он помнил и другое: тогда же Петер оговорился, что он выпьет палинку еще раз в жизни, и связал этот случай с какой-то таинственной угрозой.
      Ну, да пусть пьет, это его дело.
      Только зачем он пришел выпить именно сюда, на участок Ивана? Или мало ему лавки на акционерном участке?
      Впрочем, коли здесь ему больше нравится…
      Иван поздоровался с рабочим.
      – Доброе утро, Петер!
      Однако тот, не ответив на приветствие, неподвижно и дико уставился на Ивана, словно бешеная собака, что больше не признает над собой власти человека. Губы его были сжаты, ноздри раздувались, шапка надвинута на самые брови.
      Иван хотел кое о чем расспросить его.
      – Что, у вас в шахте тоже гуляет гретан? – спросил он. Тот, к кому относился вопрос, ничего не ответил, лишь сдвинул шапку со лба, глянул на Ивана широко раскрытыми глазами и, придвинувшись вплотную к лицу Беренда, открыл рот и беззвучно выдохнул. Затем, не проронив ни слова, повернул прочь и пошел по дороге к акционерной шахте.
      Ивана охватил необъяснимый ужас, когда запах палинки ударил ему в лицо. Впрочем, этот запах действительно не из приятных.
      Он стоял как вкопанный и смотрел вслед удалявшейся фигуре, а Петер, пройдя шагов двадцать, еще раз оглянулся, и Иван снова увидал все то же мрачное, отчаянное лицо; рот у Сафрана ощерился, как у злобного пса, обнажились редкие белые зубы и широкие красные десны.
      При виде этого лица Иван инстинктивно полез в карман, и, когда его рука коснулась рукоятки револьвера, у него на мгновение мелькнула мысль, что застрели он сейчас этого человека на месте, он совершил бы богоугодный поступок. С некоторых пор Иван вынужден был ходить с револьвером, потому что рабочие соседней шахты грозили, что коли застанут его одного, то столкнут в какой-нибудь колодец, если не сумеют расправиться с ним другим способом; а от грубой, озлобленной, подстрекаемой со стороны своры всего можно ждать.
      Но Иван дал Петеру Сафрану уйти, а сам повернул к своей шахте, чтобы проверить воздушные насосы.
      Соотношение между рудничным газом и воздухом в шахте равнялось трем к семи, поэтому Иван запретил в тот день спускаться под землю. Прежде следовало откачать опасные газы.
      Всех своих шахтеров он отправил на-гора разгребать уголь, и в шахте не осталось ни одного человека, кроме тех, что работали у насосов.
      Иван наблюдал за их работой до позднего вечера.
      Вечером он распустил всех рабочих по домам: ночной смены сегодня не будет.
      И сам тоже вскоре отправился домой.
      Стояла скверная, пробирающая до костей, слякотная погода; она, казалось, так и давила на душу человека. Человек всегда страдает вместе с природой.
      Если небо меланхолично, то и человеку грустно. А уж если к тому же и земля недомогает… А тут землю под ними лихорадило уже который день. Уголь изрыгал смертоносные газы и своим зловонным дыханием отравлял округу: от червей и гнили опадали плоды, спорынья поражала хлеба, падал скот. И человеку тоже тяжело.
      Иван с утра ощущал, как по телу время от времени пробегает необъяснимая дрожь ужаса.
      Неприветливый мир!
      Когда он остался один в своем пустом доме, леденящий ужас еще сильнее сковал его. Все тело покрылось гусиной кожей. Он не находил себе места…
      Невеселыми были его мысли, к чему бы он ни обращался. Думал ли он о своем материальном положении, о делах родины, о друзьях или о прекрасных женщинах, – все эти мысли были одна тягостнее другой.
      Даже наука не давала удовлетворения: словно слепой, блуждал он на ощупь в потемках.
      Работа не радовала его, а это самый верный признак недуга.
      Если еда и питье не доставляют радости, если сон нейдет, если не согревает слово красивой женщины, – все это еще куда ни шло, но если к тому же и работа не по душе, это уже тяжкая болезнь.
      Ни тело его, ни душа не требовали ни сна, ни бодрствования.
      Он прилег лишь затем, чтобы не сидеть. Закрыл глаза, лишь бы не глядеть.
      Но даже перед закрытыми глазами его оживал мир. На память приходили видения прошлого.
      С вновь вспыхнувшим отвращением – а именно у отвращения особенно хорошая память – он вспомнил винный перегар, исходивший от Петера Сафрана, и это чувство привело на ум слова, некогда сказанные Петером:
      «Больше я не стану пить палинку. Только разок еще выпью… И когда почувствуете, что я выпил, или увидите, как я выхожу из корчмы… в тот день оставайтесь дома, потому что в тот день никому не дано будет знать, отчего и как он умрет».
      Впрочем, какое мне дело до того, что ты напился? Ты отсыпайся у себя дома, а я буду спать у себя.
      Но призрак никак не желал спать у себя дома. Он во что бы то ни стало хотел остаться с Иваном.
      И даже когда Иван немного забылся, его по-прежнему преследовал все тот же отталкивающий запах, и даже сквозь прикрытые веки он, казалось, видел склоненное к нему лицо Петера, неподвижный взгляд налитых кровью глаз и запах перегара из ощерившегося рта со стиснутыми зубами.
      Иван мучительным усилием старался прогнать это наваждение.
      И вдруг, словно трубы Судного дня, страшный грохот вырвал Ивана из сна.
      И встряхнул с такой силой, что сбросил с постели: он пришел в себя на полу.
      Первой мыслью его было: «Взрыпад разнес мою шахту».
      Только этого удара судьбы не хватало, чтобы окончательно свалить его!
      Он выскочил на улицу.
      Кругом была непроглядная тьма и мертвая тишина, такая тишина, что даже звенело в ушах.
      Он не знал, что делать. Кричать?.. Но до кого докричишься? Есть ли в целой долине еще хоть одно живое существо или все погребены и погибли? А может, люди живы, но онемели от ужаса, как и он сам?
      Что случилось? Откуда взялся этот грохот, от которого до сих пор содрогается земля и гудит воздух?
      Следующее мгновение принесло ответ.
      В кромешной тьме среди строений акционерного участка вдруг взметнулся ослепительный столб пламени, а через мгновение раздался еще один взрыв, сильнее прежнего, отчего все окна в домах разлетелись вдребезги, а треснувшие трубы рассыпались по крышам, и воздушная волна страшной силы прижала Ивана к дверям дома.
      И при свете адского пламени Иван увидел, как у его шахты, опустившись на колени, стоят рабочие; на их лицах, освещенных огнем, застыло выражение страха. На пороге ближайших домов – силуэты женщин, детей; мгновенный приступ ужаса сковал их.
      А вся долина подобна рухнувшему кратеру вулкана, подобна Гоморре, когда она под огненным ливнем погружалась в Мертвое море.
      Страшное пламя достигало небес, словно показывало тучам, как должна полыхать молния, – но таких раскатов никогда не повторить грозе.
      Через две минуты пламя утихло, вся долина снова погрузилась в кромешный мрак, и лишь над акционерной шахтой застыло легкое белое облако.
      – Соседняя шахта взорвалась! – не помня себя, отчаянно закричал Иван, словно этот адский грохот и без того не разбудил всех, кого оставил в живых. – На помощь, люди!
      Теперь в голове уже не осталось места для мыслей, что «мир устроен скверно», что «все люди – враги ему», он знал лишь, что под землей случилось страшное, никакими словами не передаваемое несчастье и теперь уже не важно, чья это земля.
      – На помощь, люди! – еще раз крикнул Иван, кинулся к колоколу и принялся бить в него, что есть силы.
      Через минуту отовсюду стали сбегаться его рабочие, и все кричали: «Соседняя шахта взорвалась!» – словно был среди них хотя бы один, кто не знал этого.
      Потом наступила долгая, немая тишина. Шахтеры с лампами в руках обступили Ивана и вопрошающе смотрели на него, ожидая, что он решит.
      – Мы должны спасти их! – это были первые слова, которые произнес Иван.
      Он угадал их мысли!
      Погребенных под землей (а может статься, еще живых?) должны спасать те, кто остался под небом господним. Здесь нет больше врагов, есть только люди.
      – Тащите воздушный насос и черпаки, да живее! – распоряжался Иван. – Всем приготовить повязки для рта. Захватите с собой инструмент, чтобы пробивать завалы, несите веревки, лестницы и резиновые сапоги. Здесь останутся только женщины. За дело!
      Кое-как натянув на себя одежду похуже, Иван взвалил на плечо железный лом и заторопился вперед, расчищать рабочим дорогу к акционерной шахте.
      Новые хозяева надежно огородили свои владения, чтобы подводы Ивана не могли проехать напрямик.
      На воротах висело объявление, написанное крупными буквами: «Входить без разрешения строго воспрещается!»
      До того ли сейчас было, чтобы спрашивать разрешения!
      Поскольку ворота были закрыты, Иван поддел запор железным ломом, петли хрустнули, и ворота распахнулись.
      Люди не дожидались, пока впрягут лошадей в повозки с насосами, они впряглись сами человек по десять и, подталкивая, тащили повозки к шахтным колодцам по дороге и по бездорожью – где как было ближе.
      Они двигались во тьме, словно целый сонм гонимых куда-то призраков: у каждого к поясу была привешена лампа.
      А вскоре появилось и другое освещение. От сильного сотрясения рухнула одна из стен небольшого металлургического завода возле акционерной шахты, и пламя раскаленных плавильных печей вмиг озарило красным светом всю округу.
      Рабочие разбежались кто куда, спасаясь от потока расплавленного железа.
      При свете пламени подоспевшим к шахте людям открылось ужасающее зрелище.
      Круглые воздухоотводные трубы над шахтой взлетели в воздух все до единой, и на тысячи саженей вокруг земля была усеяна кирпичами от них.
      Перевернутую подъемную клеть из литого железа отбросило далеко от шахты, а от всей надшахтной постройки сохранилась только одна стена: из нее торчали искореженные железные полосы. С крыш расположенных поблизости крупных строений начисто сорвало всю черепицу.
      Северный колодец шахты обвалился, а роскошно отделанный каменный портал походил сейчас на вход в заброшенную каменоломню; камни громоздились друг на друга.
      Камни, балки, железные брусья, уголь и бут, – все было перемешано страшным образом, словно при извержении вулкана.
      И душераздирающий плач!
      Десятки и сотни женщин и детей. И, видимо, столько же вдов и сирот.
      Их мужья, их отцы заживо погребены тут же, у них под ногами, и они не в силах их спасти.
      Несколько человек – скорее из безрассудства, чем из храбрости – пытались в одиночку проникнуть в горловину рухнувшей шахты.
      Хлынувший наружу газ сбил их с ног, и теперь их товарищи, сами рискуя жизнью, вытаскивали их оттуда баграми или кошками.
      Вот одного уже положили на траву. Заламывая руки, его обступили беспомощные женщины.
      Иван, добежав до шахты, тотчас же начал распоряжаться.
      – Нечего без толку соваться в шахту! Всем оставаться на месте, пока я не вернусь!
      И он поспешно направился к зданию дирекции. Иван и думать забыл про зарок больше никогда не вступать в разговор с Ронэ.
      Но Ронэ в дирекции не было. Управляющий в этот момент находился в соседнем городе: там железнодорожные концессионеры давали банкет по случаю завершения постройки большого туннеля. Его присутствие там, разумеется, было необходимо.
      Иван застал на месте только помощника инженера. Тот вышел ему навстречу.
      Это был в высшей степени невозмутимый человек.
      Он утешал себя тем, что подобное случается и в других странах. На такие катастрофы за границей давно уже никто и внимания не обращает.
      – Придется заново отстроить надшахтные здания, расчистить проходы в штольне и, пожалуй, начать проходку в другом месте. Это обойдется недешево. Voilа tout! {только и всего! (франц.)} – Сколько людей работало внизу? – перебил его Иван.
      – В эту смену всего около ста пятидесяти человек.
      – Всего? И, как вы думаете, что их ждет?
      – Гм! Их трудно будет спасти, потому что они как раз пробивали штрек для соединения северной штольни с восточной, чтобы улучшить вентиляцию.
      – Стало быть, в северную штольню нет другого входа, кроме того, который обвалился?
      – Но восточная штольня тоже обвалилась! Это оттуда вырвалось пламя, которое вы видели.
      – Для меня непостижимо, как мог второй взрыв на ступить через несколько минут после первого.
      – Это вполне объяснимо. Пострадавшая от первого взрыва перемычка между штольнями настолько истончилась, что ее мог обвалить взрыв северной штольни. И тогда, несомненно не от пожара, потому что он уже угас, а от сильной воздушной волны (она тоже создает высокую температуру) вспыхнул газ в восточной штольне. Не пробившись сквозь завалы угля, он вырвался через жерло шахты. Так бывает, когда в ствол ружья попадает песок; пороху легче разорвать ружейный ствол, чем вытолкнуть песок.
      Инженер давал пояснения Ивану столь хладнокровно, словно во всей этой неприглядной истории ему ни до чего не было дела, и он был готов тут же приняться чертить новые проекты надшахтных сооружений.
      – Чтобы спасти заваленных в шахте рабочих, надо в первую очередь откачать газ из шахтного ствола, тогда можно будет расчистить завалы. Где ваша насосная установка?
      – Вон там! – бросил инженер, неопределенно махнув рукой. – Если еще не развалилась.