Глава 13

В последний вечер он почти не ужинал, только немного поел, чтобы мама не волновалась. Она не упоминала о тьенте, сидела тихонько и ела, не глядя на него. Это ему нравилось, очень нравилось, что она не говорила о завтрашнем дне и на него не смотрела. Ещё ему нравилось, как она горда и спокойна. И вообще он просто знал, что у него замечательная мама.

— Пойдем погуляем, — предложил ей Маноло после ужина.

Она тут же поднялась к себе и вернулась с чёрной мантильей[14]. Её иссиня-чёрные волосы сделались ещё темнее, а лицо, бледное даже летом, было очень белым и очень красивым. Маноло был горд идти с ней рядом. Они пошли к реке, а потом повернули направо, спиной к кладбищу.

— Расскажи мне про отца, — попросил он.

Некоторое время она молчала.

— Очень усталый он был человек, — она говорила с сильным андалузским акцентом. — Никогда не жаловался, но усталый был всегда в те последние два года. Слишком много от него требовали, всё больше и больше. И никто не был разочарован. Он отдавал и отдавал. Каждый раз предполагалось, что он будет лучше, чем в предыдущий. Оттого-то, что он стремился никого не разочаровать, он так и уставал. Очень часто в те два последних года я недоумевала, как же он может продолжать. Из города в город, от битвы к битве, когда почти не спит и не ест.

Хуже всего было летом. Жара изматывала его больше, чем недостаток сна. Знаешь, Маноло, я думаю, твой отец был счастлив, когда понял, что умирает. Я была там за несколько минут до конца. Он посмотрел на меня и узнал. Он ни разу не потерял сознания. Так вот, он взглянул на меня и сказал: «Как хорошо отдохнуть!» Он улыбался, и даже умер спокойно, а его глаза, печальные, никогда не улыбавшиеся глаза, наконец-то улыбались.

Он всегда ждал зимы. В первый год после свадьбы, до твоего рождения, целая зима была нашей. Он собирался сражаться на двух благотворительных боях, но был простужен и не мог встать. Я помню, как он болел и как радовался оттого, что болен. Нет, он хотел быть тореро, всегда хотел! Это было у него в крови. Но зимой он любил отдыхать. К марту ему не терпелось сражаться вновь, но целых три или даже четыре месяца он был счастлив, что не работает.

На следующую зиму все изменилось. Он уехал в Южную Америку, в Мексику, Колумбию, Венесуэлу и не помню уж, куда ещё. Ту зиму и все последующие он провёл в разъездах. У него почти не оставалось времени отдохнуть.

— А он когда-нибудь, — спросил Маноло, — хотел забросить корриду ?

— О, да! — ответила она с улыбкой. — Каждый год. Только пройдёт октябрь — он грозится всё бросить. Но так и не бросил. Иные прерывались на год-другой, а иногда и не возвращались. Но он сражался год за годом десять лет подряд. Странно выходит! Твоему отцу было только двадцать два, когда он погиб. Да, странно… Наши юноши в таком возрасте едва начинают жить.

Лунный серп высоко на небе отражался в тёмной воде. Дул мягкий ветерок, и воздух был напоён весенним теплом.

— Завтра будет замечательный день, — тихо сказала мама. — Почти безветренный и солнечный. Солнце, чистое небо и никакого ветра.

— Откуда ты знаешь?

— Знаю, — ответила она.

Он и сам понимал, почему она так уверена. Она молилась именно о такой погоде. Особенно о том, чтоб не было ветра. И Маноло был уверен в её правоте — он тоже об этом молился.

— Слушай, Маноло, — она положила руку ему на плечо, — забавно у нас с тобой получается. Обоим нам твой отец никогда не даст покоя. Неважно, что мы делаем и говорим, неважно, кто мы, — мы часть его. И знаешь, что ещё? Это вовсе не так уж плохо. Скорее, замечательно. Ведь твой отец был хорошим человеком. Благородным. Гордым. Он никогда не сделал бы того, чего на самом деле не хотел. Я сказала, публика ожидала от него, что он всякий раз будет лучше и великолепнее противостоять быку, и это правда; но он и сам хотел того же. Публика не заставляла его делать что-либо, что он не хотел сам. Он желал этого. Желал быть тореро, желал той жизни, которую прожил, всю её, до конца. С тем последним быком он знал, что нельзя было сразу переходить к закалыванию. Он знал, что бык пропорет его. Он очень хорошо это знал, никому не надо было что-то объяснять ему. Но он хотел убить его единственным способом, который считал достойным, без малейших уступок. Этим и был велик твой отец: своим желанием делать то, что делал. Всё это было для него, прежде всего для него самого.

Они повернули обратно и тихо пошли домой. Рука мамы всё ещё покоилась на его плече. Они были почти одного роста, но она казалась ему гораздо меньше. Маленькой и нуждающейся в поддержке, несмотря на всю её силу.

В ту ночь он не мог уснуть. За ним зайдут в восемь. Он не станет завтракать, не потому, что кто-то не велел, а потому, что знал: тореро сражается на голодный желудок. Он считал, что лучше бы всего проспать, сколько возможно, а не размышлять. Но запретить себе думать, лежа в темноте, у него не получалось. Он думал о том, что рассказала мама, и о том, как всё будет завтра. Наконец он принялся повторять молитвы, надеясь, что это его убаюкает. А потом, поскольку так относиться к молитве вообще-то грешно, он встал и опустился на колени перед образом Богоматери Доброй Надежды.

"Я хотел прийти в Твою церковь. Я хотел отдать Тебе что-нибудь. Но сейчас слишком поздно. Сейчас я должен просить Тебя о чуде, не давая взамен ничего. Дай мне быть смелым, — молился он, глядя на прекрасный лик Богоматери, — а если бы… Ты ведь можешь мне помочь, хоть немножко… Не дай мне выказать страх. Не дай показать, что я боюсь. Они так долго ждали. Они были так терпеливы и добры ко мне и к маме. Если меня ранит, если я останусь хромым, они позаботятся, чтобы мне не пришлось побираться по улицам. Получается, я должен им за будущее столько же, сколько за прошлое.

Это ничего, если у меня не будет руки или ноги. Но сделай так, чтобы они не отвернулись от меня с презрением. Я должен быть храбрым для них и для мамы, даже не столько для отца. Он бы не обиделся, если бы я не довёл это до конца, он ведь знал бы, что я нисколько не хочу становиться тореро. Будь он жив, он мог бы даже спрятать меня от них. Мама не может. А вот Ты можешь всё. Они думают — я мужчина, а Ты можешь меня мужчиной сделать.

Пусть бык для меня будет маленьким, а для них — очень большим. Не дай ему ненавидеть, пусть он думает, что я с ним просто играю. Если можно, пожалуйста, не дай им заставить меня его убить. Вот если б Ты устроила так, дорогая Матерь Божия, чтоб меня ранило прежде, чем надо будет убивать! Или пусть бык будет так отважен, что его оставят в покое. Так отважен, что ему позволят жить.

И если можешь, пожалуйста, дай мне удержать позицию! Это ведь тоже часть просьбы о смелости. Что бы ни случилось, не дай мне убежать от быка. Приклей меня к песку. Если хочешь, пусть бык меня убьёт, но не дай мне опозорить маму. Дай мне умереть, пока она считает, что я не боюсь".

Он немного поспал ближе к утру, а когда мама его разбудила, не помнил, снилось ли ему что-то, и даже — какой был день.

Глава 14

— День прекрасный! — Хуан Гарсия ждал перед домом с шести утра. — Самый прекрасный день за все четырнадцать лет моей жизни. Такой, что мне плакать хочется. Чувствуешь ветерок? Маноло, это же только шёпот ветра! От него мулета даже не колыхнётся. Это самый восхитительный день моей жизни! — он вскинул руки и завертелся, как малыш перед ёлкой.

День на самом деле был великолепен. Настоящий бычий день. На солнце человек отбрасывает тень, а очертания быка становятся чёткими. Если же нет ветра, нет и опасности, что матадора обмотает плащом.

— Маноло, да благословит Бог твою маму, и отца, и тебя самого за то, что ты сделал для меня. Что берёшь меня с собой.

Хуан принес собственную мулету: изорванный лоскут, запятнанный кровью.

— Это папина, — сказал он, гордо расправляя её. — Он продал плащ, когда понадобились деньги, и даже шпагу продал, но вот с этим никогда бы не расстался.

Когда Маноло подумал о том, какой сегодня день, его горло пересохло, и он почувствовал, что вот-вот подавится. Он попил воды, но это ничуть не помогло. А слушая Хуана, он осознал, насколько сжался его живот и как сильно, казалось, пересохло не только горло, но и всё тело.

Мама вынесла ящик с дедушкиным плащом и мулетой. Он внимательно смотрел на её лицо, надеясь увидеть, догадается ли она, что он доставал их. Кажется, не заметила. Она вручила их Маноло.

— Жаль, что не отцовские, — сказала она.

Мужчины подъехали точно в восемь. Он очень хотел поцеловать маму, но всё-таки не стал. Она провела рукой по его волосам, очень быстро, и ушла в дом, не помахав ему на прощанье.

— Замечательно выглядит, — сказал один из мужчин. — Он-то никогда не выкажет страха. Он такой же, как его отец. Хуан Оливар рассказал мне однажды, что боялся всю жизнь. Даже до двенадцати. Он боялся, как все, но разница в том, что он никогда этого не показывал. Ни единого раза.

Маноло слушал, поражённый. Почему они так долго ждали? Если бы он только знал это о своём отце! Если бы он только знал, что отец тоже боялся! Может быть, в конце концов, его собственный страх не имеет под собой почвы. Может быть, всё закончится хорошо; он даже сумеет сражаться не хуже, чем впервые сражался его отец.

Но на самом-то деле от надежды и знания не было никакой пользы. Да, страх его отца столь же реален, как и его собственный, но это не уничтожило ни невыносимую сухость, ни тугой узел ужаса в животе, ни ощущение, что он не любит корриду.

— Каждого тореро парализует страх, — сказал другой мужчина.

— До и после, но не во время сражения, — Маноло услышал, как опять заговорил Хуан. Мужчины рассмеялись.

— Он говорит, не во время сражения, — смеясь, повторил один из них. — Многих парализует именно что во время, и куда сильнее, чем до или после.

— Многих, но не лучших, — сказал Хуан, и мужчины снова засмеялись, потому что мальчик так серьёзен и уверен в себе.

— Что ты-то знаешь про всё это, про страх, тореро и про всё остальное? — спросили они.

— Я знаю то, что чувствую.

— Не похоже, чтоб ты боялся.

Теперь засмеялся Хуан.

— Ещё как! Я волнуюсь больше, чем когда бы то ни было, но и боюсь тоже.

— По голосу не скажешь, — настаивали они.

— А вы попросите меня сплюнуть, — улыбаясь, сказал Хуан.

Мужчины не спросили, почему он, Маноло, так молчалив. Они оставили его в покое, беседуя об Эмилио Хуаресе, единственном профессиональном тореро, который будет на тъенте, и о коровах, которых будут пробовать. Они не упоминали о его быке, но Хуан спросил про него.

— А какой у Маноло будет бык, вы знаете?

— Трёхлетка.

— Вы его видели?

— Да, видели.

— Как он выглядит?

— Прекрасный зверь. Да, прекрасный.

— А рога?

— В самый раз. Ну в точности в самый раз! Не слишком широко расставлены и не слишком сдвинуты. Достаточно большие, но не чересчур. В точности как надо.

— Маноло! Очень хорошие рога, ты слышал?

— Звучит неплохо, — сказал Маноло и удивился, что голос у него спокойный и совершенно обыкновенный. Он поистине чудом произнёс эти слова, хотя что-то его душило.

— Он сможет его убить? — спросил Хуан.

— Само собой! — ответил один из мужчин. — Граф вырастил этого быка специально для Маноло. Конечно, убить он тоже сможет. Правда, Маноло?

— Откуда же я знаю? — улыбаясь им, отозвался Маноло.

— Откуда он знает? — рассмеялся один из мужчин. — Откуда ты знаешь, кем был твой отец?

— Прочитал в газетах, — ответил Маноло. Все рассмеялись шутке и принялись хлопать его по плечам.

Дорога была грунтовой, и старая машина, чья молодость давно прошла, подпрыгивала на ней. Маноло смотрел в окно на плоские каменистые земли с одной стороны и на оливковые поросли с другой. Они уезжали от гор навстречу низко висящему солнцу. Что за чудесная страна, подумал Маноло, и какая прекрасная земля. Как знать, увидит ли он её снова? «Если можно, — молился он, — не дай мне потерять зрение. Пусть ногу или руку, только бы не глаза».

— Сегодня опробуют восемь коров, — сообщил один из мужчин.

— Сразу будет Маноло с его быком, или сначала коров опробуют? — спросил Хуан.

— Граф сказал, что сперва будет сражаться Маноло.

Значит, вот оно как. Маноло тихо слушал. Всё случится быстрее, чем он думал.

— Граф решил, что так лучше всего. А потом Маноло сможет проделать пару выпадов с коровами, если захочет.

— А с его быком будут работать пикадоры ? — спросил Хуан.

— Пикадора не будет, — ответил один из мужчин. — Животному только три года. Если с молодым быком правильно сражаться, он готов к поражению, это нетрудно.

— С быком Хуана Оливара пикадоры поработать собирались, да только он не захотел. Он отослал пикадора. Маноло сможет сделать то же самое — блестяще сражаться с животным и убить его без пикадора.

— Бык прольёт кровь один только раз. Как и должно быть.

— Самая важная — последняя часть, фаэна. Если хорошо сражаться с мулетой, то любой бык, даже шестилетка, будет готов к закланию. Он опустит голову, когда тореро закончит.

— Маноло всё это сможет. Сможет сражаться правильно и с плащом, и с мулетой. Он и не хочет, чтоб было по-другому.

Да, неожиданно понял Маноло, он не хочет, чтоб было по-другому. Должно быть всё совсем как у отца. Если уж надо пройти через это, то в точности как отец. И тут он уверился, что Богоматерь Доброй Надежды ответит на его молитву. Она даст ему отвагу. Может быть, из-за этой отваги ему придётся умереть. Но он сделает всё, как делал его отец.

— Тебе, небось, не терпится узнать, — говорил один из мужчин Хуану, — разрешит ли тебе граф сделать выпад-другой.

— Думаете, разрешит? Вы правда так думаете?

— Это ты, должно быть, так думаешь, — сказал мужчина, — раз пришёл со своей мулетой. И раз уже рассказал нам, как боишься.

— Да я просто так её взял, на всякий случай.

— А с плащом ты не работаешь? — спросил другой.

— У меня его нет.

— А пробовал с плащом когда-нибудь?

— О, да! Я умею проделывать вероники, но больше ничего. Только вероники и полувероники.

— Совсем как Хуан Оливар!

— Это потому, что мне редко удавалось, с плащом-то.

— А где ты тренируешься?

— С быками.

Они не поверили и засмеялись.

— Редко, — повторил Хуан, — но почти всегда с быками. Я только один раз попробовал пару выпадов без быка.

— Где же ты с ними сражаешься?

Хуан заколебался.

— На пастбищах, — сказал он наконец. — Но только с племенными быками. Других я ни за что не выбираю.

Они снова рассмеялись.

— Клянусь, это правда! Я только однажды проделал несколько выпадов с быком, предназначенным для боя. И только однажды прыгнул к чужому быку на арену.

— Хорошо. Надо будет посмотреть, что ты можешь.

— Но этого быка пробовать не вздумай! С ним Маноло должен сражаться один. Он принадлежит ему целиком и полностью. К нему даже Эмилио Хуарес не прикоснётся.

Очень твердо они это сказали. Решительно и гордо. Маноло понял. Это будет только его бык. Ничей больше. Как там они сказали про рога? Большие, но не слишком, в самый раз. В самый раз — это насколько близко? Он будет так близко, как только можно, так близко, что люди ахнут. Трудно заставить шестерых мужчин ахнуть. Трудно понравиться им. Но теперь он был уверен: он будет достаточно хорош, чтобы они были счастливы. Вот только — если так и будет, если они будут горды и счастливы, и если он каким-то чудом выживет, придётся ли ему проделывать то же самое ещё раз? Скоро ли? Это была новая мысль; он никогда ещё не заглядывал дальше первого боя. И сейчас удивлялся, почему до сих пор ему не было понятно — это не конец. Как там сказал Хуан? Вся Испания ждёт, когда родится тореро. Одним-единственным боем не ограничишься.

Теперь он мог видеть ворота фермы, а за ними — круг бычьей арены.

Глава 15

Он не ожидал, что народа будет так много. Люди наполняли гостиную, но её высокий потолок не казался от этого ниже. Они стояли группами, а некоторые сидели на массивных креслах или кушетках. Все — а было их около сотни — были в охотничьих костюмах; Маноло мрачно подумал, пришли ли они сейчас с охоты или как раз на охоту собираются.

Он рассматривал стены большой комнаты, фотографии лучших быков графа и пять бычьих голов над гигантским камином и возле него. Он хотел бы постоять в этой огромной комнате один. Тогда ему, наверное, понравилось бы это место.

Граф подошёл к нему, приветственно протягивая тонкую костистую руку.

— Маноло! Мы все тебя ждали.

Когда граф возвысил голос, чтобы представить сына Хуана Оливара, он видел только плывущие очертания улыбающихся лиц. Маноло казалось, что ни один из его снов не был так мало похож на явь. Ноги несли его от гостя к гостю — и ничего не чувствовали; незнакомые руки сжимали его пальцы — он не чувствовал и этого. Тугой узел, который когда-то был его желудком, и пробка в горле — вот они были всегда; как если бы он родился и жил всю жизнь с этими двумя ощущениями.

Наконец граф представил его исхудалому сеньору в инвалидной коляске.

— Это Альфонсо Кастильо.

Знаменитого комментатора корриды никогда не фотографировали. Маноло часто пытался представить, как же он выглядит. Он думал — этот человек великан, больше чем человек и разве что немного меньше, чем бог. Только глубокие глаза Кастильо отвечали этому представлению. Его тело, прикрытое одеялом, было, похоже, сильно изломано, но Маноло никогда не слышал, что Кастильо калека. Они не поздоровались за руку; руки Кастильо остались лежать у него на коленях.

— Как странно, что ты здесь, — сказал он без улыбки, и странные глаза его смотрели сурово. — Я думал, в последнюю минуту город Арканхело воздержится от попытки повторить историю таким бессмысленным образом. Но ты здесь, где по справедливости место только призраку твоего отца.

— Почему бы мальчику не быть здесь? — Эмилио Хуарес подошел к ним и положил руку на плечо Маноло. — Тьенты — не для призраков, они для мальчишек вроде Маноло, для мальчишек, долго ждавших, чтобы доказать, как они храбры.

— Озаботился ли кто-нибудь, — Альфонсо Кастильо не спрашивал о ком-то определённом, а бездонный его взгляд был всё ещё устремлен на Маноло, — озаботился ли кто-нибудь спросить мальчика, хочет ли он быть здесь? Сдаётся мне, мы взяли на себя то, что принадлежит только Богу: играть человеческой судьбой. Но и Бог не попирает свободной воли.

Эмилио Хуарес улыбнулся и, склоняясь к уху Маноло, прошептал:

— Ты как? Счастлив и немного испуган, верно?

— Альфонсо! — запротестовал граф. — Зачем тебе спрашивать, хочет ли мальчик быть здесь? Ты только посмотри на него! Он, как и все, ждал этого дня.

Граф обнял Маноло за плечи.

— Пойдём со мной в кабинет, я хочу показать тебе кое-что. Идём с нами, Альфонсо!

— Не хотел бы я это пропустить, — мрачно пробормотал Кастильо и, отказавшись от предложения графа покатить коляску, направил её к резным двойным дверям. Граф и Маноло пошли за ним.

Граф раздвигал большие двери, когда Хуан Гарсия подошёл к инвалидной коляске.

— Сеньор Кастильо, — робко начал мальчик.

— Что? — нетерпеливо спросил Кастильо.

— Я… я бы очень хотел… пожать руку величайшему из комментаторов.

— Кто ты?

Граф обернулся к Маноло и тоже спросил, что это за мальчик.

— Он мой друг, Хуан Гарсия, — Маноло впервые заговорил с тех пор, как вошёл в дом графа. — Вы мне разрешили привести его.

— Вы обо мне не слышали, — сказал Хуан сеньору Кастильо и густо покраснел.

— Но безусловно ещё услышу, — Кастильо улыбнулся, и улыбка осветила его изможденное лицо. Он больше не выглядел суровым и таинственным. — Ты когда-нибудь станешь великим тореро ?

— Если есть на то воля Божья.

Альфонсо Кастильо протянул руку.

— Тогда я желаю тебе Божьей воли.

— Заходите же, — сказал граф, пока Альфонсо Кастильо заезжал в коляске вовнутрь. — Я закрою двери.

За закрытыми дверями в комнате оказалось совсем темно. Граф подошел к окну и потянул за шнур занавесей. Когда те раздвинулись, луч света озарил камин и картину над ним. Маноло раскрыл рот от неожиданности. На картине был мальчик, в точности похожий на него.

— Это твой отец, — сказал граф, — на этой самой ферме, со своим первым быком. Художник по памяти нарисовал, а память у него была великолепная.

— Не восхищайся тем, как близко к быку стоит твой отец, — сказал Кастильо, пододвигая коляску ближе к картине. — Или изяществом, с которым он направляет зверя мулетой. Я хочу, чтоб ты посмотрел на лицо твоего отца. Что ты видишь?

Маноло поднял глаза к лицу мальчика. Теперь он видел, что оно не совсем как его. В нём было что-то большее, чем серьёзность, большее, чем сосредоточенность или страх.

— Я вижу, — медленно произнес он, — лицо мальчика… становящегося мужчиной.

— Совершенно верно, и хорошо сказано! — по голосу Кастильо было видно, что он горд ответом. — В тот самый миг твой отец оставлял детство позади. И он был счастлив, что мог сделать это в двенадцать. Он не просто становился тореро, он принимал на себя ответственность мужчины.

Граф показал на противоположную стену.

— Это голова быка, которого убил в тот день твой отец.

Гигантская голова чёрного быка смотрела свысока на Маноло. У неё были длинные острые рога; открытые глаза стеклянно блестели. «Она слишком большая, — подумал мальчик, — она такая же, как голова Пататеро». Но глаза этого быка были другими, не такими страшными, как глаза отцовского убийцы.

— Его звали Касталон, — сказал граф. — Твоего сегодняшнего быка зовут Касталон Второй. Он столь же великолепен, как и этот. И я полагаю, он заслужил ту же участь. Великой фаэны великого тореро.

Маноло глядел в пол и знал, что граф ждёт ответа, ждёт заверения, что он, Маноло, приложит все усилия, чтобы… Но ничего такого он не скажет.

— Не будете ли вы так любезны оставить нас наедине?

Это сказал Кастильо. Маноло не поднимал головы и не видел, как граф вышел. Но вот когда Альфонсо Кастильо заговорил, голову он поднял.

— Не должно быть другой участи храброго зверя, кроме благородной смерти после благородного поединка. Но с человеческой судьбой не так. Человек не похож на сражающегося быка. Жизнь человека должна быть не только борьбой, но и отданием себя, и любовью. Человеческая жизнь — это многое. Прежде чем станешь мужчиной, ты можешь выбирать из множества вещей: поступить правильно или неправильно; сделать, как хочешь ты или как хотят окружающие; быть верным себе или нет.

Впервые с тех пор, как проснулся, Маноло почувствовал реальность того, что слышал и видел. Нет, страх не оставил его, он всё ещё сидел внутри, но разум его работал. Он повторил про себя последние слова Кастильо. Мама сказала почти то же самое, когда говорила об отце.

— Никто, кроме твоего отца, не узнал, почему я на самом деле сижу здесь, в этом кресле, а не стою рядом с тобой, — голос Альфонсо Кастильо смягчился и больше не казался хриплым. — Около десяти лет назад тореро, утверждавший, что я разрушил его карьеру своими отзывами, вызвал меня сразиться с быком. Я мог бы отделаться от него шуткой. Сперва я так и сделал; а потом засомневался, был мой отказ от вызова проявлением ума или же трусости. Я был на пути к скотоводческой ферме, где хотел найти ответ, когда моя машина слетела с дороги. Наверное, авария случилась из-за того, что я боялся грядущей встречи с быком. Размышляя о том, чтобы встать лицом к лицу со зверем, я открыл для себя, как силён бывает страх. Когда я писал о матадорах, то понимал — они боятся попасть на рога, боятся смерти, но думал, что люди они смелые, поскольку могут подчинить себе страх, изгнать его прочь из разума и свободными делать своё дело. В тот день, из-за аварии, я не смог узнать, способен ли я на такое. Но с тех пор я встретил другие страхи, в самых разных ситуациях. С тех пор я выяснил, что нельзя путать мужество и храбрость с бесстрашием. Настоящая храбрость, истинное мужество — в том, чтоб действовать вопреки страху, зная страх.

Пока Альфонсо Кастильо говорил, он смотрел на портрет Хуана Оливара. Сейчас он повернулся к Маноло.

— Но я не собирался говорить о себе. Я хотел дать тебе совет. Взрослые вечно их дают, профессиональный риск такой. Не позволяй на себя давить. Если ты честен с собой, то сам на себя надавишь. Но только если это будет для тебя по-настоящему важно. Я хорошо знал твоего отца, возможно, лучше всех, кого он называл друзьями. Будь он жив, я уверен, тебя бы здесь сейчас не было. Он бы понял, что ты не слепок с него, и ты бы тоже об этом знал. Не думаю я, что ты хочешь быть матадором. Я не считаю, что ты такой же, как твой отец. Будь собой, и если ещё не знаешь, кто ты, жди, пока не узнаешь. Не позволяй никому принимать решения за тебя.

— Мальчик, с которым вы познакомились, Хуан Гарсия, — вот он бы всё сделал, чтобы стать тореро.

— Я прочел это на его лице.

Кастильо ждал, чтобы Маноло ещё что-то сказал, но теперь в этом не было нужды. Ему показалось, что неожиданно исчезла тяжесть, которую он так долго нёс, пока она придавливала его к земле. И ещё он знал, что люди, пришедшие увидеть его, одетые в охотничьи костюмы, будут сегодня на охоте. Но дичь достанется не им, а ему, Маноло Оливару.

— Спасибо, — благодарно выдохнул Маноло, — спасибо вам, сеньор Кастильо, что помогли мне принять решение.

— Каким бы оно ни было, я чувствую, что оно верное, — ответил Альфонсо Кастильо, сжимая руку Маноло. — Помни, — добавил он, — в конце концов всё происходит между тобой и Богом.

Прежде чем покинуть комнату, Маноло поднял глаза на портрет своего отца и подумал, что, может быть, сегодня он тоже станет мужчиной.

Они шли через мощёный двор к загородке, окружавшей бычью арену. Лёгкий ветерок шевелил листья старых клёнов, окружавших двор и выстроившихся вдоль дороги в город. Странно, думал Маноло, насколько ярче кажется небо, насколько теплее — лучи солнца на спине. Страх, хоть он и был там же, где раньше, больше не сковывал его.

Эмилио Хуарес и Маноло шли бок о бок по песку и вместе проскользнули за бурладеро.

— Славный зверь, — сказал Эмилио Хуарес.

Маноло посмотрел на тройной ряд ярусов, заполненных людьми в охотничьих костюмах. Граф и Альфонсо Кастильо сидели в первом ряду, в центре. Хуана, тоже в первом ряду, со всех сторон окружали шестеро мужчин, и лица их были напряжены в волнующем ожидании. Сбоку, отделённый от других несколькими пустыми местами, сидел старый доктор. Лицо его, в отличие от других, выглядело усталым.

Не было никакого сигнала, просто загремела цепь, и Маноло увидел распахнувшиеся ворота и зияющую черноту за ними. Он выскользнул наружу, крепко держа плащ, и ноги, уже больше не цепенеющие, понесли его к центру арены.

— !Ehe, toro!

Зверь пулей вылетел из темноты, сияя на солнце чёрной кожей, и копыта его гремели гораздо громче, чем стучало сердце Маноло. Он проделал веронику и знал, что сделал её правильно, еще до того, как зазвенело «оле!» Он был очень близко, и плащ медленно и чисто прошёл как раз перед бычьей головой. «Рога-то у него есть?» — подумал он в ту секунду, когда бык разворачивался и нацеливался вновь. В следующее мгновение он их увидел, увидел, как они, длинные, гладкие и серые, почти прикоснулись к пурпуру плаща, и не знал, кричат люди одобрительно или нет. Но на третьей веронике он вновь услышал их, пока стоял, опустив руки, а бычий профиль находился прямо перед его глазами, и очень близко. Ещё трижды, каждый раз ощущая красоту того, что он делал, Маноло дал быку слегка задеть себя, вслушиваясь в бычье дыхание, вырывающееся из широких ноздрей, чувствуя, как копыта колеблют землю под ними обоими. А потом, с ласковой нежностью, он дал плащу взмыть и спланировать вниз позади него в полуверонике, от которой зверь застыл за его спиной.

Люди были на ногах, хлопали и кричали, в то время как он смотрел на них. Их лица расплывались, и он не понимал, есть ли слезы у него в глазах. Он отошёл от отдыхающего быка, решив сделать несколько фасонных выпадов, которые всегда так хорошо удавались ему. Он проделал пять чикуэлин, а потом шесть реболер, и народ кричал от восторга. Теперь и он кричал, любя легкость, с которой повиновалось ему тело, любя зверя, так легко подчинявшегося соблазну движений плаща. А когда он закончил, и бык замер на песке после новой точной и безукоризненной полувероники, он гордо прошёл к бурладеро за своей мулетой под аплодисменты и крик, держа голову очень высоко, а спину — очень прямо.

— Великолепно! — сказал Эмилио Хуарес. — Ты был великолепен.