Слепой (№24) - Число власти

— Молодец! — похвалил Казаков. — Схватываешь прямо на лету. Люблю предприимчивых людей с мозгами. А такая вот информация, — он постучал пальцем по досье, — наилучшая основа для близких, доверительных отношений — как раз таких, какие должны быть между банкиром и начальником его охраны. Как ты полагаешь?

— То есть я принят на работу? — напористо произнес Глеб.

— С испытательным сроком, — уточнил Казаков. — Можешь пока оформляться, условия уточним позже, когда войдешь в курс дела. Тогда же и получишь задание, от выполнения которого будет зависеть твое дальнейшее... э... твоя дальнейшая работа.

— Простите, — негромко, но твердо сказал Слепой. — Что значит — условия уточним позже? Я не намерен покупать кота в мешке.

— Ты о деньгах, что ли? — пренебрежительно спросил банкир. — Не волнуйся, деньгами не обижу. Будешь получать как-нибудь побольше, чем командир твоей “Альфы”. И потом, выбирать-то тебе особо не приходится, правда ведь? Ты ведь, насколько я понимаю, решил легализоваться, так? Правильное решение, одобряю. Но осуществить его не так-то просто, понимаешь?

— Понимаю, — сказал Глеб и встал.

— Понимают, когда вынимают, — в присущей ему манере пошутил Андрей Васильевич Казаков.

Глеб промолчал. Банкир Казаков относился к той категории шутников, которые воспринимают юмор только тогда, когда он не обращен против них.

С того места, где стоял Сиверов, ему была хорошо фотография в простой рамке из красного дерева, установленная на столе Казакова. На снимке была изображена очень красивая блондинка лет двадцати — надо полагать, дочь, о которой упоминал генерал Потапчук. Глеб подумал, что это могла быть и покойная жена банкира в молодости, но тут же отказался от этой мысли: снимок был цифровой, отменного качества — в ту пору, когда жене Казакова было двадцать лет, делать такие еще не умели.

— Ну, чего уставился? — неожиданно агрессивно спросил Казаков, заметив, куда он смотрит. — Хороша Даша, да не ваша!

— Насколько я понимаю, это кто-то из членов вашей семьи, — спокойно ответил Глеб.

— Дочь, — буркнул Казаков. — И если ты, красавчик, начнешь подбивать клинья... Имей в виду, я только с виду такой добрый.

— Кто это вам сказал, что вы с виду добрый? — сказал Глеб. — Кто-нибудь из подчиненных? Ну, так это был обычный подхалимаж.

Казаков вытаращил на него бешеные глаза и несколько раз моргнул, а потом с шумом выпустил из легких воздух и рассмеялся.

— Язык у тебя, конечно, подвешен, — повторил он, все еще посмеиваясь. — Но ты гляди, особенно его не распускай. Я человек прямой и подхалимов не люблю, но знаешь ведь, как древние римляне говорили: что позволено Юпитеру...

— Не позволено быку, — закончил за него Глеб. — Да, я вас отлично понял. Не беспокойтесь. Я человек военный и знаю, что такое дисциплина и субординация. Что же до вашей дочери, то она, как я понял, поступает под мою охрану вместе с вами и вашим имуществом, так что знать ее в лицо — моя прямая обязанность. Приятная обязанность, я бы сказал. У вас очень красивая дочь.

— Сам знаю. Но ты о ней даже и не мечтай, понял?

— Я женат, — напомнил Глеб. Казаков пренебрежительно фыркнул.

— Эка, удивил! Как будто это кому-нибудь мешало. Впрочем, у тебя все равно ни черта не выйдет, через неделю она улетает обратно в Сорбонну. Кстати, организация ее отъезда с этой минуты ложится на тебя — билеты, рейсы, меры безопасности и все такое прочее.

— Разумеется.

— Разумеется, когда имеется, — снова сострил Казаков. — Ну все, свободен. Скажешь моей секретарше, что зачислен с испытательным сроком, она подготовит необходимые бумаги и все тебе объяснит. Да, кстати, напомни, как тебя зовут. У меня, знаешь, память на имена — ну, буквально ни к черту...

Глеб это знал.

— Комаров, — сказал он, — Федор Григорьевич. Казаков почесал лысину согнутым мизинцем, задумчиво потрогал бородавку на носу.

— Будешь Комаром, — сказал он. — Я, знаешь, всем клички даю, мне так проще запоминать. Согласись, кличка — это все-таки лучше, чем когда в тебя тычут пальцем и говорят: “Э!”

Глеб молча наклонил голову. Он не пообщался с банкиром Казаковым и получаса, а ему уже хотелось, чтобы подозрения генерала Потапчука в отношении этого плешивого борова подтвердились, — тогда его можно было бы убрать с чистой совестью.

Через час все необходимые формальности были соблюдены. Подробное ознакомление начальника охраны с делами было решено отложить до завтрашнего утра. Глеб понял это так, что Казаков хочет все хорошенько обдумать, прежде чем подпускать к себе совершенно незнакомого человека.

Выходя из банка, он автоматически бросил взгляд на электронное табло возле окошечка обменного пункта. Курс доллара снова немного понизился, у закрытого по случаю технического перерыва окошечка стояла небольшая терпеливая очередь.

Машина на стоянке за это время успела раскалиться, как доменная печь, к рулю было страшно прикасаться. Усаживаясь на горячее сиденье, Глеб привычно подумал, что автомобильный кондиционер — вещь хоть и дорогая, но порой необходимая. Он с удовольствием содрал с шеи галстук, снял и бросил на заднее сиденье пиджак, после чего запустил двигатель и включил на полную мощность вентилятор. Вентилятор с шумом погнал в салон горячий, пахнущий разогретой пластмассой воздух. Сиверов отпустил энергичное словечко, открыл окно, включил передачу и задним ходом выбрался со стоянки.

В двух, кварталах от банка он заметил, что за ним следят. Преследователи ехали на белой “Мазде”, изо всех сил стараясь оставаться незамеченными. Автомобиль был далеко не первой молодости — тоже, наверное, для того, чтобы не очень бросался в глаза. Сиверов иронически улыбнулся: это была очередная шутка банкира Казакова, решившего проверить своего нового начальника охраны на вшивость, а заодно и проследить, куда тот поедет — не на Лубянку ли?

— Ладно, — вслух сказал Глеб, — шутить так шутить.

Он сделал несколько неожиданных и совершенно ненужных поворотов — просто так, для очистки совести, чтобы окончательно убедиться в том, что и без доказательств было ясно, как божий день. “Мазда”, чуть поотстав, повторила все его маневры. Тогда Слепой увеличил скорость и, больше никуда не сворачивая, поехал за город, чтобы там без помех довести затеянную Казаковым забаву до логического завершения.

Водитель “Мазды” оказался настоящим профессионалом. Движок у него был слабоват для навязанной Глебом гонки, да и необходимость оставаться незамеченным наверняка связывала руки. Однако он ухитрился не отстать от машины Слепого и при этом продолжал мастерски делать вид, что не гонится за объектом слежки, а просто едет по своим делам, хотя и немного торопится. Наблюдая за его маневрами в зеркальце заднего вида, Глеб то и дело одобрительно кивал. От комментариев вслух он решил воздержаться: не было никакой гарантии, что, пока он сидел у Казакова, в его машину не всадили “жучка”. Во всяком случае, если бы Глеб Сиверов действительно намеревался возглавить службу безопасности “Казбанка”, работать с водителем висевшей у него на хвосте “Мазды” было бы приятно — он уважал профессионализм. Похоже, генерал Потапчук не зря хвалил предыдущего начальника охраны Казакова: покойный явно умел подбирать и муштровать людей.

Эта мысль навела Глеба на кое-какие подозрения, и, когда “Мазда” вдруг куда-то исчезла, подозрения эти превратились в уверенность. Убедившись, что за ним никто не едет, Глеб свернул в первую попавшуюся подворотню, остановил машину и, как мог, исследовал днище. Оснащенная магнитной присоской пуговка радиомаяка обнаружилась под задним бампером. Глеб посмотрел на мусоровоз, который урчал и вонял соляркой во дворе, метрах в двадцати от него, но передумал: он вовсе не хотел ускользать от наблюдения. Шутить так шутить!

Он положил радиомаяк в нагрудный карман испачканной пылью с автомобильного днища белой рубашки, рассеянно вытер руки взятой в багажнике тряпкой, сел за руль и снова выехал на улицу. Вторая машина наружного наблюдения обнаружилась уже на подъезде к Кольцевой. Это был мощный японский джип — совсем новый, очень быстроходный и с отличной проходимостью. Все было правильно: водитель “Мазды” понял, что его засекли, понял, что на загородном шоссе неминуемо потеряет объект наблюдения из вида, и передал его напарнику на джипе. “Что ж, господин банкир, — весело подумал Глеб, проскакивая под эстакадой и косясь в зеркало, — тем хуже для вас. Дороже обойдется, только и всего”.

Он увеличил скорость, а когда по сторонам дороги зазеленел лес, резко свернул на первую попавшуюся проселочную дорогу. Здесь он выбросил прямо на дорогу радиомаяк, проехал еще метров двести, резко затормозил и задним ходом, морщась от скрежета по бортам и треска под колесами, загнал машину в какие-то кусты. Он еще успел выйти наружу и убедиться в том, что с дороги машина не видна, как через несколько мгновений вдали, у поворота на шоссе, послышался нарастающий злобный рев мощного автомобильного двигателя.

Потом резко завизжали тормоза. Глеб осторожно выглянул из кустов и увидел то, что ожидал увидеть: окутанный медленно оседающим облаком пыли черный джип замер на том самом месте, где он выбросил из машины радиомаяк. Дверцы машины распахнулись, и на дорогу выбрались четверо крепких ребят, одетых, как личная охрана президента во время дипломатического приема. Один из них наклонился и что-то поднял с дороги. Не нужно было долго ломать голову, чтобы догадаться, что именно нашел на лесном проселке охранник банкира Казакова. Раздавшийся вслед за этой находкой возглас “Вот сука!” был таким громким и прочувствованным, что его расслышал даже находившийся на приличном удалении Глеб.

— Что сука, то сука, — пробормотал он и стал навинчивать длинный черный глушитель на ствол извлеченного из тайника в машине “глока”.

Охранники поспешно заняли свои места в машине, двигатель натужно взревел, и огромный внедорожник рванул с места так резко, словно намеревался взлететь. Водитель жал на газ, торопясь нагнать ускользнувший объект наблюдения; сидя на корточках за кустом, Глеб слушал, как тот переключает передачи: вторая, третья и почти сразу — четвертая. Когда машина поравнялась с устроенной Слепым засадой, скорость ее приближалась уже к девяноста километрам в час, и в этот момент Глеб открыл прицельный огонь по колесам.

Передняя покрышка лопнула со звуком, похожим на выстрел из охотничьего ружья, джип резко накренился, и его неудержимо повело вправо, прямо на стену деревьев и кустов. Титановый диск колеса оставлял в грунтовом покрытии безобразную борозду; водитель попытался выровнять машину, но тут заднее колесо подпрыгнуло на сосновом корне, автомобиль потерял управление и, медленно опрокидываясь, с треском, скрежетом, грохотом и звоном бьющегося стекла завалился в кусты.

Потом стало тихо, и в этой тишине Глеб услышал, как где-то поблизости шумно сорвалась с ветки и со стрекотом, напоминающим саркастический хохот, улетела прочь напуганная сорока. Тогда он выпрямился и не спеша пошел к перевернутой машине, держа в опущенной руке пистолет.

* * *

— Алексей Иванович, с вас сто пятьдесят, — медовым голосом пропела Алевтина Олеговна, останавливаясь возле его стола.

Мансуров оторвал взгляд от монитора и уставился на нее, ничего не понимая. Алевтина Олеговна высилась над его столом этаким мясным Эверестом, задрапированным в какую-то развевающуюся при малейшем движении синтетику чрезвычайно легкомысленной расцветки. Широкое прямоугольное лицо с выщипанными в ниточку бровями венчал короткий, чуть ниже ушей, парик модного цвета “баклажан”, в ушах покачивались золотые сережки, и жирные, как сардельки, пальцы с выкрашенными в серебристый цвет ногтями тоже были унизаны золотом. Тонкий золотой браслет часов глубоко врезался в жирное запястье, неприятно напоминая медицинский жгут; в правой руке Алевтина Олеговна держала шариковую ручку, а в левой — какой-то влажный от прикосновений потных пальцев список. От нее густо тянуло косметикой. Запах был какой-то знакомый, Мансуров слышал его совсем недавно, но вот когда именно, где и при каких обстоятельствах, припомнить не мог, хоть убей. От этого запаха его опять замутило, и он щелкнул клавишей напольного вентилятора, нимало не заботясь о том, что это может быть воспринято как очень невежливая демонстрация.

Наверное, так его поступок и был воспринят, зато Мансурову сразу стало легче.

— Простите? — сказал он, с трудом разлепив запекшиеся губы.

— Я говорю, с вас сто пятьдесят рублей, — повторила Алевтина Олеговна. — За вчерашний вечер.

— А что было вчера вечером? — удивился Мансуров.

— Вчера провожали на пенсию Бахтина, — сообщила Алевтина Олеговна с легким неодобрением в голосе. — Все сдали, только вы... Кстати, а почему вас не было на банкете?

“Так тебе все и скажи”, — подумал Мансуров.

— Я что-то неважно себя чувствовал вчера, — сказал он, через силу улыбнувшись, и полез в карман висевшего на спинке стула пиджака за своим портмоне. — Видите, даже деньги сдать забыл, хотя, как я сейчас припоминаю, вы мне еще вчера утром говорили... А что вы ему подарили?

— Да, выглядите вы неважно, — озабоченным тоном произнесла Алевтина Олеговна. Впрочем, ее озабоченность тут же прошла. — Что подарили? Ну, цветы, конечно, — роскошный такой букет, знаете, розы с длинными стеблями, прямо до пола... Вазу подарили — кисловодскую, фарфоровую, такую, знаете... — она показала руками, обведя ими в воздухе некую сложную форму наподобие женской фигуры в представлении сексуального маньяка. — С завитушками, в общем, красивую. И еще настенные часы. Знаете, как сейчас модно: настенные часы в форме наручных, и даже браслет есть. Чудо, что за прелесть!

— М-да, — промямлил Мансуров, копаясь в портмоне. Он уже забыл, сколько с него причитается, а спрашивать в третий раз было неловко. Кроме того, наличных в портмоне было — кот наплакал, а демонстрировать в родном банке свою золотую кредитку “Америкэн Экспресс” он не собирался. — И что Бахтин?

— Ну как что? Обрадовался, конечно. Даже прослезился.

— А может, это он от огорчения? — предположил Мансуров. — Может, он ожидал, что ему просто вручат конвертик?

— Шутки у вас, Алексей Иванович! Ну что такое деньги? Заплатил за квартиру, за свет, воду, вот и нет их. А ваза — это память. И потом, конвертик он получил от администрации. Андрей Васильевич лично поднялся из-за стола и вручил. Получилось очень торжественно, солидно.

— М-да, — повторил Мансуров. — Андрей Васильевич это умеет — торжественно, солидно... А частушки он, случайно, не исполнял?

— Какие частушки?! — возмутилась Алевтина Олеговна. Возмутилась она, на взгляд Мансурова, чересчур старательно, из чего следовало, что банкир Казаков таки принял лишнего на банкете и опять развлекал подчиненных пением матерных частушек, которые он просто обожал и которых знал неисчислимое множество. — Что вы такое говорите, Алексей Иванович! Сколько можно припоминать? Подумаешь, случилось разок, так с кем не бывает?

— Да я, собственно, ничего не имею против, — сказал Мансуров. — Подумаешь, частушки! Это даже веселее, чем какая-нибудь популярная муть. Даже жалко, что меня вчера там не было... — Он заметил, что Алевтина Олеговна, слегка вытянув шею, пытается заглянуть в его портмоне — очевидно, чисто рефлекторно, даже не отдавая себе отчета. — Простите, — сказал он виновато, — я опять забыл, сколько с меня...

— Сто пятьдесят, — повторила Алевтина Олеговна. — Если вы себя плохо чувствуете, я могу подойти к вам попозже. Или сами подойдете...

— Да нет, пустяки. Извините. Вот, — сказал Мансуров, протягивая ей купюру достоинством в пять долларов, — этого как раз должно хватить.

Алевтина Олеговна посмотрела на деньги с каким-то странным сомнением, едва ли не с неприязнью.

— Курс опять понизился, — сообщила она. — Вы разве не знали?

— Ах да, извините! — Мансуров припомнил курс, быстро сосчитал в уме, порылся в кошельке и прибавил к пяти долларам какую-то мелочь, — Кажется, так будет правильно. Извините, я совсем закрутился. Привык, понимаете ли, что доллар — это более или менее тридцать рублей...

— Увы, — сказала Алевтина Олеговна, старательно пересчитывая мелочь, — уже не более, а как раз менее, и притом заметно менее. Честно говоря, я бы предпочла рубли.

— Вы прямо как наш президент, — заметил Мансуров. — Он тоже считает рубль самой надежной валютой. Только у меня сейчас, к сожалению, нет ста пятидесяти рублей. Я вчера сильно потратился... гм... на таблетки.

— За здоровьем надо следить, — сказала Алевтина Олеговна. Она ссыпала деньги в карман своего воздушного одеяния, развернула список и поставила напротив фамилии Мансурова жирный крестик. — Вечно вы, молодежь, наплевательски относитесь к собственному организму. А его беречь надо, иначе он вам лет через десять-пятнадцать покажет кузькину мать. И не таблетками надо лечиться, а чаем с малиной.

“А если у меня простатит?” — хотел спросить Мансуров, но промолчал. Не было у него никакого простатита — так же, впрочем, как и простуды. Похмелье было, и притом мощное, а в остальном он был здоров, как племенной бык.

— Спасибо, Алевтина Олеговна, за совет, — сказал он, и та ушла, благосклонно кивнув ему на прощанье.

Она ушла, а Мансуров вдруг вспомнил, почему запах ее духов показался ему таким знакомым. Он выключил вентилятор и принюхался. Запах уже унесло в другой конец операционного зала, но Мансуров знал, что не ошибся: теми же духами пахло от проститутки, которую он подобрал минувшей ночью на Ленинградке. Да, так и есть! Этот приторно-сладкий запах ни с чем не спутаешь...

"Это было очень неосторожно, — подумал он, массируя кончиками пальцев ноющие виски. — А с другой стороны — что я, не человек? Я ведь не в ЗАГС ее потащил и даже не к себе домой, а на один из “аэродромов подскока”. Во-первых, мне было что праздновать, а во-вторых, как верно подметил один из героев Ильфа и Петрова, если на свете существуют проститутки, то должен же кто-то пользоваться их услугами!

Нет, это все, конечно, шуточки. Просто я устал быть один, устал жить в постоянном напряжении. Ведь радость, которой не с кем поделиться, — это тоже напряжение, нагрузка на нервную систему, и нагрузка немалая. Вот я и сорвался, и хорошо еще, что мой срыв имел такую безобидную форму. Мне было просто необходимо кому-то рассказать. И какое счастье, что я рассказал обо всем уличной девке, а не кому-то из знакомых или, того хуже, коллег! Эта дура все равно ничего не поняла, а если и поняла, то наверняка сразу же забыла. Она ведь сама говорила, что это у нее условный рефлекс — забывать болтовню клиента, как только выйдет за порог. Может, конечно, и наврала, но с какой стати ей было врать?

Надо поскорее выбросить эту историю из головы, — решил он. — Чем она может мне грозить? Да ничем! Даже если девка станет болтать, ей все равно никто не поверит, а если даже и поверит кто-нибудь — что толку? Найти меня в десятимиллионном городе очень проблематично. Что она обо мне знает? Ну, имя. Ну, адрес одной из моих запасных нор, куда я не заходил уже полгода и куда могу не заходить еще год. Что еще? Номер машины? Так ведь он фальшивый, как и те чеченские доллары. Словом, нечего забивать себе голову ерундой, есть дела поважнее... Господи, как я ненавижу шампанское! В рот его больше не возьму!"

Он поднял голову и увидел, как через операционный зал, направляясь к выходу, прошел высокий широкоплечий мужчина в строгом деловом костюме и в очках со слегка затемненными стеклами. Его сопровождала Ларочка — помощница секретаря президента банка. Вид у Ларочки, как обычно, был деловитый и неприступный, но на своего спутника она поглядывала с плохо скрываемым любопытством и даже, кажется, с опаской.

Когда Ларочка вернулась, Мансуров окликнул ее и спросил, кто был ее спутник, — не столько, впрочем, из любопытства, сколько ради удовольствия поболтать с этой симпатичной куколкой. Ларочка ему нравилась, и, хотя он точно знал, что Казаков спит с ней напропалую прямо у себя в кабинете, он все никак не мог отважиться пригласить ее в ресторан. И это при том, что Ларочка ему явно благоволила!

Вот и сейчас, стоило ей услышать голос Мансурова, как неприступная холодность и деловитость на ее лице мигом сменились милой улыбкой.

— Этот? — колокольчиком прозвенела она, небрежно ткнув наманикюренным пальчиком в сторону двери, за которой минуту назад скрылся посетитель. — На работу приходил устраиваться.

— А, — разочарованно протянул Мансуров, — всего-то. Ну и как, устроился?

— Ага, — сказала Ларочка.

Она поставила локотки на корпус его монитора и легла на скрещенные руки грудью, высоко, до ушей, задрав плечи. Мансуров увидел в вырезе рубашки незагорелую ложбинку между грудями, отвел глаза и очень некстати вспомнил пышные формы Вальки-Балалайки.

— Надо же, — сказал он.

— А кем, вы не знаете?

— Начальником охраны.

— Ого, — осторожно изумился Мансуров. Это уже было по-настоящему интересно.

— Вот вам и “ого”, — сказала Ларочка и вздохнула. — Жалко Полковника, хороший был дядька.

Полковником в банке с легкой руки Казакова называли прежнего начальника охраны. Он действительно был хорошим человеком, но в его присутствии Алексей Мансуров всегда чувствовал себя крайне неуютно: ему все время казалось, что Полковник видит его насквозь и ждет подходящего случая, чтобы вывести на чистую воду. С гибелью Полковника это чувство притупилось, сошло на нет и почти забылось. И вот — новый начальник охраны...

— А кто он, вы не знаете? — спросил Мансуров деланно небрежным тоном.

— Как — кто? Я же сказала, новый начальник ох... А! — Ларочка засмеялась. — Вам интересно, кем он был раньше? Ну это как обычно — какой-то бывший спецназовец, что ли, чуть ли не из группы “Альфа”. И что это за группа такая, все время о ней слышу, а что к чему, не понимаю.

— Это такое элитное спецподразделение по борьбе с терроризмом, — рассеянно пояснил Мансуров.

Он уже успокоился: все эти бывшие спецназовцы, омоновцы, собровцы, парашютисты и морские пехотинцы были ему не опасны. Все они только и умели, что бегать, стрелять, ломать ребром ладони кирпичи и кости таким же, как они сами, бывшим спецназовцам, морским пехотинцам и парашютистам. Они могли защитить банкира от вооруженного налета или покушения на его драгоценную жизнь, но против угрозы, которую представлял Алексей Мансуров, эти люди были бессильны. Что же до начальника технического отдела, отвечавшего за безопасность электронных систем банка, то он был грамотным, знающим, добросовестным и старательным, но начисто лишенным фантазии инженером. Последнее обстоятельство автоматически превращало его в пустое место, в нуль на твердом окладе, потому что этот чудак полагал, что, купив, установив и отладив новейшую систему электронной защиты, можно раз и навсегда предотвратить попытки взлома компьютерной базы данных “Казбанка”.

Это заблуждение было на руку Мансурову, и, когда Ларочка, стуча каблучками, убежала по своим делам, он снова мысленно прикинул расстановку сил: хорошо образованное пустое место во главе технического отдела и бывший спецназовец, профессиональный убийца, костолом с куриными мозгами, во главе службы безопасности. Просто отменно! “Я вам покажу, что такое математика, — с затаенным злорадством подумал он, — Скоро вы все у меня останетесь без работы — и вы, и тысячи таких же, как вы, умников. Я вам привью патриотизм, сук-к-кины дети! Я вас научу уважать национальную валюту!”

Строго говоря, Алексею Мансурову было наплевать и на патриотизм, и на национальную валюту и вообще на все на свете, кроме математики. При прочих равных условиях он мог бы стать одним из тех людей, которых характеризует ироническое прозвище “чокнутый профессор”. Сидел бы себе в пыльной, заваленной книгами норе, ел черствый хлеб, запивал водичкой из-под крана и работал над какой-нибудь никому не нужной темой, диссертацию бы писал. Он, в общем-то, не имел ничего против такого образа жизни; помнится, поступая на мехмат, он готовил себя именно к такому существованию. Алексей Мансуров был готов на любые жертвы — правда, с условием, что жертвы эти когда-нибудь окупятся и он взойдет на математический Олимп в ослепительном блеске славы и всеобщего признания.

Тогда, в семнадцать лет, это казалось достижимым.

Алексей с детства проявлял недюжинные математические способности, и уже в десять лет это стало так заметно, что по совету учителя родители перевели его в спецшколу с математическим уклоном. Неизменный победитель математических олимпиад, он поступил на мехмат МГУ играючи и так же легко, с блеском его окончил. Математика стала его жизнью: он дышал ею, как воздухом, и пил ее, как холодную родниковую воду в жаркий день. Паутина координатных сеток, кривые синусоид, строчки формул и бесконечные столбцы цифр мерещились ему повсюду: в переплетении голых ветвей на фоне белесого от холода зимнего неба, в мельтешении автомобилей на проспекте, в кишении людских толп и беспорядочном порхания ночных мотыльков вокруг лампы. Смутные предчувствия каких-то грандиозных возможностей бродили в ней, не давая покоя. Однокурсники говорили о распределении, заранее присматривали теплые местечки, занимались планированием своей будущей карьеры, а ему нечего было планировать: он был с математикой, математика была с ним, а все прочее не имело никакого значения.

А потом все рухнуло. Оказалось, что в новой экономической ситуации фундаментальные математические исследования никому не нужны — на них просто не было денег. Разумеется, такая мелочь не могла остановить Алексея Мансурова — он ведь готовил себя к жизни на хлебе и воде, — и он поступил в аспирантуру, стараясь не думать о том, что будет дальше.

Оказалось, что думать об этом ему было не нужно: жизнь решила все за него? и решила, как водится, жестко и однозначно.

Сначала умер отец, и сразу же, как будто эта смерть что-то в ней надломила, тяжело заболела мама. Если бы Мансуров тогда позволил себе задуматься, заколебаться хотя бы на мгновение, все могло бы сложиться по-другому, совсем иначе — он стал бы одним из тех людей, которые ради науки жертвуют не только собой, но и своими близкими. Но мама — это мама, и Алексей повел себя так, как ведет себя, наверное, человек, бросающийся с гранатой под вражеский танк, — не раздумывая, ни с кем не советуясь. Он не колеблясь бросил аспирантуру и устроился на работу в “Казбанк”. Его способности произвели впечатление даже на Казакова, который разбирался в математике как свинья в апельсинах, а компьютером Алексей Мансуров владел получше любого хакера — информатика была всего-навсего младшей дочерью математики, и компьютерная премудрость оказалась для Мансурова простой, как таблица умножения.

Первый год прошел как в тумане, словно в затянувшемся кошмарном сне. Мансуров часто ловил себя на мысли, что вот-вот проснется, что пора бы уже, но утро никак не наступало, и он понял, что пробуждения не будет. Мама оставалась прикованной к постели — ей не становилось ни лучше, ни хуже, — фундаментальная наука уверенно загибалась, половина однокурсников давно уже махнула на Запад и теперь процветала в Силиконовой Долине, а он по-прежнему каждое утро являлся в банк, вешал на спинку стула пиджак, садился за компьютер и с девяти до шести считал чужие деньги.

В этой монотонной работе одно было хорошо — она оставляла голову практически свободной. И Мансуров думал о математике — о чем же еще он мог думать? К тому же он по-прежнему имел дело с числами, пусть на ином, более низком уровне, чем раньше. Идея о том, что математика может послужить не только средством для описания окружающего мира, но и мощным рычагом для управления этим миром, мало-помалу вновь овладела его сознанием. Рамки сухой академической науки более не стесняли его воображения. Мансуров перешел из разряда профессиональных математиков в категорию талантливых дилетантов и мог теперь не бояться насмешек и недоумевающих взглядов коллег. Его нынешние коллеги просто не поняли бы сути его идей, вздумай он им эти идеи изложить; что же до прежних коллег, то их Мансуров сторонился.

Во всем, что его окружало, он ощущал присутствие некоего универсального закона, которому подчинялось все сущее. Закон этот был неимоверно сложен, открыть его означало бы, наверное, получить неограниченную власть над миром. Мансуров понимал, что, даже если его догадка верна, то в данный момент эта задача ему не по зубам. Он даже не знал, с какого конца к ней подступиться, не говоря уже об отсутствии какой бы то ни было экспериментальной базы.

Словом, в течение какого-то времени все его идеи оставались обыкновенными домыслами, полудетскими несбыточными мечтами. А потом у Мансурова в одночасье открылись глаза, и он увидел, что прямо перед ним раскинулось широчайшее поле для экспериментов — биржа. Она кипела и бурлила, она была непредсказуема, но во взлетах и падениях биржевых котировок Мансурову чудилась какая-то сложная, неразличимая простым взглядом закономерность; кроме того, биржа говорила на милом его сердцу языке цифр — языке, который был ему не менее, а, может быть, даже более понятен, чем русский.

Он стал наблюдать и понял, что смог бы во всем этом разобраться. Увы, для этого ему требовался, как минимум, хороший компьютер. Компьютер стоил денег; кроме того, ему была необходима экспериментальная база, а как можно экспериментировать с биржевым курсом, не имея денег?! Биржа — это деньги, и эксперименты над биржей можно производить только путем биржевых операций.

На подготовку первого в своей жизни компьютерного взлома Мансуров потратил полтора часа. Он давно уже понял, что при желании может в один прекрасный день высосать “Казбанк” как креветку, оставив только пустую скорлупу, но это было совсем не то, в чем он нуждался. Улучив момент, Алексей, не покидая своего рабочего места, за каких-нибудь полчаса заработал первые три тысячи долларов, которые почти целиком ушли на приобретение хорошего компьютера — хорошего, разумеется, с точки зрения среднего пользователя.

Таким было начало. Три года, которые прошли с того памятного дня, Алексей работал как проклятый — думал, считал, совершенствовал, программировал и перепрограммировал компьютер, собирал и обрабатывал статистические данные. По ночам ему снились биржевые таблицы и результаты очередных торгов; когда статистического материала набралось достаточно и обработка данных начала давать первые обнадеживающие результаты, он стал понемногу, очень осторожно, экспериментировать, играя на понижение.