До Адды время минуло, как непрожитое. Каждый день тянулся нескончаемо, а оглянись на их череду, не вспомнить, сколь было. В сражении Владимир Михайлович командовал одной из батарей, прикрывавших переправу, и неприятеля видел лишь голубоватой полосой на противоположном берегу реки. Авангард русского корпуса стремительно пошел вперед, и оттуда к батарее полетели, один за другим, адъютанты с приказанием - следовать немедленно за передовыми. Сказать легко - верховые перемахивали реку вплавь, а понтона для пушек все не было. Владимир Михайлович, велев приготовить запряжки, чтобы, едва наладится переправа, без задержки свезти пушки с берега, ходил нервно из стороны в сторону, то и дело скашивая взгляд на расположившихся попользоваться случайным привалом своих солдат. Ездовые, раскинувшись привольно в траве, рядом с пущенными лошадьми, перебрасывались добрыми, видать, прибаутками, хохотали все взахлеб, запрокидываясь на спину, лицами к полуденному, ярко-синему небу. Десяток солдат, кружком устроясь вокруг лафета, чинно ждали, покуда доспеет кулеш; на реку никто и взгляда не бросил.
      Яшвили, оглядевшись по сторонам, подозвал унтера и, велев ему быть за старшего, зашагал к начинавшейся в полусотне саженей от реки опушке рощицы. Раздвигая густой кустарник с пышной, мягкой листвой, пробрался под деревья, обернулся, не видно ли его - и, обломив мешавшую ветку, присел, спустя штаны.
      Суету на берегу Владимир Михайлович приметил, едва вылез из кустов, и, подтянув торопливо ремни, кинулся вперед почти бегом. Со ската открылись ему подогнанные к берегу понтоны, на которые начали уже закатывать пушки. Подбежавший вестовой, вытянувшись, вручил капитану пакет. То был приказ двигаться спешно на Милан, вдогон передовых частей.
      Переправа затянулась почти на три часа - снесло течением понтон, на стремнине едва не сорвалась в воду пушка. Яшвили сам лазил в воду, подставив плечо под срывающееся, грозя сбить с ног его и дышащих рядом свистяще, со всхрипом солдат, колесо.
      Лишь когда все пушки вытащили на берег и припрягли лошадей, Владимир Михайлович, отпустив понтонеров, скинул промокший мундир, сменил сапоги. Голый по пояс, как и солдаты, вскарабкался он на передок фуры - ноги держали нетвердо.
      Задремал Яшвили через четверть часа, согревшись под предвечерним, ласковым солнцем. Фура катила мягко,-ездовой сдерживал коней, оглядываясь на тянувшиеся позади пушки; потом, приняв к обочине, пропустил их вперед. Лошади побрели теперь шагом, держась саженях в пятнадцати от подрагивающего на лафете закопченного по ободу жерла.
      Очнулся Владимир Михайлович от толчка. Ругнувшийся забористо ездовой поддержал его за плечо, откинувшись рядом, натянув вожжи. Дорога впереди перегорожена была тремя или четырьмя ехавшими навстречу повозками. Спрыгнувший с переднего лафета унтер, напирая на вызубренные за время похода немецкие слова, орал вверх, сидящему на облучке чернобородому, с залысым лбом под войлочной коричневой шапкой, крестьянину.
      - С дороги! Пошел! Приказ имею! За неповиновение…
      Яшвили мотнул головой, стряхивая сон; хотел было слезть, но крестьянин, видно, что-то из выкрикиваемой унтером брани сумел разобрать и, прицокнув громко языком, пустил повозку к обочине. Пушки тронулись. Проезжая мимо стоящих окрай дороги, наклонясь, повозок, Владимир Михайлович столкнулся взглядом с чернобородым, сидевшим сгорбясь на облучке, и, вздрогнув, опустил глаза.
      …Много позже из всего похода, в котором выпало па долю его довольно, Яшвили оставит в памяти взгляд крестьянина на дороге, в трех милях от переправы через Адду, полный бессильной, но неотступной горечи человека, вынужденного сторониться на своей земле от чужой, незваной силы.
 

* * *

 
      Обойтись пятьюдесятью тысячами рублей «на подарки» Шелеховой с ее компаньонами не удалось. И ладно бы брали, да дело делали - иные норовили ухитриться иначе. Пятнадцать тысяч взял Кутайсов, куш невелик, так ведь за одно удовольствие от беседы с графом-брадобреем, а жаловаться на него некому. Но в счастливый час Резанов сошелся с Ростопчиным.
      Канцлер, проглядев бегло бумаги, от которых теперь, четыре года спустя начала дела, распух бювар, усмехнулся:
      - Стало быть, десять лет назад в бухте Якутат местному князьку вручен портрет Павла Петровича?
      - Да, Федор Васильевич. Просвещению туземцев и покойный Григорий Иванович много сил положил, и после него мы о том старались. Школ две теперь, духовных лиц шестеро было, да иеромонаха Ювеналия убили дикари на озере Илямке.
      - Принимают слово Христово?
      - По-разному. Иные с радостью, иные упорствуют. Более прочего препятствует проповедь единобрачия, обычаю туземцев противная.
      - Ну, это надо им просто объяснить,- усмехнулся, подняв бровь, Ростопчин,- скажем, послать туда для этого князя Платона.
      - Капитал совокупный на конец года составил более чем два миллиона с половиною.
      - Однако «более чем» - нехорошо. Это вам не единобрачие, тут точность нужна.
      - Всего 2 588 703 рубля, из них в морских промыслах - 1 671 020 рублей.
      - Вот это - другое дело.
      - Это не главное, Федор Васильевич. Акции, номинально по тысяче рублей, ныне идут по три с половиной. Стало быть, за полтора года…
      - Неплохо! Отчего же вы хотите делиться?
      - Федор Васильевич, честь флага российского выше прибыли. Не только мне иначе мыслить постыдно, но и купечество…
      - Ну бросьте все это! Поди, пожертвовали на пользу государства копейки, а крику о любви к России на сто рублей. И не вздумайте обижаться, Николай Петрович, это можно тем, у кого, окромя гонора, воинской честью обзываемого, нет ни черта. А вы - миллионер. Итак?
      - И без забот, конечно… Это не по Сибири торговать, конкурентов довольно. Американцы сукно отдают восемь аршин за бобра, сюртук пошитый - за три шкурки, ружье с десятком патронов дают за бобра тоже! С чем мы их одолеем? Одно пока спасенье: плыть им далеко, но - пять лет назад не было их кораблей вовсе, потом один, два, прошлое лето четыре, в это - шесть. Что завтра будет? Так мало чужих, свои пакостят. Купец Киселев у наших работников доверенности за расчет скупал, а после в суд их представлял; иеромонаха Макария соблазнил с доносом в Иркутск на Баранова ехать, спасибо, разобрались, послали того к Иоасафу на покаяние…
      - Довольно. Хотите прикрыться российским флагом, стало быть?
      Резаноз, стиснув зубы, опустил голову. Канцлер, мгновение постояв против него, с любопытством глядя, рассмеялся вдруг, потрепал по плечу:
      - Ну, Николай Петрович! Я ведь сказал вам, не держите пустых обид! Вы мне доверяете все это?
      - И судьбу начинания великого.
      - А вас послушать, Колумбово наследство делите.
      - Шелехов не ниже Колумба, и сделал то же.
      - Кук был там раньше.
      - До Кука - иные. Григорий Иванович не путником бесприютным - хозяином пришел на американскую землю.
      - Ладно. Быстро не обещаю, война. Но считайте дело решенным.
      …Неделю спустя коммерц-коллегия представила императору все бумаги по прошению соединенной американской компании.
 

* * *

 
      Цветок показался ненастоящим; девушка потянулась к нему невольно, но сразу отдернула руку и потупила искрившиеся глаза.
      - Мария Васильевна, не бойтесь. Ваша рука лепестков не сомнет.
      - Бог мой, Виктор Павлович, так он… я думала, искусников каких изделие, работа тонкая, возьмешь неумело- сомнешь. Но где же такое расти может?
      - От вас у меня тайн нет. Я не лазил за ним на Рифейские горы, не выкапывал на Камчатке из-под снега, не доставал со дна Ионического моря. Цветок вырос в моей оранжерее, правда, саженец привезен из очень далеких краев. Но я посмел подарить этот нехитрый плод, рожденный под стеклом, вам, потому что он мне кажется красивым.
      Она подняла на графа Кочубея теплый, полный ожидания взгляд. Больше года прошло, как он, вернувшись из Стамбула, встретился с Марией Васильчиковой в доме Загряжской. С тех пор бывал с визитами, иногда Маша ловила его пристальный, мужской взгляд и первое время отвечала надменной улыбкой, готовая к поединку с отуречившимся хохлом, наверняка державшим гарем там, у правоверных распутников. Но граф не отвечал ни на вызов, ни на пренебрежение, предпочитая разговаривать с теткой, Натальей Кирилловной. Та принимала племянника Безбородко с подчеркнутым вниманием: когда-то и ее семья, род Разумовских, начинала со случайного фавора, и радостно-гордо было сознавать, что довольно природной малороссийской сметки, чтобы занять достойное место среди спесивых москалей.
      Маша готова была ненавидеть «турка», который вел себя так, будто обходительность с дамами ему вовсе неведома, и чем больше гневалась, тем интереснее он ей становился. Средь петербургских молодых людей на него никто похож не был; право, на них глядя, понять можно было, почему лорд Чарлз Уитворт, английский посол, в такой моде - он хоть мужчина. Кочубей, пожалуй, похож был на него - решительный без грана искательности, умом и безупречной службой получивший второй пост в государстве, но не было у него уитвортовского вежливого презрения, открытой снисходительности к женщине, которой и внимание можно оказать потому только, что -женщина. И вот неожиданно приехавший рано утром и настойчиво просивший его принять Виктор Павлович стоял перед Машей, а на сердце у нее было тревожно и сладко.
      - Благодарю вас, граф. Право, не знаю, за что более - за цветок или беспокойство ваше.
      - Он расцвел, только что, и я сразу поехал к вам. Извините, в неурочный час.
      - Бог мой, Виктор Павлович! Да ведь это - как дитя, с ним бережно обращаться надо, мне ли сетовать! Я лишь о том, что служебные дела для мужчин, увы, часто важнее всего, и я благодарю вас за то… что вы здесь.
      Она спохватилась и, сердясь на себя за двусмысленность слов, нахмурилась, но Кочубей шагнул уже быстро вперед, властно, жарко сжал ее руку:
      - Мария Васильевна, сознаю, слова мои неожиданны, почти против приличия, но не могу сдержать себя. Прошу вашей руки. Я хочу, чтобы вы были моей женой, Маша.
      Головой она закачала, отказываясь, но, вместо того чтобы отнять у него руку, протянула другую и не сказала ничего, только застонала негромко через стиснутые зубы…
      Час спустя Виктор Павлович просил у Натальи Кирилловны Загряжской руки ее племенницы и, получив согласие, до вечера оповестил о помолвке половину города, тщательно избегая тех, через кого весть эта сегодня уже могла стать известной императору. На это у графа были причины, средь которых то, что он не испрашивал на брак с Васильчиковой разрешения, занимало не первое место.
      Павел узнал на следующий день, когда остановить свадьбу - значило привлечь внимание всех. Именно этого он сделать не мог, потому что хотел женить Кочубея на Анне. Император решил не вмешиваться. Пусть живет с ней, раз сам выбрал! Тяжелее было говорить с Анной.
      Павел встретился с ней в розовой беседке, послав пажа с записочкой. По глазам Ани - она пришла раньше - понял: все знает.
      - Ну что же… Видно, древние правы были, судьбе смертным не следует противиться, а именно судьба решает, какие из наших желаний истинны, а какие случайны.
      - Кроме желаний, государь, есть приличия! Я не могу более в глазах всех быть… Может быть, мне уйти в Смольный, как Нелидовой?
      Павел нахмурился, и, как всегда, Лопухина испуганно замолчала, вскинув па него темные огромные глаза.
      - Аня, я говорил с ним сам. Во всяком случае, если он посмел нарушить мою волю, то не посмеет никому рассказать.
      - Хорошо. - Она вдруг вспыхнула пунцово, свела лоб в упрямую складку.
      - Коли вас не слушают, я сама себе мужа выберу.
      - Кто он?
      - Майор Гагарин Павел Гаврилович. Я его по Москве знаю. Кавалер любезный, толковый, для вас будет приятен. И ни за кого другого не пойду!
      - Будь по-твоему. Где он?
      - У Суворова.
      - Я напишу немедля Александру Васильевичу, чтобы отослал его при первом приличном поводе.
 

* * *

 
      «Приличный повод» отослать князя Гагарина в Петербург скоро представился. На реке Треббии Суворов разбил армию Макдональда. Двадцатидвухлетний майор на почтовых станциях сатанел от малейшего промедления, гордясь охрипшим за поход голосом, орал на смотрителей, пихал сапогом в спину нерасторопных ямщиков. Утром 6 июля, цепенея от восторга, с каменным лицом проехал Дворцовой, не торопя более коляску: все сбылось. И пяти мииут не прождал он в приемной графа Ростопчина; встретил его Федор Васильевич на середине кабинета, приобнял за плечи:
      - С приездом, Павел Гаврилович. Здесь все рады видеть вас не менее, чем принесенной вами вести.
      Поклонившись - не запомнилось, учтиво ли, сухо,- Гагарин, ускоряя шаги, сквозь отворявшиеся перед ним, как колыхаемые ветром занавеси, двери прошел анфиладой комнат. Три или четыре раза называл себя; спрашивавшие отступали, склоняясь, с его дороги, и Павел Гаврилович остановился недоуменно, когда смуглолицый, коренастый человек вперил в него оценивающий взгляд, вместо того чтобы распахнуть дверь и отойти в сторону. Лишь опустив глаза от пухлого лица с надменно оттопыренной нижней губой и спрятавшимися в щелочки опасливо-хитрыми глазами на анненскую ленту, понял, кто перед ним, склонился, вбирая плечи.
      - Государь сейчас примет вас. Соблаговолите здесь подождать,- прозвучало над головой негромко. Разогнувшись, Гагарин увидел в затворяющейся двери сутуловатую спину, туго обтянутую мундиром.
      Нетерпение отпустило, и он, мягко ступая, прошелся от стены до стены, свернул направо, остановился у столика в углу комнаты, разглядывая резьбу. Фавн удерживал за крап туники нимфу, простиравшую руки вперед, к облокотившемуся на лук, смотрящему в сторону Аполлону.
      - Пожалуйте!
      Павел Гаврилович у порога помедлил, оглянувшись еще раз на Кутайсова, остановившегося посреди комнаты, словно собирался стоять па часах во время разговора; не поймав ответного взгляда, отвернулся и решительно вошел. Император, поднимаясь от стола, быстрым взмахом руки прервал приветствие, пошел навстречу:
      - Рад видеть, князь. Что армия? Александр Васильевич здоров?
      - Победа, государь! Реляцию подробную смею ли вам вручить? В слове, как и в прочем, мне с фельдмаршалом не тягаться.
      - Да, за ним ни одному молодому не угнаться. Австрийцы кампанию до Адды мыслили, а где ныне армия?
      - Пока ехал - едва ли не столько прошла, сокрушая неприятеля. Милан, Александрия - все наше; не устоять и Мантуе!
      - Перед российским воинством ничто не устоит.
      - Государь, смею ли выразить восхищение мужеством и воинским разумом цесаревича? Не мое то слово, всей армии.
      - Что же, Константин - солдат. Ныне у него лучший учитель, коего можно пожелать,
      - Суворовым Европа бредит, государь! Волонтер английский, полковник Генри Клинтон, сын генерала, несчастливо заморские колонии британской короны отстаивавшего, рассказывает - в Лондоне второй тост, после короля, за Суворова поднимают. Сам полковник., говорит открыто - воинскому искусству приехал учиться, едва не каждый шаг Александра Васильевича записывает. Газеты германские только одним именем и полны, а в Праге…
      Он приметил холодеющий взгляд Павла и смешался.
      - Что же, армия, из которой вы прибыли, главный удар наносит. Завтра - молебен в честь победы…
      - На реке Треббии, государь.
      - Победы на Треббии. Вам надлежит быть, тем паче что геройство вознаграждения требует. Впрочем, отныне вашего положения для того достаточно. Спешите же обрадовать Анну Петровну возвращением.
      Склоняясь к жесткой, маленькой руке, Гагарин ощутил, что краснеет, и задержался в поклоне. В соседней комнате не было никого, только вздрагивали драпри - видно, от сквозняка.
      …У Аннушки Гагарин застал двух дам, поглядевших на него с острым любопытством. Та, что помладше, прощалась; старшая, властная, высокая женщина лег пятидесяти, выждала несколько минут повисшего в гостиной молчания и спросила:
      - Так что, князь, с победой?
      - Полной, безусловной! Еще три месяца такой войны - и до Парижа рукой подать!
      - А велики ли потери?
      - Без того войны не бывает.
      Женщина нахмурилась, и Лопухина, приметив замешательство Павла Гавриловича, всплеснула руками:
      - О, князь, не говорите этого! Шарлотта Карловна.част сыну страшную взбучку, по сравнению с которой то, что вы сделали с французами, покажется милой шуткой. Право, графу Христофору было бы легче самому идти в бой, чем держать ответ перед графиней Ливен!
      Гагарин наклонил голову, развел руками:
      - Потери велики. Князь Багратион хотел остановить войска, говоря Александру Васильевичу: нет сил наступать, в ротах по сорок человек осталось. Но Дивный вскинулся в седле, подскакал, на ухо - да так, что все вокруг слышали, говорит: а у Макдональда и по двадцати нет! Багратион вспыхнул, а фельдмаршал в голос: атакуй! Всему тому я свидетелем был.
      - Пленных довольно, коли так. Назовите, князь. Быть может, кого из них, людей благородных, мы скоро сможем принять у себя?
      - Взяли столь многих, что и счета нет. Одних генералов до десятка. Славнейшие - Жан Батист Руск, что в Тулоне славой себя покрыл вместе с Бонапартом, Жан Батист Оливье, герой битвы при Флерюсе, где самолично с воздушного шара разведку вел; Алексис Камбре, еще при Вальми честь снискавший.
      - Никого не знаю. Они дворяне хотя бы? Не родовитые, очевидно.
      - Все, кто славен родом, давно покинули Францию. Мы воюем с бунтовщиками.
      - Но кто-то должен вести войска! Не мастеровые ведь или мужики разбили армии Австрии, Пруссии, Сардинии?
      - Так должно быть, графиня.
      Павел Гаврилович отвечал, улыбался, заставлял себя вслушиваться в слова графини Ливен и вытерпел почти два часа, покуда не собралась уходить Шарлотта Карловна.
      Остро забилось сердце. Он облизнул пересохшие губы, опустился на колени у стула Аннушки, потянулся к ее руке.
      - Так вы…-Она замялась, не зная, какой тон взять -невинно-оскорбленный, шутливый, гордо-непринужденный,- но уткнувшийся лицом в ее колени Гагарин молча, торопливо обнимал располневшие бедра, и, унимая дрожь в голосе, Анна спросила серьезно:
      - Так вы не жалеете?
      …На молебне в честь победы у реки Треббии майор Гагарин стоял среди людей, оглядывавших снисходительно-вежливого гонца, поймавшего свой счастливый случай - минутную милость государя. Он один знал, что отныне это - его место. Два дня спустя император возложил на его грудь командорский крест святого Иоанна Иерусалимского, а через две недели по приезде в Петербург князю Гагарину присвоен был чин полковника Преображенского полка, который доныне носили лишь самодержцы. Полка, на знамени которого ныне вышито было: «Анна, Благодать».
 

* * *

 
      В начале июля, в Петергофе, Павел назначил аудиенцию получившей год назад дворянское звание Шелеховой и директорам компании, которая называться отныне будет Российско-Американской. В представленном на подпись акте Ростопчин, поразмыслив над названием, написал: «Под высочайшим его императорского величества покровительством…» Эти слова Павел зачеркнул, оставя лишь то, что сократится скоро до короткого, как треск расщепленного топором тополя, символа Русской Америки - РАК.
      «Пользы и выгоды для империи от промыслов и торговли, проводимых верноподданными нашими по Северо-Восточному морю и в тамошнем крае Америки, обратили на себя наше внимание и уважение. Принимая в непосредственное покровительство наше составившуюся компанию, повелеваем ей именоваться…»
      Привилегии на двадцать лет. Тысяча акций в дополнение к ранее выпущенным - их раскупят в Петербурге.
      Павел вгляделся в бледное, словно воском облитое лицо Шелеховой, перевел взгляд на окладистую бороду Якова Мыльникова. Интересно, сколько они дали и кому, чтобы акт этот был подписан? Впрочем, есть вещи, которых удобнее не знать.
      И он стал думать о том, что согревало душу, вспоминая читанное у Рейналя об Америке. Упирающиеся в небо краснокорые деревья-великаны; поля роз по берегам реки, до устья которой доплыл когда-то сэр Френсис Дрэйк; и другие реки, выходящие из берегов, когда переходят их вброд неисчислимые стада диких быков… Все это станет его империей, державой, равной которой на свете не было. Так стоит ли думать о цене?
 

* * *

 
      В карету без гербов, запряженную четверкой, присланную за ним рано поутру, Тончи сел спокойно, не вступая в разговор с поднимавшимся в его комнату офицером. За зиму он не вспоминал почти Павловск, но теперь, едва стал на пороге, каблуками хрястнув, человек в мундире, Сальваторе вспомнил ясно, как виденное вчера, полную, рубенсовски очерченную розово-белую руку, к свету поворачивающую камею. Глянец камня, заполированного в край под оправу, блеснул, отразился искоркой в сером зрачке; мигнув, императрица отвела руку от света. Да неужели, с мига этого, осенней вечерней дымкой и туманами ноябрьскими успел загустеть воздух и просветлеть снова, кристально-звонко, прозрачно?
      В окно он не выглядывал и, когда карета остановилась, не сразу понял где. В распахнутую дверь виден.; был парапет, свежий и чистый снег на ледяной глади канала; лишь спустившись к ждущему его на мостовой офицеру, Тончи бросил взгляд вдоль набережной и увидел в ясном далеке крохотный зеленый мазок моста.
      На недоуменный взгляд он не получил ответа. Офицер, повернувшись резко вполоборота, ничем больше не выразил приказа идти, только ждал напряженно, пружиня на носках.
      Миновали ворота в кирпичной ограде. Двое часовых, не скосив глаза, стояли как врытые, с ружьем у ноги. Тончи бросил торопливый взгляд налево, где тянулись вдоль ограды законченные почти невысокие кирпичные сараи, направо - и уставился заворожено на постамент посреди двора. Было запретно манящее, сладкое в том, чтобы заполнить приготовленный чьей-то волей камень, приподнятый, словно жертвенник, фантазией, нелепой, невозможной, но почти ощутимой. Крылатые кони, девы с тирсом в руках, что-то солнечное, взлетающее на миг заслонило вышагивающую впереди, по неплотно еще уложенному булыжнику, фигуру, и Сальваторе, не заметив, как свернул его провожатый, остановился в растерянности. Офицер тут же появился откуда-то слева, все так же, не говоря ни слова, движением, поворотом плеча указал дорогу.
      Сквозь оставленный в выложенной чуть, выше человеческого, роста стене проем для дверей они вступили со двора туда, где ляжет скоро отблеск - пламени за каминной решеткой и свечей - в паркетах. Тончи снова, оглядываясь жадно, представил себе драпри на недоконченных стенах, лепнину потолка - в хмурящемся белесо, предснеговом небе - и вздрогнул, остановив взгляд на стоящем к нему спиной в дальнем углу человеке. Хрустнул в кирпичной крошке каблуками офицер, и человек в углу резко обернулся. Тончи, сознавая, что делает что-то невозможное, не в силах был отвести жадного взгляда от бледного, курносым профилем к нему обращенного лица, едва сдерживаясь, чтобы не потребовать нетерпеливым жестом - повернуться к свету.
      Император повернулся, посмотрел на Тончи пронизывающе и отрывисто, срывающимся фальцетом бросил:
      - Здесь будет замок. Он нравится вам? Недоуменно приподняв брови, художник помедлил, подыскивая ответ,- и, вдруг сам не до конца сознавая, что делает, стал рассказывать сбивчиво о видениях своих в сгущающемся изморосью воздухе над булыжником выложенным двором.
      - Крылатых коней не будет,- прервал его совсем другим, не срывающимся, голосом император.
      - Мне они виделись не скульптурами, скорее горельефом… или даже фреской купола… но его нет там.
      - В христианской часовне это вряд ли уместно. В зале второго этажа - быть может,- раздумчиво пожал плечами Павел и тут же, развертываясь резко, шарнирно, как провожавший Тончи офицер, закончил фальцетом:
      - Мне показывали ваши работы. Я хочу иметь портрет вашей кисти.
      - Это честь для меня, ваше величество. Вы желаете парадный портрет?
      - Нет.-Павел оборвал фразу, дернул резко рукой, и художнику почудилось вдруг отраженным в светло-голубых глазах императора - взрытый орудийными колесами на повороте песок Павловского парка, оброненный в траву у обочины подсумок.
      - Когда вам угодно будет начать позировать?
      - Завтра после развода, коли вам удобно.
      Тончи вдохнул запах сырой известки, тонкую, злую на морозе пыль. Медленно склонился в поклоне.
 

* * *

 
      Глубокие следы полозьев под окном обрывались резко у самого подъезда. Густой, медленный снег крупными хлопьями падал на крышу полосатой караульной будки, похожей на сугроб, налипал на стекло. На стоявший посреди комнаты, прямо против окна, стол падал голубой отсвет, в котором бумаги казались белесыми, призрачными.
      - Государь, из ответов на рескрипты, данные мной по вашему слову, могу судить- гофкригсрат по-прежнему обязательств своих не выполняет. Экспедиционный корпус самого необходимого лишен, на флоте дела еще хуже обстоят.- Ливен остановился, поймав отраженный полированным мрамором столешницы скошенный в сторону взгляд императора.
      - Дальше!
      - Это, конечно, выходит за рамки порученного мне, но, если дозволено будет представить мои соображения…
      - Говорите.
      - Следует привлечь внимание британских наблюдателей. Все, что следует предоставить нашему корпусу, оплачено Великобританией. Деньги переведены - фуража, провианта, пороха нет.
      - А! Хорошая задача Тугуту! Христофор Андреевич, как вы судите о ходе кампании в целом?
      Ливен поднял удивленный взгляд, взялся было за бювар с перепиской по поводу фуражирских дел, но увидел вдруг серебряную искорку в уголке глаза Павла и, опершись о край стола повлажневшими ладонями, низким голосом, давя хрипоту, выговорил:
      - Государь, думаю, кампанию мы можем выиграть, если того захочет гофкригсрат. Корпус наш от баз оторван, эскадра ушаковская снабдить его ни провиантом, ни порохом не сможет. Войска наши оказаться могут в положении куклы деревянной, дергаемой за веревочки…
      - Что же, предложите мир с цареубийцами заключить, так?! - выкрикнул резко император и шагнул от стола в сторону, качнувшись на каблуках.
      - Ушакова тоже отозвать присоветуете или одного Суворова?
      Повернувшись резко, он подступил вплотную к Ливену, глянул снизу вверх заледеневшими глазами, резко дернул правой рукой, локтем задел бумаги. Христофору Андреевичу показалось, что падают они страшно медленно, наверное, он успел бы дойти до двери, покуда последний листок коснется пола. Под ладонями было мокро, он развел пальцы, глядя на высыхающий след своей руки по мрамору.
      - Государь, Ушаков, сколь могу судить, в положений худшем, чем Суворов. Но мнение мое по этому пункту не может быть окончательным, мне поручалась только переписка по сухопутному экспедиционному корпусу.
      Стало очень тихо, как бывает в сильный снегопад. Павел, взяв со стола одно из оставшихся там писем, прочел, потянулся за следующим; не найдя, растерянно вскинул глаза на Ливена. Тот, опомнясь, быстро нагнулся, подобрал с пола бумаги и, взглянув на листок в руках императора, подал ему ответную депешу.
      - Хорошо, Христофор Андреевич. Вы правы, наверное… Ваш брат ведь у Потемкина служил?
      - Да, государь.
      - Не лучшая школа. Вы, впрочем, слишком молоды, чтобы помнить.
      - Мне было восемнадцать.
      - Да, конечно. Так вы в год бунта родились… Христофор Андреевич, я хочу, чтобы вы возглавили отныне военную коллегию.
      - Я, государь?!
      - Именно. Коли посмели сказать, что кампания провалится, посмеете и иное. А мы все же посмотрим. Втравим англичан, им корысти больше, чем кому бы то пи было. Войну, раз начали, только победой кончить можно, иначе - позор!
      - Государь…
      - Знаю. Вконец раздавить французов не дадут Суворову. Так ведь и бегать от врага он не обучен. А насчет кампании - посмотрим еще. Вам теперь положено знать: второй корпус мы, вместе с англичанами, в Голландии высадим, а третий, про то вам известно, идет на Рейн. Я знаю, у Габсбургов бывают разные советчики, так ведь пушек пока поболе у нас. А против пушек не поспоришь!
      …Домой Ливен приехал до того еще, как стемнело. Сбрасывая шубу на руки камердинеру, велел не принимать никого и подать в кабинет пару бутылок лучшей мадеры. В широком кресле, укрыв ноги пледом, потягивал он обволакивающее гортань вино, переполненный не испытанной еще доселе радостью. Выше этого часа нечего желать; что может быть дороже власти, пришедшей вовремя? О войне в европейском далеке не думал он вовсе.
 

* * *

 
      Желтый ящик с фасада Зимнего давно был снят, и подданные больше не докучали государю жалобами. А доносы, вызвавшие к желтому ящику общую ненависть, продолжали поступать и далеко не все оседали в Сенате или у Лопухина. Попала на стол императора и бумага, подписанная цензором в Риге Туманским. Пробежав ее сначала небрежно и собравшись было отложить без резолюции, Павел, ощутив смутное беспокойство, заставил себя прочитать снова, внимательно. Федор Осипович - так зовут, почему-то помнилось - доносил о выходе в Гамбурге издания «Писем» Николая Карамзина, не соответствующего тому, что увидело свет в Москве два года назад.
      Император вздохнул, откинулся на спинку кресла, поняв, что привлекло внимание. Именно в Гамбурге Матье Дюма выпускает свое «Обозрение», полное клеветы на поход русской армии в Италию и Швейцарию. Дюма писал о расправах в Неаполе под прикрытием пушек кораблей Ушакова, угрозе Суворова выгнать пленных под пушки не желавшей сдаваться цитадели при осаде Турина… Все было правдой, и все не так. А теперь этот Карамзин…
      Туманский прилагал выписанные аккуратно выдержки из гамбургского издания; перевод обратный с немецкого на русский оказался коряв, и, видно, поняв сам свое неумение, Федор Осипович дал его лишь на первые фразы, далее приводя только немецкий текст.
      «Люди уже хотят рассматривать революцию как завершенную. Нет. Нет. Мы еще увидим множество поразительных явлений».