Костя Кандыков сидел над раскрытой тетрадкой с карандашом в руке. В школе шумела большая перемена: ребята бегали по коридору, боролись, пели, смеялись. А Костя, чтобы не терять времени, заперся в тихом физическом кабинете – он готовил доклад, который должен был сделать на кружке юннатов.
      Костя морщил брови, ерошил свои короткие светлые волосы, вертел карандаш в руке, начинал писать и тут же зачеркивал. С тех пор как он прочитал «Жизнь растения» Тимирязева, глаза его словно раскрылись. И тот мир, привычный и обыкновенный, в котором он жил, вдруг повернулся к нему новой, невиданной стороной и засиял новыми красками, мыслями, чувствами…
      «Во всем – солнце! Подумать только – во всем! – задумчиво повторял он про себя. – И в хлебе, и в мясе… Или вот эти дрова лежат у печки. Это не просто дрова, это скрытая энергия солнца, „консерв солнечных лучей“… И вот на окне бегония: родилась, растет, живет – живет потому, что на нее упал солнечный луч! Удивительно, удивительно все это, однако!..»
      И, раскрыв книгу Тимирязева, он еще раз прочитал строчки, которые его особенно поразили:
      «…Когда-то… на землю упал луч солнца, но он упал не на бесплодную почву, он упал на зеленую былинку пшеничного ростка, или, лучше сказать, на хлорофилловое зерно. Ударясь о него, он потух, перестал быть светом, но не исчез. Он только затратился на внутреннюю работу… вошел в состав хлеба, который послужил нам пищей. Он преобразился в наши мускулы, в наши нервы… Этот луч солнца согревает нас. Он приводит нас в движение. Быть может, в эту минуту он играет в нашем мозгу…»
      Как обо всем этом рассказать юннатам, чтобы им и понятно было и интересно?
      Костя в раздумье подошел к окну. Морозные узоры, которые утром тонким серебром застилали стекла, растаяли, оставив лишь по краям несколько сверкающих веточек. Высокий округлый конус большой горы Чейнеш-Кая, поседевший от снега, глядел в окно.
      «Пригревает, однако… – подумал Костя, – весна подходит. Вот уж и ручейки на Чейнеш-Кая показались… Как блестят! Залезть бы наверх – звон теперь стоит на вершинах. Весеннее солнце идет!..»
      – Эх, что ж это я! – спохватился он вдруг. – Сидел, сидел, а тетрадка пустая… Как бы мне свой доклад назвать? Ладно. «Луч солнца» – вот так и назову.
      Костя опять уселся за стол. Но только взялся за карандаш, в дверь постучали:
      – Костя! Кандыков!
      «Нашли!» – с досадой подумал он, но затаил дух и решил не отвечать. Постучат и уйдут.
      За дверью заспорили:
      – Отойди, дай я постучу!
      – А как будто я без рук!..
      Стук раздался громче.
      – Костя, открой!
      – Чо кричишь? А может, его там нету?
      – Мая, ты опять «чокаешь»? Вот Марфа Петровна услышит!.. Пусти-ка, дай я в скважину посмотрю!
      – Ага, посмотришь! Уж я смотрела – там ключ торчит!
      – Он там, он там, я в окно видела!
      Костя встал и открыл дверь. Две девочки из пятого – Мая Вилисова и Эркелей Воробьева – стояли на пороге.
      – Что это, однако, даже позаниматься не даете! – нахмурясь, сказал Костя. – Ну, что вам?
      – Мы поспорили! – заявила, волнуясь и краснея, Мая Вилисова. – Я говорю, что не надо сразу Анатолю Яковличу, а Репейников сразу хочет к Анатолю Яковличу бежать.
      – Ну, поспорили, так и ступайте к Настеньке. Она вожатая, а не я, – возразил Костя. – А я что вам?
      – А потому, что Чечек у Лиды сочинение списала, – объяснила Мая. – Вот, чтобы ты ей сказал!
      – Чечек очень боится Анатоля Яковлича… – робко добавила Эркелей. – Она очень боится… говорит: «Я тогда из школы убегу!»
      – Придумала! – рассердился Костя. – Где она?
      – На заднем крыльце сидит.
      В коридоре зазвенел звонок, перемена кончилась.
      – Костя, ты приди к нам на звено, а? – торопясь и дергая его за рукав, попросила Мая. – Ты ей лучше скажешь, а?
      – Ладно. Может, приду, – ответил Костя, запирая кабинет на ключ. – Только и разбирай вас, сами разобраться не могут. Пионеры тоже!
      Костя сказал «может, приду», а сам дождаться не мог, когда кончатся уроки. Конечно, он придет, раз дело касается Чечек. И вечно с этой глупой девчонкой случаются какие-то происшествия: то она с кем-нибудь подерется, то что-нибудь разобьет… А то вдруг поймает на деревне колхозную лошадь и умчится на ней в горы, в тайгу, к пасущимся там табунам, и потом объясняет, что очень соскучилась о лошадях… Вот уж оставил Яжнай Торбогошев заботу своему лучшему другу Косте!
      Дружба Кости и Яжная началась из-за собаки, из-за желтого белозубого Кобаса. Костя вырастил щенка и уже приучал его охотиться на белок. И вот однажды Яжнай Торбогошев, алтайский мальчик из дальнего колхоза, увидел, что Кобаса тащит на аркане какой-то собачник. Кобас с любым зверем бросался в схватку, а людей боялся. Так он и погиб бы, если бы не Яжнай. Яжнай отнял Кобаса у собачника и, полузадушенного, притащил Косте. С тех пор и началась их дружба. И хотя учились они в разных классах – Яжнай был на год старше, – и хотя очень несхожи были характером – Костя был суров и малоразговорчив, а Яжнай ласков и мягок в обращении, – они отлично ладили.
      Но вот наступило такое время, когда друзьям пришлось расстаться. Яжнай кончил седьмой класс и уехал в Барнаул, в техникум. Тогда был ясный, чуть-чуть грустный день. Чейнеш-Кая стояла подрумяненная осенней листвой кустарников, ютившихся у ее лиловых каменных обрывов. Приглушенно бурлила затихающая Катунь. Костя слушал ее шум и думал, что, наверно, устала она бушевать за лето…
      В тот день в колхозе убирали последние гектары ржи. Костя тоже был в поле, вязал за жнейкой снопы. Уже вечерняя роса легла на травы, когда был связан последний сноп. Костя шел домой рядом с матерью и смотрел, как солнце заходит за высокую округлую Чейнеш-Кая. Гора стояла темная и тихая под оранжевым, закатным небом. И лес, растущий на ее вершине, казался густым, мохнатым венком, надетым на голову Чейнеш-Кая.
      – А у нас кто-то есть, – сказала мать, – кто-то на крыльце сидит.
      Костя пригляделся.
      – Мама, это, однако, Яжнай! – сказал он, чувствуя, как весь загорается от радости.
      Косте хотелось броситься, схватить Яжная, обнять, заплясать. Но, всегда сдержанный в выражении чувств, Костя подошел к нему ровным шагом и протянул руку:
      – Здорово, Яжнай!
      Яжнай сбежал с крыльца и крепко пожал ему руку:
      – Здравствуй, Константин!
      И несколько секунд они молча смотрели друг на друга счастливыми глазами.
      – А это кто же тут еще? – с улыбкой спросила мать. – Кто же это еще сидит у меня на крыльце, а?
      Со ступеньки смущенно поднялась девочка в круглой меховой алтайской шапочке. На шапочке красовалась малиновая лента, и малиновая шелковая кисточка спадала с макушки на плечо. Девочка, опустив ресницы, теребила кончик черной тугой косы.
      – А это Чечек, – сказал Яжнай, – моя сестра. Приехала учиться, здесь учиться будет. У нас там ведь пятого класса нет… Вот привез – пусть живет в интернате. А сам я завтра в Барнаул.
      – Чечек! – ласково сказала мать. – А по-русски это имя как будет? А?.. Ну, Чечек, скажи, я ведь по-алтайски не все понимаю. – Она обняла девочку за плечи и, наклонившись, заглянула в ее потупленные черные глаза.
      – «Чечек» значит «цветок», – тихо ответила девочка.
      – Какое хорошее имя! – сказала мать. – Цветок!.. Ну, а что же вы, ребятки, пришли да и сидите на крыльце? Давно ли пришли-то, Яжнай?
      – Да часа два было.
      – И все тут на крыльце сидели? Экие бессовестные!.. Яжнай, ты же ведь знаешь, где у нас ключ лежит. Ну, вошли, поели бы… Экие вы, право!.. Входи, Чечек, входи! Снимай свою шапочку. Эко шапочка-то у тебя хороша да нарядна!..
      Когда мальчики остались на улице одни, Яжнай сказал:
      – Константин, у меня к тебе просьба есть. Очень трудная просьба.
      – Какая же?
      – Только очень трудная.
      – Ну, какая?
      – Вот я Чечек привез. Оставляю ее тут. А она у нас еще дурочка, нигде не была, кроме тайги. Посмотри тут за ней, Константин! Ну, как бы вот ты был я. Можешь ты такую трудную просьбу принять?
      – Могу, – сказал Костя. – А как же еще? Вот о чем спрашивает!
      – Она ведь у нас отчаянная! – продолжал Яжнай. – Ты не гляди, что молчит. Это она пока что боится.
      – Ничего, как-нибудь справимся, – улыбнулся Костя.
      В это время откуда-то прибежал поджарый желтый Кобас и, обнюхав Яжная, начал прыгать и ласкаться к нему.
      – Вон, смотри, Кобас и то дружбу помнит, а ты думаешь, что я… – Костя вдруг отвернулся.
      – Ну, хватит! – с улыбкой сказал Яжнай. – А теперь скажи: твой крыжовник растет?
      Костя встрепенулся:
      – Растет. Пойдем, покажу!
      Товарищи направились было в огород, но в это время на крыльцо выскочила Чечек и звонко закричала:
      – Кенскин! Кенскин! Матушка ужинать зовет!
      …На другой день Костя и Чечек провожали Яжная. Они переплывали вместе на пароме через Катунь, и Яжнай, прощаясь с ними, еще раз попросил Костю:
      – Посмотри за ней, Константин. Она ведь у нас, знаешь, проказливая, как бурундук!.. – И, обратясь к Чечек, строго сказал: – Слушайся Константина. Он тебе будет как я. А весной приеду – поедем домой. Учись…
      Обратно возвращались вдвоем. Чечек, стоя у края парома, роняла слезы в зеленую Катунь. Костя, и сам расстроенный, пытался шутить:
      – Довольно тебе, Чечек, а то вода у нас в Катуни станет соленая, вся рыба из реки уйдет. Что хорошего?
      …Так вот с тех пор и осталось – ни в радости, ни в беде Чечек не обходилась без Кости.

      Как только закончился последний урок, Костя поспешил в пятый класс. Там собрались несколько человек – звено Лиды Корольковой. Пришла и Настенька, старшая вожатая.
      – Костя, Костя, иди сюда! – закричала Мая Вилисова. – Ребята, пусть Костя тоже послушает!
      – Надо бы и Чечек позвать тоже, – сказала Настенька.
      Эркелей побежала звать Чечек.
      Чечек, с книгами под мышкой, рассеянно глядя куда-то на вершины гор, медленно спускалась с крыльца.
      – Чечек, иди на звено! – позвала Эркелей.
      Чечек в недоумении посмотрела на нее:
      – Зачем мне идти? Я же не пионерка.
      – Ну мало ли что – Настенька велела.
      – Настенька?..
      Чечек подумала немножко и, молча повернув обратно, пошла за Эркелей.
      Первым выступил на собрании звена Алеша Репейников:
      – Товарищи! Чечек Торбогошева поступила очень плохо: списала сочинение у Корольковой и говорит, что это она его сочинила. Разве так годится делать? Если мы так будем делать, какие же мы будем ученики!
      Алеша волновался, щеки и уши у него покраснели.
      – И я считаю, что надо сразу это прекратить и сразу сказать про это Анатолю Яковличу…
      – Нет! – вдруг крикнула Чечек. – Нельзя Анатолю Яковличу говорить!.. Кенскин, Кенскин, скажи им, чтобы Анатолю Яковличу не говорили!..
      – Ну, мы прежде с тобой поговорим, – дружелюбно сказала всегда приветливая синеглазая Настенька. – Ты зачем же списала у Лиды сочинение?
      – Я не списала, – упрямо ответила Чечек, опуская глаза.
      – Нет, ты списала, – сказала Лида. – Почему же ты, Чечек, еще и неправду говоришь? И отдала тетрадку Марфе Петровне. Что ж, и ее хочешь обмануть?
      – Я хочу обмануть Марфу Петровну? Что ты! – удивленно сказала Чечек. – Я ее не хочу обмануть.
      – А вот, однако, обманула! – снова горячо и взволнованно вмешался Алеша. – И опять повторяю, что мы, пионеры, таких нечестных поступков укрывать не должны, а должны сказать Анатолю Яковличу!
      Чечек посмотрела на Алешу горящими глазами.
      – Туу-Эззи! – прошипела она сквозь зубы. – Репей! – И вдруг, взмахнув своими черными косами, повернулась и стремительно вышла из класса.
      – А ты, Лида, с ней по-хорошему не говорила? – спросила Настенька. – Может, она бы лучше поняла…
      – Говорила, – ответила Лида. – Я говорю, а она смеется. Говорит: «А что, у тебя строчки от этого убавились, что ли?»
      Настенька посмотрела на остальных ребят. Они молчали.
      – Ну, а вы что скажете? Павлик? Андрей? Мамин Сияб?
      Павлик и Андрей Колосков заговорили почти в один голос:
      – Конечно, надо Анатолю Яковличу сказать! Будет списывать да плохо учиться – ей же хуже.
      Но Мамин Сияб, оглядев всех своими глубокими, слегка раскосыми глазами, сказал:
      – Не знаю… Я думаю, предавать товарища – это са-авсем плохо. Са-авсем плохо!
      – А кто предает? Кто предает? – закричал Алеша Репейников. – Разве мы ей чтобы хуже хотим? Мы же ей чтобы лучше хотим!..
      – Костя, скажи нам и ты что-нибудь, – попросила Настенька. – Ребята, послушаем, что Костя скажет. Во-первых, он комсомолец. Во-вторых, он-то знает, что для Чечек лучше.
      – Он же… – начал было Алеша.
      Но Настенька остановила его:
      – Мы тебя уже слушали.
      – А чего это вы, ребята, однако, так торопитесь скорей Анатолию Яковлевичу сказать? – начал Костя.
      – Я так и знал! – опять закричал Алеша.
      И опять Настенька остановила его.
      – А я так думаю, что у Анатолия Яковлевича и своих забот хватает, – спокойно продолжал Костя. – Что же, мы сами ничего сообразить не можем? Чечек у нас, конечно… беспечная такая. Но ведь и у нее самолюбие есть. И очень большое! Надо ее немного тоже и пощадить…
      – Конечно, надо пощадить! – прервала его Мая. – Она знаете как Анатоля Яковлича боится!
      – Вот и надо Анатолю Яковличу сказать, раз она боится! – подхватил Алеша. – Сразу и забудет, как списывать!
      – Ну, я не буду заступаться за Чечек, – сказал Костя. – Но вот я недавно читал в «Комсомольской правде» такую историю. Городские пионеры приехали в колхоз помогать на прополке. И вот один пионер сразу всех обогнал. Ну, все его хвалят. «Вот, говорят, молодец!» А самый близкий друг этого пионера молчит. Почему же он молчит? А потому, что он увидел, как этот пионер не с корнями сорняки выдергивал, а только сверху срывал. А корни потом землей присыпал, чтобы незаметно было. Ну что – честно ли поступил тот пионер? Нет, нечестно! И даже преступно. И что же сделал тот друг? Побежал он жаловаться вожатому? Или протрубил он про это на весь отряд? Нет. Вечером он поговорил с тем пионером по душам. И тот все понял и еще крепче полюбил своего друга.
      Костя замолчал. И молчание не сразу нарушилось в классе; только слышно было, как позванивает за окном серебряная капель.
      – Ребята, а может, и мы сделаем как-нибудь так же? – сказала Настенька. – Поговорим с ней, объясним…
      – Давайте, давайте! – закричали девочки в один голос: и Мая, и Эркелей, и Лида Королькова. – Зачем сразу учителю? Что мы, сами не можем!..
      – Я тоже поговорю с ней, – пообещал Костя. – Она ведь не пионерка, ее же еще воспитывать надо. И мы все это делать обязаны.
      – Да, кстати сказать, Анатоля Яковлича еще и дома нет, – с чуть заметной лукавинкой улыбнулся Андрей Колосков, – он еще из Горно-Алтайска не вернулся.
      Все звено весело согласилось с Костей и Настенькой. Только Алеша пожал плечами.
      – А я что – разве против? – сказал он. – Пожалуйста! Но вот если бы Анатолий Яковлич с ней поговорил, то сразу и воспитал бы!
      Девочки тут же побежали искать Чечек.
      – Наверно, она уже в интернате.
      – Может, сидит да плачет!
      – Ой, лучше бы я никому про это сочинение не говорила!
      – А как же не говорить? Не говорить – нечестно. Да и все равно Марфа Петровна узнала бы!
      – Девочки, а может, она у Кандыковых? Костина мать, Евдокия Ивановна, ее очень любит!..
      Костя лучше знал, где искать Чечек. По хрустящей, подтаявшей тропинке он прошел через сад, где старые березы и черемухи позванивали тонкими обледенелыми ветками. По этой тропочке школьные технички ходят за водой к Гремучему. Бурный ручей, бегущий с гор, никогда не замерзающий, шумел и сверкал среди молчаливых берегов. На высоком берегу ручья, на поваленном бурей дереве, сидела Чечек. Костя издали увидел ее шапочку с малиновой кисточкой. Она сидела, съежившись, в своем овчинном полушубке и, насупив тонкие брови, глядела на дальние, голубеющие в небе вершины.
      «Как снегирь сидит», – усмехнулся Костя.
      Чечек вдруг запела, и Костя остановился. Шумел и бурлил Гремучий, где-то на Чейнеш-Кая звенели ручейки.
      Тоненький голосок Чечек тоже звенел, как ручеек из-под снега:
 
Я над речкой сижу одна,
А речка бежит и шумит,
И шумит наверху большая тайга,
И большая Катунь тоже шумит…
Я пойду в горы, домой,
Матушка встретит меня.
Матушка скажет: «Здравствуй, Чечек!
Что ж ты долго не приходила ко мне?»
Я пойду далеко в тайгу.
Эне! Эне! Я иду домой…
Только плохо – снег на дороге лежит,
Только плохо – волки ходят в тайге…
 
      Услышав про горы и тайгу, Костя подошел и сел на дерево рядом с Чечек. Несколько секунд они молча, без улыбки смотрели друг на друга.
      – Кенскин, ты что? – сказала Чечек. И, вспомнив, как Костин отец при каждой встрече спрашивает: «Ну, Чечек, как твои дела?» – она, стараясь быть вежливой, спросила: – Как твои дела, Кенскин?
      – Мои дела ничего, – ответил Костя, сурово поглядывая на нее, – а вот твои, однако, никуда не годятся.
      Чечек опустила ресницы.
      – Уж, кажется, домой собралась? – продолжал Костя. – Вот так: «Матушка, я иду к тебе… Матушка, я уже выучилась, а теперь иду телят пасти… Матушка, все люди учатся, а мне учиться не хочется!..»
      Чечек не выдержала – улыбнулась:
      – Я не так пела.
      – А почему же? Могла бы и так петь – правда была бы.
      – Ну, а что я сделала? – закричала Чечек, и смуглые щеки ее густо порозовели. – Ну, а что? Подумаешь – сочинение! Что, я его у Лиды украла, что ли?
      – Украла.
      – Нет, я ее тетрадку обратно положила.
      – Тетрадку положила, а ее труд, ее мысли взяла. И не притворяйся, будто не понимаешь!
      – Ее мысли?.. – повторила Чечек.
      – Да, ее мысли. А зачем? Разве у тебя своих нет? У тебя и своих хватает. И вот сейчас Марфа Петровна читает – два одинаковых сочинения! Придет в класс, спросит: «Кто у кого списал?» Ну, что ты тогда скажешь? Вот и придется перед всем классом признаваться.
      – Признаваться?
      – Ну да! И признаешься. А как же? Однако хорошо ли это тебе будет?
      – Са-авсем плохо… – прошептала Чечек.
      – Конечно, совсем плохо, – сказал Костя. – Но то, что ты сделала, еще хуже. Ну, да ничего. «Умел воровать – умей и ответ держать».
      – Если бы никто не знал… – помолчав, сказала Чечек, – тогда бы получше было. Правда, Кенскин?
      – Нет, – ответил Костя, – все равно так же плохо. Сочинение-то ведь украденное.
      Чечек опустила голову и, оттопырив пухлые губы, молча перебирала шелковую малиновую кисточку, спадающую на плечо.
      – Знаешь что, – подумав, сказал Костя, – зайди к Марфе Петровне и все ей объясни. А сейчас беги обедать. И совсем нечего тут сидеть одной да петь про тайгу. Подруги тебя ищут. Вставай, беги!
      Костя встал, и Чечек вскочила:
      – Кенскин, я к Марфе Петровне пойду и все расскажу! Правда? А потом возьму да новое сочинение напишу – правда, Кенскин?
      Костя искоса поглядел на ее повеселевшее лицо и чуть-чуть усмехнулся:
      – Эх ты, бурундук!
      – Хо! Бурундук! – засмеялась Чечек. – А что, у меня разве на спине полоски есть? Меня медведь не гладил!
      Чечек, подпрыгивая, побежала по дорожке. А Костя шел медленно и теплыми голубыми глазами задумчиво глядел кругом – на синие кусочки неба, светящиеся среди облаков, на склоны гор с обнажившимися камнями, на тихие лиственницы, которые, словно творя великую тайну, уже гнали к вершинам живые соки и готовили материал для своих пурпуровых шишечек, чтобы успеть вовремя нарядиться и торжественно встретить весну.

      В интернате было тихо. Так тихо в этой большой комнате еще никогда не бывало. Девочки занимались своими делами: кто сидел с книгой за длинным столом, кто штопал чулки, кто готовил постель, собираясь спать. Время было уже позднее. Черная тьма глядела в окна из-за голубых занавесок.
      Заняв середину стола, поближе к лампе, Чечек писала сочинение. Напряженно сдвинув брови, она выводила трудные строчки. Чечек хоть и ошибалась иногда, но очень легко говорила по-русски – в их алтайской начальной школе проходили русский язык. Да и, кроме того, на Алтае так много русских, что почти все алтайцы говорят на двух языках: и на алтайском и на русском. Но вот сочинение писать по-русски – это для Чечек было мукой. Тут ведь надо сразу несколько дел делать: и чтобы складно было, и чтобы понятно было, и чтобы русские слова были без ошибок написаны… Потому и стояла в этот вечер в интернате тишина – девочки старались не мешать подруге. Все уже знали, что Чечек ходила к Марфе Петровне и повинилась. И все до слова знали, что ей ответила Марфа Петровна.
      «Признать свою вину мало, – сказала она Чечек, – надо ее исправить. Садись-ка да напиши сочинение заново. Но уж смотри, чтобы тебе никто не помогал, а то как же я опять узнаю, кто это написал? Может, ты, а может, Мая, а может, Лида Королькова!.. А мне нужно твое лицо видеть!»
      Шелестели страницы, которые, читая книгу, перелистывала Мая Вилисова; чуть позвякивали вязальные спицы Катюши Киргизовой; невнятно шептались о чем-то в дальнем углу, сбившись в кучу, девочки… и шумела во тьме за окнами бурливая Катунь.
      Чечек задумалась, покусывая кончик ручки. Мая тотчас обратилась к ней:
      – Что? Может, помочь тебе?
      Чечек сверкнула на нее глазами:
      – Нельзя помогать!
      – Ну, а что же ты сидишь, думаешь?
      – Не знаю, как слово написать.
      – Какое слово?
      – Жеребенык! Или надо жеребенук?
      – Жеребенок! Нок! Нок! – закричали сразу изо всех углов. – Жеребенок!..
      – Жеребенок, – шепотом повторила Чечек и принялась писать дальше.
      В одну из самых тихих минут кто-то постучал в дверь. Проворная Эркелей подбежала и откинула крючок. Но пороге появилась Марфа Петровна – высокая, худощавая, укутавшаяся в большой платок.
      – Марфа Петровна! – обрадовались девочки и, повскакав со своих мест, окружили ее.
      – Марфа Петровна, садитесь сюда!
      – Нет, вот сюда, на мою кровать – у меня мягко, мне новый матрац набили!
      – Нет, Марфа Петровна, лучше вот сюда, к печке – у нас печка очень теплая. Потрогайте!
      – Тише, тише! Что это, как грачи раскричались!.. – сказала Марфа Петровна своим грубоватым голосом. – Ну, как у тебя дела, Чечек?
      – Написала!
      – Все?
      – Нет, еще кончик остался. Са-авсем маленький кончик остался!
      – Ну, садись, дописывай.
      Марфа Петровна, как она это часто делала, прошлась по интернату, осмотрела постели девочек – чистые ли, проверила, у всех ли есть полотенце, потрогала печку – хорошо ли протоплена, спросила, какой у них сегодня был обед… А потом уселась, прислонясь к печке спиной. Она была уже немолодая, но ее лицо сохраняло свои чистые линии, синие глаза светились, белые зубы блестели, и лишь около глаз да на щеках, там, где в юности были ямочки, залегли тонкие морщинки. Девочки, как цыплята около наседки, уселись вокруг нее.
      – Марфа Петровна, вы нам что-нибудь расскажете?
      – Марфа Петровна, расскажите!
      – Да нечего, нечего мне вам рассказывать, – сказала Марфа Петровна. – Что это, каждый раз «расскажите да расскажите»!.. Чечек, а ты куда вскочила?.. Дайте мне хоть когда-нибудь посидеть да помолчать… Пиши, Чечек, пиши! Я вот посижу тут с вами да подремлю у печки… Что это, уж нельзя старому человеку у вас посидеть да подремать!..
      Марфа Петровна уткнулась подбородком в накинутый на плечи теплый платок и закрыла глаза. И снова в интернате наступила тишина, и снова стало слышно, как чуть-чуть поскрипывает перо Чечек и как в глубокой апрельской темноте шумит Катунь…
      Девочки на цыпочках ходили вокруг Марфы Петровны и разговоры свои вели только на ухо друг другу: Марфа Петровна устала, пускай отдохнет…
      Тихо, одна за другой, бежали минуты. Хоть и молча сидит с ними Марфа Петровна и даже сидя спит, а все-таки так хорошо, что она пришла! Сразу как-то спокойнее стало в интернате, будто кто-то родной, напоминающий маму, присутствует здесь.
      Чечек дописала последнюю строчку, положила перо и оглянулась. Несколько голосов зашелестело со всех сторон:
      – Чечек, написала, да?
      – Чечек, написала?
      – Написала, – шепотом ответила Чечек.
      Она сказала очень тихо, но Марфа Петровна сразу открыла глаза, будто только и ждала этого слова, чтобы проснуться.
      – Вот как меня сон одолел, а? – сказала она, покачивая седеющей головой. – Ну-ну…
      Чечек, блестя черными глазами, стояла перед ней:
      – Марфа Петровна, а я написала!
      – Хорошо, давай сюда тетрадь. – Марфа Петровна встала, спрятала под платок тетрадку и сказала: – Ну вот, а теперь, когда я отдохнула, скажу вам одну новость. Только сейчас вспомнила…
      Девочки оживились:
      – Какую? Какую новость?!
      – А новость такая: Анатолий Яковлевич из Горно-Алтайска привез кроликов. Теперь у наших юннатов свои кролики будут.
      Девочки переглянулись:
      – Кролики? А какие? А сколько?
      – А где они, у Анатоля Яковлича?
      Они бросились одеваться, хватали шубы, платки.
      – Марфа Петровна, а почему же вы нам раньше не сказали? – спросила Лида Королькова. – Мы бы уже давно сбегали посмотрели!..
      – Да вот сама не знаю. Чего-то села и заснула, – ответила учительница. – Совсем старая, видно, становлюсь.
      Тогда Чечек, вдруг что-то сообразив, подошла к Марфе Петровне и пытливо заглянула ей в глаза:
      – Марфа Петровна, а вы правда спали?
      – Ну, а как же? Спала, даже сны видела!..
      Но Чечек, поймав какие-то лукавые искорки в глазах учительницы, тихонько покачала головой:
      – Ой, нет, Марфа Петровна, вы, наверно, не спали. Это вы, наверно, так, нарочно заснули, чтобы я… чтобы подождать, когда я сочинение напишу.
      Марфа Петровна улыбнулась:
      – Ну, вот еще выдумала! Буду я тебя дожидаться!
      Но Чечек уже уткнулась лицом в ее теплый платок и весело кричала:
      – Да, не спали, не спали, меня дожидались! Чтобы я тоже пошла кроликов смотреть. Да, да, да!
      У Марфы Петровны был с собой фонарь «летучая мышь». Девочки шли, держась друг за друга, за слабым огоньком, который покачивался впереди. В деревне кое-где светились окошки. Темное небо висело над головой, и еще темнее были конусы гор, громоздящихся по сторонам. Совсем близко, за усадьбами дворов, невидимая Катунь с широким разгоном гнала свои кипящие волны.
      – Эх, взбаламутила я вас! – ворчала Марфа Петровна. – Надо бы до утра подождать…
      – Да что вы, Марфа Петровна, как же это до утра! – кричали в ответ девочки. – Ребята уж, наверно, там давно, а нам – до утра!..
      А ребята и в самом деле уже толпились в просторной кухне директора школы Анатолия Яковлевича. И сам Анатолий Яковлевич, веселый, смуглый человек со смоляными кудрями и узкими смеющимися глазами, сидел на корточках перед клеткой с кроликами. Девочки толпой ворвались в кухню и сразу прибавили шуму, визгу, смеху, восклицаний.
      – Ой, какие хорошенькие! Да это просто маленькие зайчики! А они не кусаются? А их можно гладить?..
      Анатолий Яковлевич сунул в клетку свою широкую руку и вытащил одного кролика. Кролик, прижав уши, испуганно косился на ребят и вырывался.
      – Это шиншилла, – сказал Анатолий Яковлевич. – Видите, совсем темный. Погладьте, не бойтесь. Посмотрите, какой он мягкий!
      Несколько рук протянулось к кролику. Ребята отталкивали друг друга, каждому хотелось хоть чуть-чуть коснуться нежной темно-серой шкурки.
      В это время хлопнула дверь и вбежал еще один мальчик – Алеша Репейников. Алеша жил на самом дальнем конце деревни и случайно узнал от своего младшего братишки, что Анатолий Яковлевич привез кроликов. Расталкивая ребят, Алеша прорвался к клетке:
      – Ну-ка, где они? Ух ты, какие звери! А как мордочками шевелят! Анатолий Яковлевич, дайте подержать, а? Ну, одну минуточку подержать, а? Ну дайте, пожалуйста, а?
      Анатолий Яковлевич дал ему кролика. Но, едва кролик очутился у Алеши в руках, он сразу забрыкал задними ногами, рванулся и прыгнул на пол. Ребята с криком и смехом принялись его ловить, но кролик был увертлив и силен: даже когда его поймали, он и то вырвался. Алеша, пока ловил его, упал два раза, причем один раз попал руками в поросячий корм, а другой раз – в чугунок с углями. Но поймал кролика все-таки не Алеша, а Анатолий Яковлевич. Он прижал его своей сильной рукой, взял за загривок и сунул в клетку.
      – Ух ты, хороши! – с восхищением повторял Алеша, не сводя с кроликов глаз. – Мне как руки ободрал, до крови!
      – Можно их чем-нибудь покормить, а? – спросила Чечек. – Анатолий Яковлич, можно, я покормлю?
      – Надо им овса дать, – сказал Анатолий Яковлевич. – Алеша, принеси-ка, там на лавке мешочек с овсом лежит… Ну, вот так… Теперь ты, Чечек, держи мешочек, а Репейников им в кормушку насыплет.
      Чечек взялась было за мешочек, но вдруг насупилась и обернулась к Мае Вилисовой:
      – Мая, на, подержи, я не буду.
      Мая взяла мешочек, а Чечек хмуро отошла в сторону.
      На прощание, когда ребята уходили домой, Анатолий Яковлевич сказал:
      – Есть у меня к вам, товарищи, важный разговор.
      – Какой разговор?
      Сразу стало очень интересно.
      – Какой разговор, Анатолий Яковлич?
      – Но об этом поговорим завтра, когда все ученики будут в школе, – сказал Анатолий Яковлевич. – Я хочу, чтобы в этом важном разговоре участвовали все до одного человека.
      И как ни допрашивали его ребята, Анатолий Яковлевич больше ничего не сказал.

      На другой день, после занятий, было объявлено общее собрание. Собирались в большом зале, уставленном геранями, фуксиями и тоненькими деревцами воздушных аспарагусов.
      – Ребята, скажите мне, кто из вас видел яблоню? – спросил Анатолий Яковлевич. – Живую, растущую яблоню?.. Поднимите руку.