Клавка уже не вернулась ко мне, стала одеваться, подобрала все с полу.
      Я спросил:
      - Она тоже из-за меня не пошла?
      - Ну что ты. Не все из-за тебя. Двое у ней тут встретились, в одном рейсе. Один бывший, другой теперешний. Гляди еще - там передерутся, на банкете. Лучше от беды подальше.
      - Не растреплет она?
      - Кто, Валечка? - Клавка рассмеялась, взъерошила мне волосы. Миленький, успокойся. Уже про то, что я тут с тобою, вся плавбаза знает. От киля, как говорят, до клотика. Что нам после этого - Валечка!
      Я тоже засмеялся:
      - Выходит - поженились мы с тобой?
      - Да уж поженились...
      Я помолчал и сказал:
      - Я не просто спрашиваю, Клавка.
      - О чем ты?
      - Какими же мы отсюда выйдем? Как я завтра без тебя буду?
      - Ой, вот уж про чего не надо. Я тебя умоляю! Таким же и будешь.
      - Нет. Уже не смогу...
      Я, наверное, права не имел говорить ей эти слова, мне ведь еще под суд было идти, - да неизвестно же, чем он кончится, этот суд, все же у меня какие-то оправдания были. По крайней мере, мы б хоть эти недели вместе прожили - до приговора, а там уже ей решать, стоит ли ждать меня. Нет, пожалуй, здесь решать, сейчас, - неужели б я ей не признался, скажи она только - "да"!
      Клавка ко мне присела.
      - Ну зачем это тебе в голову-то пришло? Вот взял и все испортил. Зачем, спрашивается? Ты подумай-ка, - еще и не началось у нас ничего, а уж все было испохаблено. Бедные мы с тобой! И что нам такого впереди светит? Ну, буду я тебе - моряцкая жена. Будешь ты уходить - на три с половиной месяца! А я тебя - до трапа провожать, в платочек сморкаться. Потом, значит, верность соблюдать, вот так сидеть и соблюдать. Песенки для тебя заказывать по радио. "Сеня, ты меня слышишь? Сейчас для тебя исполнят "С матросом танцует матрос". В кадры звонить - как мой-то там, не упал еще "по собственному желанию"?.. Потом встречать тебя, толпиться там, а в сумке уже маленькая лежит, чекушка - чтоб ты не закосил никуда, аванс бы не пропил. Вот так захмелю тебя и приведу домой, на кушетку, и полежим наконец-то рядом. Так вот для этого-то счастья все остальное было? Чем я тебе не угодила, что ты мне такой жизни пожелал!
      Я сказал:
      - Да я ведь за эту жизнь тоже не держусь. Уехал бы в любой день другого чего поискать.
      - Это можно... Ну, и про эту жизнь тоже можно по-другому рассказать. Кто послушает - сюда, наоборот, помчится. Мало ли их едет? Ты сам-то не из этих мест, как и я?
      - Почему ты решила?
      - Не знаю. Просто, кажется мне.
      - Из Орла.
      - Ну, так я недалеко от тебя росла - в Курске. И тоже мечтала - в такое место заповедное заберусь, где и дышится не так, и люди какие-нибудь особенные. На северную стройку записалась по объявлению. Во, как кровь-то горела! Где посуровей искала, дура. И что нашла? Кирпичи класть? Балки перетаскивать? Раствор замешивать? Или в конторе - мозги сушить? Да никакой работы я не боялась! И как только не покалечилась, бабой быть не перестала?.. А - ради чего? Люди вокруг - все те же, так же мучаются и других мучают, и что от моего геройства в их жизни поправится? Вот я так пристроилась, чтобы и самой полегче, и они б хоть мелькали побыстрее, не задерживались, - все как-то веселее, подолгу-то - иной раз муторно их наблюдать. Ты тоже, наверно, так устроился - с людьми особенно не сживаться, не зависеть ни от кого?
      - Да почти угадала.
      - Плохо это, наверное, но уж так! Но я-то все-таки - баба, должна же я к кому-то одному прислониться - и тогда уже все терпеть ради него, радоваться, что терплю. А ты мне - "уедем, другого чего поищем". Нет уж, чего в себе не имеешь, того нигде не найдешь. И мне никогда не дашь. Милый мой, другим же ты - не родишься!
      - Какой же я, Клавка?
      - Все сказать? Не обидишься?
      - Нет.
      - Не такой ты, за кого выходят. Влюбиться в тебя можно, голову даже потерять. В одних твоих глазыньках зеленых утонешь... Но выйти за тебя - это же лучше на рельсы лечь. Или вот отсюда, из иллюминатора, вот так, в чем есть, выброситься. Ты знаешь, ты - кто? Одинокая душа! Один посреди поля. Вот руки у тебя хорошие. - Взяла мою руку, прижала к своей щеке. - А душа ледышка. И не отогреть мне ее никогда. Страшно мне было, когда ты на меня кричал.
      - Я не кричал.
      - Уж лучше б кричал. Лучше бы даже побил. А ты так... по-змеиному, шепотом. Ты все на меня мог подумать. Но ты что - не видел, как я на тебя смотрела. Я ж на палубе, на ветру стояла! Тут не подделаешься.
      Это я просто видел сейчас, как она смотрела. А вспомнилось мне, как Алик нам кричал сверху: "Бичи, вы мне нравитесь, это момент истины!" Наверно, есть что-то, чего не подделаешь, - только ведь различить!.. И еще про шотландца, на которого я орал. А он, наверно, просто спал в корме. Страхом намучился, устал... Руки-то делали, что надо, а душа была - ледышка.
      Я сказал:
      - Может, потому все, что жизнь у меня такая... Колесом заверченная.
      - А у меня она - другая? Тоже вертись. Но живем же мы еще для чего-нибудь, не только чтобы вертеться. Иной раз посмотришь...
      - И - звездочка качается?
      - Ну, как хочешь это назови. Но должно же оно быть. Да не где-нибудь, а у нас же в душе. Бог, наверное, какой-то, я уж не знаю... Ну вот, наговорила я тебе. Не обидела?
      - Клавка, - я сказал, - я одно знаю: я теперь без тебя не жилец.
      - Не надо так. Я тебе же хорошего желаю. Я ведь сбегу от тебя, это у меня живенько. Второй раз такое лицо твое увидеть... как тогда, помнишь, когда я тебя спрашивала: "Что ты против меня имеешь?" А ведь увижу, увижу! Что другое, а это увижу. Наговорят тебе про меня - и увижу. И далеко мне придется от тебя бежать! От милого-то подальше бежишь, чем от немилого.
      - Скажи, зачем же тогда все было?
      - Что было? А ничего такого не было. - Уже она другая стала, когда накинула платье, далекая - вот с этим кружевом на груди. И самое-то лучшее уже прошло - когда она в первый раз ко мне припала, к плечу. - Ну, что ты спрашиваешь? Зачем любовь была? Да так... Пусто мне в последнее время. Ты в эту пустоту и залетел, такой непрошеный. А тут еще ты смерть пережил. Ну, прости. Наверное, не надо было...
      Нет, я подумал, все было надо. Хотя бы затем, чтоб ты мне все рассказала. И впредь бы я не думал, что можно пройти мимо любого и коснуться его - хоть рукой, хоть словом - и совсем следа не оставить. Но зачем же ты пришла, чтобы уйти? Сама же спрашивала: "Зачем так жить глупо?" А все мы так и живем. Уходим, чтобы вернуться. Возвращаемся, чтобы уйти. А мне-то уже подумалось - я прибился к какой-то пристани, и она была, что называется, "обетованная". Где-то я такое слышал: "Земля обетованная". Не знаю, что это. Но, наверно, хорошая земля. Только и она от меня уходила.
      Я это хотел ей сказать - и не успел. Потому что тут, в каюте, тоже был динамик. И по трансляции объявили: наших шотландских гостей приглашают на верхнюю палубу. Причалил норвежский крейсер, который отвезет их на родину.
      - Их еще долго будут провожать, обниматься, - сказала Клавка. - Ты отдохни еще, все-таки я тебя покормлю. Вас-то пока не дергают.
      - Это не задержится.
      И точно, не задержалось. Ниже поименованных товарищей попросили вернуться на свое судно - для несения буксирной вахты. Перечислили всех почти, кроме машинной команды.
      - И тебя позвали?
      - Разве не слышала?
      Клавка ушла к столику, закинула руки, встряхнула всю копну волос. И снова рассыпала по спине. Потом стала собирать в узел.
      - Я же не знаю твою фамилию. Знаю только, что Сеня.
      Я сказал ей.
      - Вот теперь буду знать. Надо тебе идти?
      - Вахта все-таки. Хотя и буксирная.
      - Жалко, я думала: мы хоть вместе доплывем. Я бы тебя где-нибудь устроила.
      - Я бы и сам устроился. Только ни к чему.
      Я теперь должен был встать и уйти. Но встать мне было - как на казнь, и куда я должен был идти от нее - я тоже не знал.
      Все-таки я оделся. И все-таки еще одну глупость сделал. Спросил ее:
      - Не встретимся больше совсем?
      - Не знаю. Запуталась я. Уехать бы мне и правда куда-нибудь!.. Ну, иди, пожалуйста. Иди, не терзай меня. Я даже не знаю, как я отсюда выйду. И хлопот мне еще прибавилось.
      - Каких же хлопот, Клавка?
      Она улыбнулась через силу:
      - Маленький? Не знаешь, с чего дети начинаются?.. Ох, нельзя мне было сегодня!..
      Никогда я не знал, что в таких случаях говорят. Я хотел подойти к ней. Она попросила:
      - Не надо, не целуй меня. А то я совсем расклеюсь.
      - Прощай тогда...
      Когда я уходил, она отвернулась к столику, вдевала сережки.
      Я дошел до главного трапа и остановился. Может быть, здесь она и спрашивала: "Что ты против меня имеешь?" Я встал в тени, за огнетушителем. Мне хотелось еще раз на нее посмотреть.
      Клавка шла по коридору - медленно и как пьяная. Не как те пьяные, которых шатает. А как сильно пьяные, которые уже прямо идут. Шаркала каблуками по ковру. Остановилась, поправила волосы и улыбнулась сама себе. Но улыбка тоже вышла пьяная и жалкая какая-то.
      От других - когда я уходил после этого - мне больше всего отдохнуть хотелось душой, весь я пустой делался. А ее - как будто с кожей от меня оторвали. Я даже позвать ее не смог, когда она мимо прошла, не заметила. Лучше мне было не смотреть на нее.
      Я вышел на верхнюю палубу - там шумно было, светло и весь левый борт, где причалил крейсер, запружен людьми. Там все еще провожали шотландцев, никак не могли отпустить. Обнимались с ними, фотографировались при прожекторах.
      Я туда не пошел. Мне хотелось с первой же сеткой спуститься, чтобы не увидеть Лилю, когда она выйдет провожать салаг. Слава Богу, они где-то задержались, а первыми Шурка пришел и "маркони". Ухман нам подал сетку, и мы взлетели. "Маркони" Галка вышла проводить, она ему помахивала платочком и хохотала. Шурку провожала Ирочка, но как будто ей не до смеха было.
      Мы летели, и "маркони" мне кричал:
      - Сеня, ты с прибылью? Тебя поздравить можно?
      - У вас-то как?
      - Все так же, Сеня. Но говорит, с третьего захода еще надежней.
      Принял нас "дед". Он в чьей-то телогрейке был внакидку и в шлепанцах на босу ногу. Понюхал нас и скривился.
      - Портнишка накушались, славяне. Ай, как не стыдно!
      Я смутился.
      - "Дед", забыл про тебя.
      - Ты-то забыл, а я нет, - Шурка из телогрейки достал поллитру "Столичной". - Ну, не я, а просили передать.
      - Кто ж это, интересно?
      - Просили не говорить.
      - Таинственно, - сказал "дед". - Еще тут два инкогнито мне по бутылке армянского смайнали на штертике. Между прочим, пока не начато.
      Спустились еще Серега и Васька Буров. Васька на лету вспоминал про бутылку вермута итальянского - так она и осталась на столе нераспечатанная, а дотянуться руки не хватило.
      - А попросить, чтоб передали, нельзя было? - спросил "дед".
      - Да постеснялись. И так нас вахтенный пускать не хотел.
      - И правильно он вас не пускал, - сказал "дед". - Куда вас таких шелудивых пускать? Да и вести себя не умеете. А ты-то чего полез, "маркони"? Оба мы с тобой в списке стояли, оба отказались дружно, а ты - взял да полез.
      "Маркони" себя почесал за ухом.
      - Сам удивляюсь. Ну, все полезли - и я.
      - Ох, бичи, когда же вы достоинство-то будете иметь? Ну, вот что. Насчет двух бутылок армянского не пропущено без внимания? Так вот, я вас, бичи, к себе приглашаю. Понимаете - при-гла-ша-ю. Но учтите - я вас тоже к себе шелудивыми не пущу.
      "Дед" зашлепал к себе. Бичи тоже разбежались сразу. А я еще задержался - взглянуть на борт плавбазы: не может ли быть все-таки, чтоб Клавка вышла поглядеть на меня. Нет, так не было.
      Вдруг я заметил - в тени, возле капа - одинокая фигура. Ушанка на глазах, лица не увидишь.
      - Обод, ты, что ли?
      -Ну!
      Он как-то нехотя ко мне подошел, такой нескладный, в пальто ниже колен.
      - Ты почему не на базе?
      - А чего там хорошего? Я с вами до порта поплыву. Пассажиром. Примете?
      - Плыви. Мы теперь все тут пассажиры.
      "Маркони" мне крикнул из рубки:
      - Сень, ты не забыл - мы к "деду" приглашены. Галстук у тебя есть? А то могу свой дать, японский.
      Шурка мне еще пуловер одолжил, так что я прилично выглядел. Васька Буров костюм свой вынул - не знаю уж, на кого там шили: в плечах тесно, зато через штанины по Ваське можно протащить. Серега ему посоветовал хоть галстука не надевать, а то он со своей бороденкой совсем будет чучело.
      И отчего-то мы даже волновались слегка, хотя, спрашивается, чего мы там не видели в "дедовой" каютке? Пошли к нему - как на медкомиссию. "Дед" перед нами извинился, что вынужден принять нас без пиджака, костюм у него маслом заляпан, а в кителе - это как-то слишком официально. Мы набились тесно на диване и на "дедовой" койке. А за нами еще Ванька Обод увязался, тихий, как тень. Спросил робко:
      - Меня-то примете? Я тоже не порожним пришел. - Вынул из пальто поллитру.
      - Входи, беглец несчастный, - сказал "дед". - Как, примем его?
      Приняли мы беглеца, только пальто предложили скинуть и шапку. "Дед" показал на столик:
      - Прошу, славяне.
      Но закуси было - тарелка с ветчиной и хлеб на газетке. Шурка вскочил:
      - Сейчас пойду кандея раскулачу.
      Возвратился с немалой добычей - в одной руке полведра компота, в другой, на локте, два круга колбасы, на пальцах кружки, под мышками - по буханке белого.
      - Хоть шаром покати на камбузе. Все кореши-иностранцы подъели, а ужин кандей не варил, кум у него обнаружился на "Молодом".
      Васька Буров сказал:
      - Вон как. В первый раз кандей с вахты сбежал, а трагедия. Но простим кандею, бичи.
      Простили мы кандею. "Дед" понюхал ведро и спросил:
      - Из-под чего ведерко?
      - Из-под угля, - сказал Шурка. - Да я помыл его.
      - Ох, кашалоты, - "дед" засмеялся, - как вас только море терпит.
      "Маркони" разлил по кружкам коньяк, первую протянул Ваньке Ободу. Ванька ее взял осторожно:
      - Почему ж это мне сначала?
      - А первый тост - за вернувшихся, - сказал "дед". - Пока что ты у нас вернулся, беглец. Мы еще нет. Ванька пошмыгал носом, вздохнул:
      - Я, ребята, не беглец. Я узел хотел развязать семейный.
      - Топориком? - "Маркони" нам подмигнул.
      - Да, если б застал. - Ванька опять вздохнул. - Втемяшилось чего-то... А кто у меня есть, кроме нее? Развяжешь, а сам - сиротой вроде останешься.
      - Не остался бы, - сказал "маркони", - уже твоей Кларе отбито, что ты возвращаешься. Между прочим, полтинник с тебя за радиограмму.
      Ванька совсем расстроился. Поглядел в свою кружку и сказал глухо:
      - Вы меня простите, ребята. Вы, можно сказать, герои, а я кто?
      - Не кайся, - сказал Серега. - Такие же мы, как и ты.
      "Дед" поднял кружку.
      - Поплыли, славяне?
      Мы "сплавали" и вернулись. Возвращение наше отметили колбасой и запили компотом, из тех же кружек.
      "Маркони" стал рассказывать, как было на банкете, какую там Граков речь толкал и как он припомнил радиограмму шотландцев, где они благодарили всех, кто пытался их спасти, просили передать приветы близким. Все это он в вахтенном журнале утром прочел и запомнил же слово в слово. И как все начали шуметь - зачем он это зачитывает, а он еще спрашивал: "Что же вы, дорогие гости, не надеялись на советских моряков? У нас ведь так - сам погибай, а товарища... ну, и зарубежного товарища тоже -выручай". И как ему кеп-шотландец отвечал, что он благодарит русских моряков и надеется, что ему никогда больше не придется посылать такие радиограммы господину Гракову.
      Я поглядел на "деда" - он морщился, как будто у него зуб болел. Однажды мы с ним говорили, и он тогда странную фразу сказал: "И жалко же мне этого жалкого человека". Я спросил: "Притерпелся уже к нему за годы?" - "Ну... все-таки одного мы с ним возраста, чуть он меня постарше... Ведь ничего делать не умеет. Всю жизнь - ничего, только вот глупости говорить. Прогони его завтра - под забором мослы сложит. Разве что пенсия..." Ах, "дед", я подумал теперь, неизвестно еще, кто из вас больше умеет!..
      - Жаль, - сказал "дед". - Я думал, хоть что-то в нем человеческое дрогнет.
      - Насчет этого - не заметно было, - сказал "маркони". - А голос-то все же поплыл у него, поплыл, как в магнитофоне. Это и боцман наш учуял, Страшной, то-то он ему и врезал.
      - Ну-к, потрави, - "дед" оживился. - Боцман-то - неужто осмелился?
      - Не сразу. Три стопаря для храбрости принял. Он ведь к нам-то пересел, с Родионычем только штурмана остались да Митрохин. Тоже, между прочим, речь держал, отметил "слаженные действия капитана и всей команды". А боцман сидит и накаляется. "Нет, говорит, я все ж не пальчиком деланный, я сейчас всю правду выложу". "Умрешь ведь, говорю, не выложишь". "Пусть умру, но сперва - скажу. Самый момент сейчас: чувствую - он меня боится". И полез выступать. "Что ж, говорит, все верно, сам погибай - товарища выручай, но мы-то и не надеялись, что вот за этим столом будем сидеть, у нас такой уверенности не было. А кое у кого, не буду указывать, столько ее было, что он уже заранее этот банкет начал, коньячок попивал в каюте.
      - Ай, Страшной! - "дед" усмехнулся. - Ну, по традиции, теперь надо за боцмана сплавать. Чтоб ему хоть в боцманах остаться.
      - Да уж... Если б он тут и застопорил, а то ведь - больные струны пошел задевать. "Вот, говорит, несчастье у меня в жизни какое: с кем выпить захочу - никогда его почему-то за столом не оказывается. Все какие-то не те командуют, речи произносят. Вот я б сейчас с Вавиловым чокнулся. Да где ж он тут, на вашем банкете?.."
      - Ну, это зря он, - сказал "дед". - Я-то сам не пошел.
      Я поглядел опять на "деда" и подумал: как же хитер человек во зле! Для кого же весь этот список и составлялся - "наших представителей"?.. Для тебя одного, "дед". Чтоб ты поглядел и отказался. Он-то тебя лучше знает, чем ты его.
      Мы снова "сплавали" - за боцмана - и вернулись. И приятно нам было узнать по возвращении, что впереди у нас еще богатые перспективы и мы еще долго не разойдемся.
      А в это время слышались команды на отшвартовке, "Молодой" нас отводил от базы. Никто этого не замечал за травлей. А я сидел у окна, как раз против ее борта, и видел, как она отваливает, как иллюминаторов сначала был один ряд, потом два, потом четыре. Но вот когда я увидел, как нижние заплескивает волной, я чуть не застонал.
      Я очнулся - "дед" про меня говорил:
      - Загрустил что-то наш Алексеич.
      "Маркони" подмигнул мне.
      - Алексеич прибыль свою подсчитывает. Мне дриф сказал - там есть, к чему пришвартнуться.
      - А может, что посерьезнее? - спросил "дед". - Тогда уж на этот счет травить не будем.
      Я махнул рукой:
      - Да травите, чего хотите.
      Шурка быстренько разлил по кружкам.
      - За вожакового сплаваем! За дорогого моего земелю. Пусть ему живется, пусть ему любится.
      А это, знаете, дорого стоит, когда такой счастливчик вам пожелает.
      - Поплыли, славяне!
      И опять мы вернулись, чуть больше нагруженные, и Ванька Обод теперь рассказывал, как было на плавбазе, когда мы тонули, и как он места себе не находил - примета же нехорошая, если кто списывается, вот он с этой приметой нам и удружил, - и как все бегали в машину, просили подкинуть оборотиков, хотя и так уже на предельных шли, и как - будто бы! - кеп плавбазы сказал в рубке вахтенному штурману, что, если даже и кончится благополучно, он все равно свой партбилет выложит, но Граков у него ответит.
      - Это уже легенда, - сказал "дед", - Но - приятно и легенду послушать.
      Тут постучали в окошко - дрифтер припал к стеклу, нос расплющил, строил нам веселые глазки. Мы ему помахали, чтоб зашел. Но он не один ввалился - с боцманом, с салагами и уж не знаю с кем там еще, все в каюте не поместились, стояли в дверях, и кружки пошли по рукам. И началось, конечно, все по новой - и разговоры и тосты...
      ...Я с ними сидел, выпивал, смеялся. И было мне опять хорошо. Да, пожалуй, что так мне и было.
      7
      Веселое течение - Гольфстрим!
      Две тысячи миль от промысла до порта, но Гольфстрим подгоняет, и ветер еще в корму - не знаю уж, по какой такой милости, - и летим мы так до самого Кильдина, главная забота - свой залив не проскочить. И приходим на сутки раньше.
      Ну, теперь-то нас "Молодой" тащил. Мы только на буксирный трос поплевывали, чтоб не рвался. Первые сутки еще базу видели перед собою: днем ее дымки, ночью - ее огни. Потом она ушла за горизонт.
      И мы отсыпались, крутили фильмы. Те же самые, конечно. А на третье утро дорогой наш боцман Страшной вылез на палубу, поглядел на солнышко, на синюю воду, на снежные лофотенские скалы - и так молвил.
      - А задам-ка я вам, бичам, работу. Ишь рыла наели, как кухтыли. А судно прибирать кто за вас будет?
      - Ты, боцман, сходи поспи, - Серега ему посоветовал. - Нас же по приходе в док поставят.
      - До дока мы еще в порт должны прийти. А на чем? Срам, а не пароход.
      Ну, мы, конечно, повякали, душу отвели, а потом, конечно, взяли шкрябки, стальные щетки, флейцы, начали прибирать пароход. Шкрябали от ржавчины борта, переборки, потом суричили, потом красили. А кто кубрики мыл содой, кто рубку вылизывал, кто гальюны драил. Салаги зачем-то на верхотуру напросились, на мачту, красили там "воронье гнездо" белилами и чернью, покрикивали зычными голосами:
      - Алик, подержи ведерко, я на клотик слазаю, надо его мумией* покрасить.
      * Красная краска.
      - Держу, Дима. Все покрасим - от киля и до клотика!
      Дрифтер с помощником свою сетевыборку выкрасили - такой зеленью, что поглядеть кисло. Третий из рубки смотрел зверем и плевался:
      - Во, деревня! В шаровый* полагается механизмы красить. Вкуса морского - ни на копейку.
      * Темно-серый.
      А дрифтер, чтоб ему совсем угодить, и шпиль выкрасил зеленью.
      Нам с Шуркой Чмыревым досталось камбуз снаружи прибирать. Милое дело. В корме хорошо, ветра не слышно. Переборка от солнца греется и от начальства заслоняет. Попозже и Васька Буров к нам перебрался - значит, и правда лучшего места не найдешь.
      - Бичи, - говорит, - можно, я у вас тут честно посачкую?
      - Сачкуй, - Шурка ему разрешил. - Флейц только в руку возьми. И за полундрой следи.
      - Что ты, я полундру за милю унюхаю!
      И Васька во всю дорогу так и не взял флейца. Сидел, блаженствовал.
      Кандей с "юношей" прибирали камбуз внутри и часто к нам выходили посидеть на кнехте, потравить за жизнь.
      - Я, бичи, обратно на завод пойду, - говорит Шурка. - Сварщик же я дипломированный, - такое дело на ветер бросать? А по морям шастать - ну его к бесу! Пусть вон салаги попрыгают, они еще этой романтики не нахлебались. Ты, кандей, со мной согласен?
      Кандей Вася не только что согласен, а дальше эту тему развивает:
      - Но я тебе скажу, Шура: море нам тоже кое-чего дало. Меня возьми судовые ж повара такой экзамен проходят. Если ты своего дела не профессор, на судне ты не задержишься, не-ет! Кеп тебя в другой рейс не возьмет, ему тоже покушать хочется хорошо. Так что у меня шанс. В ресторан "Горка" пристроиться. Блат, конечно, нужен. Но в принципе?
      Не знает Шурка, возьмут ли кандея в "Горку", но кивает, соглашается. Великое дело - погода, солнышко! А тут еще в порт идем.
      - Кандей! А, кандей! - говорит Васька Буров. - А я про тебя сказку сочинил. Божественную.
      - Ну-к, потрави!
      И Васька плетет невесть какую околесину. Но если прислушаться да расплести - забавная сказочка.
      Вот так примерно. Закончатся когда-нибудь наши извилистые пути, и все мы придем туда - к Господу, которого нету. Там уже будут сидеть космонавты, маршалы, писатели, большие ученые и заслуженные артисты, - им-то прямая путевка в рай. И однажды заявится туда наш кандей Вася, приведут его на суд Божий ангелы и архангелы. И спросит его Господь, которого нету, спросит с металлом в голосе: "Кто ты и на что надеешься? Отзовись сию же минуту!" "Повар я. По-рыбацки сказать - кандей. На милость твою надеюсь, Господи. Больше-то мне на что надеяться?" - "Говори, чего натворил ты в жизни земной и морской?" - "Да что ж особенного, Господи? Делал, что все делают. Ну, и грешен, конечно. Бабе изменил с ее же сеструхой, она из деревни погостить приезжала; жена дозналась - и в крик..." - "Это большой грех, кандей. Он тебе зачтется. Но главное - что ты делал?" - "Борща варил, с болгарскими перцами". - "Что ж тут за фокус - борща сварить? Это и баба сумеет, а ты все-таки штаны носил". - "А шторм же был, Господи. Одиннадцать баллов Ты нам послал!" - "Одиннадцать, говоришь? Тогда это не я - это сатана вам удружил. Я только до шести посылаю, а дальше он". - "Это верно, Господи. При шести еще жить можно - и к базе швартануться, и на камбузе управиться. А при одиннадцати - попробуй. Если карданов подвес имеется, еще ничего, а если так, на плите, полкастрюли себе на брюхо прольешь". - "И как бичи - ценили твое искусство?" - "Не жаловались. За ушами пищало. Да как не ценить другие кандей при семи баллах сухим пайком выдают, им это и по инструкции разрешено, а я исключительно горячим довольствием, да еще каждый день хлеб выпекал. Но честно сказать Тебе, Господи, тогда им уже не до меня было. Гибли бичи. Совсем пузыри пускали". - "Постой! - скажет Господь, которого нету. - Они, значит, смерти ждали? Им же, значит, о душе следовало подумать, приготовиться к суду Моему. А ты им - борща! Как же это, кандей? Ты, значит, против Меня?"- "Господи, где же мне против Тебя! Но разве Тебе охота с голодными бичами дело иметь? Ведь они уже не о душе будут думать, а как бы насчет пожрать. Я человек маленький, но я дело знаю. Потонем мы там или выплывем, предстанем пред очи Твои или еще подождем, в рай Ты нас пошлешь, в золотую палату для симулянтов, или же сковородки заставишь лизать каленые но я к Тебе бичей голодными не пущу. Я их должен накормить сперва, и притом - горячим довольствием. При любом волнении и ветре. А там - суди меня, как знаешь. Но я свою судовую обязанность исполнил". Призадумается тогда Господь, которого нету. "Пожалуй, ты прав, кандей. Но у меня еще вопрос к тебе. Сам-то ты верил, что смерть пришла?" - "Какие уж там сомнения, Господи! Ветер - на скалы, а машина застопорена, и якоря не держат. О чем же я думал, когда на бичей смотрел, как они рубают?" - "И все-таки ты им борща сварил?" - "Истинно так, Господи. Хорошего, с перцами. Это мое дело, и я делал на совесть". И скажет Господь, которого нету: "Больше вопросов не имею. Подойди ко Мне, сын Мой, кандей Вася. Посмотри в Мои рыжие глаза. Грешен ты, конечно. Да хрен с тобою, не станем мелочиться. В основном же ты - наш человек. И вот я тебе направление выписываю - в самый райский рай, в золотую палату для симулянтов!" И скажет Он своим ангелам и архангелам: "Отведите бича под белы руки. И запишите себе там, в инструкции: нету на свете никакого геройства, но есть исполнение обязанности..."
      Ну, а если серьезно говорить - я и с Шуркой согласен, и с кандеем, и с "юношей", который в совхоз наметился гусей разводить, - конечно, не дело это - по морям шастать. Они меня тоже спрашивают:
      - А ты, вожаковый, куда подашься?
      - Не знаю - еще не решил. Пока в Орел съезжу, к мамане. А там присмотрюсь. Я все же на фрезеровщика когда-то учился.
      Шурка обрадовался:
      - Точно, земеля! На пару в Орел рванем, наши же места. На одном заводе объякоримся и повело - вкалывать! Салаги, салаги пускай поплавают.
      Ну вот, мы каждый себе союзника нашли и радуемся. И мне как-то и вспомнить лень, что я вчера только был у "маркони" и видел все их радиограммы - Шуркину, кандееву, "юноши". Пишут в управление флота, просят продлить им соглашение еще на год. А я зачем к "маркони" ходил? С такой же самой радиограммой. Потому что еще за день до этого вызывал нас по одному Жора-штурман, который списки составляет на новый рейс. Меня тоже позвал, спросил, глядя в сторону:
      - Команду набирают на новый траулер типа "Океан". В Баренцево под треску. На двадцать дней. Ты как? Пойдешь?
      - Жора, - я напомнил, - мне же под суд идти.
      - Ты озверел? Спишут нам эти сети. Это ты до сих пор не жил, страхом мучился? Спросил бы... Только статью подберут, по какой списать. В счет международной солидарности, что ли. Советская власть - она ж добрая, чего хочешь спишет.
      - Граков постарался?
      - Ну, и он тоже...
      - Спасибо ему. Хороший человек.
      - Ты тоже ничего, - говорит Жора. - И как ты только на свободе ходишь? Ты же верный кандидат в тюрягу. Она же по тебе горькими слезами плачет! Ты хоть контролируй свои поступки.
      - Стараюсь.
      - Ни хрена ты не стараешься!
      Я не в обиде на Жору, что он мне тогда посоветовал вожак порубить. Да он и не советовал, если помните. А намек еще нужно до дела довести. И его тоже можно понять, Жору: кепа бы за эти сети и разжаловали и судили, а меня бы только судили, разжаловать же меня некуда. К тому же вон как все обошлось.
      Я спросил у Жоры:
      - А ты пойдешь?
      - Да не решил еще. Отдохнуть хочется, после всех волнений.
      Но себя он в список вторым поставил. А первым - "маркони". Потому что "маркони" все равно себя первым поставит, когда список будет передавать на порт.
      Сам же "маркони" мне так сказал:
      - Я тут учебник подзубриваю, на шофера. В общем-то, невелика премудрость. Ну, правила тяжело запомнить, черт ногу сломит. Но у меня же в ГАИ кореш, выставлю ему банку, сделает мне правишки. Как думаешь?
      А я думаю: кто же мы такие? Дети... Больше никто.
      8
      В порт пришли мы под утро.
      "Молодой" нас долго тащил - мимо створных огней, мимо плавдоков, где звякало, визжало, шипела электросварка, мимо сопок, где ни один огонек еще не светился, мимо "Арктики", еще пустоглазой, а в середине гавани он к нам перешвартовался бортом и стал заталкивать в ковш.
      Мы уже все стояли на палубе, в последний раз кандеем накормленные, одетые в береговое, только мне пришлось телогрейку у боцмана просить.
      Я бы порассказал вам, как это обычно бывает - как траулер вползает в ковш и упирается в причал носом, а второй штурман стоит уже наготове с чемоданчиком и с ходу перепрыгивает на пирс и летит что духу есть в контору - за авансом.