Три минуты молчания

      Сеня, слух такой долетел до наших берегов, что на Черном море, в Сочи, влажность большая, а это вредно, как врачи установили, и за эту вредность решили платить морякам вроде нашей полярки. Говорят, что совсем разницы нету в оплате, так лучше же в Сочи ловить, чем на Жорж-Банке. Влажность мы как-нибудь переборем! Хоть она и вредная.
      Сеня, вот я к тебе и обращаюсь. Ты же у нас землепроходец. Ты же все разведаешь, как и что. И мне напишешь. Обязательно? Ты же не подведешь, Сеня, я на тебя вмертвую полагаюсь...
      Сеня, а помнишь, как мы с тобой в "Арктике" гуляли и немножко посуды побили, когда у нас арктические девчат наших захотели отбить. Хорошо мы им врезали, Сеня. А потом ты меня под носом у милиции провел и в общагу притащил на себе. Есть что вспомнить, Сеня! И в память об этом я тебе посылаю фотографию меня и товарищей по экипажу. Остаюсь кореш твой задушевный.
      Толик".
      Что-то никак я не мог этого Толика вспомнить. Вообще-то у меня их четыре было, и с каждым у нас что-нибудь такое примерно случалось. На фотографии, на обороте, так было написано:
      "Если встретиться нам не придется,
      если так уж сурова судьба,
      пусть на память тебе остается
      неподвижная личность моя".
      А пониже: "Сеня, узнаешь меня? Я на этом фото третий".
      А какой третий - справа или слева? Там их шестеро было "неподвижных личностей", и все в роканах, под зюйдвестками. Кто-то их против солнца снимал, да отпечатал - хуже нельзя; как сквозь мутную воду они на меня смотрели.
      Нет. Сколько я ни копался в памяти, но так я этого Толика и не вспомнил.
      14
      Лилино письмо я в куртку переложил, в потайной карман. Потом стоял на руле и все думал про него. Что оно там, в кубрике, вот меня скоро сменят, и я его еще раз прочту. И может быть, вычитаю что-нибудь между строк, чего сразу не заметил.
      Третий мне что-то всю вахту втолковывал - впрочем, то же самое: у тебя, Шалай, голова светлая, иди в мореходку, зачем тебе в кубрике с семью рылами жить, купишь себе макен, надо быть резким человеком. Спрашивал - сколько предметов должно быть в спасательной шлюпке. Это он к экзамену готовился, по морской практике. Оказалось - девяносто шесть предметов. Едва я дождался, пока сменили.
      Но я не сразу еще пошел в кубрик, пересилил себя. Лучше я его после ужина прочту, когда все попадают в ящики. Тогда я его за занавеской прочитаю раз десять на сон грядущий. А пока слазил Фомку покормил, почистил ему гнездышко.
      В салоне за ужином я как чокнутый сидел, все думал про это письмо. Потом услышал - смеются. Я не сразу и понял, что надо мною, пока бондарь не сказал:
      - Вожаковый-то на шалаве помешался, на Лиличке.
      Я поднял голову - он чуть ухмылялся в усы. С интересом следил - что же я теперь сделаю? И я почувствовал: сейчас это надо с ним решить. Встать, перегнуться через стол и врезать. Пусть он еще хоть одно слово о ней скажет.
      Шурка спросил:
      - Поди, хороша Лиличка?
      - Хороша ли, не знаю. Да только она у них одна на троих. У него да у салаг. Та же самая Щетинина всем троим пишет.
      Я поглядел на Алика и на Димку, они на меня. Но ни слова мы не сказали. Я встал и ушел из салона.
      Я не читал его в этот вечер за занавеской, на сон грядущий.
      На другой день мы управились к полудню, и я пошел стояночный трос для выметки потравить, чтоб потом в темноте с ним не чухаться.
      - Не надо, - дрифтер меня остановил. - Метать сегодня не будем.
      - Это почему?
      - А груз набрали. Сейчас к базе пойдем.
      Ну верно, я все забыл. Вчера же еще последние бочки запихивали.
      - А к какой базе, не знаешь?
      - Одна сейчас в Норвежском на промысле, "Федор".
      - "Достоевский"?
      - Ну! Сейчас кеп "добро" запрашивает.
      Часам к пяти дали "добро", и мы зашлепали. Последняя рыба, тонны две, так и осталась на палубе. Потом один СРТ из нашего отряда сжалился, покидал нам в воду бочек двадцать. А мы ему за это два шланга подали - солярки отлили и пресной воды.
      Уже вечерело, когда мы все дела закончили. Те, кто оставались на промысле, провожали нас гудками, и мы отвечали им. Хоть мы и не в порт уходили, но все же прощание. Может быть, нас от плавбазы в Северное завернут, к Шетландским и Оркнейским, а может быть, и на Джорджес-Банку. Это как где заловится,
      У нас еще оставалось пресной воды, и старпом объявил баню и постирушки. Все-таки надо к плавбазе чистыми прийти, а у нас все пропотело, рыбой пропиталось.
      Нижнее я постирал, когда мылся, но это одно мучение, а не стирка, кабинка, как душегубка, и не знаешь, за что раньше хвататься - чтоб тебя самого, голого, о ржавую переборку не било, или шайку бы не выплеснуло, с постиранным. Так что я с верхним не стал мытариться - со штанами и робой-малестинкой, а решил постирать старым морским способом. Штертом обвязал рукав и штанину и кинул с борта. Когда судно хорошо идет, за ночь ни пятнышка не остается. А мы полным шли, узлов по двенадцати, к базе всегда спешат, почти так же, как в порт.
      В это время они и подошли ко мне, Алик и Димка. Взялись за леер, смотрели, как я кидаю робу в волну.
      - Чудно, - Алик сказал. - И выстирывается?
      - Завтра увидишь.
      - Тогда уж лучше с кормы бросать?
      - Лучше. Но можно и на винт намотать.
      - Да, верно.
      Я чувствовал - они о другом хотят спросить. Алик постоял и отошел, а Димка все наблюдал - как моя роба волочится в струе и штерт похлестывает по обшивке.
      - Шеф, ты с ней давно знаком?
      - С кем?
      - Шеф, зачем делать вид, что не понимаешь.
      - Ладно, не будем делать вид. Тебе - зачем знать?
      - Слушай. - Он взял меня за локоть, я отодвинулся. - Ты не дичись, пожалуйста. Дело в том, что я ее чуть не с детства знаю. Мы в школе вместе учились.
      Ну что ж, в общем-то правильно я догадался. Интересно только, из-за кого она тогда не пришла - Алик у нее или Димка?
      Он спросил:
      - У тебя с ней что-нибудь было? Мне просто хочется знать - далеко ли у вас зашло.
      Я пожал плечами. Вот уж о чем не хотелось бы.
      - Не было, - сказал Димка. - И скажи спасибо. И ничего не будет.
      - Так ты уверен?
      - Шеф, речь же идет не об переспать. С таким парнем ей это даже будет интересно. Ты не подумай, что здесь мужицкая солидарность, я к ней такие же чувства питаю, как и к тебе. Но я знаю - роман у вас все равно не склеится, только для нее это пройдет бесследно, а для тебя - нет. Я на тебя посмотрел в салоне, и понял, что нет.
      - Чья она? Твоя или его?
      - Ничья, шеф. Отношения чисто товарищеские. Такая застарелая платоника, что уже неинтересно по-другому. Шеф... Ты извини, старик, что я тебя так зову. Ну, привязалось. И тут ничего нет плохого.
      - Да хоть горшком.
      - Так вот, шеф. Мне жаль тебя огорчать. Ты славный парень. И мне не хочется твоего разочарования.
      - Она, ты хочешь сказать, стерва?
      Он засмеялся:
      - О нет! Это было бы даже прелестно!
      - Ну, может, она какая-нибудь...
      - Шеф, она никакая!
      Мне смешно стало.
      - Ну, это я уж и не верю. Какая-нибудь да есть. Просто, ты ее не знаешь.
      - Почему я думаю, что я ее все-таки знаю, шеф. Потому, что сам такой же. Понимаешь, мы, наверное, все серьезно больны. Я и о себе, и об Алике говорю, и о чудных наших приятелях, которые остались в Питере, считаются нам компанией. Все милые, порядочные люди. Не гадят в своем кругу. Не делают карьеры один за счет другого. А это уже доблесть, шеф. Но на самом деле положиться на них нельзя. Потому что - никакие. Наверное, когда людям долго говорят одно, а потом - совсем другое, это не проходит безнаказанно. В конце концов, рождается поколение, которое уже не знает, что такое хорошо и что такое плохо.
      - Что ж вам такого говорили?
      - Ну, не нам, предкам нашим. Мы еще не так далеко от них ушли... Это же все было - отрекись от отца с матерью, если их в чем-то там подозреваешь, забудь про гнилые родственные чувства. Потом - сказали наоборот: нужно было верить своему сердцу, а не верить - ложным наветам. Теперь как будто все верно? А вот во время войны - мне отец рассказывал - висел на нашем доме такой плакат: "Граждане, не верьте ложным слухам!" И никто не смеялся, а ведь смехотура - как же их распознать, где ложные, а где нет? Ну, хорошо, а если наветы были - не ложные? Действительно предкам чего-то там не нравилось. Тогда отречься -можно? Тогда разоблачить их - это доблесть? Скажешь, эта ситуация вроде бы миновала. А не слышал ты, что не нужно нам "ложного чувства товарищества", а нужно перед всем коллективом выступить против лучшего друга своего? Пожалуй, не совсем миновала? Вот так, шеф. Сначала одно, потом совсем другое, потом опять - то же самое. И все, черт меня дери, с пафосом! Где уж нам разобраться, кто там прав был - отцы или дедушки? Нам бы как-нибудь прожить без подлостей.
      - Так все-таки - насчет Лили?
      - Шеф, вот за что я тебя уважаю. Ты последователен. Дитя природы. Ты все-таки хочешь знать - хорошая она или плохая. Слышал ты про такую философскую систему - "данетизм"? Один мой приятель, Вадик Сосницкий, считает себя ее основоположником. Он великий человек, Вадик. Может быть, не меньше, чем Аристотель. Это такой философ был в древности, воспитатель Саши Македонского, первого фашиста. Он же, по некоторым сведениям, выдумал диалектику. Так вот, "данетизм" - это ее дальнейшее развитие, высший расцвет, дальше уже развиваться некуда. Понимаешь, в русском языке есть слово "да" и есть слово "нет". А вот слово "данет" катастрофически отсутствует. Вадик Сосницкий считает, что его просто необходимо ввести, с каждым десятилетием человечество будет все больше в нем нуждаться. Мы с ним затевали такую игру: "Вадик, любишь ты свою Алку? " - "Данет". - "Хочешь на ней жениться?" - "Данет". - "Хочешь, чтоб она ушла и не появлялась?" "Данет". Спросишь его, уже для смеха: "Но кирнуть с нами, в смысле - выпить, - хочешь?" - И что думаешь - Вадик и тут себе верен: "Данет"!
      - Делать вам больше не хрена!
      - Теперь, шеф, я скажу тебе о Лиле. Насколько я понял, это ты ее приглашал в "Арктику". Так вот, она весь вечер говорила об этом. Что она должна, должна, должна пойти. Что ее мучит совесть, совесть, совесть. Нам с Аликом это просто надоело, мы ее уже в шею гнали. А она - клялась и продолжала с нами трепаться. Не знаю, как ты, а по мне - так лучше, если тебя отшивают сразу и посылают подальше, чем вот такие вшивые угрызения. Нравишься ты ей? Данет. Она такая же данетистка, как и Вадик Сосницкий. Ну, вот, шеф. Если ты хоть что-нибудь понял - я счастлив. Озадачил я тебя сильно?
      - Ничего, переживем.
      - Тогда я могу спокойно заснуть. Сном праведника. Чао! Он ушел. А я залез повыше, на ростры, сел там под шлюпкой. Там было ветрено, и трансляция ревела джазами над самым ухом, и сажа летела из трубы, но хоть можно было одному побыть и кое о чем подумать. Одно я понял - не нужно мне читать ее письма, ничего я там не найду между строк. А нужно встретиться и посмотреть на нее - пристально, как я никогда, наверно, к ней не приглядывался.
      Черные облака несло ветром в корму, и уходили назад корабельные огни топовые, ходовые, гакабортные и лампочки на вантах. Какой-то праздник был у англичан, и все мачты оконтурились огнями.
      Глава третья. Граков
      1
      Утром я первое что увидел - базу.
      Я вышел поглядеть, как там моя роба, и сразу в глаза бросилось огромный серо-зеленый борт, белые надстройки, желтые мачты и стрелы. База от нас стояла к весту, в четверти мили примерно, а за нею плавали в дымке Фареры - белые скалы, как пирамиды, с лиловыми извилинами, с оранжевыми вершинами, прямо сказочные. Подножья их не было видно, и так казалось - база стоит, а они плывут в воздухе.
      Перед нами еще штук восемь было траулеров, и все, конечно, друг друга стерегли, чтоб никто не сунулся без очереди.
      И тихо было вокруг, временами лишь вахтенный штурман с плавбазы покрикивал в мегафон:
      - Восемьсот двенадцатый, подходите к моему третьему причалу. Или там:
      - Отходите, отдать шпринговый, отдать продольный!
      Я вытянул свою робу, штаны, стал развешивать на подстрельнике. В рубке опустилось стекло - там кеп стоял и старпом.
      - Что там в кубрике? - кеп спросил. - Спят?
      - Просыпаются.
      - Пошевели. Сейчас нам причал дадут, надо бочки выставить.
      Бочки - это чтоб крен выровнять перед швартовкой. А отчего крен бывает, это вещь таинственная; на таких калошиках, как наш пароход, он всегда отчего-нибудь да есть. Но я посчитал всю очередь - раньше чем через пару часов причала нам не видать.
      В рубке, слышно было, посвистели в переговорную трубку. Кеп подошел, послушал.
      - Чо? - спросил старпом.
      - "Дед" напоминает. Чтоб левым бортом не швартовались. Носится со своей заплатой.
      - Это уж как дадут!
      - Ладно, - сказал кеп. - Попросимся правым.
      Бичи вылезали понемножку - на базу поглядеть. Там у каждого почти кореш или зазноба. Много там женщин плавает - буфетчицы, медички, рыбообработчицы, прачки. У меня там Нинка плавала. Да и утро было хорошее - как не вылезешь. Тихое, штилевое, волна лоснилась как масляная, небо чистое, чуть видные перышки неслись по ветру. Ненадолго, конечно, такая погода - колдунчик* на бакштаге показывал норд-вест; ближе к полудню, пожалуй, зыбь разведет.
      * Флюгер в виде конуса.
      По случаю базы кандей Вася пирог сделал с кремом - в базовые дни какая-то чувствуется торжественность, хотя, если честно говорить, торжественного мало, а работы много - и самой хребтовой, суток на двое без передышек, без сна. Поэтому чай пили молча, и даже за пирог кандея не похвалили, хотя он все время у нас над душой стоял, напрашивался на комплимент.
      Потом услышали:
      - Восемьсот пятнадцатый, ваш второй причал! Подходите!
      Кеп попросил в мегафон:
      - Нам бы правым, если возможно!
      - А что вы такие косорылые?
      - Такие уж!
      Там подумали и ответили:
      - Тогда к седьмому, убогие!
      - Спасибо вам!
      Непонятно было, за что он благодарит - за причал или за "убогих".
      Машина заработала веселее, и боцман сунул голову в дверь, выкликнул швартовных - по четыре на полубак и в корму. И тут уже было не до пирога, уже в иллюминаторе показался борт плавбазы, высоченный, в полнеба. Он придвигался и закрыл все небо, и мы пошли, не допив.
      В корме я оказался с Ванькой Ободом и с салагами. Очистили кнехты - там стояла кадушка с капустой и мешки с углем. Борт плавбазы проплывал над нами - с ржавыми потеками, патрубками, в них что-то сипело, текли помои и старый тузлук. Наконец вахтенный к нам подплыл - в синей телогрейке, в шапке с торчащими ушами.
      - На "Федоре"! - спросил Ванька. - Медицина на месте?
      Вахтенный не расслышал, приставил варежку к уху.
      - Глухари тут, - Ванька махнул рукой.
      Но уже было не до разговоров, пошли команды - и с плавбазы, и с нашего мостика, - и вахтенный нам подал конец.
      Потом его снова пришлось отдать, плохо подошли, никак нос не подваливал.
      - Пошли чай допивать, - сказал Ванька.
      Салаги удивились:
      - Сейчас же опять зайдем.
      - Щас же! Учи вас, учи. Когда зайдем, уж пить некогда будет.
      Они все же остались у кнехта, а мы с Ванькой пошли в салон.
      - На самом деле списываешься? - я спросил.
      Он какой-то осовелый был, будто непроспавшийся.
      - Что задумал, то сделаю, понял. Только симптом надо придумать. Симптом должен быть. Погляди - ухо у меня хорошо дергается?
      Ухо у него не дергалось, но двигалось. Ваньку это не устроило.
      - Плохо мы психику знаем. Ладно, чего-нибудь потравлю. С ходу оно лучше получается. У меня тогда глаз как-то идет.
      - Я думал, ты все шутишь - насчет топорика.
      - Хороши шутки! Я уже вот так дошел. - Ладонью провел по горлу. - Рыбу только сдам. Святой морской закон.
      Мы успели выпить по кружке чаю и по куску пирога съесть, пока нас опять позвали. На этот раз как будто чисто подошли.
      - На "Федоре"! - Ванька опять начал. - Врачиха у вас когда принимает?
      - Зубная?
      - Нервная!
      Вахтенный себя похлопал варежкой по лбу.
      - Тут чего-нибудь?
      - Есть малость. Сплю плохо. Совсем даже не сплю. Грудь все время сдавливает. Коленки дрожат. И воду все пью, никак не могу напиться. Вот уже не хочется, а пью.
      - Это у меня тоже бывает, - сказал вахтенный. - Только с водярой. Ну, хошь - запишу тебя на прием.
      - Будь ласков. Обод моя фамилия.
      - Обод. Ладно. Только там не врачиха, а мужик. Он строгий.
      - Володька, что ли?
      -Ну!
      - Какой же он строгий, когда он святой? Он-то мне запросто бюллетень выпишет.
      Вахтенный нам подал конец. Салаги все совались нам помочь, да только мешали.
      - Сгиньте! - Ванька им сказал. - Бойся тут за вас. Защемит кому-нибудь хвост, а нам переживание. И так у нас полно переживаний.
      Конец провисал, мы его потихоньку подтягивали.
      - Почему святой? - я спросил. - Фамилия?
      - Что ты! Фамилия у него, знаешь какая... Не знаю, какая. А это кличка. Про него ж песенку сочинили. -Пропел дурным голосом, без мотива:
      А было так - тогда на нашем судне
      Служил Володька, лекарь судовой,
      Он баб любил и в праздники, и в будни
      И заработал прозвище - Святой.
      Вахтенный посмеялся:
      - А и правда, чокнутый. Есть малость.
      - Как раз сколько нужно.
      Мы закрепили конец и пошли с кормы.
      С базы уже завели стрелу, под ней качалась сетка. Это еще не грузовой строп, а для людей, хоть он такой же, из стального троса, только поновее - в него руками цепляешься, так чтоб не пораниться жилкой.
      А к сетке между тем уже понемногу очередь собиралась. Каждому, конечно, найдется на базе дело. Радисту - фильмы поменять или аппаратуру сдать в ремонт, рыбмастеру - следить, чтоб не обидели нас, когда рыбу считают, дрифтеру - сети новые получить, механикам - какие-нибудь запчасти, кандею продукты, боцману - сдать чего-нибудь в утиль. Одним неграм палубным на базе делать нечего, их в последний черед отпускают, когда выходит какая-нибудь задержка. А она редко случается, вон сколько траулеров очереди ждут, и еще новые подходят. Никогда не знаешь, попадешь ты на эту базу или нет.
      Пятеро вцеплялись в сетку, продевали ноги в ячею. Старпом из рубки кричал третьему:
      - Ты там не задерживайся. Сдашь и сразу майнайсь, мне тоже охота.
      - Смотря как сдам. Если на пятерку, тут же вернусь. А двоечку - еще переживать буду.
      - Договорились же!
      - Ладно, не скули, я за тебя на промысле две вахты отстою.
      - Что там на промысле!
      - Не скули.
      Сетка понеслась, взлетела над базовским бортом, там ее ухман* перехватил. Третий еще выглянул.
      * Ухман (от слова "ухать") - командует действиями крановщика, когда тому не виден груз.
      - Смотри, не шляпь, я тебе доверил. Со второй сеткой тоже пятеро вознеслись. Потом ее снова спустили, и в нее только четверо вцепились. И тут Васька Буров к ней кинулся.
      - Куда? - Серега ему заорал. - Тебе там чего делать, сачок!
      - Бичи, я ж артельный, мне в лавочку - яблоки получить, мандаринчики, "беломору".
      - Кандей получит!
      Серега его догнал, но сетка пошла уже, он только за сапог Васькин схватился.
      - Артельный же я, за что ж я десятку лишнюю получаю?
      - За то, чтоб на палубе веселей работал.
      Сапог так и остался у Сереги в руках. Васька летел кверху и дрыгал ногой, портянка у него размоталась. Потом он из-за планширя выглянул, стал канючить:
      - Бичи, ну отдайте же сапог! Я ногу застужу.
      - Майнайсь книзу - получишь.
      - Майнайсь! Вы ж меня потом не пустите. Как же вы главного бича на базу без сапога отпустили, позор же для всего парохода.
      - Ладно, - сказал Серега, - подай штертик.
      Васька там куда-то сбегал, потом стравил штерт. Серега концом обвязал сапог.
      - Мотай, сачок.
      - Вот спасибо, бичи. Зато уж я вам самых лучших яблочков отберу, мандаринчиков...
      С базы крикнули:
      - Строп идет!
      На шкентеле*, за один угол зацепленный, спускался строп - стальной, квадратный. Мы его расстелили и пошли катать к нему бочки. Друг за дружкой, каждый другому накатывает на пятку, остановиться нельзя. Бочку валишь, катишь по палубе, вкатываешь на строп и рывком ее - на стакан. И она должна стать точно, как шар в лузу, ни на дюйм левее или правее, потому что их должно стать девять; считают нам теперь рыбу не бочками, а стропами; будет восемь - ухман заметит, заставит перегружать.
      *Шкентель - грузовой трос.
      Ну, вот их уже и девять, по три в ряд, стоят пузатенькие, стоят родные, кровные. Двое забегают, заносят углы, цепляют петли на гак, - и теперь рассыпайсь, кто куда успеет, потому что ухман не ждет, у него там работа на два борта, с той стороны такой же траулер разгружается. Он махнул варежкой, и нет его, а строп с нашими пузатенькими полетел к небу, мотается между мачтами. Беда, если хоть одна петля как следует не накинута, тогда он весь рассыпается, бочки летят и лопаются, как арбузы.
      Но ничего, прошел первый, сгинул за бортом, и пока его там разгружают, мы вылетаем, кидаемся к трюмам - готовить новые девять. А успеваем - так и в запас, пока не крикнут сверху:
      - Строп идет!..
      Через час у нас в спинах хорошо заломило, то и дело кто-нибудь остановится, трет себе поясницу - прямо как радикулитные. Первым салага Алик начал сдавать. Бочку накатывал долго, ставил кое-как, потом еще кантовал ее, а все его ждали наклонившись - на палубе лежачую бочку нельзя выпускать из рук, она покатится.
      Скоро он и вовсе сдох, не мог поставить на "стакан", хоть и рвал изо всей силы. Ну, правда, на стропе ее потрудней поставить, тут еще сапогами в тросах путаешься, в стальных калышках. Мне пришлось сначала свою поставить, а потом уж я подошел к нему и за него поставил.
      - Слабак! - на него орали. - Инвалид!
      - Тебя еще здоровей. Лень ему мослы таскать.
      Вообще-то, не слабей он был хоть Ваньки Обода. Просто сноровка в нем кончилась от усталости. И маленькой хитрости он не заметил - что нужно ее серединой по тросу катить, тогда она идет как по ролику, а потом наклонить в одну сторону, взять разгон, тогда она сама взлетает, как ванька-встанька. Я ему это показывал, а бондарь кричал:
      - Что, так и будет за тебя вожаковый ставить? Ты только подкатываешь?
      - Угомонись, - я ему сказал, - уж меня-то тебе чего жалеть.
      Алик весь красный сделался. Следующую бочку он уже так рванул, что она чуть не завертелась. И опять зря, тут силы совсем не надо тратить. Димка подошел, отнял у него бочку.
      - Отдохни, Алик. Пропусти свой черед.
      - Да я не устал.
      - А я говорю - отдохни. И посмотри внимательно.
      Шурка, конечно, тут же стал орать:
      - А мне тоже отдохнуть можно?
      - Можно.
      - Тогда ты и за меня поработай, а я посижу, отдохну.
      - И помолчи также, - сказал Димка. - А то я кой-кому могу и отвесить.
      Шурке это до того понравилось, что он даже не ответил. Сел на свою бочку и закурил.
      Димка несколько раз показал Алику, сам весь строп нагрузил, а тот лишь кивал.
      Шурка опять не стерпел:
      - Что ж только один? Теперь за меня нагрузи.
      Но в общем-то до всех дошло, что Димка не одному Алику дал передохнуть, но и нам тоже. И маленький урок он нам дал...
      Не заметили мы, как и погода переменилась, палуба уже не желтой была от солнца, а серой, и по волне пошли гребешки. А мы только еще один стакан* выгрузили, верхний. А их в обоих трюмах по четыре.
      * Стаканом называется и положение бочки стоя, и целый слой их, этаж, в трюме.
      Не замечали мы, что вокруг делается - кто еще там подходит к базе, кто отчаливает. Раз только, я помню, вышла какая-то задержка, и я разогнулся, поглядел на море. Там, среди зеленых гребней, шел куда-то баркасик с подвесным мотором - красненький борт и белая рубка, а в корме сидели двое, молодые, с рыжими бородами, и глядели на нас. Куда они шли? А Бог весть куда, в море. И не знал я, на сколько у них горючего хватит для этого моторчика, и был ли у них еще парус с собой, но их-то это не пугало, и я подумал - да уж, наверно, дойдут куда хотят. Главное - идти куда хочется. Может, и мне вот так - смотаться сейчас на базу, и на ней вернуться в порт, а оттуда: не задерживаясь ни на час, на поезде в Россию, хотя бы в Орел к себе поначалу... Что меня держит - неужели вот эта бочка?
      Тут же мне про нее напомнили, толкнули в спину.
      - Кати, чего встал!
      И я забыл про этот баркасик.
      Небо темнело понемногу, и ветер свежел. В этих местах погода меняется быстро, в полчаса штиль кончается и разводит мертвую зыбь.
      Со следующим стропом какая-то задержка вышла. Ухман нам крикнул:
      - Ступайте, отдохните. Я покричу.
      Шурка с Серегой в самый кубрик сошли, сели за свои карты. Остальные на трапе устроились, кто повыше, кто пониже. А я - на самой верхней ступеньке, следить, когда ухман появится.
      - Не разгрузимся сегодня, - сказал Ванька Обод. - А я к врачу не попаду до вечера.
      - Так вали сейчас, - Алик сказал.
      - Вали! А кто мне тогда эту рыбу засчитает? Вдруг он мне с этого дня бюллетень выпишет.
      - Разгрузились бы, - сказал Димка. - За три часа бы разгрузились, если б с "голубятника" на подвахту вышли.
      - А кому это надо, - Ванька спросил, - чтоб за три часа? Им трое суток погулять охота на базе. А сразу разгрузишься - тебя и погонят на промысел.
      - Но можно же и по-другому, - сказал Алик. - Всем дружно поработать день, а потом всем гулять двое суток. Это было бы справедливо.
      Ванька даже закашлялся от смеха.
      - Вот ты человека ограбишь, а тебя засудят, а ты тоже будешь говорить несправедливо?
      Алик удивился.
      - Что за логика?
      - Не понимаешь, салага? Вот ты на СРТ подался. Почему на плавбазу не пошел, там тоже матросы есть? Или - в берегаши? Потому что дикари вчетверо больше получают. Значит, за рублем погнался? Так чего ж тут несправедливого? Ты и должен уродоваться, как карла. А они там, с "голубятника", гулять в это время будут, водку пить, с бабами спать. Потому что дипломы имеют, а ты - не имеешь. И ты хоть упади на палубе, они те руки не подадут. Хотя нет, подадут - вставай и дальше уродуйся. Все справедливо!
      Алик примолк, только усмехался про себя.
      Ванька спросил:
      - Понял теперь, салага, как она ловится, селедочка?
      - Приблизительно.
      - Вот, когда совсем поймешь, ты ее и жрать не захочешь. Если б все знали, как она ловится, она б у них колом в горле стала!
      - Лучше пусть не знают, - сказал Алик.
      Ванька согласился:
      - Это ты верно, салага. А то ее и покупать не станут.
      С базы позвали:
      - Эй, на "Скакуне"!
      Я выглянул. Там стоял Жора-штурман.
      - Шалай, позови там салагу.
      - У нас их двое.
      - Любого.
      Димка полез.
      - Ну, как там Шакал Сергеич? Горит синим пламенем?
      - Голубеньким пока. Тут он мне цидульку выкинул в иллюминатор. Решил на свободную тему писать. Вот... "Радуюсь я, это мой труд вливается в труд моей республики".
      - Прелестно! - сказал Дима. - Пускай насчет вдохновения подзальет, насчет творчества.
      - Это он подзальет. Он вот спрашивает - "вдохновение" через "а" пишется или через "о"?
      - Вдох! Второе тоже "о".
      - Ясно-ясно.
      Жора ушел. Через минуту опять крикнули с базы:
      - Строп идет!
      Небо стало тревожное, темное, поднялась зыбь. Ветер ее гнал к Фарерам.
      Ванька постоял в капе, поежился.
      - Шторм, ребятки, будет.
      - Ну и пускай, - сказал Алик, - отдохнем хоть.
      - Дурак, это тебе не промысел. Там - пускай, лежи себе в койке. А тут тебя каждый час будут к причалу гнать. Чуть просвет - подходи выгружайся. Ни сна тебе, ни работы. Так неделю промаешься, тогда и скажешь - пускай.
      Еще мы нагрузили стропов десять и опять вернулись в кап. Там уже наши бочки не успевали укладывать, много их на борту скопилось. В обычные дни это не страшно, а теперь и базу качало.
      Ванька опять помрачнел:
      - И завтра не выгрузимся. И послезавтра.
      - Тебе-то куда спешить? - я спросил. - Все равно в порт уйдешь.
      - Вот и не все равно. Эта база только три дня простоит. А там жди следующей.
      Откуда он это выведал? Но уж, наверно, выведал, если заранее задумал. А мне все баркасик мой не давал покоя. И то, что я Лилю так и не увижу.
      - Неужели три дня? - я спросил. - Да, не успеть нам.
      Ванька ко мне придвинулся.
      - Ты чего? Может, на пару спишемся? Чего ты тут не видал?
      Я поглядел - все сидят на трапе, привалясь к переборке. Митрохин - в самом низу - спит на комингсе. Из кубрика щелчки по носу доносятся: "сто сорок восемь... сто сорок девять". И правда, чего я тут не видел?
      - А это каждому можно списаться? - спросил Алик.
      - Ты сиди, - сказал Ванька. - Каждому, да не всем. А то подумают команда разбегается, чепе. Ты на следующей базе спишешься, никто тебя не держит.
      - Я и не думаю.
      - Не думаешь, так не спрашивай. Так как? - Ванька меня спросил.
      Я не успел ответить. С базы опять крикнули:
      - Строп идет!
      Я катал бочки, нагружал стропа, а голова была другим занята. Вообще-то, я ни разу не списывался, хотя это можно, никто не держит. Только полагается кепа за неделю предупредить, чтобы из порта прислали замену. Но и на базе ее найти можно, найдутся любители поразвлечься - побродить недельку-другую дикарем на СРТ. К тому же, деньги я кое-какие заработал, вот за этот груз. И все же хотелось бы мне сначала ее увидеть. Тогда б я наверняка решился поплыл бы с ней до порта. И, может быть, все бы по дороге выяснилось - в море все иначе, чем на берегу.
      Но мы опять входили в раж, в злобный какой-то запал, ничего не видели вокруг. Только бочки перед глазами и прутья стропов, и как они нагруженные уходят в небо. Тут-то я снова с бондарем сцепился. С базы какой-то чудак попросил:
      - Ребята, не подкинете селедочки? Штуки три.