Тень быка

— !Ehe, toro! — погромче повторил Хуан, потрясая мулетой. Теперь он был в каких-то пяти футах от быка, который неподвижно ждал его. И вдруг он вихрем кинулся на мальчика. «Ему конец», — подумал Маноло. Но Хуан, не отодвигаясь, заставил быка изменить направление. Зверь пошёл на тряпку, которая тихо колыхалась чуть впереди его рогов. Он повернулся — и опять мальчик продуманным движением успокоил его. Пять раз Хуан и бык почти касались друг друга, почти сливались воедино на глазах Маноло. Выпрямившись, мальчик повернулся к животному спиной и отослал его прекрасным завершающим приёмом.

— Хочешь попробовать? — прошептал он. — Хороший бычок.

Хуан стоял недалеко от быка, не глядя на него, не боясь, что тот может броситься.

— Берегись! — закричал Маноло, когда бык двинулся на мальчика. Но он не задел Хуана. Тот медленно и гордо поднял ткань обеими руками и заставил зверя пройти под ней. Бык повернулся — и снова мальчик со спокойной уверенностью направил его куда нужно и с нужной скоростью. Не оглядываясь, Хуан зашагал к Маноло. Последний выпад, казалось, пригвоздил быка к песку, но внезапно он ринулся — слишком быстро, чтобы Маноло успел предупредить друга. Всё случилось в один миг. Мальчика подбросило в воздух и он с силой ударился о землю. Бык стукнул копытом и мотнул рогами в направлении Хуана, который вскинул обе руки над головой. Но тут подоспел Маноло. Действовал он непроизвольно, не задумываясь. Он подобрал мулету и помахал ею перед рогами. Рога двинулись за красной тряпкой. Маноло быстро попятился, уводя быка от Хуана. Он даже завопил !Ehe,toro!

— Порядок, — крикнул Хуан, поднимаясь на ноги. — Я цел.

Вот тут-то Маноло как будто впервые увидел быка. Рога были от него в нескольких дюймах, из-под них смотрели чёрные глаза. Он стоял между Маноло и голосом Хуана.

— Огромное тебе спасибо, — сказал тот, — но больше с ним лучше не играть. Оставим его Великолепному.

Маноло затошнило. Пришлось ему высоко поднять голову, чтобы не вырвало прямо тут.

— !Ehe, toro!

Хуан подошёл к быку, и тот ринулся вслед мальчику, в руках у которого не было никакой тряпки. Маноло в ужасе наблюдал, как Хуан, уворачиваясь от рогов, отводил быка назад. Сам не понимая, как он добрался до щели, Маноло выполз наружу, и в темноте его вырвало от страха.

Он обернулся и увидел, как Хуан опускает дощатую дверь.

— Здорово ты это сделал, — улыбнулся тот, протягивая руку. — Если бы не ты, я бы лежал там замертво.

«Может, он не заметил, — подумал Маноло. — Может, он не увидел, как меня скрутил страх, как я не мог пошевелиться. Может, он не знает, что меня вырвало. Может, он ничего этого не увидел…»

— Хорошо, что ты не стал с ним больше играть, — продолжал Хуан, когда они шли по тёмному коридору. — Иначе если бы что-то случилось с Великолепным, ты бы в жизни себе не простил, — а с ним обязательно что-нибудь случится, потому что про быков он ничего не знает, и ему даже с этим малышом не стоило бы разрешать сражаться.

С малышом?! Маноло бык показался огромным! Он понял, что должен хоть что-то сказать, а то Хуан решит, что он всё ещё не оправился от страха.

— Почему ты не идёшь в матадоры ? — с трудом произнес он пересохшими губами.

— Ты шутишь? — рассмеялся Хуан. — Чтобы стать матадором, нужны или деньги, или влиятельные друзья, — а у меня ни того, ни другого.

— Но ты такой храбрый и так здорово всё умеешь! Ты… ты же отогнал быка без плаща или мулеты.

— Ах вот ты о чём! Это называется al cuerpo limpio, только собственным телом. Я часто так делаю. Тренировка хорошая, и быков не портит. Я так на пастбищах делал, это просто. Только и надо, что поворачиваться быстрее быка. Нетрудно быть храбрым, когда любишь корриду. Столько есть мальчишек, которые не хуже меня или лучше, — но на арену им не попасть никогда.

— Нет, я обязательно возьму тебя на эту тьенту! — горячо пообещал Маноло. — Ты там с коровами поиграешь, а может, даже с тем быком, которого берегут для меня. Там уйма народа будет и сам граф, конечно. Стоит им только посмотреть на тебя — и они поймут, что обязаны помочь.

— Эх, был бы там Кастильо! — мечтательно произнёс Хуан. — Вот было бы здорово! Помочь он мне не поможет, он ведь больше не комментатор, — но как бы я хотел его увидеть…

Они снова вынырнули на арену. Теперь луну, да и всё небо, заволокли тучи.

— Маноло, если ты достанешь мне приглашение, я этого никогда не забуду. Но не лезь из кожи вон, не стоит оно того. Спроси графа, раз хочешь, но если он откажет, я переживу. Мне всего четырнадцать. Когда-нибудь кто-нибудь да заметит меня и, наверное, даст мне сразиться с быком. А если нет — поступлю как отец, пойду по ярмаркам и бескровным боям.

— С быками, с которыми кто-то уже сражался?

— Ну и что? Крещение кровью я всё равно уже получил.

— То есть ты и на рога попадал?

— Два года назад. Мне тогда дюймов десять рога в правое бедро вошло. Но не охромел же! Даже не помню сейчас, был ли сам виноват, или тот бык знал, что делает.

Они уселись на трибуне. Снова показалась луна, и серые скамьи серебрились в её свете.

— Видишь это место? — произнёс Хуан, обводя глазами арену. — Я здесь дома. Тут я хочу жить. Просто надо ещё подождать. Когда-нибудь это случится — я буду сражаться с собственными быками. Когда-нибудь я приду не только сюда, но и на другие арены. Наверное, много есть матадоров талантливее меня, может, на меня никто особо и внимания не обратит, — но деньги на билет публика не зря потратит. Больше мне ничего не нужно, только честно сражаться с быками, так хорошо, как только сумею.

— Но почему? Почему ты так сильно этого хочешь?

Хуан засмеялся и встал.

— Это не похоже на другие желания. Оно у меня в крови, и с отцом так было. Такими или рождаются, или заражаются где-то. И приехали — ты любишь корриду. А это значит — ты никогда не будешь счастлив, чем бы другим ни занимался. Но я рад этому; ты не подумай, что не рад, — с гордостью добавил он.

Маноло хотелось сказать, что с ним-то всё совсем по-другому. Но он знал, что это бесполезно — ему даже не поверят. Был бы Хуан его братом! Тогда от него самого никто бы не ждал, что он станет таким, как отец. Этого ждали бы от другого.

Глава 10

На следующий день после того, как они с Хуаном залезли на бычью арену, Маноло решил, что больше не будет пытаться сразиться с быком. Будет так, как и хотят все: на ферме это случится впервые. Но он не мог забыть, как удивительно хорош и удивительно смел был Хуан, и как трусливо вёл себя он сам. И о своём обещании он тоже не забыл.

Назавтра он отправился в кафе, где всегда сидели шестеро мужчин, чтобы поговорить с ними о Хуане.

— Маноло, — приветствовал его один из них, — хорошо, что ты не был на вчерашнем, с позволения сказать, сражении.

— Великолепного основательно задело рогом, — добавил другой.

Но не из-за Хуана. В этом Маноло был убеждён. Настолько долго Хуан с быком не сражался.

— Когда это случилось? — спросил он.

— При первом выпаде.

— Он попробовал одну глупость: пропускал быка мимо себя, стоя на коленях, да ещё слишком близко к загородке. Бык просто впечатался в него. Его ослепил свет и сбил с толку шум. А парень был слишком близко, непростительно близко к воротам.

— Мы как раз собирались зайти к нему. Идём с нами.

По пути к дому юноши, угодившего на рога, Маноло слушал, как может ранить бык.

— Рога входят чисто. Если б они ещё так же выходили! Но человек, или бык, или оба в это время двигаются, поэтому раны так опасны.

— Рог рвёт тело, раздирая мускулы.

— И всегда есть опасность подхватить какую-нибудь заразу. Рог грязный, и до пенициллина почти всегда заканчивалось ампутацией или смертью.

— Что касается матадоров, пенициллин — величайшее изобретение человека.

— Бедняги! Если кого боднут в маленьком городке, там вечно нет доктора.

— А там-то обычно и бодают.

— Даже здесь, в Арканхело, один только доктор возьмётся за раны от рогов. Да и тот стареет. Не станет его — и, может быть, не останется никого, кто бы в них разбирался.

— Если уж придётся попасться на рога, постарайся, чтоб это было в Мадриде.

— В Мадриде-то дюжина докторов.

— Я как-то знавал одного, что на корридах разбогател. А потом, в один прекрасный день, собрал свои деньги и напечатал миллион листовок. Называется «Остановите национальное самоубийство!»

Раньше мужчины никогда не говорили о том, сколько боли достается тореро. И Маноло никогда прежде о ней не задумывался. Сейчас, прислушиваясь к их словам, он подумал, что бояться будет не смерти, а боли.

Великолепный, лежавший среди подушек, белых, как его лицо, выглядел лет на восемнадцать. Что Маноло заметил сразу, так это губы. Они были бледными, но он их явно кусал. Капельки крови отмечали место, где они прокушены. Маноло понял без слов, что юноша очень мучается.

Когда они вошли в комнату, Великолепный попытался закрыть окровавленные губы рукой. Он почти не говорил, сказал только, что чувствует себя неплохо. Когда же он отвернулся, то стал смотреть не в окно, а на стену, где ничего не было, кроме пятна. А когда повернулся снова, на губах были свежие капли крови.

— Да, опозорился я основательно, — сказал юноша, пытаясь улыбнуться.

— Ты не так долго там был, — отозвался один из мужчин, — чтоб мы это оценили.

— Жуть что такое, — настаивал Великолепный, стараясь не заплакать.

— Может, вышло бы и очень даже ничего. Бычок-то хороший. Ты был слишком смел, а иногда это глупо. Смелость матадора — она ведь не в безрассудстве, а в стойкости.

В комнату вошла мать, крупная женщина с сильными руками и словно высеченным из скалы лицом.

— Скоро доктор придёт, — сказала она, не глядя на мужчин, но внимательно всматриваясь в сына. Она ждала, что он отзовётся. Тот молчал.

— Разве он тебя не смотрел? — поинтересовался один из мужчин.

Юноша застонал и закашлялся, чтобы скрыть боль.

— Его нет в городе, — объяснила мать, впервые посмотрев на мужчин обвиняющим взглядом.

— Но цирюльник-то о тебе позаботился в медпункте? — выспрашивал мужчина.

— Да, — ответил юноша. — Он сделал всё, что мог.

— Цирюльник — это всего лишь цирюльник, — отрезала мать и вышла из комнаты.

— Ему очень больно, — тихонько сказал Маноло один из мужчин. — Он не подаёт виду, но боли у него сильные.

— Сразу после того, как боднут, больно не бывает, — добавил другой. — Но уж как начнет болеть — это надолго.

Снаружи послышались шаги. Они медленно приближались к двери. Доктор был стар. Он волочил ноги, идя от двери к кровати больного. Вид у него был изнурённый и безучастный. Седая прядь упала на морщинистый лоб, когда он склонился к юноше.

— Ну, как ты? — он улыбнулся и провёл рукой по его лбу. С мужчинами доктор не поздоровался, а Маноло, кажется, и не заметил.

— Цирюльник всё почистил и перевязал, — слабым голосом сказал тот, приподнимаясь на локте и падая обратно на подушки.

Мужчины двинулись к двери.

— Останьтесь, — велел, не глядя, доктор, снимая с постели лёгкое одеяло и шаря в чемоданчике в поисках ножниц. — Я хочу, чтобы сын Оливара посмотрел, как выглядит такая рана. Подойди сюда, — приказал он, и Маноло подошёл ближе. Сердце у него громко билось. — Смотри!

Доктор разрезал повязку и бинты и отвёл их в стороны. Неровный разрыв, похожий на язык пламени, в фут длиной и несколько дюймов глубиной, проходил прямо от колена по бедру вверх. От взгляда на него у Маноло перехватило дыхание.

— Нагнись и посмотри, — продолжал доктор. — Вот это — сгустки крови. Все эти семь оттенков красного — мясо. Мускулы — лиловые. Рана всегда уже там, где входит рог, и шире там, где он выходит. Красота, а не рана!

Маноло отшатнулся; его тошнило. Но голос доктора вернул его к действительности, и звучал он так уверенно и прозаично, что тошнота прошла.

— Мне понадобится твоя помощь, — сказал доктор, всё ещё разглядывая рану, но не прикасаясь к ней. — Хороший, чистый разрыв. Цирюльник хорошо всё проделал. Грязь он удалил, омертвевшие ткани вырезал.

Когда он шёл к умывальнику, ноги у него не дрожали. Он старательно вымыл руки.

Потом положил на тумбочку стерильное полотенце, вынул из чемоданчика инструменты, положил их на полотенце, достал упаковку марлевых бинтов и положил их рядом.

— Подай мне вон те перчатки, — велел он, показывая на пару резиновых перчаток в полиэтиленовом пакете. — Поглядим, какой из тебя санитар, — добавил он. — Открой пакет, не прикасаясь к перчаткам, и подай их мне.

Маноло так и сделал.

Он заворожённо смотрел, как руки доктора уверенно двигались в ране, обследуя её изнутри.

— Рог не задел бедренную кость, — сообщил доктор. — Повезло парню. Сейчас, — объяснил он, обращаясь к Маноло, — я ищу инородные тела: грязь, обломки рога или омертвевшие ткани. Но, как я уже сказал, цирюльник очень хорошо поработал, извлекая всё это из раны. Опасности заражения нет.

С каждым словом и каждым жестом Маноло всё больше восхищался доктором. С подушки не доносилось ни звука. Доктор мягко отвёл глаза от своей работы.

— Он потерял сознание, — сказал он с улыбкой. — Достань пузырёк с нашатырным спиртом, — он кивнул на чемоданчик, — и немного ваты. Ватку намочи и поднеси ему к носу.

Маноло опять подчинился. Когда он открыл пузырёк, сильный запах нашатыря ударил ему в нос и распространился по всей комнате. Он наклонился к юноше и провел ваткой именно там, где надо. Тот закашлялся и отдёрнул голову.

— Хорошо, — отозвался наблюдавший за этим доктор, — шока у него нет. Просто потерял сознание от боли. С ним всё будет в порядке. Удачная оказалась рана. — Его затянутые в перчатки руки указывали на ровную линию разорванной плоти. — Лучшей и пожелать нельзя, если уж обязательно хочешь калечиться. Плохие — это те, где разрывы под разными углами. С такими сплошная морока, они опасны. Но только не подумай, что вот это — пустяки. Это расплата за глупость. И не бычью, а человеческую. Зверя на арену гонят, а человек идёт туда сам.

Доктор закончил обрабатывать рану и принялся её зашивать. Маноло был ему больше не нужен. Он мечтал, чтобы доктор снова велел ему что-нибудь сделать. Глядя на то, как волшебно руки этого человека соединяли разорванную плоть, он думал: то, что делают доктора, что делает сейчас этот доктор, — благороднейшее из человеческих занятий. Возвращать больным здоровье, лечить раненых, спасать умирающих. Вот на такое стоит положить жизнь вместо того, чтобы убивать быков.

— Всё прекрасно заживёт. На этот раз. Но потом-то что? — доктор прошёл к умывальнику и принялся смывать кровь с резиновых перчаток. — Этот парень, — он кивнул на юношу, — продолжит попытки доказать, что хорош на арене. А это не так. Но для него это вопрос чести. Он продолжит попытки, и ему дадут продолжать, потому что он бесстрашен, и зрители знают, что всякий раз, как на афише Великолепный, они увидят, как его поднимают на рога. Но беда не в том, что бывают кровожадные люди. Беда в том, что такие мальчишки ничем другим не хотят заниматься. Я постарел, глядя на выброшенные жизни.

Он подошёл к Маноло и погладил его по голове.

— Мир большой, — ласково произнёс он.

Казалось, он хотел что-то добавить, однако молча сложил свои инструменты в чемоданчик и захлопнул его.

— Спасибо за помощь, — сказал Маноло доктор. Сейчас его голос был усталым. Он снова волочил ноги и, прежде чем дошёл до дверей, опять выглядел очень старым и очень изнурённым.

Идя с мужчинами назад, Маноло решил, что если бы только ему не пришлось становиться тореро, он сделался бы доктором. Он хотел научиться успокаивать боль и страх боли. Вот если бы его отец был доктором, знаменитым врачом матадоров, все бы ждали от него, чтобы и он им стал. И он учился бы изо всех сил. Было бы трудно, но он бы учился чему-то стоящему.

Он колебался, рассказать ли шестерым мужчинам, кем ему хочется стать. Будут ли они его слушать? Он посмотрел на мужчин, шедших рядом и вновь говорящих о том, о чём они говорили постоянно, и понял, что не расскажет. Он тот, кто он есть. Сын матадора, а не доктора. И они ждут, что он будет таким же, как отец.

Неожиданно он вспомнил, что обещал Хуану.

— Тут в Арканхело есть один мальчик, — перебил он их разговор о неловких матадорах, — который станет великим тореро, если ему дадут хотя бы попробовать.

— Кто это, Маноло? Ты?

— Нет. Его зовут Хуан Гарсия.

— Мы никогда о нём не слышали.

— Это сын старого Гарсии?

— Который одно время был бандерильером у твоего отца?

— Да.

— А что с ним?

— Я бы… то есть, я обещал спросить, можно ли ему со мной на тьенту.

— Зачем? Ты что, хочешь, чтобы он с твоим быком сражался?

— Да нет же! — запротестовал Маноло, покраснев. — Но может быть… может быть, граф разрешит ему проделать несколько выпадов… с коровой.

— Почему ты спрашиваешь?

— Я обещал, что спрошу.

— Он твой друг?

— Да. А его брат — мой самый лучший друг.

— Это очень для тебя важно?

— Я не могу нарушить слово.

— Мы напишем графу.

— Я уверен, он не будет против, чтобы ты пригласил друга.

— Разве что он запрыгнет на арену, пока ты будешь сражаться.

— Да не прыгнет он! Он бы никогда так не сделал!

— Сегодня же напишем графу.

Решено. Он был уверен, что Хуану позволят пойти с ним. И что граф разрешит ему проделать несколько выпадов. И все-все смогут убедиться, как удивительно хорош и удивительно храбр Хуан Гарсия. Может быть, тогда им будет уже всё равно, насколько плох он сам.

Глава 11

В ту ночь он лежал без сна и думал о старом докторе. После тьенты больше не нужно будет тренироваться; после школы и летом, в каникулы, у него хватит времени делать всё, что угодно. Если доктор позволит ему помогать в клинике, он многому сможет научиться; даже если только и придётся, что мыть и убирать. Доктор человек старый, и, должно быть, ему не помешает помощник. После тьенты он пойдёт к доктору в клинику и спросит его.

Но что если тот первый бык его ранит? Это более чем вероятно. Он должен придумать, как обмануть публику. Надо отодвинуться от бычьих рогов, чтоб они не коснулись его. К публике он будет стоять спиной; они не заметят.

Он встал и испробовал обманный приём перед зеркалом. Вроде легко. Но как же с честью-то быть, подумал он. Это самое важное, честь. Как испанец, без неё он жить не мог, а если бы стал, жил бы в позоре. Намного лучше быть поднятым на рога или даже убитым, чем лишиться чести в собственных глазах. Нет, он не мог их обманывать, потому что себя обмануть бы не смог. Всё должно пройти так, как от него ожидали, с честью, или вообще никак.

Маноло решил молиться Богоматери Доброй Надежды[9], покровительнице всех тореро, прося Её сохранить его. Каждый год те шестеро мужчин брали его с собой в Севилью на большие праздники до Пасхи и после неё. Они хотели, чтоб он был на официальном открытии сезона коррид. На следующий год в Севилье, на Страстной, он сам пойдёт к Её образу. Он выскользнет однажды из гостиничного номера и отправится к святилищу Богоматери Доброй Надежды. Он должен пообещать Ей что-нибудь взамен. Он ещё не решил, что именно, но потом придумает какую-нибудь жертву в ответ на Её помощь. Её заплаканное лицо постоянно смотрело на него со стены. Но, рассуждал он, в собственной церкви Она, должно быть, лучше услышит его молитвы.

До Пасхи было далеко, почти год. А потом сразу же тьента. Маноло не забыл ни о том, ни о другом. Всё это время, месяцами, он ждал наступления обоих событий. Почти каждую ночь он тренировался с плащом, мулетой и со своей «шпагой». А в те ночи, когда он слишком уставал и не тренировался, он лежал без сна, иногда молился, а иногда разглядывал на потолке тени, которых утром уже не будет.

Почти каждую ночь ему что-то снилось, и он боялся засыпать, потому что теперь во всех снах присутствовали быки, огромные, чёрные, с бесконечными рогами. Они всегда его ждали. Не двигались — только ждали. И всегда их было больше одного. А он, Маноло, всегда был один. Один на арене, и шестеро мужчин смотрят на него и ничего не говорят. Он был один на арене с быками, ждал и ничего не делал. Только стоял и ждал, и быки тоже стояли и ждали. Иногда он просыпался с воплем. Тогда прибегала мама и успокаивала его. Но он ни за что не рассказывал ей про быков, просто не мог.

Много раз за день, а иногда и ночью, мальчик вспоминал старого доктора. Он часто проходил мимо его дома, одновременно служившего клиникой. Он хотел бы поговорить со стариком, ещё раз посмотреть, как тот работает, но ни разу не вошёл: он знал, что ещё не время. Он завидовал тем, кто заходил; не все из них были больны. Многие приносили подарки — корзины цыплят, хлеба домашней выпечки, фрукты, цветы и вино. Они приходили каждый день, даже по воскресеньям. Каждый хотел посоветоваться с доктором или сказать ему спасибо. Но Маноло не мог попросить, чтобы тот помог ему сделаться доктором, или даже спросить совета, как им стать. Не сейчас. Не в то время, когда он должен был делать то, что должен.

Ещё ему иногда казалось, что доктор на него смотрит — в окно или когда встречает на улице. Казалось, что доктор вот-вот что-то скажет, но он так ни разу ничего и не сказал. Может быть, он тоже ждёт, думал Маноло. Только бы выдержать бой! Пресвятая Дева непременно поможет.

Наконец, за три недели до тьенты, наступила Страстная неделя. Но мужчины не зашли за ним. Они не взяли его в Севилью, уехали, ничего он сказав. Он даже не увидит образ Богоматери Доброй Надежды. Теперь ничто его не спасёт. На протяжении дней, порой неспешных, а порой слишком стремительных, страхи его умножались и овладевали каждым мигом бодрствования, оставаясь с ним и в повторявшихся снах. Выхода не было.

Однажды в школе, на уроке истории, ему пришла в голову забавная мысль. Что, если отец тоже боялся? Кто-нибудь должен об этом упоминать — или он сам, или тот, кто хорошо его знал, вроде Альфонсо Кастильо. Книг о его отце, кроме биографии Кастильо, были дюжины, и тысячи статей, собранных в толстые тома. Если он поищет, то может обнаружить, что отец тоже боялся.

В тот день, и на следующий, и через день, он шёл после школы в библиотеку музея. Там он много нового узнал о корриде и о храбрости своего отца. Он выяснил, что храбрейшие быки и храбрейшие матадоры всегда были из Андалузии. Он прочитал о Бельмонте и обо всех препятствиях, какие тому пришлось преодолеть, чтобы сделаться лучшим, и о Хоселито[10], который ни разу не был ранен, пока бык его не убил. Он прочитал о Манолете[11], «Рыцаре Печального Образа», — как он жил и сражался, и как в 1947, в Линаресе[12], он и миурский[13] бык убили друг друга. Он узнал, что всех великих матадоров объединяет готовность и мужество. Но он не узнал, боялся ли когда-нибудь его отец.

Тем не менее мысль не исчезла. Может быть, отец бывал испуган. Не когда был взрослым, а хотя бы в детстве. Он не мог спросить маму, та всегда считала мужа святым, а святые не боятся. Но вот бабушку — мог. Только её он и решился бы спросить. В конце концов, это из её дома отец ушёл тогда, в двенадцать, сражаться со своим первым быком. Она знает; она вспомнит, каким он был в том возрасте.

Бабушка была старше, чем все, кого он знал. От старости она почти совсем оглохла. Жила она в белом домике с цветочными горшками, висевшими на всех окнах. Он часто к ней заходил, пока не узнал, что должен стать похожим на отца.

Она открыла ему дверь, он взял её за руку, отвёл на середину комнаты, чтобы никто не услышал с улицы, и громко закричал:

— Мой папа когда-нибудь боялся?

Она наклонила седую голову к его губам.

— Что ты сказал?

— Папа когда-нибудь боялся?

— Чего? — спросила она, глядя на него и выпрямляясь, насколько можно.

— Быков! Что покалечится, что погибнет!

— Что?

— Быков, смерти и боли! — закричал он уже со слезами.

— Твой отец был великим тореро, — гордо проговорила она и засеменила на кухню принести ему печенья.

Ждать он не стал.

Глава 12

Когда шестеро мужчин вернулись из Севильи, они стали его избегать. Не замечали на улицах, как незнакомца или невидимку. Он знал, что они о нём не забыли; они слишком хорошо помнили, что время почти пришло. Обучение закончилось.

За три дня до проверки быков на ферме графа де ла Каса Маноло зашел за Хуаном Гарсия. Он не мог больше оставаться один на один со своими страхами и сомнениями. Назад дороги не было, но ему хотелось увериться получше, что он не разочарует тех, кто в него верил. Он думал, что Хуан сможет сказать по его работе с плащом и мулетой, будет ли от него хоть какой-то толк. Но увидев Хуана, он не смог об этом спросить. Смысла не было: ведь главное — не работа с плащом. Он хотел знать, задрожат ли у него на арене колени, хватит ли в нём силы, чтобы выйти и вызвать быка на бросок. А такой ответ не получишь от Хуана.

Хуже того, Хуану ужасно не терпелось дождаться решающего дня.

— Думаешь, граф разрешит мне поиграть с коровой? — взволнованно спрашивал он Маноло. — Я знаю, он пригласил Эмилио Хуареса, чтобы делать именно это. Может быть… может быть, они и мне дадут? Понимаешь, — честно продолжил он, — дело не в том, что там будут люди, которые могли бы мне помочь, если я того стою. Об этом я и не думаю. Дело в животных. Не меньше десяти коров для проверки. Десять коров, с которыми надо поиграть, чтобы выяснить, насколько они храбрые. Десять! Понимаешь, по меньшей мере сорок выпадов с каждой. Четыре сотни! Четыреста раз на тебя бросается животное! Знаешь, что бы я дал за то, чтобы попробовать со всеми? Жизни не жалко.

«Как же это возможно?» — тоскливо размышлял Маноло. Этот мальчишка счастлив умереть ради того, чего сам он хотел бы избежать пусть даже ценой смерти.

— Ведь нам тяжелее всех, — продолжал Хуан. — Боксёр, например, может схватиться с кем угодно и хоть когда. Но что толку нам тренироваться, если нет животных? А их нет. Знаешь, Маноло, сколько раз на меня бросался бык? Не больше пятидесяти. Пятьдесят украденных раз — ночью, с племенными быками, чересчур тяжёлыми и злыми. Почти всегда толку не было. А потом ещё раз, когда я выскочил на арену в Севилье. Успел проделать три выпада, пока меня не поймали. И тот раз, с тобой. Я боялся испортить Великолепному зверя. Знаешь, в моём возрасте отец уже сразился в десяти бескровных боях. Конечно, с теми быками сражались и до того, — но хотя бы люди смотрели. Знаешь, что бы я ни говорил, а без публики — никак. Это важно, очень важно. Без этого — всё равно что без быка. Надо, чтоб люди кричали, подбадривая тебя, или даже на тебя кричали. Маноло, — добавил он с улыбкой, — можно подумать, ты сам не понимаешь, как тебе повезло. Можно подумать, ты не знаешь, что ты самый везучий мальчишка в Испании. И вот ещё что — можно подумать, ты сомневаешься, что будешь так же хорош, как твой отец.

— Да я же знаю, что не буду! — он вообще-то не собирался кричать. — То есть, — продолжал он потише, не глядя на Хуана, — вроде и толку нет. Когда заставляют… вынуждают что-то делать, а я чувствую, что не смогу.

— Не надо так думать. Убеждай себя, что будешь великолепен. Знаешь, ведь не только весь Арканхело, а вся Андалузия, даже вся Испания ждет, когда родится тореро…

— Но почему это я? — слова вырвались прежде, чем он сам осознал их. И вдруг ему захотелось открыть Хуану всё, кроме разве что своих страхов. — Почему не ты?

— Потому что твой отец…

— Хуан Оливар? Ну хорошо, я его сын, но и только. Пойми ты, у Колумба тоже был сын, но никто же не ждал, что он откроет ещё одну Америку!

— Ну, нет, конечно, но…

— Им надо ждать тебя или кого-то вроде тебя. Талантливого, любящего корриду, кого-нибудь, кто спит и видит, как бы стать тореро.

— А ты? Ты что, не хочешь им быть?

Когда Хуан об этом спросил, Маноло пришло в голову нечто совершенно замечательное.

— Ой, Хуан! Я знаю, что надо делать. С моим быком будешь сражаться ты!

— Что?!

— Нет, подожди. Это только честно; сражаться должен ты, а не я. Там соберутся богачи, они смогут тебе помочь…

— Но…

— Ну пожалуйста! Просто твоему отцу не везло, — а иначе, может, это он был бы самым лучшим. А теперь ты… я же тебя видел, у тебя очень хорошо выходит! У тебя всё есть, только ты не можешь показать, кто ты. А тут вдруг будет и это, понимаешь?

— Полная чушь. Это твоя тьента и бык твой.

— Кто это решил? Покажи им великого тореро, и плевать им будет, как его зовут!

— Вот тут-то ты и неправ. Он должен быть Оливаром.

— Да ладно тебе, Хуан. Дай я поговорю с графом. Уж как-нибудь я сумею его убедить. Мне-то что в том, чтоб сразиться с этим быком? Честное слово, я бы в миллион раз больше хотел, чтоб ты мог попробовать.

— Я бы никогда не принял такую жертву, — Хуан положил руки на плечи Маноло. — Твоего права прожить жизнь как тореро ты мне не отдашь. Ты, должно быть, ещё не знаешь, как бывает, когда тобой восхищаются. Я хочу стать героем, стать очень знаменитым матадором. Я хочу всего, что с этим связано, — тяжёлого труда и денег, хороших быков и плохих, хороших дней и плохих, машин и костюмов света, аплодисментов и шиканья. Но время сейчас не моё. Наступает твой час. Мой тоже придёт, я знаю. Я совершенно в этом уверен. Но эта тьента — твоя, потому что ты — сын Хуана Оливара. А ещё ты теперь мой лучший друг, — серьёзность его испарилась, и он снова улыбнулся. — Ты предложил мне такое, что только самый лучший друг и мог бы предложить.

«Гордость ему не даёт согласиться», — подумал Маноло. И гордость же не позволяла ему самому настаивать. Он был уверен, что им не будут довольны, что он никогда не станет тем, чего от него ждут. Но сказать такое он не мог никому.