— Конечно, — подавляя зевок, согласилась Валька. — Математика — царица наук, пехота — царица полей, Клеопатра — царица Египта... Слушай, давай спать, а?

— Не-е-ет, — протянул Алексей. Он поднял руку, в которой была зажата бутылка, и, выставив указательный палец, помахал им перед носом у Балалайки. — Нет, голубушка! Я тебе пятьсот баксов отдал не за то, чтобы ты всю ночь дрыхла.

— Резонно, — со вздохом согласилась Валька, села на кровати, по-турецки подобрав скрещенные ноги, и принялась энергично тереть щеки, чтобы хоть немного проснуться. Из одежды на ней был только нательный крестик на тонкой золотой цепочке да пара-тройка дешевых колечек, но Алексея ее выставленные напоказ прелести в данный момент, похоже, не волновали. Математика его волновала, а вот Валька-Балалайка, самая крутая девка на всей Ленинградке, — нет, не волновала. Ну псих, да и только!

— Математика — царица наук! — повторил Алексей. — И мы должны за нее выпить, потому что ей я обязан всем, что имею!

С этими словами он обвел широким жестом комнату, в которой они находились, как будто это была роскошная спальня пентхауса, выстроенного на крыше высочайшего в мире небоскреба. На самом-то деле это была убогая конура хрущевской постройки — восемнадцать квадратных метров, низкий потолок, кухонька размером с носовой платок, совмещенный санузел чуть поменьше кухни и прихожая, в которой даже коту сложновато было бы нагадить по причине тесноты. Потолок в комнате был весь в черно-желтых потеках, драные обои местами отстали от стен, а окно не мыли, наверное, со дня сдачи дома в эксплуатацию. Паркетный пол рассохся, вздулся и почернел, и каждый шаг по нему сопровождался душераздирающим треском; дверь в кухню отсутствовала, а остальные три двери — входная, дверь в прихожую и та, что вела в санузел, — выглядели так, что лучше бы их тоже не было.

Самым дорогим предметом обстановки в этих хоромах был, пожалуй, компьютер, да и тот просился на свалку. Был он какой-то совсем уж древний: с архаичной клавиатурой, помятым системным блоком, и Балалайка с удивлением разглядела на его передней панели широкую приемную щель для пятидюймовой дискеты со смешным запорным рычажком сбоку. Похожие компьютеры, помнится, стояли у них в школе, в классе информатики, и они уже тогда, более десяти лет назад, перестали быть не только последним, но даже и предпоследним словом техники. Подслеповатый мониторчик в пожелтевшем старом корпусе смешно таращил крохотное, размером в две Валькиных ладошки, бельмо радужного экрана. Еще нелепее выглядел современный, явно недавно купленный, модем, присоединенный к этому электронному динозавру. Телефонного аппарата в квартире не наблюдалось, зато телефонная розетка была, и шнур от модема уходил прямо в нее.

Помимо этих “экспонатов” в комнате имелись рассохшийся стол, древний вращающийся стул — железный, облезлый, без колес, с продранным дерматиновым сиденьем и болтающейся на одном винте спинкой, полуторная кровать, на которой сидела Балалайка, покрытый облупившимся лаком журнальный столик, колченогий табурет и стеллаж вдоль дальней стены, собранный из дырчатых металлических планок, вроде тех, на которых монтируют аппаратуру АТС. Стеллаж был завален какой-то пыльной электронной требухой — судя по виду, ни на что уже не годной. С грязного потолка свисала на пыльном шнуре не менее пыльная лампочка — не то просто слабая, не то грязная до такой степени, что свет уже не мог пробиться сквозь толстый слой липкой пыли и паутины.

Короче говоря, если бы не компьютер, эта квартира напоминала бы обыкновенный притон. Вообще-то, она напоминала притон и с компьютером, вот только хозяин квартиры не вписывался в обстановку — слишком чист, интеллигентен и не от мира сего. За математику он пьет... Псих!

— Не хочу пить за математику, — капризно сказала Валька, отводя за спину стакан, в который Алексей пытался долить шампанского. — Не буду! Кто она мне такая, эта твоя математика, чтобы я за нее пила?

Алексей отнесся к этому вопросу неожиданно серьезно.

— Кто такая? — переспросил он, держа на весу бутылку и стакан и слегка покачиваясь — надо полагать, от умственного напряжения. — Царица наук для тебя не авторитет, да? Ну, тогда... Вот ты, к примеру, филолог...

— Я, к примеру, проститутка. Плечевая путана.

— Я не об этом! — Алексей махнул на нее стаканом. Валька взвизгнула и принялась вытираться простыней, но хозяин не обратил на этот инцидент внимания. — Ну, допустим, бывший филолог... Ты знаешь, что все на свете можно описать словами. Можно?

— Ну да, — сказала Валька. — Более или менее.

— Вот! — воскликнул Алексей. — Более или менее! То есть приблизительно, очень неточно и с обязательной поправкой на читателя или слушателя, потому что каждый воспринимает услышанное или написанное по-своему. Так ведь?

— Н-ну... Допустим, что так.

— Именно так! А математика точна, ее язык не терпит полутонов и двойных толкований. Да — да, нет — нет. И этот язык, в отличие от любого из человеческих языков, безграничен и всеобъемлющ. Им можно исчерпывающе описать любое явление природы, и, воссозданное по этому описанию, оно будет идентичным образцу. Описать самолет словами может любой дошкольник, но попробуй-ка запустить в небо машину, построенную по такому описанию! Корабль, созданный по описанию самого талантливого писателя-мариниста, никуда не поплывет. Да что корабль! Даже твое лицо и тело — твое красивое лицо и прекрасное тело — можно подробнейшим образом описать языком математики, и это будет самый точный из твоих портретов. Любой изгиб твоего божественного тела можно перевести в простенькую математическую формулу, в основе которой будет лежать знакомое тебе число Пи...

— Три целых четырнадцать сотых и что-то там в периоде, — блеснула своими познаниями Валька. Мысль о том, что Алексей представляет ее в виде этакой конструкции из дуг, овалов и математических закорючек, показалась ей любопытной и немного жутковатой.

— Совершенно верно... С помощью числа Пи можно описать любую кривую. Это гениально! Но ведь в природе нет ничего, что не подчинялось бы законам математики! Законы, которым подчиняются простые геометрические фигуры, мы изучаем в средней школе. Но есть другие законы, другие числа, которые определяют движение звезд и рождение ураганов, как число Пи определяет длину окружности. Должны быть! Должно существовать некое число, которое, будучи подставленным в любую формулу, даст искомый результат. И я думаю — нет, я точно знаю! — что пресловутое число Пи является всего-навсего его частью, его маленькой частицей, крошечным фрагментом всеобъемлющего описания...

Вальке-Балалайке вдруг расхотелось спать. Какой может быть сон, если находишься в одной квартире с маньяком! А перед ней стоял самый настоящий маньяк, в этом она больше не сомневалась. Убогая обстановка, заумные речи — все говорило в пользу такого предположения. В эту картину отлично укладывались даже новая машина и пятьсот долларов, которые бедняга отдал ей без единого слова протеста. Машину, наверное, взял у приятеля, а то и вовсе угнал, а деньги — кровные, последние — достал из загашника и отдал первой попавшейся шлюхе, лишь бы та поехала с ним и всю ночь слушала его бредни.

Алексей заглянул в стакан, но там было пусто — шампанское он минуту назад вылил на Вальку. Тогда он поднял бутылку, припал к горлышку и не отрывался, пока не выпил все до дна. Вино не потушило лихорадочный блеск в его глазах — наоборот, они засияли еще ярче.

— Черт, — сказал он, — сто раз зарекался покупать эту дрянь. Нам бы сейчас водки... А?

— Да ну ее, — сказала Валька, с тревогой наблюдая за тем, как он достает из полупустого картонного ящика очередную бутылку. Эта бутылка была уже четвертой, предыдущие три валялись на полу, звякая, когда Алексей задевал их босыми ступнями. — Мешать водку с шампанским — последнее дело, поверь моему богатому опыту. И вообще, хватит пить. У меня уже скоро из ушей польется. Иди лучше ко мне, я тебе кое-что покажу. Ты еще не видел и половины того, что я умею.

Алексей медленно поставил наполовину откупоренную бутылку на стол, взял лежавшие рядом с компьютером очки, нацепил их и внимательно вгляделся в Валькино лицо. У Балалайки екнуло сердце: она решила, что сболтнула не то и ее сейчас начнут убивать.

— Я вижу, ты не очень-то мне веришь, — сказал Алексей с кривой улыбочкой незаслуженно обиженного подростка.

— Верю-верю, — торопливо сказала Валька тем особенным, лживым тоном, каким разговаривают с неизлечимо больными, уверяя, что они скоро поправятся, а пуще того — с буйными психами, которых необходимо как-то отвлечь от их навязчивой идеи. — Конечно, верю! Математика — царица наук. Чему же тут не верить? У нас в школе, в кабинете математики, это прямо на стенке было написано. То есть не на стенке, конечно, а на плакате...

Алексей странно усмехнулся и вернулся к сложному процессу откупоривания бутылки.

— Несовершенство средств коммуникации, — не совсем понятно произнес он, не глядя на Вальку. — На стенке, на плакате, на транспаранте... Иди из пункта А в пункт Б, вставь штекер Ц в разъем Д...

Валька осторожно хихикнула: все-таки что-то человеческое в этом психе еще осталось. Чувство юмора, например.

— Смешно тебе, — с горечью сказал Алексей. — Откуда ты знаешь, что я имел в виду? Может, я хочу вставить себе в рот горлышко бутылки, а может — пистолетный ствол тебе в ухо. А ты что подумала? То-то, плечевая. Вот он, человеческий язык. Если бы мы с тобой могли общаться на языке цифр, все было бы понятно. Формулы не лгут, понимаешь? Не лгут, не притворяются, не вводят в заблуждение, нужно только уметь их читать.

Пробка выстрелила в потолок, и шампанское пенной струей ударило в стену.

— Вот ты мне не веришь, — продолжал Алексей, силой отбирая у Вальки стакан и наполняя его до краев, — думаешь, я сумасшедший. Ты не виновата, ты просто не сумела меня понять, а я не сумел объяснить, и я тоже не виноват, потому что для этого нет слов. Это математика, понимаешь? Она как музыка, ее бесполезно описывать словами, ее надо чувствовать. Как описать, что я чувствую, когда провожу ладонью по твоей коже? Как ни старайся, получится либо сухо, либо пошло, и оба описания будут далеки от действительности.

В этих словах мелькнуло что-то обнадеживающее. Валька как-то вдруг уверилась в том, что резать ее не будут, и ей впервые за всю ночь стало по-настоящему интересно. Она вдруг вспомнила, как ребята на факультете спорили о поэзии. Тогда эти споры казались ей скучными — ее больше интересовали тряпки и кавалеры, — но, когда в ее жизни не осталось ничего, кроме тряпок и мужчин, она с затаенной тоской вспоминала азартный молодой галдеж в университетских коридорах.

— Хорошо, — сказала она и храбро пригубила шампанское. — Допустим, ты не псих. Но все, что ты говоришь, я уже где-то слышала, читала, смотрела по телевизору. Какой-то фантаст, помнится, даже описал муки кибернетика, который всю жизнь тщился научить машину рисовать картины — не копировать, а писать самостоятельно, творить, — а когда закончил программирование и включил свое детище, оно ему нарисовало черную окружность на белом листе...

— Станислав Лем, — быстро сказал Алексей. — “Магелланово облако”. Да, я тоже это читал. В детстве, лет в двенадцать, что ли. Но ведь это байка, сочиненная писателем, который разбирался в математике как свинья в апельсинах. Нельзя же воспринимать художественную литературу так буквально! Не мне, математику, объяснять это тебе, филологу. Читала она... Жюль Верн, например, описал подводную лодку задолго до того, как она была построена, а Леонардо и вовсе рисовал вертолеты в шестнадцатом веке. Дыма без огня не бывает; если об этом столько говорят, пишут и, если верить тебе, даже снимают кино, значит, открытие не за горами.

— Погоди, — сказала Валька и поперхнулась шампанским. — Постой-ка. Там, в машине, ты сказал, что вступил в должность заместителя Господа Бога. Что ты имел в виду? Ты хочешь сказать, что нашел это свое число?

Алексей покачал головой.

— Я немного прихвастнул. Если найти все число целиком, можно, наверное, и впрямь потягаться силами со Всевышним — расколоть планету на куски, достать Лу— луну с неба, научиться летать без самолетов и жить на дне океана... Нет, целиком число я не нашел. Но кое-что отыскать мне все-таки удалось. Хочешь, покажу?

— Что покажешь? — устало спросила Балалайка. — Число? Часть числа? Ну и что? Что я пойму? С таким же успехом я могу нацарапать на бумажке строчку цифр и заявить, что сделала открытие. Даешь Нобелевскую премию!

— Не беспокойся, — сказал Алексей, — то, что я тебе покажу, ты отлично поймешь. Господи, как удачно, что я начал именно с этого!

— С чего? — заинтересованно спросила Валька, наблюдая за тем, как Алексей голышом усаживается за стол и включает свой древний компьютер.

— С биржи, — ответил тот, не оборачиваясь. — Любые исследования требуют денег, а биржа — это власть над деньгами. И в то же время биржа — такое же явление природы, как любое другое. Колебания биржевого курса должны подчиняться определенным законам, потому что в природе нет ничего случайного. А задача науки как раз и состоит в том, чтобы открывать, описывать и приспосабливать законы природы...

— А, — сказала Валька, — так ты играешь на бирже!

— Да. Но только для того, чтобы лучше изучить ее законы.

— Да какие на бирже могут быть законы! Это дождик можно предсказать: холодный воздух движется туда-то, теплый — туда-то, с запада надвигается циклон, возможны ливневые дожди с грозами... А биржа зависит от такого количества факторов, что их и пересчитать-то нельзя!

— Факторов, — с удовольствием повторил Алексей, глядя в экран компьютера, который медленно загружался, жужжа и попискивая. — Смотри, как ты заговорила! Уже теплее!

Валька закурила новую сигарету и ладонью отвела назад волосы, чтобы не мешали смотреть.

— Ну, и что ты мне хочешь показать? Свой компьютер? Я видела новее.

— Зато не видела умнее... А покажу я тебе такое, что ты мне сразу поверишь.

— Например?

— Например, завтрашний курс доллара по отношению к российскому рублю. Я могу выбрать любую другую валюту, но думаю, тебя заинтересует именно этот курс.

— Ой, — недоверчиво сказала Валька. — Допустим, ты не псих, но ведь и я не лохушка колхозная! Курс станет известен только после биржевых торгов, так что не надо мне мозги парить, мальчик!

— Видишь, какая ты грамотная! — похвалил Алексей, стремительно щелкая клавишами. На черном экране перед ним появлялись и исчезали строчки цифр и каких-то непонятных символов.

— А ты думал!

— Ну, раз ты такая образованная и знаешь, что курс доллара становится известен только после утренних торгов на валютной бирже, мне не придется долго убеждать тебя в своей правоте. Имеющий глаза да увидит.

— На что смотреть-то?

— На экран, естественно. Айн, цвай, драй... оп-ля! Возьми бумагу и карандаш, запиши своей рукой, чтобы потом не было сомнений. Записала? Спрячь в сумочку, утром проверишь.

— Утром я спать буду, — автоматически возразила Валька, недоверчиво разглядывая клочок бумаги, на котором губной помадой было записано отношение доллара к рублю. Числа были близки к тем, которые Валька видела вечером, проезжая мимо обменного пункта, но даже она без труда заметила разницу.

— Ты хочешь сказать, что зеленый опять опустится, а деревянный поднимется?

— Это не я говорю, — сказал Алексей. Язык у него слегка заплетался. — Это математика говорит. Ее величество математика!

— Хорошо, — сдалась Валька, убирая записку в сумочку. — Скажем так: я верю, что ты в это веришь.

— Правда, веришь, не понарошку?

— Верю. И завтра обязательно проверю курс доллара.

— Умница, — сказал Алексей. — Вот за это я тебя люблю.

— И правильно делаешь. Меня все любят, кроме жен. Иди ко мне, компьютер никуда не денется, а мне скоро уходить.

— А может, останешься еще?

— Подумаю, — солгала Валька. — Ну, давай, иди к мамочке!

Через полчаса Алексей уже спал, широко разбросав по кровати худые незагорелые ноги и по-детски подсунув под щеку кулак. Дышал он тяжело, и от него сильно пахло перегаром. Убедившись в том, что клиент спит, Валька бесшумно встала и оделась. Взгляд ее упал на брюки Алексея, из кармана которых высовывался уголок бумажника, но она взяла себя в руки и тихонько выскользнула из квартиры: еще в детстве она прочла у Фенимора Купера, что даже дикие североамериканские индейцы никогда не обижали сумасшедших.