Поцелуй льва

      Скоро, почти одновременно все взрывы прекратились.
      Тишину нарушало только чириканье воробьёв. Знакомый церковный колокол пробил семь часов вечера. В бинокль пана Коваля, который остался с Первой мировой войны, я осмотрел поле боя: сгоревший автомобиль, брошенное оружие и противогазы, воронки, поломанные велосипеды, обгоревшие трупы. Около берега озера плавал обезглавленный солдат и его товарищ ? конь, только копыта торчали из холодной воды. С моей стороны поля с корнем вырвало и посекло пулями всю грядку синей капусты. Уцелело только три кочана.
      Тяжёлую тишину разбил какой-то стук, словно железные молотки били по наковальням. Я наблюдал в бинокль, как немецкие танки подъезжали к психиатрической больнице. Выстроившись вдоль Кульпарковской, их контуры были четко обведены розовым солнцем. Очевидно, они были готовы ворваться в город.
      Оставаться в спальне пана Коваля было слишком опасно, поэтому я взял винтовку, одеяло, подушку и спустился в подвал.
      Свет от свечки был слишком тусклым, чтобы читать, поэтому от нечего делать я игрался с винтовкой.
      Открыть магазин было нелегко. А когда он всё таки открылся, к моему большому удивлению, оттуда выскочил патрон. Я возился с винтовкой, пока все патроны не очутились у меня в ладони. Потом я снова наполнил магазин, снова опорожнил, снова и снова, пока не заболели руки.
      Широко вздохнув, я отложил в сторону винтовку и расстелил одеяло на холодном, грязном полу. Когда закрыл глаза, в моём воображении начали вставать обрывки событий минувших дней. Затем я заснул тревожным, неспокойным сном.

      «Варшава сдаётся»
Заголовок в Volkischer Beobacheter, 9.28.1939

      «Ваше сообщение о введении немецких войск в Варшаву получил. Передайте мои приветствия и поздравления германскому правительству».
Молотов, министр иностранных дел СССР

 

КТО УБИЛ МОЕГО ОТЦА

      Как хорь, я шёл следом за кем-то, где-то там, наверное, на том бугру что был впереди. Капли дождя и лапчатые снежинки смешивались с потом на моём лице, тонкими струйками стекая вниз. Я не мог вытереться, т. к. обеими руками держал винтовку. Я был готов к любым неожиданностям. Один неосторожный шаг и они могут заметить меня, моё тело изрешетят пулями, пока я услышу их звук.
      Еле волоча ноги болотистой дорогой, я медленно приближался к своей цели. Остановился. Дождь перестал. Из-за туч выглянуло солнце. Я соскоблил грязь с ботинок, одёрнул форму, обтёрся.
      На мне была форма австро-венгерской армии с несколькими медалями на груди. Я понимал, что я сейчас ? лейтенант кавалерии Его Величества Иван Коваль. Шёл я чванливо, по-офицерски. Наконец-то я заметил между деревьями вход в пещеру. Из осторожности я повернув направо, чтобы меня никто не увидел, и тогда боком проскользнул к входу.
      Нацелив винтовку на вход, я выискивал хоть какие признаки жизни. Прислушался. Припал ухом к входу. В невозмутимой тишине было слышно, как с деревьев падали листья.
      Я вошел в пещеру и оцепенел от сплошной тьмы и угрюмой тишины.
      ? Наконец ты пришёл!
      Меня пронзила холодная дрожь, когда я услыхал тот хриплый голос. Повернувшись в направлении, откуда он звучал, я увидел кучу лохмотьев. А среди них ? лицо человека. Его зубы безостановочно цокали.
      Господи, это невероятно! Мой отец! У него отсутствовало левое ухо, которое оторвало шрапнелью во время Первой мировой.
      Он не узнал меня.
      ? Солдатик, ? сказал он наполненным болью голосом. ? Я калека, у меня сломаны обе ноги. Смилуйся ? убей меня.
      Он что, сдурел? Или всё это мне кажется? Я начал отступать к выходу, держа винтовку нацеленную на него.
      Его лицо налилось гневом, он закричал:
      ? Не будь трусом, байстрюче! Убей меня!
      Трус? Нет, я не могу. Не могу это совершить. Но одновременно мой палец нажал на спуск.
      Его тело под кучей лохмотьев передёрнула судорога, оно поднялось и упало вниз лишенное жизни. Я повернулся и пошёл назад знакомой тропинкой. Падал снег. До утра он заметёт мои следы.
      Проснувшись, я не знал кто я, где я. Я схватил настоящую винтовку, которая лежала рядом. Кто убил моего отца ? я или пан Коваль?
      Вспомнив сон, я решил, что убил его я. Я знал, что он мой отец, хотя для него я не был его сыном.
      Зажёгши свечку, я закрыл двери на засов. Меня охватило чувство, что я не на месте. Вроде переступил порог комнаты без пола. Может это из-за войны? До этих пор, подумал я, война была как развлечение. А как оно по-настоящему?
      Я уже был свидетелем, как снайпер застрелил Ежи, видел стычку, в которой солдат секли, как капустные кочаны. Это было страшно, но вроде как понарошку, как в журнале про испанскую войну, который я видел три года назад. Но теперь, после этого сна, я видел её по-другому, возможно, это случилось потому, что я вот уже две ночи почти не сплю. Почему-то вспомнил отца Ванды. Он был самым уважаемым человеком в нашем квартале, а может и во всём городе. А как недостойно он обошёлся со мной. Война меняет людей… Что она сделает со мной?
      Наступал вечер. Покинув своё гнёздышко, я направился в кладовку пани Шебець. Я думал что она закрыта, ан нет. Зимой полки кладовки выгибались от банок с вареньем, маринадов, зелёных помидоров, повидла, от грудинок и колбас, сыров и разнообразной вкуснятины, которая может стоять до весны. Сейчас тут было только несколько банок с солёными огурцами и колечко колбасы на крючке. Не много, но для меня достаточно. Если пани Шебець и спохватится за ними, во всём обвинят дезертиров.
      Два года назад эту комнату использовали как квартиру. Тут была небольшая печка, умывальник и стол в углу. В городе было множество таких подвальных помещений, особенно в «зажиточных» домах. У нас тут жил Василий ? наш дворник с женой и ребёнком. Два года тому назад пани Шебець уволила его, подозревая что он крутит «шуры-муры» с её сестрой. Это правда, я сам не один раз был свидетелем, как Ульяна ходила к нему, да и пан Коваль это видел. Хотя к предположению про «шуры-муры» он относился скептически. «Ульяна, ? говорил он, ?старая дева, она бросилась бы наутёк, если бы мужчина хоть пальцем до неё дотронулся».
      Ульяна была немного чудаковатой. Иногда у неё целую ночь горел свет, а днём она и на глаза не показывалась. Могла уехать на несколько недель, никому не сказав куда и зачем. Но ко мне она относилась хорошо. Два месяца назад мы случайно встретились на улице и несколько кварталов шли вместе. Она расспрашивала, какие предметы я изучаю, что думаю про своих учителей. Оказалось, что она почему-то считает пана Коваля моим отцом и для неё было полной неожиданностью, что он всего лишь мой опекун. За время нашей беседы она ни разу не улыбнулась. Лицо было напряженным, постоянно озиралась, словно хотела убедиться, что за нами никто не следит. Когда мы вышли на шумную улицу, она пробормотала «фашистская сволочь» ? выражение, которое я раньше не слыхал. Не успел я и рот раскрыть, чтобы спросить что это значит, как она свернула в узкий проулок и исчезла в толпе.
      Выйдя из подвального помещения с куском колбасы в кармане, я направился в свою угрюмую комнату. Гляну на настенный календарь — 20 августа 1939 года. Пошёл на веранду, открыл окно и начал рассматривать вчерашнее поле боя в бинокль пана Коваля.
      Было подозрительно тихо. Тела убитых солдат лежали также неподвижно, как вчера.
      Обгоревший автомобиль не двигался, а мёртвый конь, у которого распухло брюхо, мирно плавал в озере рядом со своим всадником. По другую сторону поля стояла тишина. Вчера на Кульпарковской толпились немецкие танки, будто собирались войти в город. Сейчас она была пуста, разве что какая-то бездомная собака шаталась там, не зная куда деться.
      А может немцы вообще ушли? А может они тихонько въехали в город ночью? Эта мысль меня рассмешила. Просто смех берёт, как мгновенно меняется политическая ситуация.
      Загадка была решена, когда пани Шебець внезапно появилась на веранде со своими подушками и одеялами под мышками.
      ? Ну всё! Конец! ?выкрикнула она, увидев меня, а потом добавила: ? Больше никаких убежищ, на добро или на худшее. Наверно, на худшее.
      Она глубоко затянулась Plaski, дамской сигаретой, и затяжка за затяжкой рассказала мне, что произошло. Отец Ванды, сказала она, включил свой Blaupunkt, чтобы послушать новости, но Львовская и Варшавская станции молчали. Он настроился на немецкую волну, надеясь услышать, что польская армия уже где-то под Берлином. Но то что он услышал, полностью ошеломило его. Польская армия сдалась. Это повторили на немецком и русском языках. Германия и Россия делят трофеи. Западная часть Польши отходит немцам, а восточная вместе со Львовом ? россиянам. Глаза пани Шебець всматривались куда-то вдаль, когда она добавила:
      ? Увидим ли мы ещё когда-нибудь пана Коваля?
      Теперь понятно, почему на Кульпарковской не было никаких движений. Немцы отступили, освободив место для русских.

      «Наша армия ? освободительница трудящихся»
Сталин

      «Человеку язык дан, чтобы припрятать свои мысли»
Талейран

 

МИР ГОЛОДНЫХ И РАБОВ

      Вернувшись домой, пани Шебець начала командовать мной. Она не позволила бы себе такого, если бы пан Коваль был тут. Я должен был принести уголь из подвала, налить керосин в лампу, подмести веранду, принести воду от общественной колонки. Вечером, устав от неё, я решил спрятаться в своей комнате. Однако, вид учебников, которые покрылись пылью, вынудил меня передумать. Пани Шебець можно было избежать, только уйдя из дома. Почему бы мне не проведать Богдана, подумал я. Он проживал в каких-то полчаса хода от меня, возле школы. Это было опасно, т. к. хотя польская армия и капитулировала, некоторые солдаты, не желая сдаваться в плен, занимались на улицах мародёрством, чтобы добыть гражданскую одежду, продукты и иное добро.
      Только я вышел на веранду, как заметил удивительную тучу пыли над грунтовой дорогой, которая пересекала поле на другой стороне озера. Оттуда появился отряд всадников, который быстро мчался, как бы убегая от кого-то или спеша к своей цели, пока та куда-то не исчезла.
      Не успела за ними осесть пыль, как появились пешие колонны. Я выбежал им навстречу.
      Они быстро шагали в три шеренги, словно бежали и вроде хотели догнать заходящее солнце. Незнакомая униформа тёмно-коричневого и бледно-оливкового цвета свидетельствовала, что это ни немцы, ни поляки. Если бы не оружие, я бы подумал, что тут какие-то странствующие монахи.
      Их обветренные лица были такими же красными, как пятиугольные звёзды на их зелёных касках. Глаза были узкие и раскосые. Грязная обувь, винтовки за плечами, на груди пояс с патронами, над касками остриё штыков ? казалось, что они сошли с экранов фильмов про Первую мировую войну.
      Мысленно я листал страницы учебника истории. Кто они? Татары? Турки? Монголы? Гунны? Надеюсь, что нет, потому что те, если вспомнить, были варварами, которые грабили, насиловали и убивали. Турки к тому же брали в ясырь маленьких детей и воспитывали из них янычар. Впрочем, подумал я, кто бы они не были, хоть с какого уголка земли они пришли, я их встречу. Я поднял руку и, приветствуя, помахал им.
      Скоро я в замешательстве опустил руку. Они и не отвечали. Думая, что они просто не знают, что это за жест, я громко крикнул: «Приветствую! А кто вы?» Повторил ещё. Никакой реакции. Казалось, они не понимают по-нашему. А может они бояться меня?
      Я крутился возле дороги, надеясь увидеть хотя бы проблеск понимания в их глазах. Но они шагали, всматриваясь вперед, словно заколдованные, а я интересовал их не больше, чем ветер в поле.
      Я бежал вдоль дороги, делая вид что я один их них, но скоро вернулся, испугавшись сумасшедшего гула танков сзади. Я отскочил в сторону, испуганный большими железными чудовищами, которые кромсали дорогу своими гусеницами, а их пулемёты были упорно направлены в какую-то невидимую впереди цель.
      Вдруг из одного танка появилась каска и пара глаз. Однако, когда я махнул рукой, они мгновенно исчезли. Может я рассердил наших гостей тем, что стоял близко на пути их танка? Вскоре танкист снова появился, улыбаясь от уха до уха. В руках он держал для меня какой-то подарок. Шоколад? Конфеты? Отлично прицелившись, он кинул его мне.
      Около меня упала газета. Читать я не хотел, поэтому поднял, намереваясь выбросить её, как только исчезну из поля зрения танкиста. Но поскольку он явно ждал мою реакцию на свой подарок, я широко развернул её.
      Бумага, как и запах, были совсем другими, чем у газет, которые читал пан Коваль. Отличалась багряным оттенком краска. Формат был значительно большим, поэтому её тяжело было удержать на ветру. Я разостлал газету на земле и положил на углах камешки, чтобы не сдуло.
      Это была «Правда Украины» от 22 сентября 1939 года. Над названием был расположен красный герб ? серп и молот ? и лозунг: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь, вам нечего терять, кроме своих цепей».
      Написано было вроде на моём языке, но слова были какие-то непонятные. Там говорилось про «мир голодных и рабов», про «пролетарскую революцию», «международную солидарность трудящихся», «социализм», «коммунизм». Я понятия не имел, что это значит. Там писали про «освобождение Западной Украины от буржуазного правления» про «братское воссоединение с российским народом», про то, как огромное количество людей в городах и сёлах «приветствует рабоче-крестьянскую Красную Армию». «Отныне мы будем свободные»,? кричали со страницы огромные буквы.
      На фотокарточках изображались радостные рабочие и крестьяне в аккуратной праздничной одежде, счастливые толпы, кидающие цветы под ноги освободителям, улыбающиеся солдаты, целующие детей и раздающие на все стороны подарки. На одной из фотографий была незабываемо трогательная сцена ? усатый украинский крестьянин среднего возраста и российский солдат в каске обнялись и целуются в уста. «Навеки вместе» была подпись под фото.
      «Будущее с нами!», «Они сделали возможной нашу победу!», «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» ? подписи под фотокарточками командиров, генералов, маршалов. На самой большой фотографии, среди страницы, было изображение, безусловно, самого наиблагороднейшего и самого великого среди наших освободителей. Его звали Сталин. Лицо его светилось отцовской усмешкой.
      Постепенно до меня доходила значимость этого момента. Я хотел быть в тех благодатных местах, где снимали эти фотокарточки. Однако, тут не было ни приветствий, ни объятий, ни подарков, ни поцелуев. Я оказался единственным, кто поздравлял и ничего не имел для них, даже цветочка.
      Оглянувшись в надежде найти хоть какий-нибудь одуванчик, я решил сделать бумажные стрелы из «Правды Украины». Кидая их в солдат, я кричал: «Добро пожаловать! Добро пожаловать! Спасибо, что вы освободили нас!»
      Однако, как и раньше, ответа не было. Они и дальше шагали по трое в шеренге. Сосредоточенно всматриваясь вперёд, они шла на запад. Наконец все прошли, даже гудящий грузовик с кухней на прицепе, оставив за собой только жалкое облако пыли.
      Дорога снова опустела, но почему-то стала ещё сиротливее, чем раньше. Я одиноко сидел, лениво наблюдая, как ветер подхватил газету и понёс её в озеро.
      Когда я наконец поднялся, солнце уже давно зашло за небосклон, захватив с собой дневное тепло. Когда я шёл холодным, каменистым полем, у меня в голове крутилось выражение «мир голодных и рабов». В этом ли мире я живу?

ВИНОКУРНЯ

      После того, как польская армия покинула Львов, а немецкая армия завоевателей отступила с предместья, авангард Красной Армии прошёл городом оставляя после себя пустоту. Власть, полиция, газеты, радио, электростанции — ничего не работало. Улицы без транспорта и людей наполнились какой-то призрачной тишиной. Бюро и магазины закрыты. Церкви были открыты, но туда никто не ходил. Также открытыми были склады, ограбленные польскими дезертирами. Только Кульпарковская улица подавала признаки жизни. По ней тянулась процессия к государственной винокурне, расположенной за психиатрической больницей.
      Собственно, кто-то тогда быстро разбил могучие двери винокурни. Вскоре распространился слух, что там брошено миллионы литров чистого спирта.
      Польское государство больше не существовало, значит винокурня открыта для всех.
      Соблазненный постоянным ходом процессии, я перебежал поле, усеянное жертвами стычки с немцами, и присоединился к колонне. Мужчины, женщины, дети группировались, вооружившись кувшинами, канистрами, банками, бутылками, ведрами, жестянками, кастрюлями, даже ночными горшками… Передо мной семья из четырех человек толкала впереди себя разболтанную коляску с очень старой лоханкой. Колонна двигалась быстро и целенаправленно, без лишних разговоров. Тишину нарушало только бряцание металлической посуды.
      Чем ближе мы подходили к психбольнице, тем больше встречали пьяных. Это свидетельствовало, что идти уде недалеко. Вонючие, без рубашек, босоногие, они ругались, спорили, дрались, смеялись, ржали, танцевали. Некоторые блевали и мочились прямо на тротуаре. Другие трахали женщин возле дороги, забыв стыд. Я не привык к такому, поэтому старался не осматриваться вокруг, но всё таки направлялся в винокурню.
      Возле винокурни был настоящий ад. Рядом с дверьми, которые еле держались, толпа плыла в двух направлениях: одни выходили ? медленно, осторожно, чтобы не потерять ни капли драгоценной жидкости; другие входили, отчаянно толкаясь и проклиная тех, кто мешал им. Вскоре и меня подхватил поток тел ? толкаясь и выкручиваясь я проник в помещение. Мои глаза и ноздри всё больше жгло от алкогольных испарений.
      Тарахтя пятилитровым жбаном, который подобрал по дороге, я осматривал громадный зал, его бетонный фундамент, кирпичные стены, и окна, церковного типа. Посредине стояла цистерна ? громадный бак метров пять высотой и три в диаметре. Я прикинул, что в ней, наверно, около двадцати тысяч литров.
      К верху цистерны вела узкая металлическая лестница. Из нижнего отверстия хлестал спирт. Вначале люди, наверно, ожидали своей очереди, но теперь они толкались и бились за доступ к крану. Большая часть спирта выливалась на землю, где его уже было по щиколотки. Мои босые ноги намокли и пекли.
      Лестница казалась муравьиной дорожкой ? её облепили пьяницы, которые пытались подняться вверх или спуститься. Наверху слышались звуки драки. Два мужчины хотели спуститься с небольшой платформы на краю цистерны, а те, кто был на лестнице, настаивали, что имеют право идти первыми. В ответ один из мужчин на платформе начал бить ногой по голове того, кто был под ним. Этот, что снизу, схватил его за ногу и толкнул с лестницы. Потеряв равновесие, тот, верхний, раскинул руки, как ворона на ветру, и бухнулся вниз, гулко ударившись о землю. Народ разбежался по сторонам.
      Я постарался теперь набрать спирта. Никто не обращал внимания на неподвижное тело с вывернутой головой в луже спирта. Его товарищ на платформе начал пронзительно кричать, чтобы обратить внимание толпы. Его упорно не замечали, поэтому он начал стучать металлическим жбаном по стальному торцу цистерны, наполняя зал пронзительным звоном разбитых колоколов. Все остановились и подняли глаза, даже пьяные. Он барабанил ещё несколько минут, а затем кинул жбан вниз.
      Теперь он проклинал всех и вся, вместе с Богом за неуважение к его другу. После небольшого перерыва его лицо стало ясным, как полная Луна, которая внезапно появляется из-за тучи. Он заявил, что присоединится к товарищу, потому что по лестнице хода нет, и ему придется лететь. «Я птица! Я полечу! Лечууууууу!»
      Он закричал, как орёл. Этот крик, отбившись от стен, наполнил винокурню вибрирующим эхом. Все смотрели на него. Единственное, что было слышно, кроме эха, ? плеск спирта из цистерны.
      Он стоял спокойно, оценивая расстояние, потом, поставив ноги как птица перед взлётом, выпрямился, вытянув вперёд руки, словно хотел нырнуть. Но, размахивая костлявыми руками, он слишком отклонился назад, пошатнулся, потерял равновесие и упал в люк цистерны.

Я УСПОКАИВАЮ ВАНДУ

      Когда я готовил чай, вошла Ванда. Глаза её были влажными от слёз. После скандала на крыше, родители показали ей где раки зимуют. На Ежи им было начхать. По их мнению, этот негодяй из «низшего класса» получил по заслугам. Ванда опозорила и себя, и их. Она пыталась им объяснить, что они с Ежи просто обнимались, когда его убили, но родители не хотели ей верить.
      Помимо этого инцидента над отцом Ванды повисла какая-то общая подавленность. Наступало нехорошее время. Польшу поделили и зажиточные поляки, как её отец, неизбежно должны были лишиться своих привилегий.
      Я попробовал развлечь Ванду.
      Чтобы отвлечь её от забот, я сделал чай и рассказал о приключениях в винокурне. Потом показал ей жбан с чистым спиртом, наполненный до самых краёв. Она безразлично посмотрела на него, но машинально обмакнула туда палец, облизала его и предложила попробовать спирт с чаем и мёдом.
      Я принес два стакана в резных серебряных подстаканниках, которые пан Коваль подавал только особым гостям.
      Мы положили в каждый по ложечке мёда, налили горячий чай и добавили спирт. Немного подождав, мы попробовали наше варево. Неплохо, но слишком сладко. Добавив ещё спирта и я предложил выйти на веранду. Там мы уселись за небольшой кованый столик, за которым пан Коваль развлекал своих посетительниц. Попивая чай мы поглядывали один на другого в молчаливом предвкушении нового опыта.
      Началось всё с лёгкой волны тепла, пульсирующего в висках. Потом она захлестнула всё тело. Моё естество казалось мне всё легче и свободнее.
      Ванда начала танцевать с ярким огоньком в глазах. Вскоре к ней присоединился и я. Хотя я не совсем разбирался в таинственных взрослых выкрутасах танго и фокстрота, но неосознанно повторял каждый её шаг.
      Очевидно я сказал что-то смешное, потому что мы оба захохотали, хотя я тогда забыл, про что говорил. Мы танцевали, смеялись, попивали чай с мёдом и спиртом. Мои ноги, казалось, летали. Ванда выделывала какие-то причудливые пируэты. Я упал на пол и оттуда созерцал за её движениями. Её юбка высоко поднималась. Густые чёрные косы колебались то туда, то сюда. Хотя при других обстоятельствах я бы стеснялся это признать, но я радовался, что Ежи больше не было с нами. Как хорошо быть наедине с Вандой…
      Она кружилась вокруг меня, как балерина. Потом протянула мне руки. Я, пошатываясь, встал. Мы прыгали, вальсировали по веранде, останавливаясь только для того, чтобы сбегать в кухню за чаем или спиртом и мёдом, который казался ещё вкуснее, чем раньше.
      Ванда захотела музыки. Взявшись за руку, пошатываясь, пошли к граммофону в спальню пана Коваля. Включить его нам не удалось и Ванда нетерпеливо начала петь, побуждая меня присоединится к ней. Вскоре мы всё-таки смогли включить граммофон и комнату наполнила величественная «Кармен».
      Я стал в позу тореро, Ванда стала на колени ? мы представляли корриду. Достигнув наивысшей ноты в «Тореадоре», мой немного хриплый голос перекричал музыку граммофона. Я прыгнул на стул, оттуда на кровать, Ванда за мной. Растворившись в смехе, мы прыгали на кровати пана Коваля. Руки-ноги «летали», голова шла кругом. Что было потом, я почти не помню. Моя голова лежала на коленях Ванды, руки обнимали её талию. Она, кажется, ласкала меня, хотя и не уверен, потому что всё кружилось в бешенном танце — кружилось, кружилось, кружилось…

«ДЕТСКАЯ» МИЛИЦИЯ

      ? А как там пан Коваль? ? спросила мать Богдана, когда я зашёл к ним. Как всегда, её лицо светилось, при воспоминании о нём.
      Я ответил, что пани Шебець переживает, что мы можем больше никогда не увидеть пана Коваля. Территория, куда он уехал в отпуск, теперь под немцами.
      ? Я бы не переживала, ? ответила она. ? Он управится, он даже лисицу вокруг пальца обведёт, к тому же…? она не закончила предложение, так как пришёл Богдан и сообщил, что играть в шахматы некогда, надо срочно идти в школу. Его брат Игорь пошёл туда рано утром. Старшеклассники затеяли там что-то особенное, но отказался сказать, что конкретно.
      На наше превеликое удивление, школа кишела шумными старшеклассниками. Они бродили небольшими стайками, рылись в шкафах, сдирали со стен карты, крушили всё что могли. Некоторые собирали военную амуницию, которая осталась после отступления польской армии ? бинокли, винтовки, штыки, противогазы. Группа под руководством Богданова брата в школьном дворе развлекалась стрельбой. Мишенями у них были портреты бывших выдающихся личностей, которые раньше висели в классах.
      Мы с Богданом вошли в святая святых ? кабинет директора? всё содержимое папок и ящиков стола было раскидано по полу, стулья поломаны, а из его величественного директорского глобуса торчал держак метлы. Масляный портрет польского президента изрешечён дырами, в шею вонзили штык. Глаза и уши маршалу Пилсудскому вырезали, поэтому он стал похожим на циркового клоуна. Даже распятие лежало на полу с отломанными руками и головой, напоминая безголовую рыбу, прибитую гвоздями к кресту.
      Только стол директора оставался неприкосновенным Изготовленный из прочного дуба, он одним своим присутствием угнетал, даже без хмурого взгляда директора. Он оказался тяжелее, чем мы предвидели с Богданом. Мы передвинули его к окну, повернули торцом, перевернули и положили одной стороной на подоконник. Затем, собрав всю нашу силу, мы подняли его за другой торец и вытолкнули из окна. Он пролетел два этажа, упал на тротуар и разбился в щепки.
      Мы молча стояли, словно заколдованные и напуганные тем, что сотворили. Потом мы бросились в спортзал, где создавали «народную милицию». Брат Богдана, командующий милицией, сначала наотрез отказался даже рассматривать наши кандидатуры. Милиция, сказал он, вещь серьёзная, а мы для неё слишком малы и зелены. Только когда я сказал, что имею свою винтовку и умею её заряжать, он согласился. Меня и Богдана присоединили к группе из пяти человек, где все были на три-четыре года старше нас.
      Через некоторое время, в шесть вечера, наш отряд отправился на первое патрулирование. Под руководством старшеклассника, нашего главного, мы с важным видом шагали по улице Сапеги мимо знакомых достопримечательностей: памятника неизвестному солдату, политехнического университета с его колоннами, кондитерской на другой стороне улицы, где до войны я постоянно покупал «Пингвины» ? мороженное на палочке в шоколаде. Теперь двери магазина выбиты, а сквозь расхлябанные окна виднелись только пустые полки.
      Внезапно до меня дошло, что на самом деле я и понятия не имел о цели нашего патрулирования, но эту мысль скоро заменили намного большие мучения. Мало того, что моя винтовка ставала всё более тяжелее, казалось она ещё и удлинялась, а может я уменьшался. У Богдана было ещё больше проблем: его винтовка чуть ли не по земле волочилась, тарабаня по тротуару во время передвижения.
      Это раздражало и унижало нас, но на счастье, кроме саркастических старшеклассников, никто не надсмехался над нами. Так как Красная армия только два дня как прошла через город, мало кто отваживался выйти на улицу, хотя я заметил, что многие жители с интересом рассматривают нас из-за задёрнутых штор.
      За несколько кварталов до улицы Коперника мы услышали какие-то странные звуки. Мы остановились, прислушиваясь к словам. Голоса сливались в жуткий мотив: «Мы закрыты! Мы умираем с голода! Помогите! Откройте двери!» Голоса волнами доносились из тёмно-серых зданий на углу улиц Сапеги и Коперника. Это была тюрьма Лонцкого.
      Мы побежали туда.
      Когда узники заметили нас, выкрики усилились: «Помогите! Откройте дверь!» Сотни рук махали нам из-за решёток. Мы же, по примеру нашего главного, высоко подняли винтовки в знак того, что собираемся помочь им.
      Вскоре мы были возле входа. Но вид тяжёлых стальных дверей навевал мысль, что кто в них зашёл, выйти ему уже не судится.
      Мы били по ним прикладами винтовок, но они не поддавались и наш командир предложил стрелять по замку. Мы отошли назад! Выстрелили! Никакого результата. Мы снова атаковали двери прикладами, но они и не пошевелились, потому что были закрыты на мощный засов в середине.
      Кто-то предложил снести двери ручной гранатой, но никто не знал как это сделать.
      На звуки наших напрасных попыток узники закричали ещё громче: «Откройте двери! Откройте двери! Откройте! Откройте!» Они казались такими озверевшими, что в душе я побаивался их выпускать.
      Вдруг с другой стороны двери послышался дрожащий голос:
      ? Вам чего?
      ?Откройте двери! ? крикнули мы.
      ? Кто вы?
      ?Сказано, откройте двери!
      ?Кто вы такие?
      ? Патруль.
      ? Какой такой патруль?
      ? Патруль милиции.
      ? Чьей милиции?
      ? Народной милиции. Немедленно откройте, или будем стрелять.
      ? Вы же просто дети…? он наверно украдкой наблюдал за нами через какую-то щель.
      ? Мы милиция! ? повторили мы. ? Пока не поздно, откройте двери!
      ? Вы не понимаете. Тут тьма-тьмущая преступников: коммунистов, националистов, другого отребья. Их нельзя просто выпустить. Поэтому я тут и остался? чтобы передать ключи новой власти. Я ответственный за ключи от камер.
      ? Открывайте! Мы? новая власть!
      Помолчав, человек сказал:
      ? Хорошо, но пообещайте, что не тронете меня.
      ? Обещаем, ? хором сказали мы.
      По обе стороны дверей установилась напряжённая тишина. Он, наверно, рассматривал нас в щель. Затем мы услышали бряцание ключей в замке и скрип внутреннего засова. Мы стояли с винтовками напротив входа.
      Двери медленно начали отворяться. В тусклом свете мы увидели небритого старика в помятой форме тюремного сторожа. Мне он показался полусумасшедшим. Передав нам три связки ключей, он растолковал, что тут есть сорок камер, где сидят несколько сот заключенных ? некоторые политические, а в основном обыкновенные уголовники.
      Мы предложили ему исчезнуть вон, пока мы не открыли камер, но он настоял что останется, потому что не боится. За всё время своей службы он никогда не контактировал с заключёнными. Все двадцать лет он тут только и делал, что ремонтировал замки и изготовлял ключи. Он сказал, что человек он богобоязненный и никого бы никогда не обидел. С тех пор, как пять лет назад умерла его жена, тюрьма Лонцкого стала для него единственным домашним очагом, тут он себя чувствовал в безопасности, как нигде.