У поединков на саблях есть одно курьезное преимущество: их не обязательно хранить в тайне. О них говорят повсюду уже накануне вечером, словно о каком-нибудь увлекательном пари. За последнее время, правда, случилось несколько поединков на саблях со смертельным исходом, и все же они не окружены такой таинственностью, какая сопутствует дуэлям на пистолетах. К тому же и для секундантов они менее опасны. Если один из противников умрет от ран, услужливый врач преспокойно докажет, что человек скончался не от полученной раны, а от какой-нибудь застарелой хвори, которая и без этой раны в течение двух суток унесла бы его в могилу; а кто в наше время станет поднимать шум из-за сорока восьми часов чьей-то жизни!
      Предстоящую дуэль Ивана и маркграфа Салисты обсуждали во всех клубах, словно театральную премьеру.
      А больше всех распространялся о ней сам Салиста в компании приятелей, собравшихся вечером в клубе, у камина.
      Среди них были и все четверо секундантов.
      Юным аристократам обычно хорошо известны успехи каждого из них в фехтовании: ведь им не раз приходилось меряться силами на уроках у одного и того же учителя. И потому они заранее могут судить об исходе любой встречи.
      Салиста был известен как отменный фехтовальщик. На счету у него было немало дуэлей, в которых он неизменно посрамлял своих противников.
      Он владел одним мастерским приемом, который мало кто может отразить: молниеносным ударом снизу, минуя клинок противника, распороть ему живот. Если же противник успешно парирует удар, он при этом настолько теряет темп, что неизбежно оставляет лицо не защищенным от мгновенного терса.
      Салиста не ощущал неловкости из-за прерванной им дуэли.
      В другом случае человек, который пошел на это, по крайней мере несколько недель не решился бы появляться в обществе, да и само общество дало бы ему понять – рискни он там появиться, – что он вел себя не вполне корректно; однако в иные времена все возможно, да и сами мы иногда бываем не слишком-то щепетильны.
      Так что маркграф Салиста мог позволить себе похваляться сколько душе угодно.
      – Посмотрим, на что способен этот ученый. Это вам не математика, как при стрельбе из пистолета. Испытаем, как он сможет парировать терс, когда сабля вдруг бьет тебя снизу – гоп!
      Граф Геза одернул хвастуна:
      – Друг мой, тебе следует помнить, что Иван вполне по-рыцарски обошелся с тобой, согласившись после пистолета на сабли. И учти также, что это видный ученый, его чтит страна, на благо которой он служит.
      – Ладно, ладно! Не бойтесь, не убью я его. Только отрежу кончик носа, вот и все! Чтобы осталось хоть что-нибудь на память о нашей ссоре! Ведь и очень ученый человек может существовать без носа! В конце концов не носом же он впитывает знания. По крайней мере, нос не будет помехой, когда он уставится в телескоп на звезды.
      Но тут уж вмешался и граф Эдэн и решительно вступился за нос своего подопечного.
      В конце концов графу Салисте пришлось удовольствоваться одним ухом Ивана. Большего ему не разрешили.
      Граф Эдэн протестовал даже против этого. «Ограничься легким ранением в руку. Этого вполне достаточно».
      А граф Иштван высказал даже такое предположение:
      – Милый Салиста! Ну, а вдруг этот выходец из-под земли изрубит тебя?
      – Что? – взорвался капитан; он стоял у камина, расставив ноги. – Я даю ему два очка форы. Я предоставляю ему возможность первым нанести два удара мне в руку, но, зато потом я разделаюсь с ним! Спорим! Кто принимает пари?
      Эта неумеренная бравада завершила спор, и общество разошлось.
      Вопрос упирался лишь в то, чтобы секунданты оказались достаточно расторопными и вовремя вмешались бы, прежде чем этот вчерашний зуав искромсает ученого.
      На другой день рано утром противники встретились в Зуглигете.
      Местом для поединка выбрали большой танцевальный зал ресторана «Фазан».
      Секунданты предварительно усыпали весь пол в зале толченым мелом, чтобы дуэлянты не поскользнулись.
      Затем велели обоим противникам, находившимся в соседней комнате, раздеться до пояса.
      После этого их ввели в зал.
      Тянуть жребий для выбора позиции не пришлось, потому что окна в зале были со всех сторон.
      Секунданты принесли сабли и объявили противникам условия.
      «До первой крови. Колоть запрещается.»
      Салиста запротестовал. До первой крови – так не пойдет. Надо драться до тех пор, пока одна из сторон не выйдет из строя.
      Все пытались переубедить его, но Салиста стоял на своем.
      – Давайте же наконец сабли! – воскликнул тут Иван. – Еще насморк схватишь, стоя здесь полуголым!
      Эти слова положили конец препирательствам. Секунданты роздали сабли, а затем развели обоих противников на нужную дистанцию.
      Оба были раздеты до пояса. Бросалось в глаза геркулесовское сложение Салисты; но и Иван тоже выглядел мускулистым, закаленным. Он был менее массивен, но его костистые, жилистые, длинные руки и выпуклую грудь также нельзя было не отметить.
      Оба прикрыли головы поднятой кверху рукой, скрестив лезвия сабель и заложив назад левую руку. Клинки несколько мгновений ловко обходили друг друга, пытаясь нанести удар в руку, затем осторожно и чуть слышно столкнулись. Дуэлянты впились взглядом друг в друга, пытаясь разгадать намерения противной стороны.
      Салисте очень хотелось оставить метку на лице противника. Для этого надо было нанести искусный удар, потому что лицо тщательнее всего защищают рукой.
      Но когда Салиста делал выпад, Иван нанес ему двойной контрудар, – что требует необычайной быстроты, – и достал противника: он разрезал вдоль мышцу на правом предплечье Салисты.
      После такого удара кровь обычно показывается не сразу, что объясняется строением мышечной ткани.
      – Поединок продолжается! – воскликнул Салиста. – Крови нет!
      Но теперь уж он забыл уговор ограничиться отметиной на лице противника; он пустил в ход свой испытанный прием – удар в нижнюю часть туловища, от которого очень трудно защититься и который – если достигает цели – нередко становится смертельным. Тот, кто плохо парирует, неизбежно становится жертвой этого удара, тот же, кто сумеет защититься, в следующее мгновение получает удар в голову.
      Однако Иван никак не парировал удар – ни хорошо, ни плохо.
      Салиста не подумал о том, что дуэльные сабли обычно бывают короче учебных и боевых кавалерийских сабель, или просто недоглядел, что у противника на редкость длинные руки.
      Иван не парировал удара снизу, а подставил поднятую руку и позволил сабле противника скользнуть в нескольких миллиметрах от тела, сам же нанес Салисте ответный удар именно там, где поразил его в первый раз: второй удар рассек мышцу накрест.
      Вот вам два очка форы!
      Это двойное ранение уравняло мышечную силу обоих противников.
      Однако Салисту второй удар привел в совершенную ярость.
      Взревев, словно раненый зверь, ринулся он на противника и изо всей силы опустил саблю ему на голову. Ударил, как мясник топором. Чудо, что обе сабли не разлетелись в куски.
      Иван же по всем правилам отпарировал удар высоко поднятой рукояткой своей сабли так, что острие его даже не коснулось, и прежде чем противник успел изготовиться для очередного удара, в молниеносном темпе ответил ремизом, обрушив страшной силы удар на голову и лицо Салисты.
      Счастье, что сабля оказалась легкой, не то она надвое рассекла бы череп.
      Салиста зашатался, инстинктивно прикрывая голову левой рукой, а затем повалился на бок, вцепившись в эфес бессильно повисшей сабли. Секунданты подбежали, чтобы поднять его.
      Иван, опустив саблю лезвием вниз, стоял с бесстрастным, холодным, как мрамор, лицом.
      Секунданты поспешили к нему с поздравлениями.
      – Удовлетворены ли эти господа? – спросил Иван.
      – Смею надеяться, что удовлетворены, – ответил граф Эдэн.
      – Лучше нельзя было и сделать. Спор улажен.
      С этими словами Ивана проводили в соседнюю комнату – одеться.
      Когда Иван возвратился в зал, его противник уже пришел в себя. Оба врача суетились возле него: один залеплял пластырем раны на голове, другой – на руке.
      Иван, согласно рыцарскому обычаю, подошел к Салисте для примирения.
      – Прости, друг!
      Салиста учтиво протянул ему левую руку.
      – Ах, о чем говорить! Отличный удар был этот, последний. Первые два – не в счет. Я ведь сказал, что дам два очка форы. Ну, а третий удар – дай боже! Впрочем, пустяк: через неделю все заживет.
      Иван спросил врачей, не опасны ли раны.
      – Пройдет! – ответил за них Салиста. – Я сотнями раздавал удары другим, настал черед получить их мне самому. Все это я ни в грош не ставлю. Но терзает меня боль, которую ни арника, ни пузырь со льдом не могут унять. Излечить от нее может только тот, кто причинил ее. Скажи по чести, ты когда-нибудь был военным?
      – Ну, а как же! – сказал Иван. – Я был гусарским офицером во время освободительной борьбы.
      – Ах, черт побери, что ж ты не сказал раньше? В каком полку ты служил?
      – В гусарском полку Вильгельма. По всей вероятности, я единственный, кого ты оставил в живых как свидетеля поражения после того, как порубил остальных.
      Присутствующие расхохотались, а раненый громче всех. Врачи выговаривали ему, запрещая смеяться, не то отлепятся все пластыри на лице.
      – Ну, ладно, – сказал Салиста, – тогда я буду смеяться только одной половиной лица. Благослови тебя господь, друг. Теперь твой удар для меня – не позор! Ведь я получил его от солдата, а не от какой-нибудь тыловой крысы! Подойди, поцелуй меня в щеку, которая еще цела. Вот так. Целуй, брат. Правую руку я не могу подать, ты начертил на ней крест. Это тоже у тебя получилось неплохо. Гусарский удар. Ничего не скажешь.
      И противники расцеловались.
      Но Салиста спустя мгновение снова потерял сознание от потери крови, и Иван поддерживал его голову, пока врачи его перевязывали, а затем помог перенести раненого в карету.
      – Добрый малый! – решили между собой все эти безукоризненные джентльмены.
 

 
      Уже знакомое нам общество на квартире графа Иштвана ждало известий об исходе дуэли. Секунданты той и другой стороны обещали явиться туда сразу же по окончании поединка.
      Заключались пари о результатах дуэли. Кто будет ранен? Получит ли отметину Салиста? Будут ли тяжелые ранения или только обычные на светских дуэлях царапины?
      У графа Иштвана достало смелости заключить пари десять против одного, что «и» Салисте достанется; более того, он рискнул поспорить один против одного, что именно Салиста получит тяжелое ранение.
      А на пари, что Иван выйдет целым и невредимым, можно было искать партнера хоть при условиях сто против одного, и все равно не нашлось бы никого, кто захотел бы ударить по рукам.
      Наблюдательные посты у окон непрестанно следили за подъезжающими каретами.
      Наконец у подъезда остановился какой-то наемный экипаж.
      «Прибыли Эдэн и Геза!» – гласило боевое донесение.
      – В таком случае выиграл я, – сказал граф Иштван. – Секунданты скорее оставят ту сторону, которой досталось более легкое ранение.
      Граф Эдэн направился к дамам, а Геза взбежал по лестнице в апартаменты графа Иштвана.
      Он распахнул дверь и ворвался к приятелям с торжествующим криком:
      – Он сделал из него отбивную!
      – Кто? Из кого? Из Ивана? Салиста? – закидали его вопросами столпившиеся вокруг господа.
      – Да нет же! Иван из Салисты.
      – А-а-ах! – пронесся недоверчивый возглас.
      – Вот именно! – горячился молодой граф. – Он изрубил его, словно кочан капусты, искрошил, как мясо для гуляша.
      – А Иван?
      – Пострадал не больше, чем я.
      – Да ну! Ты нас разыгрываешь!
      – Вовсе нет, это не предмет для шуток. Спросите-ка Салисту.
      – А где же тогда Иван?
      – Он, естественно, повез домой своего врача; обоим врачам пришлось повозиться с Салистой, пока собирали его по кусочкам. А Иван сейчас будет здесь и не сможет показать неверующим ни одной раны, куда бы они могли вложить палец.
      Затем он подробно рассказал о ходе дуэли. Барону Эдуарду, который никак не мог взять в толк случившееся, он с помощью двух тростей показал действия обоих противников. Вот так прошел двойной удар, так Иван парировал первый выпад, так нанес a tempo ответный удар. Сам же он остался без единой царапины.
      – Да это просто чудо!
      – Никакого чуда тут нет! – возразил граф Геза. – Ведь он был военным! Гусарским капитаном. (Его уже произвели в капитаны.) Он провоевал всю революцию, бился в девятнадцати сражениях, даже против казаков. У него и наград не перечесть. (Конечно, ничего подобного он не слышал от Ивана, но счел это само собой разумеющимся; ведь стоит нам кого-либо полюбить, и мы рады приписать ему кучу заслуг.) – Поразительный человек! – вздохнул барон Оскар. – Три месяца он ежедневно бывает у нас и ни разу не упомянул о своих боевых заслугах. Слушает, как другие рассказывают о событиях сорок девятого года, и ни единым словом не обмолвится, что и ему кое-что о них известно.
      – Мы, можно сказать, сами посадили его себе на шею, – горестно заметил барон Эдуард. – Мы хотели его разыграть и вот доигрались. Теперь уж он никогда от нас не отстанет. И попробуй кто после случившегося говорить с ним непочтительно.
      – Господи боже милосердный! – подхватил его стенания барон Оскар. – Вот когда он возомнит о себе. Наглости у него определенно прибавится. А как примутся пожирать его глазами дамы и почтительно раскланиваться мужчины! Sacrebleu! {проклятье! (франц.)} Еще бы, ведь он так метко стреляет и так ловко дерется на саблях! А меж тем я готов держать пари, что все это чистая случайность.
      – Я опасаюсь противного, – вмешался граф Иштван. – Думаю, что Иван поблагодарит нас за дружбу и покинет общество навсегда.
      – Ну, такой глупости он не выкинет: ставлю сто против одного!
      – Прежде расплатитесь за старое – вы ведь проиграли пари.
      Барон Эдуард опустил было руку в карман, но не успел достать бумажник, как его осенила спасительная мысль.
      – А что, если Геза и Эдэн разыграли комедию! Сочинили для нас небылицу, а после выяснится, что дуэль не состоялась, что противники помирились и сейчас приедут сюда прямо с ленча, где лилось только клико.
      – Если не веришь, поезжай к Салисте. Моя карета к твоим услугам. Убедись сам!
      Барон Эдуард помчался; пока он отсутствовал, возвратился от дам граф Эдэн и поинтересовался, куда сбежал Эдуард.
      – Значит, вы обошлись с Гезой точно так же, как дамы со мной. Они не поверили мне. И без конца допрашивали, где же тогда Иван, если с ним ничего не случилось. Тетка моя, Теуделинда, льет слезы ручьями и проклинает нас за то, что мы послали Ивана на неминуемую смерть. Наверное, одному небу известно, которая из двух дам больше влюблена в него. До сих пор мне казалось, я это знал, а теперь я ни в чем не уверен.
      Вскоре вернулся барон Эдуард.
      Не промолвив ни слова, он вытащил бумажник и расплатился с графом Иштваном. Это был весьма красноречивый ответ.
      – Ну, ну? Как Салиста? – обступили его с расспросами.
      – На нем живого места нет.
      Настал черед и остальным отдавать проигрыш.
      Делалось это с кислой миной. Уж лучше бы магнетический рыцарь получил удар в голову!
      И тут появился Иван.
      На кислых дотоле физиономиях тотчас же расцвели сладкие улыбки, и все наперебой принялись поздравлять его и пожимать ему руку.
      Лицо Ивана было серьезным и кротким.
      Когда он поздоровался с графом Иштваном, тот сказал:
      – Я искренне рад видеть вас невредимым.
      Двое молодых господ перешептывались за его спиной:
      – Еще бы ему не радоваться, выставил нас на этих «скачках».
      Действительно, «радовались» все. Пожалуй, кроме самого Ивана.
      – Я весьма признателен всем за участие, – сказал Иван без всякой патетики и притворства. – И прежде всего я должен поблагодарить графа за любезный прием и дружеское внимание, которым он почтил мою скромную особу. Я всегда буду помнить об этом. Заверяю вас в моем добром расположении, ибо я пришел поблагодарить и проститься. Завтра я уезжаю домой.
      Граф, приподняв бровь, взглянул на барона Эдуарда: «Ну, что я говорил?»
      И ни словом не пытался удержать Ивана.
      – В свою очередь, заверяю вас, – сказал он, пожимая Ивану руку, – в моем искреннем уважении. Где бы ни свела нас судьба, считайте меня старым другом. Прощайте!
      Барон Эдуард иначе отнесся к словам Ивана; он обеими руками схватил его руку.
      – Нет, не выйдет, не удастся тебе удрать от нас. Такого славного малого мы легко не отпустим, особенно теперь, когда ты стал звездой сезона. Нет, тебе отсюда не уйти. Теперь ты наш почетный председатель.
      Иван улыбнулся. Мягкий сарказм, тихая грустная ирония, горечь сильного человека были в этой улыбке. Он негромко ответил Эдуарду:
      – Спасибо за честь, друг. Но я не гожусь в правители Баратарии. Мне лучше дома. Пойду седлать своего «серого» и поскачу домой. (Те, кто листал «Дон-Кихота», вспомнят забавную историю острова Баратария и трогательную встречу доброго «серого» с возвратившимся хозяином.) С этими словами он откланялся и удалился.
      Граф Иштван вышел следом и, несмотря на все протесты Ивана, демонстративно взял его под руку, проводил по лестнице до апартаментов графини Теуделинды.
      Вернувшись, граф Иштван застал всю компанию, расстроенную предыдущей сценой.
      – Но кто из нас, – взорвался наконец барон Эдуард, – проболтался ему о наших шутках насчет острова Баратарии?
      Каждый из присутствующих дал честное слово, что это не он.
      – Провалиться мне на этом месте, если не господин аббат выдал нас! – высказал свое мнение граф Геза.
      – Но, друзья мои, ведь мог же Иван и сам догадаться! – вмешался граф Иштван. – Тем более что он все подмечает, хоть и не показывает виду.
      – А я готов поклясться, что это поп наушничает. (Мы же ни в чем не можем поклясться, одно достоверно, что за несколько дней до этого аббат Шамуэль получил из Вены письмо следующего содержания: «Что за глупости вы там творите? Ты все дело испортишь! Этот Беренд помирит графиню со стариком. Сделай так, чтоб он уехал, он действует нам во вред. Феликс».) – Ха! Мы действительно выжили его отсюда! – сказал граф Эдэн. – Ведь моя очаровательная кузина пожелала, чтоб он уехал, – вот он и уезжает.
      – Это так! – сказал граф Иштван. – Но я заранее предвижу последствия: когда этот человек там, внизу, объявит дамам, что он уезжает, твоя очаровательная кузина поднимется и заявит: «В таком случае мы едем вместе!»
      – Нет, не может быть! – раздались возгласы недоверия. Эдэн пожал плечами:
      – Это вполне вероятно. Вероятно ли?
      Эдэн уподобился Понтию Пилату. Сейчас модно ставить общество перед fait accompli {свершившимся фактом (франц.)}. Европа примирилась с куда более серьезными завоеваниями. Если Сицилию мог дважды захватить человек, у которого не было ничего, кроме красной рубашки, то почему бы другому – в черной рубашке – не захватить бондаварское герцогство?
      – Enfin {в конце концов (франц.)}, что тут такого? Он в достаточной мере джентльмен. В прошлом военный. Дворянин. Его владения примыкают к бондаварскому имению и оцениваются в двести тысяч форинтов. Кузину Ангелу ждет наследство в двадцать миллионов. Если же господь бог не призовет к себе дядю Тибальда еще лет десять, а также позволит ему и впредь с отменным успехом распоряжаться собственностью своей внучки, то и по имущественному положению союз Ивана и Ангелы будет «parti йgal» {«равным браком» (франц.)}. Ну, а что касается титула, то если министерство не переменит своего пренебрежительного отношения к нашим дворянским привилегиям, а парламент будет и далее преклоняться перед сермягой, то я первым подам прошение: Mich in den Bauernstand zu erheben {пожаловать мне перевод в крестьянское сословие (нем.)}.
      Ивана на правах близкого знакомого приняли в апартаментах графини Теуделинды.
      Иван чувствовал себя крайне смущенным. Бледность и взволнованность сообщили привлекательность его резким чертам.
      Завидя Ивана, графиня Теуделинда поднялась, еще издали протянула ему руки и встретила его горячим рукопожатием. Губы ее дрожали, она не могла промолвить ни слова и, пытаясь сдержать слезы, лишь молча кивнула Ивану, чтобы тот сел к мозаичному столу, на котором красовался роскошный букет цветов в великолепной вазе из майолики. Теуделинда опустилась рядом с ним на софу, напротив графини Ангелы.
      Графиня Ангела в это утро была на редкость просто одета. Ей даже не пришло в голову приколоть к локонам цветок, что всегда так шло ей. Она выглядела удрученной и не поднимала глаз.
      – Как мы волновались из-за вас! – проговорила наконец графиня Теуделинда, когда к ней вернулся дар речи. – Вы не можете себе представить, какие мучительные страхи пережили мы за эти два дня.
      Ангела потупила взор. Графиня говорила «мы», подразумевая и ее.
      – Я никогда не прощу себе, графиня, – промолвил Иван, – что стал причиной подобных волнений, и я немедля наложу на себя покаяние. Завтра же я ссылаю себя в Бондавёльд.
      – Ах! – изумленно воскликнула графиня. – Вы хотите покинуть нас? И что за нужда вам ехать в Бондавёльд?
      – Займусь своим заброшенным делом.
      – Вам нравится Бондавёльд?
      – Мне там спокойно.
      – У вас там родственники?
      – Нет, никого.
      – Так, значит, хозяйство?
      – Как раз такое, чтоб я мог управляться один.
      – Или знакомые, которых вам недостает?
      – Только мои рабочие и машины.
      – Вы живете отшельником?
      – Нет, графиня. Отшельник одинок.
      – А вы?
      – А нас всегда двое: я и моя работа.
      Графиня собралась с силами для торжественного заявления.
      – Господин Беренд! Дайте мне вашу руку. Оставайтесь здесь!
      – Для меня навсегда останется приятным воспоминанием ваша любезность, графиня; вот и сейчас вы хотите меня удержать. Это свидетельствует о вашей бесконечной доброте. Я глубоко вам признателен.
      – Итак, надолго ли вы остаетесь?
      – Да завтрашнего утра.
      – Ах! – обиженно воскликнула графиня. – Ведь я же велю вам остаться совсем.
      Ее обида была столь искренней, столь непритворной, что не могла не тронуть Ивана. Теуделинда взглянула на графиню Ангелу, словно ожидая, что та придет ей на помощь. Но Ангела, даже не подняв своих длинных шелковистых ресниц, ощипывала с цветка рудбекии пурпурные лепестки, будто гадая на них.
      – Графиня! – начал Иван, отставляя стул, с которого он поднялся. – Поскольку на ваше предложение остаться я вынужден ответить отказом, я чувствую, что должен назвать причину достаточно серьезную, чтобы она возобладала над теми милостями, которыми вы, графиня, меня осыпали. Перед вами я не могу сослаться, как перед прочими светскими знакомыми, на свои дела, на то, что я и без того задержался, что вскоре вернусь. Вам я должен признаться, что уезжаю, поскольку больше не могу оставаться здесь, уезжаю с тем, чтобы не вернуться никогда. Графиня! Высшее общество не для меня, это не тот мир, где я мог бы жить. Вот уже четыре месяца, как я принят в свете, и это время я жил и поступал, как все другие. Я признаю, что у людей вашего круга есть свои права, свои основания вести именно такой образ жизни и так поступать. Но у меня их нет. Я свыкся с иным миром, с иными условиями существования. Каждый из членов высшего общества – как бы обособленное кольцо, а мы там, внизу, – звенья единой цепи. Ваше положение делает вас независимыми; поэтому вы живете каждый сам по себе. Наша жизнь заставляет нас опираться друг на друга, и среди нас совершенно иначе проявляются и своекорыстие и великодушие. Я вам не подхожу. Я стыжусь относиться свысока к тем, кого вы презираете, и не могу угодливо склонять голову перед теми, кто у вас в почете. Я не могу усмотреть ничего божественного в идолах, которым вы поклоняетесь, и не могу забыть бога в тех, над кем вы глумитесь. Словно какое-то проклятие тяготеет над людьми вашего круга, подо всем у вас кроется насмешка, скепсис. Кто среди вас скажет правду в глаза? Кого среди вас похвалят заглазно? Лучших друзей здесь понуждают тягаться друг с другом. Кто-нибудь из них да упадет, свернет себе шею. Туда ему и дорога. И нет больше друга. А другой свернет себе шею не в скачке с препятствиями, а по-иному: промотает свое состояние, но и ему позволят участвовать в гонках, никто не скажет: «Остановись, не то погибнешь!» И вот рано или поздно он упадет, потеряет – загубив фамильную честь – родовое имение. Туда ему и дорога! В клубе лишь вычеркнут его имя из списка завсегдатаев. Был друг – и нет друга. Еще вчера мы знали, что он погибнет; только он, единственный, не догадывался, а мы позволили ему нестись к гибели. Теперь-то и ему все ясно, да только мы не признаем его больше. Если же кто не решается следовать нашему примеру, предпочитает стоять в стороне, мы говорим про такого: тряпка, трус, скряга. Ну, а каковы представления о женщинах! А семейная жизнь! Какие драмы таятся в душе, какие комедии разыгрываются на людях! Что за безудержность в пороках! Какое поклонение мимолетным утехам! А когда все это кончается, остается беспредельная скука жизни, полнейшая апатия, толкающая на самоубийство! Нет, графиня, я больше не в силах дышать этим воздухом. Те, кому такая жизнь по вкусу, по-своему правы, но я здесь сошел бы с ума! Поэтому я уезжаю отсюда, графиня! Простите меня за дерзкие слова! Я поступил бестактно, я без прикрас обрисовал то общество, где сам я радушно принят. Я проявляю неблагодарность, не скрывая своих антипатий, в то время как другие были столь терпимы к моим недостаткам, моей неотесанности и любезно провожали меня до подъезда; я знаю, что с начала до конца я выглядел смешным в их глазах, однако они не высмеивали меня открыто. Но я был вынужден объясниться, графиня, ваша доброта толкнула меня на это. Ибо вы были бесконечно любезны, предложив мне остаться, и я должен был высказаться определенно: сила, что влечет меня прочь, еще могущественнее вашей доброты.
      Графиня Теуделинда во время монолога Ивана тоже встала; глаза ее сверкали, лицо выражало само одухотворение, губы шевелились, словно она повторяла за ним каждое слово.
      Когда же Иван кончил, она схватила его руки и, теряя самообладание, прерывисто проговорила:
      – Вот видите? Вы так говорите!.. Вы сейчас высказали мысли… что я говорила… сорок лет назад… когда сама отстранилась от этого мира. Свет и теперь такой же, как был тогда!
      Тут она страстно сжала руки Ивана.
      – Уезжайте! Уезжайте домой. Скройтесь под землю. В своей шахте. Да благословит вас господь. Везде… всегда… с богом… Прощайте!
      Они не заметили, что и третья из присутствующих – Ангела – тоже поднялась с места.
      И когда Иван поклонился в знак прощания, она выступила вперед.
      – Если вы уедете отсюда, то уедете не один! – сказала юная аристократка твердым, решительным тоном. – Я тоже уеду!
      И ее лицо вспыхнуло при этих словах, вознесших Ивана до небес.
      Все еще витая в облаках, он тем не менее ответил с полным самообладанием:
      – И правильно сделаете, графиня! Завтра день рождения князя Тибальда. Вы еще поспеете к нему до завтрашнего утра, а там вас ждут родственные объятия.
      Графиня Ангела сделалась бледна, как статуя.
      Она упала в кресло, рассыпав лепестки цветка.
      Иван почтительно склонился, поцеловал руку Теуделинде и вышел.
      Ах! И за пределами страны Магнетизма есть люди, которые уж если кого полюбят, то не забывают вовек. После отъезда Ивана граф Эдэн вновь навестил своих родственниц. Его влекло туда любопытство.
      Графиня Ангела была любезнее, чем когда-либо.
      При расставании она наказала кузену:
      – Проведай Салисту и от моего имени справься о его самочувствии.
      Граф Эдэн сумел довольно искусно скрыть свое изумление, а спускаясь по лестнице, напевал про себя арию Фигаро из «Севильского цирюльника»:
      О, хитрости женщин,
      Кто разгадает вас,
      Кто вас поймет!
      Графиня Ангела в тот же день отправила письмо князю Тибальду. (…Накануне дня рождения деда.) Содержание письма было кратким:
      «Домой я не вернусь. Adieu!» … На следующий день в свете еще говорили об Иване и о его дуэли. …На третий день его забыли! «Adieu!»
 

 
      Князь Тибальд в свой день рождения утром получил от единственной внучки письмо, которое кончалось словом «Adieu!».
      Каждый год она превращала этот день в праздник для него; с младенчества и до юных лет Ангелы князь Тибальд в день своего рождения получал от внучки традиционный поцелуй.
      На этот раз поцелуй оказался горьким.
      Память о нем останется среди бумаг князя, в альбоме с золотым переплетом, где хранятся одни лишь трогательные семейные реликвии – подарки ко дню рождения за много лет. Засохший букетик цветов – его протянула князю крохотная ручонка годовалой Ангелы; милые каракули, что, впервые упражняясь в письме, Ангела нацарапала на клочке бристольской бумаги, и в соседстве с ними – искусный узор бисером и золотом, собственноручно вышитый Ангелой в прошлом году. И все эти знаки внимания завершает последнее – «Adieu!».
      Князь Тибальд был наделен от природы чувствительным и вспыльчивым характером.
      Но даже если б он оценил поступок внучки с полным беспристрастием, он должен был бы отметить ее неправоту.
      Графиня Ангела обязана была ради своей же пользы выполнить требование престарелого князя. Если бы желание деда шло наперекор влечениям ее сердца, ее трудно было бы осудить, но Ангела никого не любит. Тогда отчего же она делает различие между теми, к кому равнодушна?