* "Рыбкин" - рыбмастер.
      - Здорово,папуасы!
      - Будь здоров, дикарь! С нами идешь? Присаживайся.
      - Нельзя мне. На вахте.
      - А что на вахте - Богу молятся?
      Я поглядел - ни одного знакомого рыла. И койки пока все заняты. Одни шмотками завалены, а в других лежали по двое, обнявшись намертво, шептались; из-за занавесок выглядывало по четыре ноги: две в ботинках, две в туфельках. Так он и будет, этот шепот прощальный, - до самой Тюва-губы. Потому что порт - это еще не отход. Вот Тюва - это отход. Там мы возьмем вооружение: сети, троса, кухтыли, возьмем солярку и уголь для камбуза, проверим компас, в последний раз потопчем берег. Потом отойдем на середину залива, и к нам причалит пограничный катер. Всех нас соберут в салоне, лейтенант возьмет наши паспорта и выкликнет каждого по фамилии, а мы отзовемся по имени-отчеству. Знаем дело, не первый год за границу ездим. А солдаты тем временем обшарят все судно и выведут этих женщин на палубу - отвезти назад, в порт. Дело уже будет к ночи, в Тюве сколько можно прокантуемся, хотя там делов часа на четыре, не больше. Тут мы в последний раз этих женщин увидим под нашим бортом, под прожектором, будем орать им: "Ты там смотри, Верка, или Надька, или Тамарка, гулять будешь - узнаю, слухом земля полнится и море тоже, мигом аттестат закрою, и кранты нашей дорогой любви!" А они снизу: "Глупый ты, Сенька, или Васька, или Серега, говори да не заговаривайся, люди же слушают, когда же я от тебя гуляла, я себя тоже как-нибудь уважаю!" И катер нырнет в темноту, покачивая топовым*, повезет наших наивернейших жен, невест и подружек, - я за них ручаюсь, с кем-нибудь из этих и я вот так же прощался.
      *Белый огонь на топе (верхушке) мачты.
      Одним словом, койки мне сразу не нашлось, а это худо дело, я вам скажу, койка в море - это твое прибежище, в ней не только спишь, в ней читаешь книжки и пишешь письма, в ней штормуешься - это значит, лучше, когда она вдоль киля, а не поперек. Но такой уж я невезучий, это надолго. Ладно, я закинул чемоданчик в верхнюю, у двери, и пошел.
      И только я показался в капе, уже меня какой-то верзила кличет, в безрукавке-выворотке, без шапки, в шлепанцах на босу ногу:
      - Вахтенный! Флажок почему не поднял?
      - Может, он поднят?
      - Нет. Мне диспетчер звонит. Надо поднять.
      Я влез на ростры*, пробрался между шлюпками и поднял флажок - весь замасленный, линялый, в копоти, - разглядит там его диспетчер в бинокль или нет? Я закрепил фал и спустился. А тот меня ждал внизу, на морозе, приплясывал в своих шлепанцах. Ну, такому ничего не сделается - лицо младенческое, румянец по всей щеке, и в пухлых плечах дремучая, должно быть, силища.
      *Шлюпочная палуба.
      - Новенький, аттестат будешь оформлять?
      - Матери в Орел.
      - А бичихи - нету?
      -Нет.
      - И алиментов не платишь? Что ж ты такой?
      - Такой уж...
      - Ну и я такой. - Протянул мне ручищу розовую, в крапинах. - Выбери время, зайди. Ножов моя фамилия. Жора. Второй штурман.
      - Хорошо.
      - Вот так. Свои будем. Стой вахту, не сачкуй. Зашлепал к себе вприпрыжку. Тут меня с берега позвали:
      - Вахтенный!
      Стоял на пирсе мужичонко, весь в бороде, поматывал концом шланга.
      - Воду будем брать ай нет?
      - Обязательно, отец.
      - Ну и валяй, откупоривай танки-то. Какой я тебе отец? Я еще тебя перемоложе.
      Хорошо же я выглядел после вчерашнего!
      - Вода у тебя - питьевая?
      Он для чего-то на шланг поглядел.
      - Нет, вроде мытьевая.
      Я вывинтил пробку, приладил шланг, махнул ему рукой. Тот своему напарнику махнул, такому же бородатому. А тот еще кому-то. Так и домахались до водокачки.
      - Вахтенный!
      Повар кричал с камбуза. Машина привезла продовольствие. Я к ней подвел лебедку, петлей обвязал коровью ногу и затянул.
      - Вирайте!
      Поплыла мороженая нога с причала на камбуз - торжественно, как знамя. Потом еще мешки перегружали - с картошкой, сухофруктами, вермишелью, черт его знает с чем. И только успел управиться - опять голос, с берега:
      - Вахтенный!
      Стоит - в шляпе, под ней уши мерзлые, дышит себе на руки.
      - Кто воду берет?
      - Что значит "кто"? Пароход берет.
      - Кто персонально? Фамилия? Шаляй? Почему, матрос Шаляй, питьевую воду в мытьевые танки заливаете? Очистка денег стоит. Народных. Государственных. За границей, например, за это золотом берут. Валютой.
      - Мы ж не за границей.
      - Тем более. Значит, себя грабим. Кто это приказал?
      - Кто шланг давал, сказал - мытьевая.
      - Персонально кто? Не помните. Как же так получается? А черт ого знает, как это получается. Все руками махали.
      - Что ж теперь, - говорю, - обратно ее качать? Тоже ведь деньги. Народные. Государственные. Опять же, чище помоемся. Тоже ведь проблема!
      Озадачился в шляпе.
      - Да мне-то, собственно... Только если все начнут питьевую... Непорядок! Вот как мы это определим.
      Махнул рукой и пошел. Минуты не прошло, как снова:
      - Вахтенный!
      Это из рубки старпом - его на отходе вахта. Стоял в окне, как портрет в раме, косил мне на палубу. А там, возле трюма, стоял некто - в барашковой шапке, в пальто с шарфом, в теплых галошах, руки за спиной, наблюдал за берегашами - как они бочки швыряют. Так, думаю, сейчас насчет кранцев будет заливать.
      - Ты вахтенный?
      Смотрел на меня холодными глазами и морщился. Капитан, конечно, кто же еще. Они всегда посреди палубы останавливаются, а говорить - не спешат. Капитану в море еще много чего придется сказать, ну, а когда он в первый раз ступает на палубу, спешить не надо, а надо сказать такое, чтобы запомнили. Чтоб прониклись.
      - Скользко на палубе, вахтенный. Люди упадут и ноги переломают.
      Так сразу и переломают. А я думал: он насчет кранцев.
      - Сейчас, - говорю, - посыплю.
      - Так. А чем будешь посыпать? Солью?
      - Нет, говорю, - это инструкцией запрещено. Песком надо.
      - А песок у тебя есть?
      - Нет. Но достану.
      - Новенький, а знаешь. Ну, действуй.
      Сказал он свое капитанское слово и пошел к себе в каюту, легонько этак пошатываясь. А я взял лопату, пошел к бочке с солью и стал ее сыпать. Новенький, а знаю. И он тоже знает. Это один гений в газете написал, что от соли настил гниет. И напечатали. Не спросили только - а чем ее, палубу в море поливает, не солью? Потому что - борец за экономию. Как будто, если я ее песком посыплю, это дешевле выйдет. Песок зимой дороже, чем соль. А летом и посыпать не надо.
      Ну вот, я и с этим покончил, больше никто меня не звал, и сел я на комингс трюма перекурить. Кто-то выполз из кубрика, пошатался в капе, к трюму подошел и встал над люком. Я вскочил и отодвинул его на полшага.
      - Отодвигаешь меня? Ты главный тут?
      - Не главный, но вахтенный. Свалишься - мне отвечать.
      Тут одна бочка выпала из контейнера, еще с высоты, и раскололась по всем клепкам. Не знаю, отчего, так же и другие падали. Наверное, обруч был с перекалиной.
      Он усмехнулся лениво и вдруг сгреб меня за куртку, задышал мне в лицо: гнилью зубной, да с перегаром.
      - А я за бочки отвечаю, понял? Потому что я бондарь.
      - Пусти, - говорю, - порвешь.
      Он хоть и косой был в дымину, но мертво держал, сильней был меня трезвого. И так смотрел из-под серых своих бровей, с такой медвежьей злобой - просто убить хотел.
      Один из берегашей, который внизу был, укладывал бочки в трюме, сказал:
      - Что вы, ребята, как не стыдно! Вы ж в море идете, должны быть как братовья.
      - Ты помалкивай там, - сказал ему бондарь. Но все-таки oтпустил куртку. Зато поднес кулак к самому лицу. - Убивать таких братовьев.
      И пошел обратно в кубрик. Берегаши работу оставили, смотрели ему вслед. Тот, в трюме, спросил:
      - Слышь, вахтенный. Неужели же он из-за бочки? Ну, стоит она? Может, чего не поделили? Так лучше не ходить вместе.
      - Чего нам делить? Первый раз его вижу.
      - Вот дела!
      Действительно, я подумал, дела. Ведь тут ничего не попишешь, если не понравились двое друг другу на пароходе. Не из-за бочки, конечно, а просто рылами не сошлись. В море и те, кто нравится, в конце концов надоедают. А тут мы рейс начинаем врагами и врагами, конечно, разойдемся. Даже не поймем, отчего. Может, и правда, не ходить с ним?
      - Слышь, вахтенный, - сказал мне тот, из трюма, -ты на это плюнь. Ну, спьяна сказал человек.
      - Да чепуха, - говорю, - есть о чем говорить!
      - Ну, правильно. Слышь, пошарь там в камбузе - хлебца не найдется ли? Есть захотелось.
      Ох, уж эти берегаши. Вечно у моряков чего-нибудь клянчат. Как будто прорва бездонная на траулере.
      - Пошарю, - говорю.
      - Будь ласков. Может, и мяску найдешь? Или там курку?
      На камбузе у кандея* пыхтела кастрюля на плите, и два помощника чистили картошку. Сам кандей собачку кормил из миски - рыженькая такая, пушистая, глазенки выпуклые, лобик с зачесиком. Она не ела, а чуть отведывала и ушками все прядала и поджимала лапку. Не верила, что все так хорошо.
      * Повар (рыбацкий сленг).
      - Рубай, Волна, веселей, - кандей ее уговаривал. - Скоро на вахту пойдешь.
      Всех портовых собак зовут Волна. А если кобель, то - Прибой. В Тюве-губе она, конечно, сбежит. Не такие они дураки, портовые песики, с нами в море идти. У них программа четкая - за кем-нибудь увяжутся, чуют судового человека, и по нескольку дней живут на пароходе в тепле и сытости, только бы уши не оборвали от широты душевной. А в Тюве - сбегают на берег и на попутных возвращаются в порт. Я все понять не мог, как они различают, кто в море идет, кто в порт, - ведь к одному и тому же причалу подходят. А наверно, по запаху - с моря-то трезвые возвращаются. И настроение совсем не то.
      Я спросил у кандея, нет ли чего для берегашей. Он поохал, но вынул из кастрюли кус мяса и завернул в газетку с буханкой черного.
      - А сам не покушаешь?
      Я со вчерашнего не ел, но как-то и не хотелось.
      - Ну, компоту хоть порубай, - дал мне полкастрюли и черпак. - Докончи, все равно мне новый варить.
      Сам он лишь папиросу за папиросой курил, худющий, страдальческое лицо в морщинах. Язву, наверное, нажил на камбузах.
      Я ел нехотя и поглядывал на его помощников, как они картошку чистят. Каждый глазок они вырезали. Это у кандея и завтра не будет готово. Они, конечно, старались, но - медленно. А мы не работаем медленно. Мы, черт меня задери, все делаем быстро. Потому что удовольствия мало картошку чистить. Или бочки катать. Вот узлы вязать - это иное дело, это я люблю. Но тут ведь все удовольствие - что делаешь это быстро. А картошка - это, как говорил наш старпом из Волоколамска, "не работа для белого человека".
      Один заметил, что я смотрю, смущенно мне улыбнулся, откинул со лба белесую прядь. Он славный был, но дитя еще пухлогубое.
      - Что, - спрашиваю, - рука онемела?
      - Да нет, чепуха.
      Салаги они, я сразу понял. Моряк старый, конечно, сознался бы. Ничего нет зазорного.
      Я кинул черпак в кастрюлю, взял у него нож и показал, как чистить. Чик с одного боку, чирик с другого - и в бак.
      - Так же много отходов, - говорит.
      - Ну, чисти, как знаешь.
      Второй - смуглолицый, раскосый, как бурят, - посмеялся одними губами.
      - Друг мой, Алик, всякая наука благо, скажи спасибо.
      - Спасибо, - Алик говорит.
      Из салона вышел малый в кепчонке, в лыжной замасленной куртке, взял кочергу и сунул в топку. Потом посчитал, сколько нас тут на камбузе.
      - Шура! - крикнул туда, в салон. - Четырех учти.
      - Я не в счет, - говорю. - На вахте.
      - Сиди ты! Вахтенному - полуторную. - Не улыбаясь, наморщенный, угрюмый, сунул мне пятерню. - Фирстов Серега. Компоту оставь запить.
      Алика отчего-то всего передернуло. Сказал как-то виновато:
      - Пожалуй, и меня не в счет... Я этого не пью. Ни разу не пил.
      Раскосый опять посмеялся одними губами.
      - Ах, он предпочитает шампанское.
      - Разбирайся с вами, котятами, - сказал Серега, - кто чего не пьет!
      Кочерга накалилась, он прикурил от нее и пошел в салон. Мы тоже пошли. А Шура там уже распечатал ящик с "Маками" и сливал из флаконов в чистый котелок. Двадцать четыре флакончика стограммовых - это команде на бритье, но никто еще с ними не брился, все палубные выпивают в день отхода. Штурмана на это не посягают, у них свое законное - спирт из компаса, три с чем-то литра на экспедицию, потом они всю дорогу механикам кричат: "Топи веселей, картушка* примерзает!"
      *Картушка - градуированный диск компаса, насаженный на иглу и плавающий в незамерзающей жидкости - обычно в разбавленном спирте.
      Шура веселыми глазами смотрел - что там творится в котелке. А кандей тем временем шлюпочный ящик вскрывал, с галетами.
      Рядом с Шурой стояла девка - молоденькая, нахмуренная - держалась за его плечо.
      - Шура, - просила его, - когда ж ты со мной поговоришь?
      Он только плечом подергивал. А она даже нас не замечала, только его и видела одного. Ну, я б на ее месте тоже по сторонам не заглядывался - такой красивый был парень, просто первый сорт, - глазастый, темнобровый, зубы как жемчуг. Он, поди, и сам своей красоты не знал, а то бы девки за ним по всем причалам пошли толпою. А может, и ходили. Но все равно, наши ребята себя не знают. Вот и Серега был бы ничего, - хотя не сравнить его с Шуркой, - черен, как деготь, и синеглазый, это ведь редко встретишь, но уж как рыло свое угрюмое наморщит, лет на десять ему больше дашь.
      Шура из котелка разлил по кружкам и мне почему-то первому поставил.
      - Хватани, кореш.
      Сам же не брал себе, пока все не расхватали. Смотрел на меня, улыбался мне весело. Вот с ним-то мы поладим. И с Серегой, наверное, тоже. Не знаю, как объяснить вам, отчего я это почувствовал.
      - Сам откуда, кореш?
      - Орловский.
      - Ну, ты даешь! Земляки почти, я изо Мценска. Давай, земеля, грохнем.
      Даже его провожающая поглядела на меня милостиво. Потом мы грохнули, она тоже пригубила из его кружки и сморщилась, замахала рукою около рта. Мы слегка пригорюнились, быстренько запили компотом и потянулись за галетами. Салаги долго не решались, смотрели на нас - не умрем ли? Нет, живы, - потом раскосый глотнул все разом, подобрал живот и выдохнул в подволок. Алик же пил судорожными глоточками и плавился, истекал слезами.
      - Ничего, - сказал Шура, - с ходу оморячились.
      Алику, однако, плохо сделалось, хотя он и улыбался геройски.
      Кандей вскочил и увел его в камбуз. Мне тоже пора было идти.
      - Да посиди, земеля, - сказал Шура, - не украдут пароход.
      Провожающая взглянула на меня исподлобья.
      - Ну, раз ему идти надо... Вы потом, в экспедиции наговоритесь.
      Я взял сверток и вышел.
      Берегаши, конечно, не грузили, ждали меня и тут же сели закусывать.
      - Ступайте, ребята, в салон, - я им сказал, - там тепло и есть чего выпить.
      Подумали и отказались.
      - Да чо там, нам все равно бесполезно, по холоду выдохнется. А вы уж почувствуйте как следует, ведь три месяца будете трезвенники.
      - Это верно. Три с половиной.
      Я ушел на полубак, сел там на бочку, дымил и поглядывал на причал. Я еще не потерял надежды, что она придет. В прошлый раз она тоже опаздывала, успела к самому отплытию. Вот разве очкарик не передал ей, что я звонил. Но какой ему резон - если я ухожу? И с кем же он тогда шептался?
      До Полярного недолго было и сбегать, или позвонить из диспетчерской, но чертова повязка меня связала по рукам, по ногам. Кому ее передашь, у каждого эти минуты последние. Просто сбежать и все? Никто особенно не хватится, покричат - другого найдут. Но не в том дело, хватятся или нет, а тут у меня определенный свих, я не могу объяснить. Так, наверное, заведено: одним жить в тепле, другим -стынуть и мокнуть. Вот я родился - стынуть и мокнуть. И не сбегать с вахты. Я сам себе зто выбрал, тут никто не виноват.
      Уже смеркалось, когда снова позвали:
      - Вахтенный!
      Было начало четвертого, а к причалу никто не спешил - я бы издалека увидел.
      11
      Позвал меня "дед". Он возился под рубкой, доставал из-за лебедки шланги и футшток - готовился к приемке топлива. И сказал мне, не оборачиваясь:
      - Сейчас прилив начнется, швартовые не забудь ослабить - порвутся.
      - Не забывал до сих пор.
      "Дед" повернулся, оглядел меня.
      - А мне сказали - новенький на вахте. Давай-ка остаток замерим.
      Он вывинтил пробку в танке, я туда вставил футшток, упер его в днище и вынул. "Дед" стоял наклонившись и смотрел.
      - Сколько там?
      Он даже не различал делений. А я их видел с полного роста, да и не темно еще было. Я встал на корточки и пощупал - где мокро от солярки.
      - Тридцать пять вроде...
      - Я так и думал. Завинчивай.
      - "Дед", а почему ты сам замеряешь? Мотыля мог бы послать.
      - А я не сам, - сказал "дед". - Ты вот мне помогаешь. Ничего, я их в море возьму за жабры. Как довезли тебя, в норме?
      - Спасибо.
      - Мне-то за что? А деньги - ты не тужи об них, деньги наших печалей не стоют. Ну, вперед будь поосторожней.
      Я засмеялся. Вот и вся "дедова" нотация. За что я его и любил.
      - Зайдешь ко мне? - спросил "дед". - Опохмелиться дам.
      -Да я уже вроде...
      - Чувствуется. Пахнешь, как балерина.
      - Зайду.
      На СРТ у троих только отдельные каюты: у кепа, стармеха и радиста. Штурмана - и те втроем живут. Но "маркони" тут же аппаратуру держит, это не каюта, а рабочее место. А фактически - у двоих, одна против другой. "Дед", как говорят, "вторая держава на судне". И к нему в каюту никто не ходит. Даже к капитану ходят - по тем или иным вопросам, а к "деду" один я ходил, и то на меня за это косились. И на него тоже. Но мы на это плевали.
      "Дед" к моему приходу разлил коньяк по кружкам и нарезал колбасу на газетке.
      - Супруга нам с тобой выставила, - объяснил мне. -Жалела тебя вчера сильно.
      - Марь Васильну я, жалко, не повидал. Проводить не придет?
      - Она знает, где прощаться. На причале - одно расстройство. Ну, поплыли?
      Я сразу согрелся. Только теперь почувствовал, как намерзся с утра на палубе.
      - Кой с кем уже познакомился? - спросил "дед".
      - Кеп - что-то не очень.
      - Ничего. Я с ним плавал. Это у тебя поверхностное впечатление.
      - Да Бог с ним, лишь бы ловил хорошо.
      - А вообще, народ понравился? Я пожал плечами.
      - Не хочется плавать? - спросил "дед". - Тебя только деньги и тянут?
      Я не ответил. "Дед" снова налил в кружки и вздохнул.
      - Я вот чего решил, Алексеич. Я тебя весь этот рейс на механика буду готовить. Поматросил ты - и довольно. Это для тебя не дело.
      Я кивнул. Ладно, пусть он помечтает.
      - Ты пойми, Алексеич, правильно. Матрос ты расторопный. Я видел - на палубе ты хорош. Но работу свою не любишь, она тебя не греет. Оттого ты все и качаешься, места себе не находишь. И нельзя ее любить, скоро вас всех одна машина заменит - она и сети будет метать, и рыбу солить.
      - Это здорово! Только я ни черта в твоей машине не разберусь.
      - У меня разберешься! Да не в том штука, чтоб разобраться. А чтобы любить. Я тебя жить не научу, сам не умею, но дело свое любить - будешь. Дальше-то все само приложится. Ты себя другим человеком почувствуешь. Потому что люди - обманут, а машина - как природа, сколько ты в нее вложишь, столько она тебе и отдаст, ничего не эаначит.
      Я улыбнулся "деду". Под полом частило гулким, ровным стуком, кружки на столике ездили от вибрации. Света мы не врубили, и не нужно было, в "дедовой" каюте любую вещь достанешь, не вставая со стула, - но я увидел в полутьме его лицо. Тепло ему тут жилось, наверное, когда она день и ночь стучит под полом.
      - Что ты! - сказал "дед", как будто услышал, о чем я думал. - Я как попал в свою карусель, когда народ от всех святынь отдирали с кровью, я только и ожил, когда меня к машине поставили.
      - А что она делала, эта машина?
      "Дед" пододвинул мне кружку и сказал строго:
      - Худого она не делала, Алексеич. Асфальтовую дорогу прокладывала через тайгу.
      - Зверушек, наверное, попугали там?
      - Каких таких зверушек?
      - Да нет, я так.
      Просто я вспомнил - мне рассказывал один, как они лес рубили зимой, где-то в Пошехонье, и трелевочными тракторами выгоняли медведей из берлог. Я себе представил этого мишку - как он вылазит из теплой норы, облезлый, худющий, пар от него валит. Одной лапой голову прикрывает от страха, жалуется, плачет, а на трех - улепетывает подальше, искать себе новую берлогу. А лесорубы, здоровые лбы, идут за ним оравой, в руках у них пилы и топоры, и кричат ему: "Вали, вали, Потапыч!.." Хорошо бы узнать, находят себе мишки новую берлогу или нет. Зимой ведь не выроешь...
      - Я тебе серьезно, - сказал "дед", - а ты мне про зверушек.
      Мне отчего-то жалко стало "деда", так пронзительно жалко. Я и вправду решил к нему пойти на выучку. Может быть, что-нибудь из меня и выйдет.
      - "Дед", не обижайся. Я ради тебя чего только не сделаю.
      Тут меня позвали с палубы.
      - Ступай, - сказал "дед".
      Когда я уходил, он, сутулый, сидел в темноте за столиком и смотрел в окно. Потом убрал недопитую бутылку и кружки.
      - Куда делся, вахтенный? - старпом стоял в окне рубки. Был он, наверное, из поморов - скуластый, широконосый, с белыми бровками. И очень важничал, переживал свою ответственность. - Я тебя час зову, не откликаешься.
      Час - это значит, он два раза позвал. Я не стал спорить. Это самое лучшее.
      - Не ходи никуда, сейчас отчаливать будем. Люди все на месте?
      - Кто пришел, тот на месте.
      - Отвечаешь не по существу вопроса.
      А что ему ответишь? Не пошлет же он меня в город, если кто и опоздал. В Тюва-губе догонят.
      Еще два человека прыгнули с причала, с чемоданчиками в руках, и тут же скрылись в кубрике. Потом показался третий штурман с белым мешком за спиной. Не с мешком, а с наволочкой. В ней он, наверное, лоции приволок и аптеку, он ведь на СРТ и за доктора. Лекарств у него там до фени, каких хочешь, но на все случаи жизни - зеленка и пирамидон, больше он не знает. Зеленка - если поранишься, а пирамидон - так, от настроения. А больше мы в море ничем не болеем.
      За третьим - женщина прибежала, в пальто с лисой и в шляпе. Как раз у трапа они и начали обниматься. Женщина большая, а штурман маленький. Он ее за талию обнимал, а она его - за шею. Едва отпустила живым, набрасывалась, как тигрица. Третий прыгнул на палубу и помахал ей морской отмашкой. Глаза у него блестели растроганно.
      - Иди, - сказал ей нежно, - простудишься. Она постояла, как статуя, и пошла.
      - Хороша? - спросил у меня третий. - За полторы сойдет, верно?
      - За двух.
      - Сашкой зовут. Вчера познакомились.
      Я кивнул.
      - Слыхал новости? Отзовут нас с промысла, рейс не доплаваем. Точно, мне в кадрах верный человек сказал.
      - Это почему отзовут?
      - А не ловится селедка.
      - Неделю назад ловилась.
      - Неделю! За неделю, знаешь, что может произойти? Землетрясение! Черт-те чего! Я те говорю - отзовут.
      Новости, конечно, самые верные. Одна баба слыхала и кореш подтвердил. Всегда перед отходом ползают какие-то таинственные слухи: отзовут, не доплаваем, вернемся суток на двадцать раньше. Иногда, и правда, отзывают. Но я сколько ни плавал, день в день приходили, на сто шестые сутки.
      - Что ж, - говорю, - приятно слышать.
      - Вот! Ты со мной не спорь. Как насчет курточки?
      - Все так же.
      - И зря. Отнеси мешок в штурманскую.
      - Не понесу. Это твое дело. А я с палубы не могу уйти.
      - Резкий ты парень!
      Он поднял воротник на шинели, вскинул наволочку и побежал, полусогнутый.
      - Вахтенный! - старпом позвал из рубки.
      - Ну?
      - Не "ну", а "слушаю". Убрать трап!
      С берега мужичонко, в шапке набекрень, подал мне трап. Больше никого на пирсе не было. Над всей гаванью заревело из динамиков:
      - Восемьсот пятнадцатый, отходите! Восемьсот пятнадцатый, отдавайте концы!
      Старпом в рубке горделиво стоял у штурвала. Рад был, что кеп ему доверил отчаливать.
      - Вахтенный! Отдать кормовой!
      Тот же мужичонко подал мне конец, и я вышел под рубку, ждал, когда борт отвалит от стенки.
      - Что молчишь? - спросил старпом. - Конец отдал?
      - Порядок, - говорю, - можете отчаливать.
      - Надо говорить: "чисто корма!"
      - Знаю, как надо говорить.
      Чудо, что за пароход. Как будто один я отчаливал. Не считая, конечно, старпома.
      Машина встрясла всю палубу, и винт под кормой всхрапнул, взбурлил черную воду. Борт начал отходить, и я пошел на полубак. Старпом мне крикнул вдогонку:
      - Отдать носовой.
      Опять мы с тем же мужичонкой встретились. Он сделал свое дело, похлопал рукавицами себя по груди, по ляжкам и сказал мне:
      - Счастливо в море, парень!
      - Ага. Бывай, отец.
      Мы уже отошли на метр, - в слабом свете плескалась мазутная вода между бортом и стенкой, плавали в ней щепки и мусор, и я пошел закрепить леер где раньше был трап.
      Вдруг меня оттолкнули: какая-то девка, с плачем, охая, кинулась с борта на причал. Едва-едва достала до пирса, одними носочками - и испугалась, заплакала чуть не навзрыд. За нею выскочил Шура - в одной рубашке, без шапки. Он ей орал:
      - Мне все про тебя скажут, не думай, не утаишь!
      - Шура! - она шла по причалу, прижав руки к груди, платок ей закрывал половину лица. - Как ты так можешь говорить! В гробу я с ним лежала!
      - Я тя люблю, поняла, но услышу про твоего Венюшку - гад буду, все тут кончится!
      - Шура!
      Она отставала, уплывала назад и скрылась за рубкой. Я закрепил леер. Шура стоял рядом, ругался по-страшному и мотал головой.
      - Жена? - я спросил.
      - Да только расписались.
      - Зря ты с ней так, девка тебя любит.
      - Любит!.. А ты чо суешься? Твое дело? - Потом ои успокоился, улыбнулся даже. - Ничего, для любви не вредно. Все равно она в Тюву завтра примчится. А нет - тоже неплохо. Громко попрощались. Запомнит.
      Причал уходил вдаль, за корму, надвигались и уходили другие причалы, корпуса пароходов. Вода, черная как деготь, поблескивала огоньками. Над рубкой у нас три раза взревел тифон. Низко, протяжно. Кто-то издалека откликнулся - судоверфь, наверное, и диспетчерская.
      - Раньше не так было, помнишь? - сказал Шура. - Весь порт откликался. Аж за сопки провожали.
      Он вздрагивал от холода, но не уходил, смотрел на порт.
      - А тебя почему не проводили? Времени не нашла?
      - Не смогла.
      - Убить ее мало. Сходи погрейся, я за тебя постою.
      - Не надо.
      - Ну и стой, дурак. - Он пошел в кубрик.
      Мы шли мимо города, проходили траверз "Арктики", потом траверз Володарской, - промелькнула в огнях, стрелой, направленной в борт, и отвернула назад. С другого борта уходил Абрам-мыс, высоко на сопке мелькнуло Нинкино окошко. Потом - пошла Роста.
      - Слышь, вахтенный, - старпом позвал. - В Баренцевом сообщают, шторм восьмибалльный. Повезло нам. До промысла лишний день будем шлепать.
      - Нам всегда везет. Чем ни хуже, тем больше.
      - А ты чего такой злой? Тоже не поладил с бабой?
      - Я не злой. Это у тебя поверхностное впечатление.
      - Ишь ты! Ладно, притремся. Иди спать пока, до Тювы ты не нужен.
      Но я не сразу ушел, а покурил еще в корме, на кнехте. Здесь шумела от винта струя, переливалась холодными блестками и отлетала во тьму, и лицо у меня деревянело от ветра. Ветер шел от норда - в Баренцевом, и правда, наверно, штормило. Но мы еще не завтра в него выйдем, завтра весь день Тюва. Если я сильно захочу, можно еще оттуда вернуться.
      Мы шлепали заливом, лавировали между темными сопками, покамест одна не закрыла напрочь и порт, и город, и огоньки на Абрам-мысу.
      Встречным курсом прошлепал кантовочный буксирчик* - сопел от натуги, домой спешил. Кранцы висели у него по бортам, как уши. На нем тоже можно было вернуться, если сильно захотеть.
      * Эти буксирчики разворачивают (кантуют) в портах или в других узкостях большие суда.
      Прошла его корма, я на ней разглядел матроса - в ушанке и черном ватнике. Он, как и я, сидел там на кнехте, прятал цигарку от ветра. Увидел меня и помахал рукой.
      - Счастливо в море, бичи!
      Я бросил окурок за борт и тоже ему помахал. Потом ушел с палубы.
      Глава вторая. Сеня Шалай
      1
      Веселое течение - Гольфстрим!..
      Только мы выходим из залива и поворачиваем к Нордкапу, оно уже бьет в скулу, и пароход рыскает - никак его, черта, не удержишь на курсе. Зато до промысла, по расписанию, шлепать нам семеро суток, а Гольфстрим не пускает, тащит назад, и получается восемь - это чтобы нам привыкнуть к морю, очухаться после берега. А когда мы пойдем с промысла домой, Гольфстрим же нас поторопит, поможет машине, еще и ветра подкинет в парус, и выйдет не семь, а шесть, в порту мы на сутки раньше. И плавать в Гольфстриме веселей в слабую погоду зимой тепло бывает, как в апреле, и синева, какую на Черном море не увидишь, и много всякого морского народу плавает вместе с нами: касатки, акулы, бутылконосы, - птицы садятся к нам на реи, на ванты...
      Только вот Баренцево пройти, а в нем зимою почти всегда штормит. Всю ночь громыхало бочками в трюме и нас перекатывало в койках. И мы уже до света не спали.
      Иллюминатор у нас - в подволоке, там едва брезжило, когда старпом рявкнул:
      - Па-дъем!
      К соседям в кубрик он постучал кулаком, а к нам зашел, сел в мокром дождевике на лавку.
      - С сегодняшнего дня, мальчики, начинаем жить по-морскому.
      Мы не пошевелились, слушали, как волна ухает за бортом. Один ему Шурка Чмырев ответил, сонный: