Слепой (№24) - Число власти

— Зря не приврал. Раз уж все равно каша, так дал бы себе волю, нагородил бы, чего на ум взбрело... Мне один знакомый однажды сказал, что все беды в жизни — от правды. Сам подумай, какой самый верный способ поссориться с человеком? С любым человеком — с другом, с женой, с начальником или вот хотя бы со мной? Не знаешь? Правду ему сказать! Резануть прямо в глаза, что ты про него на самом деле думаешь. Мне недавно один клиент заявил: я, говорит, первый заместитель Господа Бога!

— Надо же, — сказал клиент, притормаживая и сворачивая на проселочную дорогу. Бледные лучи фар скользнули по сплошной стене высоких деревьев и густого непроходимого подлеска, и Балалайка только теперь заметила, что они уже некоторое время едут через лес. — Надо же! — повторил клиент. — А может, он не врал?

— Как это? — не поняла Валька.

— Может быть, он говорил правду? Или почти правду... Может быть, ему захотелось впервые, один-единственный раз в жизни похвастаться своим успехом не перед зеркалом в ванной, а перед живым человеком? Может быть, ему просто захотелось произвести впечатление, услышать слово похвалы? Заслуженной похвалы, заметь! А ты ему, во-первых, не поверила, а во-вторых, пошла трепаться направо и налево.

Он нажал на тормоз, и в то же мгновение Валька, которая уже обо всем догадалась и все наконец поняла, рванула на себя дверную ручку и ударила плечом в дверь. Она отдавала себе отчет в том, что вряд ли сумеет далеко убежать на своих высоченных шпильках, да еще по лесу, да еще ночью, но выбора у нее не было.

Словом, Балалайка потянула на себя пластмассовую дверную ручку и поднажала плечом, готовясь вывалиться на травянистую обочину и дать тягу куда глаза глядят. Но ничего не произошло — ровным счетом ничего. Дверь даже не шелохнулась. Валька по инерции дернула ручку еще раз, и с тем же результатом.

— Да хватит тебе, — сказал водитель. — Ведь оторвешь же ручку, а новую кто будет ставить — ты? Я тоже этого не умею... Тут центральный замок, понимаешь? Двадцать первый век!

Он протянул руку, щелкнул чем-то у себя над головой, и в салоне “Опеля” загорелся свет, показавшийся Вальке нестерпимо ярким после почти полной темноты.

— Двадцать первый век, — повторил водитель, стаскивая с головы кепи вместе с париком. Парик был самый обыкновенный, женский, с золотистыми локонами до плеч. Такой можно купить на любом рынке, и Валька мысленно обругала себя последними словами: купилась, дура растреклятая! Ведь у нее дома прямо сейчас лежал точь-в-точь такой же парик! А она-то, идиотка, растаяла: ах, хиппи, ах, интеллигент! — Время замочных скважин, в которых можно ковыряться гвоздем и куда так удобно подглядывать, уходит в историю, — продолжал математик Леша, брезгливо обирая с лица накладную растительность — тоже кустарную, чуть ли не из пакли сделанную. — Уходит время стукачей, соглядатаев и продажных девок, которые разносят по всему свету тайны, выведанные у мужиков в постели. А ты молодец! — добавил он вдруг. — Все-таки высшее образование, пусть даже филологическое, приучает мыслить систематически. Ты быстро сообразила, с кем имеешь дело.

— Леша, миленький! — горячо заговорила Валька, снова подаваясь к нему. — Хороший мой, как же ты меня напугал! Я-то думала, маньяк... Ты, пожалуйста, ничего про меня не думай! Клянусь, я не хотела! Я тебе поверила, честное слово! Просто я тогда сонная была и, может, не сумела сказать то, что ты хотел услышать... Но я поверила!

— Утром, — уточнил Мансуров, закуривая новую сигарету и немного опуская стекло со своей стороны. — Когда проверила курс доллара.

— Да! — с жаром воскликнула Балалайка. Она говорила быстро и горячо, но внутри медленно разрасталась мертвая зона ледяного холода. Валька физически ощущала, как леденеют, покрываясь белой изморозью, ее внутренние органы — один за другим, один за другим... — Да, утром! — продолжала она торопливо. Ей казалось, что, пока она говорит, с ней ничего не случится. — Именно утром! Посмотрела на курс, глянула в бумажку и обалдела. Вот так фокус! Да какой там фокус! Это же настоящее чудо! Я чуть с ума не сошла, честное слово! Ты же гений! Ты такое придумал, что всех на свете можешь без штанов оставить! Я просто... Ну я же говорю — обалдела! И, понимаешь, от удивления, от радости...

— Поделилась с друзьями, — закончил за нее математик Леша. — С сутенером, надо полагать.

— В общем, да, — упавшим голосом призналась Валька.

Ее рука, на протяжении всего разговора медленно, миллиметр за миллиметром, сдвигавшая собачку “молнии” на сумке, наконец-то тихонечко скользнула внутрь. Там, внутри, было много разного барахла, но в этот раз Балалайке хоть в чем-то повезло, и пальцы сразу же коснулись газового баллончика.

Валька незаметно вдохнула и выдохнула, готовясь на всю катушку использовать свой единственный шанс, но тут математик Леша, который задумчиво курил и, казалось, вовсе не смотрел в ее сторону, вдруг быстро протянул правую руку, резким рывком отобрал у Вальки сумочку со спасительным баллончиком и, не глядя, зашвырнул на заднее сиденье. Валька отпрянула, прижавшись всем телом к дверце, и закрыла лицо руками в ожидании удара, но удара не последовало.

— Плохо, — огорченным тоном сказал математик Леша. — Отвратительно! Ну, и что, скажи на милость, я должен с тобой делать?

— А ничего, — дрожащим от страха голосом предложила Балалайка. — Ты бы простил меня, а? Миленький, я же не нарочно! Хороший мой, я ведь не хотела! Я же не знала, что они...

— Ты опять ничего не поняла, — нетерпеливо перебил ее Мансуров. — Ну при чем тут это — хотела, не хотела? При чем тут какое-то прощение? Я вовсе на тебя не зол, и прощать тебя мне не за что. Если кто-то и виноват в том, что сейчас вокруг меня творится, так это я сам. Я ведь не об этом тебя спрашиваю! Я спрашиваю, что мне теперь с тобой делать? Ты, конечно, скажешь, что тебя надо отпустить с миром. Имей в виду, я не против. Ты даже можешь пообещать, что никому ничего про меня не скажешь, и даже сама будешь в это верить. Но твой сутенер, этот мешок с дерьмом, наверняка уже хватился тебя и позвонил своим дружкам, так что на Ленинградке тебя ждут не дождутся. И как только ты появишься, сразу начнут задавать вопросы: где была, с кем, почему так долго... И спрашивать будут так, что тебе придется ответить. Это с одной стороны. А с другой, посмотри, в каком я положении. У меня работа стоит — дело всей моей жизни, между прочим. Работа стоит, а я прячусь, как заяц, по каким-то норам, живу с оглядкой, вздрагиваю от каждого шороха... Машину вот сменил — тоже, чтоб ты знала, целая история. Кучу времени на это дело угрохал, а теперь что же — тебя отпусти, и опять все сначала: эту продай, новую купи, в ГИБДД ее зарегистрируй, техосмотр пройди... А работать когда? А жить когда?

— А ты уезжай, — дрожащим голосом посоветовала Валька. — Уезжай подальше, миленький! Они тебя поищут-поищут да и плюнут, у них других дел навалом. А ты через полгодика вернешься и заживешь по-старому...

— Не получится, — сказал Мансуров с раздражением. — Неужели не понятно? У меня эксперимент идет полным ходом, а ты — уезжай! Ведь все же поломается, все пойдет насмарку, псу под хвост! Столько работы, столько времени! Кто мне вернет годы моей жизни — ты? А через полгода ничего не останется — ни моей нынешней работы, ни доступа к сети, ничего... Я буду никто через полгода, и начинать мне придется даже не с нуля, а с минуса. Так что выход, Валентина, мне видится только один.

Валька поняла, что переговоры подходят к концу и сражаться за свою жизнь ей все-таки придется. Балалайке это было не впервой, хотя удовольствия она от этого занятия получала меньше, чем от платного секса. Но борьба за выживание на самом примитивном уровне была такой же неотъемлемой частью работы, как и платный секс, и, собравшись с духом, Балалайка бросилась в бой.

— А ну отвали, сучонок малахольный! — на нестерпимо высокой ноте завизжала она и попыталась вцепиться Мансурову в лицо растопыренными, как когти хищной птицы, пальцами. Ногти у нее были длинные, крепкие и формой напоминали наконечники стрел. — Я тебе покажу выход, тля очкастая! Я тебя...

Она осеклась и замерла с открытым ртом, глядя на Мансурова округлившимися глазами. Потом взгляд ее опустился вниз — как раз вовремя, чтобы заметить узкое, от кончика до самой рукоятки испачканное темной кровью стальное лезвие, бесшумно и плавно скользнувшее назад, как отступающая после смертельного укуса кобра.

— Мамочка, — тонким жалобным голоском пролепетала Валька. Она прижала к ране ладонь, отняла ее и взглянула. Ладонь была полна крови. — Ой, мамочка...

Она заплакала — горько, взахлеб, совсем по-детски, жалобно всхлипывая, шмыгая носом, прижимая к животу густо испачканные кровью ладони и на разные лады зовя маму. Мансуров деловито потушил в пепельнице сигарету, отпер центральный замок, вышел из машины, обошел ее спереди, открыл правую дверцу и свободной рукой крепко взял Вальку за волосы, намотав ее роскошную русую косу на кулак.

— Ой, мама! Не надо! Мама!.. — в последний раз жалобно вскрикнула Валька-Балалайка, когда математик Леша, кряхтя от натуги, за волосы вытащил ее из машины и поволок в темноту.

* * *

— Ну, как ты тут, братишка? — участливо спросил Паштет, осторожно пристраивая свое крупное, тяжелое тело на хлипком фанерном стуле.

Он зашуршал пластиковым пакетом и принялся выкладывать на тумбочку подарки — апельсины, яблоки, блок “Мальборо”, новенькую бензиновую зажигалку, какую-то колбасу, булочки, пружинный ножик с перламутровой рукояткой... Паштет свернул пакет и небрежно засунул его в тумбочку. Внутри пакета было что-то еще, и оно, это “что-то”, глухо стукнуло о фанерную полочку — тяжело стукнуло, увесисто.

Бурый покосился на тумбочку правым глазом. Левый у него был закрыт аккуратной марлевой повязкой. Собственно, вся голова Бурого была обмотана марлей, снаружи оставались только нос, правый глаз да перепачканный какой-то медицинской дрянью распухший рот. Глаз у Бурого был тоскливый, слезящийся. Он печально поморгал на тумбочку и с немым упреком уставился на Паштета.

— Твоими молитвами, — сказал Бурый. — Гад ты все-таки, Паша, — добавил он, подумав. — Нельзя же так, в натуре...

Паштет посмотрел в окно. За окном светило солнце, по тенистому зеленому двору бродили больные в трико и пижамах, мелькали белые халаты медицинского персонала и зеленые балахоны хирургов.

— Извини, браток, — сказал он. — Вот ты говоришь — нельзя, мол, так... А как можно? Не мог же я привести сюда здорового человека, дать завотделением на лапу и все ему объяснить! То есть на лапу-то я ему, понятное дело, дал, но это ж совсем другое дело! Типа для обеспечения надлежащего ухода... Тут комар носа не подточит, и с ментами, что соседний бокс пасут, у тебя проблем не будет.

— Мог хотя бы предупредить, — сердито проворчал Бурый. — А то сразу в рыло...

— Легче бы тебе стало? Жмуриться бы начал, бояться, морду воротить, уворачиваться, а то и отмахиваться... Тогда бы мне пришлось бить по-настоящему.

— А это, значит, было понарошку... Ладно, замнем для ясности. Чего мне делать-то теперь? Апельсины жрать?

— Типа того, — сказал Паштет. — Ешь ананасы, рябчиков жуй... Поправляйся, в общем.

— И долго мне тут поправляться? Я же здоров как бык, а они обмотали меня марлей с головы до ног... Блин! Сегодня утром на перевязку ходил. Как начали они эту свою марлю с меня обдирать — в натуре, Паша, вместе со шкурой. Я им базарю: “Вы чего делаете, инквизиторы? Вы зачем мне морду оторвать хотите, фашисты?” А они мне: “Не вертитесь, больной!” Сами вы, базарю, больные... А кормят!.. Гадом буду, в чеченском плену лучше.

— Жри, — сказал Паштет, кивая в сторону тумбочки. — Вон, целый гастроном. Салями финская, курево швейцарское, апельсины марокканские, яблоки алма-атинские...

— Яблоки, блин, — с тоской повторил Бурый. — А чем их жрать? Ты, Паша, мне два зуба расшатал и пломбу выбил, а теперь — яблоки... Лучше бы пузырь вискаря притаранил.

— Сделаешь дело — будет тебе вискарь, — пообещал Паштет. — Хоть целая ванна. А пока придется потерпеть. Ты мне трезвый нужен. На тебя, братан, вся надежда. С этого фраера в соседней камере... эээ... то есть в соседнем боксе, глаз не спускай. С ментами подружись, с медичками, но не пропусти момент, когда он очухается. Нельзя, чтобы он мусорам про математика рассказал, понял? Если не сумеешь его расспросить, лучше пришей от греха подальше.

Бурый с кряхтением наклонился, открыл тумбочку и заглянул в лежавший на полке пакет. Внутри пакета тускло поблескивала вороненая сталь.

— С глушителем, — уточнил Паштет.

— Сам вижу, — проворчал Бурый. — Ни хрена себе задачка!

— Это на крайний случай, — сказал Паштет. — Например, если мент будет сильно мешать.

Бурый снова закряхтел.

— Паша, — сказал он осторожно, — ты же сам меня учил, что мочить ментов — занятие нездоровое. А теперь что же?..

Паштет досадливо поморщился.

— Я же говорю, это на крайний случай. На самый крайний!

Бурый горестно вздохнул.

— О-хо-хо... Подставляешь ты меня, Паша. В натуре, подставляешь. Сдаешь, блин, как стеклотару. Какой еще крайний случай? Возле бокса днем и ночью сидит мент, и войти туда можно только через его труп. Только! Спустить курок — не проблема, но мне же потом придется до конца жизни по разным норам хорониться!

— Норы тоже всякие бывают, — сказал Паштет. — Вилла где-нибудь в Греции или во Флориде тебя устроит? Имей в виду, после того, как расколем математика, тебе будет все равно, что покупать — виллу или пачку сигарет.

Бурый покачал забинтованной головой.

— Ты извини, Паша, — сказал он. — Спорить я с тобой не буду, но все-таки... Уж очень ты уверен. Прешь напролом, как танк, а куда — сам не знаешь. А вдруг это все-таки сказка? А то, о чем мы сейчас говорим, это, Паша, уже конкретное мочилово. Бойня это, понял? Только начни, и обратной дороги уже не будет. Некрасиво получится, Паша, если мы с тобой сейчас наломаем дров, а потом окажется, что дело яйца выеденного не стоило.

Некоторое время Паштет молчал, опустив голову и разглядывая свои тяжелые кулаки. Молчание это было очень тягостным для Бурого, поскольку кончиться оно могло чем угодно: от отмены последнего распоряжения Паштета до очередного нокаутирующего удара включительно. Резать правду-матку легко и приятно, когда это ничем тебе не угрожает; в данном же случае угроза была, и притом нешуточная. Но и промолчать Бурый не мог: похоже, Паштет совсем сбесился, закусил удила и очертя голову несется навстречу пожизненному сроку. Сам несется и Бурого за собой тащит, баран. Вот как тут промолчишь?

Потом Паштет вздохнул и поднял голову.

— Риск есть, — просто, без тени рисовки, признал он. — Большой риск, не спорю. И больше всех рискуешь ты, Бурый, потому что ты в доле. В доле, понял? Если бы я собирался использовать тебя втемную, как пешку, которую отдают за слона, я бы сделал это по-другому — так, что ты бы ни о чем не догадался, пока не стало бы поздно. Ты, братишка, пойми простую вещь: что бы ты сейчас ни говорил, отступать уже некуда. Ты столько знаешь, что у тебя теперь только две дороги: либо со мной, либо на два метра под землю. И не думай, пожалуйста, что это моя прихоть. У тебя же это на морде написано: рехнулся, мол, Паштет, крыша у него поехала, вот и чудит почем зря... Только ты еще не все знаешь, браток.

— Ну, и чего я, по-твоему, не знаю? — угрюмо спросил Бурый, уверенный, что его сейчас опять начнут загружать сказками про математику, уравнения и компьютерные технологии.

Однако Паштет не стал говорить про математику.

— Сегодня утром мне позвонил Вадик, — сказал он, вынимая из кармана сигареты и принимаясь рассеянно, будто в нерешительности, вертеть пачку в руках.

— Это который?

— Который на Ленинградке телок пасет.

— А, этот сказочник! Ну, и что он еще тебе наплел?

Паштет, будто проснувшись, огляделся по сторонам и решительно спрятал сигареты в карман.

— Балалайку помнишь? — спросил он. — Ну, эту кобылу, которая математика обслуживала. Так вот, я Вадику велел за ней приглядывать — так, на всякий случай. Он и приглядывал. Говорит, глаз с нее не спускал. А вчера вечером она пропала.

— То есть как это — пропала? — удивился Бурый. — Если он с нее глаз не спускал...

— Да вот так, пропала. Этот кабан, видишь ли, отлучился на минутку — хот-дог купить, что ли. Ну, ты же его знаешь. Он ведь, если полчаса подряд ничего не жует, больной делается. Ни о чем другом, кроме жратвы, думать не может. Он же нарочно свою тачку возле киоска ставит, чтобы далеко не бегать...

— Это точно, — подтвердил Бурый. — Круглые сутки трамбует. И куда столько влезает?

— Короче, — продолжал Паштет, — отвернулся он на минутку, и в это самое время Балалайку как ветром сдуло. Только что была — и вдруг пропала.

— Тоже мне, фокус, — презрительно обронил Бурый. — Хот-дог сколько готовят? Пару минут? А телку на Ленинградке подхватить — на это и пары секунд хватит. Тормознул, пальцем поманил, закрыл дверцу и уехал.

— Факт, — согласился Паштет. — Только она не вернулась. Не вернулась, выручку не сдала и даже не позвонила.

— Значит, клиент попался серьезный, — предположил Бурый. — Может, он ее до сих пор пилит. Попилит-попилит, потом отдохнет, перекурит, вискаря дернет и снова в бой... Я, к примеру, один раз двое суток штаны не надевал. На три кило похудел, понял?

Он хохотнул, но тут же осекся, увидев лицо Паштета.

— Нашли ее, понял? — сказал Паштет. — В двадцати километрах от Кольцевой, в лесочке. Какие-то лохи на “Запорожце” ехали — за грибами там или за ягодами, хрен их знает, — и наткнулись. Прямо у дороги лежала, на обочине, в кустиках. Сама в кустиках, а ноги снаружи. Двадцать восемь ножевых ран — как тебе это? Ну, менты по одежке сразу сообразили, кто она такая, прошерстили Ленинградку... Короче, Вадик уже ездил на опознание. Она это. Бабки, документы, рыжье, какое было, — все при ней осталось, ничего не пропало. Ножик рядом с ней валялся — плохонький ножик, кухонный. Он почти сразу сломался, половина лезвия у нее в животе осталась, так этот тип ее уже обломком добивал. Запорол, как свинью, и бросил прямо на дороге, даже не спрятал толком.

— М-мать, — с чувством произнес Бурый. — Вот животное! Нет, ты скажи, Паша, это люди, что ли? Ну трахни ты ее как хочешь, но мочить-то зачем? Развелось извращенцев, ступить некуда!

Паштет медленно покачал головой.

— Он ее не трахнул, — сказал он. — Просто вывез из города и зарезал. Это не маньяк, Бурый. Это наш математик. Вы с пацанами засветились на Второй Парковой, это показали по телевизору, и он понял, что мы у него на хвосте. Видела его только Балалайка, и только она могла его сдать. Мозги у этого парня работают как компьютер, он сразу сообразил, что к чему, и принял меры. А двадцать восемь ударов ножом — это по неопытности. Ты, например, обошелся бы одним, а он тыкал куда попало, пока она не перестала дергаться...

— Ну, допустим, — с неохотой согласился Бурый. — А дальше что?

— А ты сам подумай. Как бы ты поступил на его месте?

— Я-то? Слинял бы на хрен и лег на дно.

— А если слинять нельзя? Бабки-то капают! А от такого краника, из которого живая зелень течет, не больно-то слиняешь! И потом... Ну вот прикинь: проворачиваешь ты миллионное дело, все у тебя на мази, и вдруг — засветка. В бега подаваться? Это можно, конечно, но тогда делу твоему каюк. Телка с Ленинградки про тебя знает и уже успела раззвонить. Телку к ногтю, так? Так. А как быть с тем козлом, который тоже про тебя знает и лежит в Склифе, у ментов под колпаком? Они ведь только и ждут, когда он очухается, чтобы взять его в оборот. Как тут быть? Ты подумай, Бурый! Что с того, что под дверью мент со шпалером? Дело-то какое! Ты вспомни, сколько братвы полегло, когда Рижский рынок делили! А это дельце, которое наш математик замутил, будет подороже всех московских рынков, вместе взятых. Неужели ты думаешь, что он его бросит из-за одного мусора с пистолетом? Ты бы разве бросил?

Бурый задумался, поскреб забинтованную макушку и сказал:

— Если дело верное...

— Верное, Бурый, верное! Вернее не бывает.

— Если верное, хрен бы я его бросил. Зубами бы всех загрыз. Тем более слинять всегда успеется. Да и зачем линять? Балалайку уже убрал, остаются только этот фраер в соседнем боксе да мент под дверью... А! — воскликнул он вдруг с таким видом, словно только что совершил великое научное открытие. — Я понял!

— Ну слава богу, — с облегчением сказал Паштет. — Наконец-то! Только ты, братан, не горячись. Можешь перестрелять хоть всю больницу, но если математика заденешь... Не знаю. Тогда стреляйся сам, потому что у меня ты будешь умирать медленно. Без его мозгов наше дело мертвое, понял?

— Да чего тут не понять, — отозвался Бурый. — Подумаешь, премудрость. Зря ты так, Паша, — стреляйся, умирать будешь медленно... За кого ты меня держишь? Ты же меня знаешь!

— Потому и предупреждаю: не горячись, Бурый, — вздохнул Паштет. — Если что, имей в виду: за оградой дежурят наши пацаны. Позвонишь мне на мобилу, и через пару минут у тебя тут будет теплая компания. Хоть с гранатометом...

Бурый суеверно поплевал через левое плечо и постучал костяшками пальцев по крышке тумбочки.

— Типун тебе на язык, Паша. Да я этого мозгляка сам в бараний рог сверну...

— Один раз ты его уже “свернул”, — напомнил Паштет и встал. — Ну, поправляйся, брателло. Я там кофе притаранил, так ты налегай, налегай...

— Не перевариваю кофе, — скривился Бурый.

— Знаю, что ты предпочитаешь виски, — сказал Паштет. — Но спать тебе сейчас противопоказано, понял? Смотри в оба, Бурый. Днем и ночью смотри, потом отоспишься.

— Эх, Паша, Паша... — скрипнув пружинами, Бурый поднялся с кровати, на которой до этого сидел, и пожал протянутую Паштетом руку. — Сначала морду разбил, теперь вот спать не велишь... И что это я в тебя такой влюбленный?

— Педик потому что, — сказал Паштет.

Сказано это было в шутку, да к тому же без свидетелей, так что Бурый решил не обижаться.

— Сам такой, — сказал он. — Может, дверь запрем и поцелуемся?

— С ментом в коридоре поцелуйся, — посоветовал Паштет. Он рассеянно похлопал себя по карманам, будто проверяя, не забыл ли чего, махнул Бурому рукой и вышел из бокса.

У двери соседнего бокса, широко расставив ноги в высоких ботинках, сидел на табурете омоновец в белой больничной накидке поверх черно-серого камуфляжа. На груди у него висела рация, а из-под накидки кокетливо выглядывала сдвинутая на живот кобура. Кобура была открытая; отсутствие крышки давало всем желающим отличную возможность убедиться в том, что в кобуре лежит отнюдь не огурец. Резиновая дубинка тоже была на месте: она свисала из-под накидки, касаясь концом покрытого светлым линолеумом пола.

Паштет остановился и вытащил из кармана сигареты.

— Извини, командир, огонька не найдется?

Омоновец смерил его тяжелым взглядом серо-зеленых поросячьих гляделок. На его флегматичной физиономии появилось на мгновение выражение профессионального интереса — габариты у Паштета были почти такие же внушительные, как и у него, — но тут же исчезло.

— Здесь не курят, — сказал он.

— А, — обрадовался Паштет, — так ты тут сидишь, чтобы больные в коридоре не курили! А я-то думаю, кого это наша милиция в реанимации бережет?

— Проходите, — равнодушно сказал омоновец, глядя мимо Паштета, и положил одну руку на рукоятку дубинки, а другую — на рацию.

— Тихо, тихо, — сказал Паштет. — Все, ухожу. Выздоравливай, командир.

Он повернулся и пошел к выходу легкой походкой бывшего спортсмена. Омоновец проводил его пристальным взглядом и, помедлив еще немного, снял руку с кнопки рации. Через секунду он сидел в прежней расслабленной позе, широко расставив большие ноги в высоких ботинках, и равнодушно смотрел в противоположную стену.

Садясь в машину, Паштет озадаченно хмыкал и вертел головой. Дверь в боксе была стеклянная, и, беседуя с лишенным чувства юмора омоновцем, он сумел хорошо разглядеть представителя таинственной конкурирующей группировки. Представитель этот был тощ, чтобы не сказать тщедушен, а из-под марлевой повязки, которой была обмотана его голова, торчали сальные патлы, чересчур длинные не только для уважающего себя братишки, но даже и для обычного нормального человека. Да и лицо... Было в нем что-то от морды жвачного животного — не то верблюда, не то и вовсе овцы. Глаза навыкате, длинный унылый нос, верхняя губа тоже длинная, а нижняя — маленькая, пухленькая, как долька мандарина, и подбородка, считай, никакого. Странный, в общем, был конкурент. Такие не нападают на людей в темных ночных дворах — наоборот, на них нападают все кому не лень, если не хватило у них ума с наступлением сумерек сесть перед телевизором и покрепче запереть дверь... Если уж такой мозгляк полез в драку, значит, допекло его сильно. Значит, он тоже знал, как высока ставка в этой игре, и не побоялся рискнуть головой.

— Разберемся, — вслух пообещал себе Паштет и запустил двигатель своего темно-зеленого “Шевроле”.

Глава 10

— Как поживает ваш племянник? — спросил Глеб, опускаясь на скамейку рядом с генералом Потапчуком.

Федор Филиппович покосился на него, не поворачивая головы, и бросил голубям новую порцию хлебных крошек.

— Гули-гули-гули... Ненавижу этих птиц, — признался он, сердито кроша французскую булку. — Грязные, наглые, глупые... Гули-гули... Чтоб вы подавились! А что до моего племянника, то он поживает просто великолепно. Его, понимаешь ли, послали на стажировку во Францию, на Лазурный Берег, изучать французскую кухню в естественных условиях... Черт возьми, почему у меня в свое время не хватило ума пойти в кулинарное училище? Гули-гули...

Прямо перед ними за невысоким каменным парапетом весело искрилась на солнце подернутая мелкой рябью гладь пруда. У противоположного берега в тени плакучих ив плавали два лебедя, время от времени погружая в воду свои длинные шеи. Откуда-то доносилась музыка — вернее, то, что в наши дни принято называть музыкой. Штук двадцать голубей, постукивая по бетону дорожки коготками и утробно воркуя, толклись вокруг скамейки, отпихивая друг друга и клюя рассыпаемые генералом крошки.

Глеб вспомнил, что еще не завтракал, протянул руку и без спроса отломил от генеральской булки изрядный кусок.

— Гули-гули, — невнятно сказал он с набитым ртом.

— Завидую твоему аппетиту, — проворчал Потапчук.

— Что это с вами, Федор Филиппович? — проглотив кусок, поинтересовался Глеб. — С чего это вы вдруг начали завидовать всем подряд? Своему племяннику, мне и даже голубям... При чем тут мой аппетит? А что случилось с вашим собственным?

Генерал неопределенно покрутил в воздухе ладонью, давая понять, что его собственный аппетит удалился в неизвестном направлении, а потом оторвал от булки большой кусок и метнул его в самую гущу голубиной стаи.

— У меня теперь ничего нет, — признался генерал, — ни аппетита, ни чувства юмора, ничего. Поэтому я тебя очень прошу: постарайся не блистать своим остроумием, побудь хоть немного сдержанным, ладно? Мне нужно с тобой посоветоваться по важному вопросу.

— Посоветоваться? — Глеб поднял брови в веселом удивлении, но посмотрел на генерала и передумал шутить. — Слушаю вас, Федор Филиппович, — сказал он самым серьезным тоном, на какой был способен.

Генерал огляделся по сторонам, но поблизости по-прежнему никого не было.

— Сегодня меня вызвали наверх, — сказал он, — и поинтересовались, как продвигается расследование ситуации на валютной бирже.

Теперь удивление Глеба было непритворным.

— Мне казалось, что вы занялись этим по собственному почину, — сказал он, — и не собирались ставить руководство в известность...

— Да! — резко перебил его генерал. — Мне тоже так казалось, и я действительно никого не собирался ставить в известность. Да что я говорю! Я и не ставил, а сегодня вдруг оказалось, что шеф в курсе этого дела. Тут одно из двух: либо информация о наших с тобой экзерсисах каким-то образом просочилась наверх, либо все это с самого начала было затеей нашего руководства, направленной, например, на то, чтобы свалить Казакова и пару-тройку фигур покрупнее из его окружения, ослабив тем самым лобби банкиров.

— Вы сказали — в курсе этого дела, — задумчиво проговорил Сиверов. — Что это означает?

— Успокойся, — проворчал Потапчук, — это не значит, что ему известно про тебя. Не волнуйся, ходить на службу и лизать мой зад, чтобы получить отпуск летом, тебе не придется. Просто ему откуда-то известно, что я в частном порядке веду активный поиск. Он даже поинтересовался, насколько обоснованной выглядит версия о заговоре банкиров, и я ему сказал, что эту версию можно считать похороненной...

— Может, зря вы ему так сказали?

— Я сразу подумал: признаться или нет? Но он как-то так спросил... Вроде как ни в чем не бывало, — но уж очень вскользь, и глаза — как два камешка, без всякого выражения... В общем, врать я не рискнул. И оказалось, представь, что он сам считает эту версию высосанной из пальца, а вопрос его был обыкновенной проверкой: совру или не совру? В общем, я удостоился начальственной похвалы, а заодно получил втык за то, что до сих пор не удосужился доложить о деле государственной важности.

— Так-таки и государственной?

— Именно! Так и сказал! Но это еще что! Он мне преподнес сюрпризец похлестче. Кто такой Паштет, знаешь?

— Слышал, — сказал Глеб.

Какой-то особо раскрепощенный голубь уселся на носок его ботинка, и Слепой согнал его, нетерпеливо дернув ногой. Голубь с шумом сорвался со своего насеста, перелетел, свистя крыльями, пешеходную дорожку и приземлился на парапет набережной, где и стал топтаться и охорашиваться с донельзя глупым и самодовольным видом.

— Так вот, — не заставил себя долго ждать генерал, — оказывается, помимо Шершнева с его кучкой религиозных фанатиков, за нашим мистером Икс охотится Паштет со своими отморозками. Я так понял, что в ближайшем окружении Паштета уже давно сидит наш барабан. Информацию о странных розысках, которые предпринимает Паштет, этот человек передал по обычному каналу, рапортом, так что отныне существование нашего с тобой объекта — никакой не секрет.

— Вы страшный человек, Федор Филиппович, — задумчиво сказал Глеб. — Мало вам того, что у вас аппетит пропал, так вы теперь и на мой покушаетесь.