Глава 6

— Кос-тыль! Кос-тыль! Кос-тыль!!! — ритмично скандировала толпа.

Свет прожекторов привычно слепил глаза, по лицу, смешиваясь с кровью, тек соленый пот, в голове все еще немного шумело после последнего удара, когда Мурза подловил Костылева на примитивный хук слева; руки налились свинцовой тяжестью, тело было скользким от пота, перед глазами стоял какой-то пульсирующий жемчужный туман — не то дым от множества сигарет, не то испарения сотен втиснутых в узкое пространство, обильно потеющих тел, — и громоздкая, вся в угловатых буграх мышц фигура Мурзы с длинными, как у гориллы, руками, тихонько покачиваясь, плавала в этом тумане, время от времени делаясь зыбкой и расплывчатой.

Потом Костылев сообразил, что покачивается вовсе не Мурза, а он сам, и резко тряхнул головой. Все сразу встало на свои места, жемчужный туман рассеялся, и оказалось, что Мурза тоже нетвердо стоит на ногах, что левый глаз у него заплыл страшным черно-багровым кровоподтеком, а скуластая азиатская морда причудливо и страшно разрисована потеками пота, смешанного с кровью.

Рефери подал команду и поспешно отступил назад, спасая белый костюм и галстук-бабочку. Мурза прыгнул вперед, разворачиваясь в классической “вертушке”, вернее, в жалкой пародии на классическую “вертушку”, потому что шел уже одиннадцатый раунд, а предыдущие десять они оба отработали в полную силу. Им обоим крепко досталось, и ни о каких красотах стиля нечего было даже мечтать — не свалился, пытаясь ударить противника, и ладно.

Костылев блокировал удар, хлесткий шлепок утонул в кровожадном реве публики. “Давай, Мурза! Мочи его, Костыль!” — доносилось отовсюду. Костылев заставил себя нырнуть под просвистевшую в воздухе ярко-красную перчатку Мурзы и коротко ударил по корпусу — раз и еще раз. Мурзу отбросило назад, он неловко подпрыгнул, возвращаясь в боевую стойку, и в этот момент Костылев нанес ему свой коронный удар ногой, который приберегал на протяжении всего боя. Мурза опрокинулся на спину, Костылев прыгнул сверху, обрушившись на него всем весом, и несколько раз сильно ударил локтем в солнечное сплетение. Это было жестоко — пожалуй, чересчур жестоко даже для того, чем они тут занимались, но Мурза был крупнее, тяжелее и выносливее, и Костылев не хотел упустить этот единственный шанс на победу. Кроме того, сегодня он обещал Алене заехать к ней на ужин. Там могли быть ее родители, и ему следовало хоть немного поберечь лицо.

Он встал, шатаясь как пьяный. Толпа ревела нечленораздельно и страшно, заставляя повисший облаком табачный дым испуганно колыхаться и клубиться, свиваясь в сизые узлы вокруг слепящих пятен прожекторов. Мурза слабо шевельнулся на ковре и, опираясь на широко раскинутые руки, с трудом оторвал от пола лопатки. Толпа рявкнула, притихла и снова взревела, когда противник Костылева обессиленно откинулся на спину и устало закрыл глаза — вернее, единственный уцелевший глаз.

Рефери взял Костылева за руку и победным жестом вздернул ее вверх. Костылев повернул голову и увидел, как с ринга уводят Мурзу — не столько, впрочем, уводят, сколько уносят. “В одиннадцатом раунде победу нокаутом одержал чемпион Московской области, многократный победитель клубных первенств, непобедимый Костыль!” — пропели репродукторы. Ничего не видя перед собой, кроме расплывчатых бледных пятен с зияющими дырами орущих ртов, Костылев вяло потряс в воздухе перчаткой, нырнул под канаты и пошел в раздевалку. “Непобедимый Костыль, — мысленно повторил он, направляясь плохо освещенным коридором в сторону душевой. — Были времена, когда за „Костыля“ я мог и в рыло закатать, а теперь это, можно сказать, титул... Что за жизнь такая? Даже имени своего у меня нет, одна кличка, как у собаки. Вот как, к примеру, Мурзу зовут? Пять лет мы с ним друг другу морды чистим, а как зовут его — не знаю. А, какая к черту разница! Важно то, что сегодня он меня чуть не уделал. Еще бы капельку, и все. Стал бы тогда непобедимый Костыль сломанным Костылем...”

Когда после душа он вошел в раздевалку, Мурза уже сидел на скамейке и с угрюмым видом драл зубами шнурок левой перчатки.

— Слушай, Мурза, — сказал ему Костылев, — тебя как зовут?

— Касым, — нисколько не удивившись, ответил Мурза. Впрочем, насколько мог припомнить Костылев, Мурза никогда и ничему не удивлялся.

— Касым, — повторил он. — А меня — Володя.

— Я знаю, — сказал Мурза и опять вгрызся зубами в непослушный шнурок.

— Помочь? — спросил Костылев.

Мурза молча помотал головой, рванул, выплюнул шнурок и, закусив зубами перчатку, стащил ее с руки.

— Ты извини, Касым, — сказал Костылев. — Я сегодня немного того... чересчур. Так ты не обижайся, ладно?

— Ладно, — сказал Мурза. Его разрисованное монгольское лицо было непроницаемо, как у каменного Будды. — Это же работа! Какие могут быть обиды?

— Ну, будь тогда.

— До свидания, Володя. В следующий раз я тебя положу.

— Очень может быть, — ответил Костылев.

Мурза был прав: Костылев знал, что в матче-реванше ему не победить. Разве что ему снова повезет.

Он оделся и привел себя в относительный порядок перед зеркалом — пригладил волосы и заклеил полоской тонированного розовато-коричневого пластыря рассеченную бровь. Пришел Михеич, принес конвертик с чемпионской получкой, потрепал по плечу и спросил, как самочувствие. Тон у него был сочувственный: от взгляда Михеича, старого боксера и опытного тренера, конечно же, не укрылось то обстоятельство, что бой Костылев выиграл только чудом. “Нормально чувствую”, — сердито буркнул он, разглаживая пластырь и кривясь от боли. “Ну-ну”, — сказал Михеич и вышел из раздевалки.

У парадного подъезда шумела и визжала толпа поклонниц — в основном соплячек до восемнадцати лет. Костылев обошел это стадо с тыла, через черный ход, торопливо забрался в машину, бросил на заднее сиденье полупустую спортивную сумку, завел двигатель и рванул с места так, что завизжали покрышки.

У станции метро он остановился и купил букет, благо денег в данный момент было хоть завались. Держа цветы под мышкой, как банный веник, он закурил и позвонил Алене — позвонил, понятное дело, на мобильный, чтобы ненароком не нарваться на потенциальную тещу или, того хуже, на тестя.

— Ты где? — требовательно спросила Алена, не дав ему рта раскрыть.

— Еду, — сказал он. — Спешу. Лечу. Твои уже пришли?

— Моих не будет, — ответила Алена. — Маме случайно достались билеты в Большой, на “Лебединое озеро”. Она просила перед тобой извиниться. Папа, конечно, был недоволен — он-то рассчитывал посидеть с тобой, как он выражается, по-мужски... Опять спрятал в ванной бутылку коньяка, представляешь? Как будто нельзя выпить за столом, по-человечески...

“С твоей маман выпьешь”, — подумал Костылев.

— За столом не тот кайф, — объяснил он. — А когда в ванной, втихаря, получается, можно сказать, приключение. А вообще-то, это даже хорошо, что их не будет.

— Правда? — холодно сказала Алена.

— Да я не то хотел сказать! Просто мне опять в глаз подвесили, так что вид у меня не слишком презентабельный. И галстук я, кстати, опять забыл надеть.

— Ладно, — смягчаясь, сказала Алена, — хватит болтать. Я тебя жду, ужин уже на столе.

— Вот они, прелести семейной жизни! — торжественно провозгласил Костылев и отключился, успев напоследок услышать ласково-насмешливое: “Болтун!”

Садясь в машину, он с неудовольствием подумал, что знакомиться с родителями Алены рано или поздно все-таки придется. Уж очень болезненно она стала в последнее время воспринимать его ссылки на занятость, тренировки и полученные на ринге травмы. Вот и сейчас: родители укатили в театр, а виноват в том, что встреча не состоялась, получается, опять он, Костылев. Так ему, во всяком случае, показалось по Алениному тону. Собственно, этого следовало ожидать. Все эти разговоры об экономической независимости, свободной любви и современном взгляде на брак хороши для первого свидания а потом все равно приходится выбирать: либо в хомут либо на Тверскую, к девкам, которым от тебя ничего не надо, кроме строго определенной суммы...

Вот такая, блин, любовь.

Справа от дороги в вечернем сумраке чернели густые кроны Измайловского парка, прошитые редкими цепочками фонарей. По линии метро, которая здесь выходила на поверхность, с грохотом катился ярко освещенный изнутри поезд. Некоторое время Костылев ехал рядом, не обгоняя и не отставая, и краем глаза рассматривал людей в вагонах. Они напоминали рыбок в аквариуме; залитые желтым электрическим светом лица казались одинаково усталыми и равнодушными, и никому из них не было дела до того, что в нескольких метрах от них мчится в своей новенькой машине Непобедимый Костыль собственной персоной. Они, наверное, о таком и не слышали: те, кто ездит в метро, обычно не посещают подпольные бои без правил, им и без клуба есть на что тратить деньги.

Он выбросил сигарету в открытое окно и тут же закурил еще одну, отметив про себя, что злостно нарушает спортивный режим. Но нервишки у него сегодня что-то совсем расходились, он злился на себя, на весь белый свет и даже на Алену, на которую, казалось бы, злиться было не за что.

Он понимал, что несправедлив к Алене. Ну где, спрашивается, найти бабу, которая думала и действовала бы иначе? Ведь это у них настоящий инстинкт: схватить мужика, окрутить, захомутать, высосать досуха, а дальше как повезет...

Возле автостанции он свернул налево, в темное, скупо освещенное уличными фонарями ущелье улицы. Вот и знакомый поворот во двор со знакомой, очень знакомой выбоиной на въезде. Костылев притормозил, но удар все равно получился слишком резким. Подвеска ухнула, крякнула, в багажнике глухо лязгнуло железо.

— Твою мать! — привычно выругался Костылев, на первой передаче вползая в темный двор.

Бледные лучи фар высветили пыльный борт какого-то незнакомого микроавтобуса, припаркованного почти на том самом месте, где Костылев обычно ставил свою машину. Он обогнул этот рыдван, въехал двумя колесами на бордюр, остановился и сдал назад, почти вплотную притершись своим задним бампером к заляпанному погибшей мошкарой передку микроавтобуса. Белые фонари заднего хода погасли, когда он выключил передачу; вслед за ними погасли и рубиновые габаритные огни. Плоская морда стоявшего позади микроавтобуса погрузилась в темноту. Костылев открыл дверцу и выбрался из машины на еще дышащий дневным теплом асфальт.

В то же мгновение двери микроавтобуса распахнулись, как по команде, — обе передние и боковая, пассажирская. Из автобуса горохом посыпались какие-то люди, и кто-то сразу, без предисловий, насел на Костылева сзади, обхватив его поперек туловища и прижав локти к бокам. Кто-то еще подскочил сбоку и попытался накинуть ему на голову какую-то тряпку — судя по некоторым признакам, пыльный джутовый мешок. Нападавшие не просили закурить, не интересовались, который час, и вообще обошлись без предварительной подготовки. Они действовали молча, напористо и грубо, и Костылев как-то сразу понял, что незнакомцы намерены загрузить его в свой микроавтобус и увезти в неизвестном направлении.

Надо полагать, этих людей нанял кто-то, кому непобедимость Костыля давно стояла поперек глотки и кто многое бы отдал, лишь бы незаметно убрать его с ринга. Костылев не стал думать о том, почему в таком случае его просто не пырнули в спину ножом; он вообще ни о чем не стал думать, а для начала провел примитивный тройной удар: каблуком в голень, ребром ладони в пах, затылком в лицо, — и позади глухо охнули, выпустили его локти и с шумом сели на асфальт. “Ни хрена себе, профессор”, — простонали оттуда. Костылев не понял, что имел в виду ночной налетчик, а разбираться не было времени.

В воздухе опять темным крылом мелькнул мешок. Костылев увернулся и от души врезал человеку с мешком в солнечное сплетение. Этот мешок его почему-то особенно раздражал, и удар получился, как в лучшие времена, — противник даже не вякнул, а просто исчез в темноте, уйдя, по всей видимости, в глухой аут.

Противников было пятеро, но сначала они дрались как-то вяло и даже не столько дрались, сколько делали вид, что дерутся, а сами все время пытались навалиться на Костылева всем скопом, прижать к земле, скрутить и лишить возможности сопротивляться. Костылев понял это почти сразу и постарался не дать им шанса осуществить свое намерение. Тогда они постепенно вошли в раж и начали драться по-настоящему — то есть так, как умели. А умели они весьма скверно, ни одного Мурзы среди них не было, а были только здоровенные неуклюжие быки, и Костылев валял их по двору в свое удовольствие — так, что только кусты трещали да глухо бухало железо, когда кто-нибудь в очередной раз со всего маху прилипал к борту микроавтобуса. Потом все они куда-то исчезли; Костылев догнал последнего и мощным пинком забил его в открытую дверцу микроавтобуса, который, оказывается, уже завелся. Следующий пинок пришелся в многострадальный борт, а потом водитель наконец со скрежетом и хрустом воткнул передачу, машина тронулась и задним ходом очень быстро выкатилась со двора, на прощанье ослепив Костылева светом фар.

— Вашу мать, — пробормотал Костылев, промокая грязным рукавом рубашки опять начавшую сочиться из рассеченной брови кровь. — С ума вы все сегодня посходили, ей-богу...

Он потянулся к карману, где лежал мобильный: нужно было позвонить Михеичу, ввести старика в курс дела и поинтересоваться, что он думает по этому поводу. Но тут из темноты вынырнул еще какой-то человек и вцепился Костылеву в рукав. В слабом свете, падавшем из ближайшего окна, Костылев разглядел, что за первым незнакомцем спешит второй. Это было уже чересчур; Костылев занес для удара ноющий, исцарапанный кулак, но тут незнакомец быстро спросил:

— С вами все в порядке? Надеюсь, они вам не повредили?

“Доброхот, — понял Костылев. — Наблюдал за дракой в окошко, а когда опасность миновала, выбежал предложить свою помощь. И соседа на всякий случай прихватил... Козлы”.

— Не повредили, — сказал он. — Все нормально. Спасибо.

Человек сделал странное движение, как будто хотел поднырнуть Костылеву под мышку — ну, вроде того, как санитарка, которую звать Тамарка, выносит с поля боя раненого бойца. “А я, молоденький мальчонка, лежу с оторванной ногой — зубы слева, глаз в кармане, притворяюсь, что живой...” Костылев отстранился и холодно посмотрел на доброхота. Впрочем, этот холодный взгляд пропал втуне — света из окошек едва хватало на то, чтобы разглядеть фигуры стоявших рядом людей.

В этом слабом, рассеянном свете Костылев видел, что доброхот немолод, лет под сорок, сутул и длинноволос. Второй доброхот стоял поодаль, шагах в пяти, неподвижный и молчаливый, как дерево с обрубленными ветвями. Правую руку он почему-то держал за спиной, и Костылеву это обстоятельство очень не понравилось.

— Пойдемте скорее, — свистящей скороговоркой произнес длинноволосый. — Надо спешить. Они могут вернуться.

— Сомневаюсь, — сказал Костылев, нашаривая в кармане зажигалку и, нагнувшись, освещая асфальт и пытаясь припомнить, в какую сторону отбросил предназначенный Алене букет.

Длинноволосый схватил его за руку так резко, что огонек зажигалки, испуганно моргнув, погас.

— Что вы делаете? — зашипел доброхот. — Надо уходить! Скорее! Доверьтесь мне, я знаю безопасное место!

Последняя фраза прозвучала совсем уже дико. Да и без этой дурацкой фразы поведение доброхота не лезло ни в какие ворота. “Многовато сумасшедших для одного вечера”, — подумал Костылев и посмотрел на второго доброхота. Тот по-прежнему стоял неподвижно, но Костылеву показалось, что расстояние между ними сократилось, самое меньшее, на метр.

— Какое еще безопасное место? — раздраженно спросил Костылев, оттолкнул длинноволосого и, наклонившись, поднял замеченный минуту назад букет. Было темно, но даже на ощупь чувствовалось, что от роскошного букета остались рожки да ножки. — Никуда я не пойду! Ты чего, мужик, белены объелся? Иди проспись!

— Вы не понимаете, — тем же торопливым шепотом пробормотал доброхот и опять вцепился Костылеву в рукав. — Это очень важно. Вы должны пойти со мной. Должны!

— Прости, земляк, но я тебе ничего не должен, — сказал Костылев, с трудом отцепляя длинноволосого от своего рукава. Это оказалось нелегко. Длинноволосый держался, как клещ, и Костылев с трудом подавил желание дать этому малахольному по шее, чтобы отстал. — Спасибо тебе, конечно, за помощь, но дальше я уж как-нибудь сам. Меня девушка ждет, волнуется...

Он выбросил в темноту растерзанный букет и снова покосился на второго доброхота. Теперь сомнений быть не могло, тот стоял гораздо ближе, чем в прошлый раз, сейчас его отделяли от Костылева каких-нибудь два, два с половиной метра.

— Извините, — неожиданно нормальным голосом сказал длинноволосый, — но вы действительно не понимаете, как это важно. Позже вам все объяснят, а пока — простите.

Он вдруг резко выбросил вперед правую руку таким жестом, словно намеревался выколоть Костылеву глаза. Костылев не успел осознать, что округлый металлический блеск в ладони незнакомца означает газовый баллончик, — тело среагировало раньше, чем мозг сумел разобраться в обстановке и выдать свое авторитетное заключение. Кулак чемпиона Московской области по кикбоксингу стремительно рванулся вперед и вошел в соприкосновение с челюстью длинноволосого за мгновение до того, как тот успел воспользоваться баллончиком. Длинноволосый сказал: “Ах!” — и, широко взмахнув руками, упал на спину, треснувшись затылком об асфальт. Отлетевший в сторону баллончик с жестяным дребезжанием покатился по дороге. Костылев резко развернулся навстречу второму доброхоту, принимая боевую стойку. Доброхот шагнул вперед. Он больше не прятал руку за спиной, и теперь Костылев видел, что в руке у него бейсбольная бита из доброго американского ясеня — тяжелая, крепкая и очень твердая. Предплечья у Костылева заныли в предвкушении привычной работы, но тут на въезде во двор вспыхнули яркие фары, зарычал на низкой передаче автомобильный движок, лязгнула на знакомой выбоине подвеска. Невдалеке засверкали красно-синие огни милицейской мигалки, и двор огласил медный клекот включенной сирены.

Человек с бейсбольной битой сделал странное движение, как будто намереваясь убежать на все четыре стороны, а потом, приняв окончательное решение, пулей бросился в темноту.

Костылев закурил, присел на корточки рядом с длинноволосым, убедился, что тот жив, уселся на тротуар и стал ждать, когда подъедут менты. Он по-прежнему ничего не понимал, кроме одного: ужин наедине с Аленой уже не состоится.

Паштет сидел в удобном кресле-качалке, слегка покачиваясь взад-вперед. Он молча курил, стряхивая пепел в пустую закопченную пасть камина. Было слышно, как в ванной плещутся, прикасаясь к больным местам, Нос, Кандыба, Варнак и Ерема; стоявший на самом краешке пушистого ковра Бурый не плескался и не шипел, хотя по его виду чувствовалось, что ему тоже не терпится этим заняться.

Вид у Бурого был ужасающий. Паштет даже не мог припомнить, когда в последний раз видел своего старого знакомого и ближайшего помощника в такой боевой раскраске. Да, пожалуй что, и никогда; бывали, конечно, у них на заре туманной юности крутые разборки без применения огнестрельного оружия, но и тогда Бурому ни разу так не доставалось. Губы у него распухли, как оладьи, и почернели, левый глаз заплыл страшным фингалом, лоб пересекала широкая ссадина, и правая щека была ободрана — явно об асфальт, никакие другие поверхности таких следов на лице не оставляют. Одежда Бурого выглядела так, будто его привязали к бамперу спортивного автомобиля и на большой скорости волоком протащили вокруг всей Москвы, а на размолоченной вдрызг морде с кровавыми потеками застыло почти комичное выражение детской обиды.

Именно это неуместное выражение окончательно решило исход дела. Паштет еще немного помолчал, старательно хмуря брови, искоса глянул на Бурого, не выдержал и расхохотался. Смеялся он в последнее время редко, можно сказать, совсем не смеялся, и сейчас, хохоча во все горло, до слез, до колик в сведенных судорогой мышцах, почувствовал странное облегчение. Будто камень с души упал, честное слово.

— Ты чего, Паштет? — настороженно спросил Бурый, ожидавший чего угодно, только не такой реакции на свой рассказ. С его точки зрения, в рассказе этом не было ничего смешного, и он испугался, не поехала ли у бригадира крыша. Могла ведь и поехать, и очень даже запросто: с тех пор как Хохол, эта жирная нерусская свинья, подстрелил его жену, Паштет ходил сам не свой. Эта его затея с биржей, вполне возможно, была не гениальной идеей, как Бурому показалось вначале, а просто первыми признаками сумасшествия. Ведь это только так говорится: железный, мол, мужик, — а на самом-то деле люди, даже самые крепкие, все из одного теста вылеплены. Из теста, понял, а не из какого не из железа... — Ты чего, командир? С тобой все в порядке?

— Со мной-то... да, — давясь неудержимым хохотом, едва сумел выговорить Паштет, — а вот с вами... Ой, не могу! Профессора поймали... Не могу я! Уморили, уроды!..

Бурый понял, что с бригадиром действительно все в порядке, и обиделся.

— Смешно ему, — сердито пробубнил он. — Смешно тебе, да? Он же, падла, нас пятерых чуть голыми руками не перемочил. Ни хрена себе, профессор! Ты, Паштет, конечно, тоже вдарить можешь, но тебе до него — как до Парижа раком, зуб даю. В натуре, как ураган. Как долбаный, блин, торнадо... Вот скажи мне, ну что тут смешного?

— А ты на себя в зеркало посмотри, — сказал Паштет, утирая кулаком выступившие на глазах слезы. — У тебя такая морда, как будто ты с небоскреба свалился. С самого, блин, верхнего этажа... — Он вдруг сделался серьезным. — Однако смех смехом, а дела наши — говно, братан. Торнадо там или не торнадо, а он теперь будет держать ушки на макушке, и второй раз мы к нему так запросто не подберемся. Черт, ну что вы за люди! Впятером с одним очкариком справиться не могли!

— Да какой там очкарик, — морщась от боли в разбитых губах, слегка невнятно возразил Бурый. — Не было на нем никаких очков...

— То есть как это — не было? — насторожился Паштет. — Он же слепой как крот! Балалайка сказала, у него стекла в очках, как донышки от бутылок из-под шампанского...

— Да там же темно, как у негра в ухе, — сказал Бурый. — Что с очками, что без очков, — один хрен, ни черта не видно...

Паштет нетерпеливо махнул на него рукой и, повернувшись в сторону спальни, громко, на весь дом, позвал:

— Эй! Подруга дней моих суровых! А ну иди сюда!

Дверь спальни открылась, и на пороге, зевая и кутаясь в слишком просторный халат Паштета, появилась всклокоченная и мятая со сна Балалайка. Она сладко потянулась, халат на ней распахнулся, и Бурый громко сглотнул слюну.

Балалайка протерла глаза, увидела Бурого, вздрогнула и запахнула халат.

— Ой, — сказала она, — это кто? Это кто его так?

— Это Бурый, — сказал Паштет. — А разрисовал его твой знакомый. Этот, который математик...

— Да ну, — недоверчиво протянула Балалайка, — не может быть. Он же щупленький, в очках... Не может быть! — уверенно повторила она.

— Это еще не все, — криво ухмыляясь, сказал Паштет. — Там, в ванной, еще четверо таких же, если не хуже. И всех уделал твой приятель — один, голыми руками...

Балалайка игриво и вместе с тем сонно махнула на него пухлой наманикюренной ладошкой.

— Ай, Паша, перестань, — зевая, сказала она. — Что я, девочка, что ли? Придумай что-нибудь посмешнее, а то сочиняешь какие-то сказки посреди ночи...

Она повернулась к присутствующим спиной и, споткнувшись о порог, скрылась в неосвещенной спальне. Дверь за ней закрылась, мягко чмокнув язычком защелки.

— Что за хрень? — растерянно сказал Бурый. — Ничего не понимаю! Подъехал на серебристой “десятке”...

— Да, — сказал Паштет, — редкая машина. Одна на всю Москву, а может, и на всю Россию. Пугачева с Киркоровым давно такую хотят, да все никак денег не накопят. Эксклюзив, блин!

— Ну а мы чего?.. — обиженно огрызнулся Бурый. — Откуда нам знать, что возле этого подъезда сразу две такие тачки ночуют? Полдня в машине прели, а тут смотрим — подваливает, как король...

— А может, их и не две, — задумчиво предположил Паштет. — Может, она одна. Может, наш профессор ее у приятеля одолжил — типа покататься, телку снять. Вот на этого приятеля вы, наверное, и наскочили...

— А мы чего?.. — повторил Бурый. — Мы откуда знали?

— Надо было знать, — устало произнес Паштет. — Посмотреть надо было, прежде чем прыгать. Спичку бы попросили, что ли, и хоть разок в рожу ему глянули. Башкой надо думать, башкой, а не задницей! Это, Бурый, по жизни так выходит: если думаешь жопой, получаешь по башке.

— Опытом делишься? — съязвил Бурый.

— Поговори у меня. Иди лучше в ванную, умойся. Да скажи там своим героям, чтобы сопли свои за собой подтерли, нечего у меня в доме свинарник разводить...

— Итак?

Учитель сидел за своим рабочим столом, по обыкновению подавшись вперед и сложив перед собой руки ладонью к ладони, как будто собирался помолиться. Настольная лампа освещала нижнюю половину его слегка одутловатого, не по-мужски мягкого, округлого лица с пухлыми щеками и двойным подбородком и бросала золотистый отблеск на корешки книг, которые неровными рядами стояли у Учителя за спиной. Книгами была заставлена вся задняя стена узкого кабинета, от пола до самого потолка. К книжному стеллажу была приставлена закапанная белой краской зеленая стремянка; вперемежку с книгами на полках лежали пыльные безделушки — не то сувениры, привезенные неизвестно откуда, не то принадлежности для проведения каких-то таинственных ритуалов. Среди этих предметов попадались довольно странные, а порою и жутковатые вещицы, да и книги на полках поражали разнообразием: здесь можно было найти и последние номера журналов по экономике, и одно из первых изданий “Молота ведьм” в покоробленном кожаном переплете, вид которого наводил на неприятные мысли о людях, заживо освежеванных в подвалах святой инквизиции.

Прямо за креслом Учителя в книжном стеллаже было свободное пространство наподобие высокой узкой ниши; в нише стояло массивное бронзовое распятие, у подножия которого лежал серовато-желтый человеческий череп без половины зубов. Рядом с черепом можно было разглядеть пухлую, тоже очень старую Библию в кожаном переплете, поверх которой лежал обоюдоострый кинжал с потемневшим лезвием и покрытой зеленым налетом бронзовой рукоятью в форме креста. Все это напоминало алтарь для жертвоприношений — может быть, даже человеческих.